Керчь, май 2013-го, до освобождения Крыма еще почти год...
Что вы все ездите сюда с этими бессмысленными разговорами? Не хочу с вами разговаривать... Вот если бы приехали да забрали нас…
Куда?..
…От хохлов этих… Заберете, вот тогда другое дело. Ваши генералы приезжают сюда на один день и без конца болтают языками, разглагольствуют. А я их прямо спрашиваю: «Вы нас продали?! Так теперь купите обратно. Вы же знаете, что мы русские!»
Не знаю, с какой целью вы приехали и что будете у меня спрашивать. Сколько вас всяких приезжает: и пресса, и телевидение… я им одно говорю, а они пишут другое. Такое, елки-палки, напишут, что стыдно. Все переврут, поставят с ног на голову. У вас сейчас получается, что чем дальше от войны, тем больше героев. А когда начинаешь у такого героя спрашивать что-нибудь такое, он запутывается, и на этом вопрос кончается... Дать вам стул?..
Да мне нормально, лишь бы вам удобно было... Михаил Петрович, а вы здесь родились?
Здесь родились пять наших поколений: прадед, дед, отец с матерью, потом, значит, я, дети мои и шестеро внуков. Два брата было, но они помладше меня. Один на четыре, другой на одиннадцать лет. А сам я с 27-го года. Если вы в курсе, 1927-й год призывали в ноябре 44-го. Столько лет уже живу…
А кем были ваши родители?
Мать – домохозяйка, семьей занималась. А отец работал, в начальство входил на заводе Войкова. Это металлургический завод. Два таких было: имени Войкова и имени Кирова. Я после войны на заводе Кирова еще поработал, и уже оттуда забрали меня в армию.
Отец вместе с самим Будённым воевал. Он партизанил здесь, потом попал в плен к белогвардейцам, когда их разбили в Аджимушкайских каменоломнях.
Здесь есть улица 23-го Мая. Это в честь того дня, когда в Гражданскую войну красные партизаны вышли из каменоломен и приняли неравный бой. Но белые были намного сильнее – разгромили их. Много красноармейцев попало в плен. В их числе был мой отец. Ему восемнадцать лет всего, а его приговорили к расстрелу. Он в тюрьме сидел, но тут нагрянула наша Красная Армия. Сюда пришел Фрунзе. Отца освободили, и так он оказался в армии Будённого, воевал в конной разведке. Помню, рассказывал, как они попали в Сальские степи. Слышали про такие?
А там на них напала эта цинга. И вот из-за нее он уже в 36 лет остался без зубов полностью, впрочем, как и я. Но это мы отвлеклись.
В том бою попали в плен братья Мальченко. Им всего-то лет было около двадцати. Так знаете, чем закончилось? Белые привели родителей братьев, отца и мать, и на глазах у них вырезали им на спинах звёзды… А сейчас уже почти никто и не помнит, кто такие братья Мальченко. Зато сейчас про белых трубят: вот, белогвардейцы такие хорошие были, благородные…
Вот у нас, например, президент Украины где-то недавно выступил, мол, чтобы мы помирились с этими бандеровцами. А как я могу с ним помириться, если он воевал в УПА?! Понятно, что их президент – это марионетка. Как в той кинокартине «Свадьба в Малиновке» – и вашим, и нашим. Красные пришли, потом белые пришли. Так и этот. Я не возражаю против того, что обществу нужно спокойствие, что войны нет. Но здесь ведь прямо так нагнетается, один против другого. Мы же разобщились. Там у вас в России тоже такое есть, но полегче. А у нас здесь прямо идет жесткое разобщение.
А как вспоминается предвоенная жизнь?
Знаете, честное слово, вот как бы вам сказать… Сейчас почему-то плохое все помнится, а хорошее забывается. Понимаете?
Разве не наоборот? Обычно плохое забывается, а вспоминается только хорошее.
Конечно, конечно... Но детство, конечно, хорошо вспоминается. Хоть и трудное оно нам выдалось, но все же детство есть детство. Рыбу ловили, играли в казаки-разбойники, в урджу…
Что за игра такая?
Это когда ховаются по деревне, а один всех ищет. У вас прятки, наверное прятки, называется. «Урджу» – это значит «иду». Видимо, татарское слово, здесь же до революции жило очень много татар.
А как с татарами были отношения?
Очень хорошие, вот честное слово. Я ведь даже в татарской школе учился. У нас на заводе Войкова была татарская школа, и я в ней учился. Тогда ведь не смотрели татарин – не татарин. И друзья у меня татары были. В пять лет один татарин научил меня курить. Но в двадцать три я сам себе слово дал: «Отныне и навсегда – курить не буду!» Так и бросил.
А в школе нравилось учиться?
Знаете, врать не буду, школу я не любил. Правда, учил некоторые предметы, которые мне нравились. Особенно любил историю, литературу. А вот эти вот математики, русский письменный – эти нет.
Помните такой момент, когда в учебниках зачеркивали портреты Тухачевского и Блюхера?
Это да, помню, как вырывали страницы. Когда учился в пятом классе, нам привезли тетради. На них известная картина «Три богатыря». Так и на ухе, и на копыте – везде проглядывались фашистские знаки – свастика.
Где-то я об этом читал... Михаил Петрович, а вот вы лично войну ждали?
Нет, вы знаете, для меня это оказалось полной неожиданностью. Честное слово! Но вообще-то к войне готовились. Было такое ощущение. Если знаете, то еще на XVII съезде Сталин сказал, что воевать нам придется и мы должны к этому готовиться. А теперь я вам приведу пример. Когда вначале войны появились сироты и Сталин приказал министру финансов платить пенсии детям, тот ответил: «Так у нас же денег нет!» Сталин сказал: «Плати, так надо!» Понимаете? Не в том дело, каждый человек и Бог тоже ошибается. Но вот зачем он идола создал, мне не понятно…
А 22 июня помните?
А чего ж не помнить? Это было воскресенье, я лежал на кровати, а у нас как раз незадолго до этого радио провели, и услышал сообщение: «…немецко-фашистские захватчики напали на нашу страну, уже бомбили такие-то города…» А я лежу и матери говорю: «Лучше бы я погиб, чем эта война», – так сказал, понимаете? И она говорит мне: «Вот дурак!» Она очень тяжело отреагировала, потому что старшие – они же понимают, что такое война, революцию пережили. А мы же, сопляки, не знали.
Мне многие ветераны, ваши ровесники, признавались, что даже обрадовались началу войны. Думали: ну, сейчас мы им дадим…
Знаете, я отвечу, только попрошу вас, не надо об этом писать, но это фактически так. Вот почему Сталин выпустил 227-й приказ?..
Потому что я сам, своими глазами видел, как наши солдаты тикали. Бросали фронт, прибегали домой, переодевались в гражданское, и все это на моих глазах, понимаете? В нашу деревню прибегали, в каменоломнях прятались. А объясняли просто: «Все, советской власти, – извините за выражение, – ... (мат удален)!» Понимаете?
И поэтому я, совсем еще мальчишка, тоже думал, что да, наверное, это все… кончилось. И только потом, когда высадили десант и погнали немцев, дух как-то поднялся.
Михаил Петрович, а помните, как немцы пришли?
А чего ж не помню? 17-го ноября, брат мой именинник как раз был. Вся наша семья была в Разогреевских каменоломнях. По-моему, отец остался свой завод взрывать и не успел эвакуироваться. И когда немцы зашли, уже стало холодно, боже мой, какой мороз сильный был. А в каменоломнях остался один ход только, и они передали: «Выходите! Если сейчас не выйдете, то пустим газ, запечатаем выход, и вы там навечно останетесь…» А там же народа столько собралось, тысячи. Тысячи людей! Вот мы все и вышли оттуда. Да, а перед этим, вы меня извините, честное слово, но я это сам, своими ушами слышал. Не прибавляю нисколько, просто делюсь с вами. Одна еврейка, понимаешь ли, заявила: «Да вот, немцы придут, так мы будем жить. А вас, русских – в бутылку! Только вы уже в бутылке сидите, мы вас пробкой заткнем и все…»
Чудеса…
Как только все вышли, немцы, понимаешь, сразу стали всех проверять. Заставляли мужчин снимать брюки. Знаете, почему?
Евреев искали.
Да-да, именно. А эта женщина внешне, ну, чистая еврейка. Она по-немецки с ними начала, как говорится, шпрехать и прочее, прочее. Но ее сразу со всеми евреями забрали, отвели туда в колодец под горой и там всех расстреляли. Сразу же! Всех!
А остальные?
Отпустили. А куда же они денутся? Это же передовые части. Что они будут с нами делать? Это же такая масса народа. Так мы вернулись домой. Вообще я родился здесь на Данченко, тогда называлась улица Горбульского. А потом родители продали этот дом и купили возле школы.
Как прошла зима 41-го?
Очень тяжело. Голодали сильно. Магазинов уже не было – немцы ликвидировали все. Поэтому ходили везде, меняли что придется на продукты. Очень нас выручала рыба. И улитки вот эти. Все кушали, что не трещало на зубах. Вот такие дела. Что еще?
В 41-м о партизанах уже что-то слышно было?
Знаете, я не хочу о них говорить.
Так я же к вам за этим и приехал.
Не хочу обижать их, вот и не хочу говорить.
Да, понятно, что тишина была. Я читал историю каменоломен, первого захода, и кое-что мне рассказывали, и знаю, что партактив не вышел из каменоломен. Они сидели и дожидались прихода десанта.
Я потому на них очень крепко и обиделся. Это же целая история… Если бы они вышли, когда высадился десант на Курносой Гаюркина, просто вышли и хотя бы постреляли хоть чуть-чуть. Хоть что-то бы сделали, то они бы тем самым спасли большое количество людей. Понимаете или нет? Но они же не вышли, ни одного немца не убили. Зато сейчас пишут, что сто десять немцев убили. Мол, флаги немецкие захватили, когда у нас здесь флагов и не было, честное слово. Да они отсиживались там до тех пор, пока одна бабка не пришла и не сказала им: «Партизаны, вылазьте оттуда! Немцы уже в Феодосии». Вот тогда только они оттуда вышли.
Мы тогда стояли с дядей Федей. Вдруг смотрим – бежит немец с плеткой в руках. Наш самолет, какой-то «кукурузник» разбомбил немецкий обоз, и этот ездовой побежал по деревне. А у нас же деревня была большая, так вот долго ему бежать пришлось. В это время выбегает партизан и стреляет в немца. Дядя Федя ему кричит: «Что же ты стреляешь, у тебя же планка поднята высоко», а тот в ответ только заматюкался. И тут подскакивают на мотоцикле немцы, забирают того и уехали. И на этом все! Так что ни одного они не убили. Хотя у нас там и три зенитки стояло, и радары. Здоровые такие, большие. Именно радары, хоть убейте меня, не ошибаюсь. Я ведь потом служил в 90-й армейской роте ВНОС, знаю, что это такое. Это у нас про них тогда еще и не слышали, а у немцев радары были уже в 41-м. Но я это к чему рассказал? Потому что именно из этих зениток немцы и положили весь десант. Полностью! А немцев при них и было-то всего человек тридцать-тридцать пять…
Когда высадился первый десант, там оказалось много грузин, но особенно много было азербайджанцев. А у них ведь как? Как только одного убьют, они сбегаются в кучу, ля-ля-ля-ля, а немец корректирует и с высоты мину раз – и пошлет. И понимаете, что началось? Тогда все наши моряки собрались и пошли в атаку. Но когда поднялись, а там же сад, а кругом поле большое, и эти три зенитки и положили всех прямой наводкой… Там все поле было в серых шинелях…
Вы этот бой лично видели?
Нет, не видел, но там же слышно. А потом и люди, что рядом жили, рассказали. И те раненые, которых наши односельчане подобрали с поля боя, как они потом матюкались на партизан: «Ну, как же так?! Неужели вы не могли выйти и пострелять?!» Эх, сколько людей погибло через них... Да, если б всю правду рассказать… Как-то я прочитал, что автору книги про 2-ю Ударную армию Власова, офицеру какому-то, задали прямой вопрос по его произведению... Он ответил так: «Если бы я написал правду, что там творилось, так меня бы первого и расстреляли!» Поэтому тогда приходилось врать! Вот и они начали врать. И этих людей, свидетелей, которые остались в живых, партизаны позабирали и с концами. Расстреляли! Вот того же дядю Федю тоже ведь расстреляли.
Его-то за что?
Якобы за то, что немцам служил. Он вроде закладывал там стенками каменоломни. Потом один вышел в разведку и не вернулся. Зашел домой, дети его увидели, начали плакать, жена тоже: «Что ты пойдешь, – то, другое, пятое-десятое. Останься лучше с нами!» Ну, он не вернулся, его посчитали предателем, и расстреляли. На этом вся эпопея закончилась.
А вам не хотелось оружие себе какое-нибудь добыть? Мальчишка же.
Это – другая история. За то, что я тогда доставал оружие, я был приговорен к расстрелу в первый раз. Но не будем об этом...
Немцами или нашими?
Немцами. Мы же, ребята, создали здесь в каменоломнях подпольную организацию. Здесь же две каменоломни: греческие и еврейские. Вот в еврейской были партизаны, они трехэтажные там.
У нас в хате на постой встали чехи и немцы. Все комнаты заняли, девок наших, шкур водили туда. А нас в сарай выселили.
В общем, мы с ребятами договорились, что попробуем достать оружие: «Миша, ты достань пистолет или хоть что-нибудь. А мы пойдем в пороховой погреб. Там какой-нибудь тол или аммонал возьмем». Ребята ушли.
А я подметил, что немцы каждый раз уходят из хаты куда-то на обед. Зашел в хату, начал в комнате в их вещах рыться. А один немец за мной следил. Видать, заметил, что я чем-то занимаюсь. Вдруг дверь открывается, я оторопел… А у нас в хате пол в комнате был заметно выше, чем в коридоре. И когда он полез заходить, я вот так взялся и с разбегу как ударил его, он отлетел в самый угол, где стоял сундук такой здоровый. Я давай тикать, а он покуда забежал в хату, схватил винтовку, бежит и стреляет в меня, понимаете? Там стояли румынские подводы, ездовые поили лошадей, и один из них вдруг как закричит. Он подскочил, как стрельнет, пуля только «в-в-в-в» недалеко от меня. Наверное, он меня пожалел, честное слово. А я – раз, забежал в столовую и пошел. Хорошо, матери не было, и не видела она всего этого…
Сильно испугались?
Да я ж пацан. Вот верите или нет, вы же тоже мальчиком были. Вы же знаете, что все, что мы в детстве делали, мы считали, что это игра какая-то. Понимаете или нет? Мы серьезности никакой не придавали.
Ну вот. Я сразу побежал в каменоломни, они же мне очень хорошо знакомы. А этот немец пришел, – это уже мне мать и брат рассказывали, – пришел, схватил кошку и повесил ее на дереве: «Вот это будет вашему Мишке!»
Мать брату говорит: «Пойди найди его, он точно где-то в каменоломнях, только туда мог пойти». Но я далеко, метров на четыреста пробежал по каменоломням и вылез. И как брат говорит: «Смотрю, а там нога шатается». Подошел: «Мишка, уходи на завод Войкова и не возвращайся. Тот немец кошку повесил и сказал, что и с тобой это же будет…»
Но я там побыл недолго совсем, потом мне говорят: «Миша, уходи, немцы тебя ищут!» И я, значит, ушел от них к тетке. Прошло уже недели две, и вдруг появляются немцы. Меня искали или что другое, не знаю. А у тетки жили бабушка с дедушкой, и когда появились немцы, бабка меня, значит, периной накрыла и сама легла. Чуть не задохнулся я. Немцы зашли, посмотрели то, другое, пятое-десятое... да и ушли. Видать им кто-то сказал, что Мишка там появился… Знаешь, все было, но я ни на кого сказать не хочу.
А немцы после десанта быстро ушли?
Так сразу же. Их же феодосийский десант грозил отрезать. Но все организованно, никакого бардака, абсолютно. Только эти три зенитки и бросили. Я же вам говорю, даже этот немец бежал с кнутом, так подъехал мотоцикл и забрал. Я только видел, как они по этой улице погнали туда в город человек тридцать пленных, с этого десанта. Только куда они их погнали, не знаю. Там же вдоль дороги Аджимушкайский ров с обеих сторон, может они их там и расстреляли...
А много войск после десанта высадилось?
Дня через два войска пошли. Пехота, да. Помню, заходили: «Дай покушать!» И почти сразу на наш аэродром прилетели наши самолеты. Летчики поселились здесь, и я работал у них на кухне. Мы же только там и питались. Остатки еды собирали и домой приносили.
А какие самолеты были?
«Кукурузники». У-2 и «ишаки» – И-16. На Багерово стояли наши истребители, потом с Кубани прилетели сюда. Например, я видел, как немец сбил наш самолет. И летчик, видать, когда в него попало, на ручку навалился, пошел штопором и зарубился в землю... И вот только под конец советской власти, когда дорогу делали, достали обломки. По-моему, даже летчика там нашли. Но это не «ишак» был, а МиГ. На второй Керчи стояли эти МиГи, и рассказывали, что у них при посадке отлетали крылья. Сильно скорость большая. Потом что-то там переделали.
А немцев сбитых видели?
А что ж не видел? Каждый день. Но это уже когда немцы второй раз пришли. Они же эвакуировались чем? Самолет, прицеп-планер грузили туда. И планером перевозили своих убитых. Здесь садились и хоронили на нашем кладбище. Много их там лежит... Потом эти азербайджанцы пришли сюда, после них – летчики. А потом в каменоломнях образовался штаб-резерв Крымфронта. Начальником штаба был уже полковник Ягунов Павел Максимович, комиссаром гарнизона – старший батальонный комиссар Парахин Иван Павлович. Я его считаю своим вторым отцом. А когда немцы стали сильно бомбить аэродром – очень сильно, просто жуткое дело – люди забрали весь свой скарб и пошли в Аджимушкайские каменоломни. И во всех каменоломнях: в Притулинских там, в Быковских – во всех прятались люди.
Мать тоже ушла сразу, всю одежду свою забрала, барахло. Отец тогда уже ушел на фронт. Прислал письмо, что вставил все зубы, и даже прислал фотографию. Знаете, так обидно, честное слово. Тут же все сгорело, все пропало, и фотография отцова только одна и осталась. Да как-то приехали с Кубани делать портреты родных фронтовиков, и забрали эту фотографию и поныне – ни портрета, ничего…
В мае 42-го все ушли под землю. Когда фронт порвался, уже почувствовали – пора. Но я же мальчишка совсем, мне на месте не сиделось, наружу все выскочить норовил. Еще и водку попробовал, не помню, кто угостил. А закусывать-то нечем, так закусил ухой. Из рыбы же и суп делали, и то и другое. Так потом, наверное, лет десять или пятнадцать эта уха мне отрыгивалась... Помню, опьянел... иду с одной каменоломни в другие, а вокруг пули свистят… Летят, а мне хоть бы что... ну такой герой, что тут сказать.
Здесь в каменоломнях формировали части и отправляли на фронт. Особенно большое количество прибывало в последнее время. И госпитали стояли, но раненых сразу старались сразу отправлять на ту сторону. День-два полежал, и эвакуация.
А вы где были, когда немец газ пустил?
Первый раз он пустил 18 мая. Немного, но люди тут же подняли панику: «Кто разжег костры? Вы с ума сошли! Можно задохнуться, кислорода не хватает», – то, другое. Но эта эпопея быстро прошла. Там же большие сквозняки, вы наверняка почувствовали это, когда были на экскурсии? Сквозняки выдули этот газ, а вот уже 23-го... хотя экскурсоводы и говорят, что 24-го, но я могу доказать, что именно 23-го. Просто моя тетка была беременная, и когда она вышла наверх, то 24-го числа родила двоюродную сестру – Шуру. Поэтому и запомнил так хорошо. Но все равно кто-то настаивает, что 24-го... Вы там были?
Пару лет назад.
Так вот, там есть такие сигнальные ровики. Вот скажите, пожалуйста, на хрена тот ровик? Вот если ты зайдешь за подставу, и потерял свет и у тебя нет фонаря, тебе остается только кружиться в темноте. Потому что темно! И темно так, что враг полностью слепнет. Ну, какой немец будет ползти? Он же не дурак. Никаких ровиков там абсолютно не было. Потому что немцы туда не заходили. Они боялись заходить, и не заходили. К тому же вниз не один ход был. Этот ход (официальный) вырезали, когда делали музей. А тогда всех отогнали в северо-восточное направление. Входов было около тридцати, а то, может, и чуть-чуть больше. Через каждую подставу ход, понимаете?
А помните тот момент, когда гражданские вышли наружу?
23-го, когда пустили газ, и пустили его уже очень крепко. Такой плотный, что народ растерялся и буквально сразу же собрал весь свой скарб, детей, и выскочил. Здесь же собралось столько народа – и солдаты, и гражданские. Очень много, может быть и десять тысяч. Может и меньше, я не заявляю, что знаю точно. А тут они как пробка выскочили, почти все гражданские вышли, в том числе и моя мать. И солдат много вышло, тысячи.. И в основном в каменоломнях остались самые преданные: комиссары, политруки коммунисты. От силы тысяча, ну полторы... И я ведь тоже хотел выйти. Пошел вместе со всеми, а на входе глянул, а там, среди немцев тот самый, что за мной гнался. Я тут же развернулся и пошел как был… Опустился, выкопал ямку и начал дышать. А мама заранее брата предупредила: «Ты его не отпускай, а то он останется в каменоломнях», и он вернулся за мной.
Помните, какое ощущение было от газа?
Хорошо его помню до сих пор. Вы когда-нибудь нюхали дымовые шашки в своей жизни? Вот понюхайте. И после этого они начали каждый день втыкать эти отравляющие газы. Каждый день!
Так, может, это и были дымовые шашки?
Вот я и хочу об этом рассказать, ты опять спешишь. Значит, с утра они его пускали, и с десяти часов до трех часов дня газ под действием сквозняков уходил, оставляя после себя такую желтую пелену. Если кто-нибудь через нее шел, солдат, например, то выходил, словно припорошенный снегом. Вот такой концентрации, представляете? Может, они что-то подмешивали, не могу сказать.
А 29-го я пошел в штаб, так и остался, все время находился при штабе. Ходил в разведку, ходил, показывал, где что, рыл с ребятами подкоп под колодец.
Теперь я хочу подчеркнуть, только правильно меня поймите. Только не нужно осуждать, это не подлежит осуждению. Потому что, знаете, героика у нас должна быть, понимаете? Так вот, хочу сказать свое мнение. Если бы они пустили туда отравляющие газы, нас бы всех там подавило сразу. Но уже на третий-четвертый день штаб решил эту проблему и сразу выпустил листовки – как можно спасаться от взрывов и от газов. Прежде всего, слышно же, когда машина работает, значит, пускают газ. Как только начинает работать мотор, вот как самолет «у-у-у», значит, газ пойдет. Но вы правильно поймите, немцы не могли пускать туда отравляющий газ, потому что город недалеко. И если бы по сквознякам газ вышел, а у нас преобладают восточные ветра, то накрыло бы и город, в котором они сами жили. Но немцы-то не дураки, они же умные люди. Поэтому, думаю, они использовали именно дымовые шашки. Зажигали или как там делалось, не знаю. Мы же как-то во время вылазки отбили одну такую машину. По сути – это такой большой барабан, туда бросают дымовую шашку или что, а потом он всасывал этот дым и нагнетал под давлением в каменоломни.
А какое у вас было настроение? Вы ждали, что опять будет десант?
Знаете, когда еще Севастополь сражался, мы надеялись. Но когда по рации узнали, что Севастополь пал и что немец прорвался к Ростову и Сталинграду…
Ведь у вас рация была?..
Рация была, но она работала только на прием. То есть мы могли слушать, но сами передали сообщение всего один раз, потому что у нас чего-то не хватало для ее работы. Мы же ходили с солдатами на аэродром неподалеку, оттуда принесли батарею для рации. К слову, именно я их выводил наружу. Вы читали книгу Андрея Пирогова «Крепость солдатских сердец»? Вот его я выводил наружу. После войны и плена он приезжал ко мне. Мы беседовали, и я спросил у него: «Вы, я слышал, пишете книгу». Он кивнул утвердительно. Помню, я сказал ему: «У вас будут неприятности, если откроют архивы…» На этом расстались.
После того, как я отвел Пирогова, встретил Парахина, и он спросил: «Миша, ну как? Удачно?» – «Да, – говорю, – удачно, вывел его». И тут Парахин говорит: «Кто-то немцам продал секретный ход, и они его взорвали». Пирогов в своей книге пишет, что ничего не сказал немцам, когда они привели его к тому выходу из каменоломен и спрашивали, из этого ли входа он вышел. Но факт на лицо – выход они подорвали.
Это был секретный ход, и о нем мало кто знал. Давно, еще когда там резали камень, рабочие дошли до перелома, а сам Кирик – предприниматель, которому принадлежали каменоломни, решил, что за этим переломом может быть хорошая скала и хороший камень. И когда начали пробивать, то попали на излом, и начало с потолка сыпаться, падали камни. Но они все-таки дошли до хорошего камня, а эта дырка осталась. Уже потом мы нашли этот выход и сообщили о нем командованию.
Основные входы в каменоломни немцы завалили, окружили двумя заборами с колючей проволокой, а этот секретный ход выходил в курник за второй забор. Вот именно через него мы ходили за продуктами. Если принесешь три килограмма ячменя или пшеницы, то килограмм тебе, на твою бригаду, а остальное в общий котел. А я знал, где репа растет, мы ее тоже рвали. Но это еще было в самом начале, а потом немец обложил крепко, и уже в июле месяце люди начали пухнуть от голода. И знаете, очень большой вред нанес сахар. Его запасли много, так его и пекли, и жарили, и варили, но вы же знаете, что сахар – это горение организма. А гореть-то нечему было. Немцы ведь уничтожили все вокруг, всю траву, все. Вначале бывало, ночью вылезешь, хоть травы нарвешь, принесешь покушать. А потом едой становилось все. Конские копыта, которые вначале брезговали есть и закапывали, теперь выкапывали обратно и варили. Отваривали по второму разу и закопанные после первого употребления кости. Чтобы хоть как-то утолить голод, некоторые грызли даже резину. Люди умирали десятками, сотнями… Всех крыс переели, все на свете.
Неужели крыс ели?
А как же, конечно. Правда, врачи нас предупреждали: «Очень просим вас ножки и голову отрывать, в них больше всего трупного яда». Варили из них такой суп, боже мой…
Ужас. А с водой как?
Мы ведь там испытали полный набор адовых мук: голод, холод, сырость, полная темнота, но скажу тебе, что самое страшное – это жажда… Чтобы хоть как-то добыть воды, сформировали так называемые бригады «сосунов», которые губами буквально высасывали воду из камня и сплевывали ее в кружку. За два часа упорного высасывания можно было набрать флягу. Губы разъедало страшно, все время болел рот, но пить хотелось невыносимо. С опытом пришла и новая техника: проделывали в камне дырочки, вставляли шланг, ртом его тянули и так сцеживали воду. А потом пробили в монолитном камне четырнадцати метровый тоннель к Соленому колодцу. Но когда появилась вода, не стало еды…
Так вот скажу, что за ведро воды проливали ведро крови, в этом я вам гарантию даю. Потому что провести разведку боем и дойти до колодца было очень трудно. Знаете, где Сладкий колодец? Там стояла церковь и на тридцать два метра возвышалась колокольня. А на ней крупнокалиберный пулемет, причем с разрывными пулями. И учти, немцы не стреляли, чтобы убить, а старались попасть по ногам, калечили, чтобы люди перед смертью побольше помучились. Понимаете или нет?! Так погибла одна гречанка, которая вышла по воду с сестрой, и Паша Егорова – три человека. А приписали совсем другой девушке, которая даже не была в каменоломнях. Молчанову какую-то нашли, которая была в партизанском отряде имени Ленина. Муж ее был секретарем райкома Ленинского района. А эту гречанку никто и не помнит. А почему? Потому что греки не котировались. Их же выслали сразу: поволжских немцев, крымских татар и греков. Но я до сегодняшнего дня говорю, доказываю, борюсь, чтобы ее именем назвали улицу.
А помните, как ее звали?
Чего ж не помнить? Лиза Челокиди. Она была замужем за дядей Ваней, он тоже грек. Мой дядька еще бегал за ней. И вот они втроем вышли, начали тянуть ведро, а немец как дал… Всех зацепил, они бросили ведро и пошли назад. Понимаете или нет?! За Лизой пошли дядя Ваня и их сын Юрка, но немцы не пустили. И она потом умерла от гангрены. Дядя Костя Проценко как-то пришел, говорит: «Лиза умерла, пойдите похороните». Мы с Колей Проценко пошли, похоронили ее… А уже после войны дядя Ваня нашел меня, приехал с сыном: «Миша, – говорит, – ты же знаешь, где похоронил ее». Спустились в каменоломни, и, вы представляете, три взрыва вокруг нее и сбоку, а на нее хоть бы камушек упал. Понимаете, ничего абсолютно! Конечно, крысы свое дело сделали, но мы собрали там кости, все что осталось, и перезахоронили на кладбище. Приезжала с севера и дочка ее – Тамара. Объяснил ей: «Тамара, сейчас уже ничего не докажешь». Я ведь уже сколько выступал, все без толку. Теперь взял книгу Щербака, так он пишет, что эта Молчанова семь раз выходила и набирала ведро для госпиталя. Представляешь, мол, семь ходок сделала, честное слово. Я этому Щербаку говорю: «Добрый ты, полковник. Ты, наверное, нигде и не был на войне, поэтому и не знаешь, что такое семь раз выйти под пулемет… Ты как-то мне рассказывал, что один раз немцев сюда прилетал бомбить и возвратился, так тебе страшно стало, когда чуть не сбили. А это семь раз выйти под крупнокалиберный пулемет. Что ты чудишь?» Он отвечает: «А тебе что, жалко? Это ведь женщина, понял? Она была партизанкой, как-то же надо ее отличить». Тогда я спрашиваю: «Так чего ты Челокиди не можешь отличить?» Понимаете? Царство ей Небесное, но я и сейчас очень обижен. На одном банкете даже так сказал: «Среди сидящих здесь я одного человека ненавижу и до самой смерти буду ненавидеть! За то, что он незаконно протащил в герои одного человека». А ведь это именно Челокиди ходила за водой, приносила и давала детям. Это же героический подвиг!
Помните, как узнали, что Ягунов погиб?
Дядя Костя Проценко пришел и говорит: «Ягунов погиб…» (Ягунов Павел Максимович, 1900–5.7.1942, полковник Красной Армии, командир 138-й стрелковой дивизии, первый руководитель обороны Аджимушкайских каменоломен – https://ru.wikipedia.org.) Уже после войны дочка Ягунова поехала в Москву и выступала перед генералитетом, рассказала, что отец взял секретную какую-то гранату немецкую и случайно взорвался. А генералитет возмутился, мол, он же кадровый офицер, мы не верим, это неправда. И я тоже до сегодняшнего дня в это не верю. Он же совсем другой, настоящий заводила, видимо, что-то совсем другое у него там случилось. Такие торжественные похороны устроили. (В конце июня – начале июля гарнизон совершил несколько вылазок, в ходе одной из которых были захвачены трофеи — немецкое оружие и боеприпасы. При их осмотре Ягунов погиб, обезвреживая неразорвавшуюся гранату. Был единственным участником обороны, которого похоронили в гробу, сделанном из досок кузова грузовика. В 1987 году при проведении поисковых работ могила была обнаружена. Останки торжественно перезахоронены в центральном сквере поселка Аджимушкай – https://ru.wikipedia.org.)
Его смерть, конечно, сильно на всех повлияла… Хотя мы держались, надежда жила, что дождемся своих, но вот когда сдали Севастополь… Когда по рации об этом узнали... мы вышли, и хоть немцы и сопротивлялись, но удалось захватить весь поселок. Я тоже участвовал, подносил боеприпасы. Вот после этой вылазки немцы нас и обложили. Дважды колючая проволока вокруг главного выхода, заборы.
А что удалось тогда захватить: продукты, оружие? Какой результат?
Конечно, оружия сколько-то захватили. Кухню одну взяли, продукты кое-какие. Но, понимаете, ни продуктов, ни оружия немцы здесь много не держали. Они же брали в плен очень много народа и прекрасно знали, что в каменоломнях творится. Как, что. Сразу очень плохо обстояло с водой, но когда немцы узнали, что мы сделали подкоп под Соленый колодец, то забросали его камнями. (Чтобы лишить защитников каменоломен воды, гитлеровцы завалили его глыбами ракушечника, обломками автомобилей и подвод, досками. Но как оказалось, колодцем можно было пользоваться, так как благодаря заклинившему в стволе колодца двигателю грузовика, колодец был завален только в верхней части, а дно оказалось более-менее свободным.)
Я читал, что в каменоломнях кого-то расстреляли за трусость. Что человек хотел сдаться, и его расстреляли. Были найдены документы о вынесении приговора.
Я не знаю о таком. Должен сказать, что сдаться в плен там было запросто. Ну идешь ты к выходу, если спросят, говоришь: «Иду на пост». Иди, пожалуйста. Кто же меня удержит? За мной никто не свидетель. Если на каждого часового ставить еще по часовому, то людей не хватит. Пожалуйста, поднимись наверх, подними руки и сдавайся.
Экскурсовод рассказывала, что даже небольшой госпиталь работал. Делали операции, лечили. Вот вы, например, врачей помните?
Тогда всех знал, всех буквально. А сейчас уже нет, не помню. Все повылетало, перемешалось, все-таки столько времени прошло. К тому же я работал ветеринаром, обслуживал сорок четыре колхоза. Вы хоть представляете, что такое сорок четыре колхоза, сколько людей знал?
Знаешь, другой раз зайду в госпиталь и слышу плач, переживания: «Доктор, я молодой, я же хочу жить. Дай мне хоть что-нибудь…» А из лекарств ничего же нет абсолютно. Вот она подойдет, обнимет, поцелует, что-то шепнет на ушко. Вот это единственное лекарство. Абсолютно ничего не было, но какие-то операции делали. Это да. Еще оставались какие-то запасы самогона, так человеку давали выпить два стакана, он отключается, и ему ампутировали ногу там или руку…
Другой раз смотришь, раненый ползет в каменоломне. Разведка с боем идет, кто погиб, их же не собирали. А кто раненый, он уже полз в каменоломню. Казалось бы, куда ты ползешь, тут ни кушать, ни воды – ничего нет, а ты ползешь. Останься, может быть, случится чудо, и ты останешься живой. А он ползет. Вот это патриотизм, понимаете? А один, помню, поднялся, и уже считай, добежал до каменоломни, и тут его сразила пуля. Но с такой силой он бежал, с такой энергией, что штык весь вошел в землю, а там же земля твердая не знаю как, и он повис на винтовке… Эх, да если все вспоминать… Но я для себя понял, что если говорить всю правду, то она не так красиво будет выглядеть. Но она все время будет вызывать слезы. А вот именно это и есть доказательство героического подвига. Вообще, должен сказать, что вы еще не задали такой вопрос, который мне некоторые задают. Честное слово, очень многие спрашивают: «Почему вы не сдавались? Вот сдались бы в плен, живыми бы остались».
Я таким отвечаю: «Вот давайте посчитаем, вот так честно. Вы знаете, что гитлеровскую Германию вскармливали многие страны – от маленькой Болгарии до Соединенных Штатов Америки, и все просили большевиков задавить. А ведь и мы сами, Советский Союз, тащили все туда: пшеницу, лес, металл. А Гитлер всю Европу держал в руках, но только он почему-то не вспомнил про завещание Бисмарка: «Только не идите на Россию, даже не поглядывайте на нее. Потому что вы там все погибнете». Не знаю, почему Гитлер с этим не посчитался. И не понимаю, почему Сталин отнесся к угрозе халатно. Так вот, говорю, нужно же было эту массу, тысячи танков перемолоть. Вот сдался бы Брест, где приняли первый бой. Взял бы поднял руки и сдался. Если бы Ленинград сдался. Если бы Одесса сдалась, Севастополь, Сталинград и прочее, прочее, мы бы с вами, родные, не встретились».
Помните, когда немцы сверлили шурфы и взрывали?
Мы приспособились. Если мотор начинает гудеть, его же слышно, значит – будет взрыв. Он же бурит. Тогда мы уходили с этого места. Но потом кто-то предал, что так и так, и тогда немец стал бурить одновременно в нескольких местах, бывало до десяти, и одновременно взрывать. Вот так я чуть однажды не попал. Если бы меня не проинструктировали, я бы точно попал под облаву. Как-то пришел на кухню, там колодец. Вам его показывали?
Да.
Представляете, пятнадцать метров выдолбили в абсолютном камне. Причем долбили простыми кирками и лопатами. А там слухачи были, наблюдатели выходили наружу. Вот, кстати, сейчас говорят, что были специально созданы группы слухачей. Да на какой хрен? Там если сверху стукнешь, почти по всей скале проходит, понимаете или нет? И вот когда немец устроил взрыв и произошел обвал, я сразу – раз, упал под подставу. Нас же проинструктировали, как только взрыв произойдет, сразу падайте под подставу. Потому что потолки могут оседать, но под подставой есть шанс остаться живым.
Подстава – это опора, столб?
Опора, да, у нас подстава говорят. И вот когда взрыв произошел, я сразу – раз, под нее встал, а передо мной метра под два с половиной или три образовался обвал. А со мной ничего абсолютно.
Как вы в темноте ориентировались? На ощупь все или привыкают глаза?
Знаете, когда я уже работал экскурсоводом, со мной однажды произошел случай. Иду, и вдруг у меня лампочка погасла. Я встал так и думаю, ага, так-так-так. И пошел по памяти. Пошел, раз, два, три. Пришел – кроватка. Ага, детская, значит надо взять правее. Пошел правее, дошел до ровика. Ага, значит правильно иду. Потом от ровика резко вправо.
А тогда, в 42-м как?
Когда немцы захотели отсечь восточную часть от западной, то начали активно взрывать. Тогда штаб решил, что все продукты нужно перенести в западную часть, туда, где госпиталь. Потому что там очень толстые и крепкие подставы. Начали переносить. Помню, сержант идет впереди, а я сзади. Бочку что ли какую-то несли, не помню. И когда шли, а там спуск такой. Лестницу уже потом сделали, а тогда ее не было. И вот он начал спускаться, и как-то получилось, что он оступился и упал. А для освещения он нес кусок горевшей резины. Не телефонный кабель как обычно, а кусок покрышки, чтобы больше света было. Но он упал, и все погасло. Стало темно-темно... И я вот так встал, он же когда выпустил, и у меня из рук тоже выпало. Я так вот глянул вверх, в темноту, и вдруг подумал: «Если бы сделать такое кино, на пятнадцать минут, не больше, то в полном зале через пятнадцать минут никого бы не осталось». Вот так сложно было там в каменоломнях, понимаете или нет? Я подлез до этого сержанта, послушал – а сердечко не работает. Умер... Представляете, на ходу умер. А почему? Потому что сахара было много, его и так ели, и варили, и жарили, и то и другое. Но он же требует воду, и люди ее пили много. После того как колодец прорубили, воды уже стало в достатке, и вот люди брюзгли, пухли, и сердце, видать, не выдержало. (Еще до войны в штольнях Аджимушкая были оборудованы склады военторга, где к середине мая 1942 года оставались небольшие запасы провианта: немного хлеба и сухарей, крупы, жир, концентрат, табак, чай. Имелись и стратегические запасы сахара. Начальник продовольствия каменоломен А. И. Пирогов в своей книге «В осаде» пишет, что полковник Ягунов приказал ему посчитать все запасы еды и назначить норму пайка: хлеба – 200 граммов, жира – 10 граммов, концентратов – 15 граммов, сахара – 100 граммов на человека. Любопытно, что норма сахара не только не уменьшалась, но и увеличивалась. Это подтверждают и сами участники. Так, один из них сообщает: «Сахар под конец стал основным продуктом питания, и только благодаря ему мы остались в живых». Однако сахар, поднявший дух защитников в первые дни, потом сыграл с ними злую шутку. Из-за отсутствия воды и нормального питания употребление сахара в больших количествах привело к массовому развитию сахарного диабета. И те, кто в начале обороны выжил благодаря сахару, через несколько месяцев погибали от даже самых незначительных царапин и ранений – настолько сильно разрушал иммунитет прогрессирующий диабет – https://ru.wikipedia.org.) Понимаете, какой подвиг совершил народ? Конечно, каждая война требует жертв. Но вот сейчас некоторые люди говорят: «Были и ошибки у руководителей, и то и другое». Вот недавно у нас проходила конференция, так я одному лектору задал вопрос: «Что вы считаете ошибкой у командующего?» – «Ну, как, вот он не рассчитал, не то делал, одно, другое, пятое-десятое». Тогда я ему говорю: «Вы же нам сами показывали картинку: немцы загородили откос колючей проволокой и поставили мины. А Петрова Героя получила за что? За то, что крикнула: «Мин нет, вперед!» Так вот, командир, который посылал этих солдат туда, он знал, что первый погибнет на мине, второй – на проволоке заграждения. Да третий, четвертый и пятый подорвутся на минах. Зато восьмой, девятый и десятый прорвутся!» Спрашиваю его: «Так какая тут ошибка?! Но если бы мы не отдали этих людей, то как бы мы победили? Поэтому запомните раз и навсегда – победителей не судят!» Только я прошу вас правильно меня понять.
А вы сами в боях участвовали?
Несколько раз участвовал, даже был ранен. Во время одной разведки боем, когда бежал, и он как врезал гранатой. Вот здесь маленький осколок в глаз получил.
Расскажите этот момент, когда вы ходили в разведку боем.
Ну, как, выходишь. Перед этим соберут, задачу объявят, только скажут, что далеко не ходите. Командиром у меня был Саша Неделько. Старший сержант. Сам киевский. «Сегодня, – говорит, – выходим в разведку боем. Задача – достать продуктов и прочего. Ну и напомнить немцам, что мы есть. Что мы еще живые…»
Обычно это дело ночью, в два или в три часа. В это время как раз румыны обычно спали. У меня карабин был, я сам его добыл. Там, пожалуйста, сколько хочешь оружия всякого разного, только автоматов почти не было.
Ну вот выйдем, панику наделаем, нарвем травы мешок, то, другое, и потом обратно. И вот когда выходили, осколок мне сюда ударил. Но я вначале ничего и не почувствовал. Такой маленький осколочек попал, даже крови не было.
А результат какой?
Потеряли тогда, по-моему, два или три человека.
Но румынов хоть побили?
А бог их знает. Как можно сказать, побили или нет? Мы же сразу как нарвали травы и отошли. А заградотряд отвлекал на себя румын.
А как вы выбрались из каменоломен?
Расскажу. К октябрю 42-го нас осталось в каменоломнях совсем мало – двадцать шесть человек – и к тому времени я был уже до крайности истощен. Так истощен, что вот если палец разрежешь, то у меня бежала уже не кровь, а чуть-чуть сукровицы. А на пост же все равно надо идти. Причем там недалеко от штаба от взрыва образовалась такая вроде ниша, и они каждый раз бросали туда гранаты, чтобы беспокоить нас. А я так за подставой сидел на выступе. Вдруг, слышу шорох такой. А перед тем как подошел Парахин, мне один солдат подарил портсигар. Я же курил тогда. И вот вроде как задремал, а тут как раз немцы бросили гранату. Она взорвалась, а я, со сна, как вскочил, папироса упала, и я сразу не обратил внимания, упала на штаны. И она как вспыхнет, я аж испугался. Но с поста же никуда не уйдешь, нельзя. Понимаете, вот дух человеческий, я готов был там погибнуть, но не уйти с поста. И тут пришел Иван Павлович. Подходит ко мне, а он высокий такой дядька был, может быть, выше вас. Хотя не знаю, я же маленький штемпель. Подходит ко мне, положил мне правую руку на плечо и говорит: «Миша, сегодня в три часа ты должен покинуть каменоломни!» Я на него так глянул: «Куда ты меня посылаешь? Я же еле передвигаюсь». – «Это не просьба – это приказ!» А потом вот так вот пошатал меня за плечо и говорит: «Сынок, может из тысячи возможностей ты останешься живой. Я прошу, выполни мой последний приказ!» И начал: «Когда пойдешь, то, другое, пятое-десятое. Может быть, ты пробьешься в Крымские леса...» Но это же все-таки сто двадцать километров, не так-то просто пройти, понимаешь?
Дядя Коля Данченко дал мне свой костюм. Там же от сырости сопрело все. Хотя у нас был даже так называемый «санаторий». Выходишь в одном месте на поверхность и просто сидишь на солнышке. Греешься, дышишь свежим воздухом, на свет белый глядишь. Но после темноты глазам очень тяжело привыкать. Очень.
Ну, одели меня в костюм, дали три тысячи рублей денег, килограмма два или три сахара и еще дали пистолет. Но он такой тяжелый мне показался. Я как вышел, пистолет и сахар сразу положил и пошел.
А как вы через проволоку прошли?
Так я же там все лазейки знал, все посты, где, что. Чуть ли не часовых всех знал. Другой раз с румынами даже переговаривались. Они все-таки не такие были как немцы. Сидишь в скале, а он сидит себе в блиндаже. Крикнешь: «Камрад, ну как там?» Он тебе на ломаном русском языке ответит: «Выходи, чего ты сидишь? Ты все равно погибнешь!» Вот такое вот.
И представляете, по дороге я встретил своего брата. Он ходил куда-то за хамсой и тут встретил меня. Я его обнял, поцеловал, так он мне потом признался: «Я после этого три дня ходил, обтирался, думал, что меня покойник поцеловал…» От меня ведь уже трупный запах шел. Если бы я еще три-четыре дня побыл, то все, понимаете? Вот поэтому я Парахина всю жизнь добром вспоминаю.
Пришел домой, думал побыть несколько дней, чуть оклематься и идти дальше. Но одна материна подруга взяла и продала меня немцам за десять тысяч рублей. Буквально через два или три дня за мной пришли, арестовали и отправили в Керчь, в гестапо, а уже оттуда в тюрьму. Вначале допрашивали, а потом тщательно искупали и приготовили к расстрелу. Опять голодом морили. Вот такой вот кусочек хлеба выдавали на целый день и больше ничего. Мать мне передаст через охранника семечек или что-то там, но я же не один в камере сидел, еще ребята-политруки. И вот мы семечки поделим, а потом начнем высчитывать, каждая семечка – полграмма масла, сколько ты съел...
Сильно били?
Удивительное дело, но немцы меня и не били. А вот эти вот наши русские следователи… Помню, был один по фамилии Радчин. Моя Радченко, а он Радчин. До чего жесткий. Как ударит, летишь в самый угол и думаешь, как бы приземлиться…
Долго бы я так не выдержал, но тут мать совершила невозможное. То одно прошение подаст, другое, третье, всех курей перетаскала, вроде даже кому-то золотишко сунула. Но мне кажется, что кто-то у них там работал из наших, потому что вышел один немец и говорит: «Мы его отпустим, если люди возьмут на поруки. Только учтите, что если он убежит, то всех расстреляют». Так что вы думаете? За меня поручились тридцать пять человек, и вместо расстрела меня отправили в концлагерь. Там я встретился с Сашей Неделько, который оставался в каменоломнях в числе последних, поговорил с ним. Он рассказал, что Парахина взяли в плен и отправили в симферопольскую тюрьму. Что Поважного тоже отправили в Симферополь. Хотя я вот так и не знаю, как он остался жив.
Разве Поважный остался жив?
Да, он же после войны ездил на красной бочке, туалеты чистил. Только о нем никто ничего не говорил. Так и вообще же этот подземный гарнизон весь считался предателями. Лишь когда писатель Смирнов в начале 60-х поднял этот вопрос, только после этого начали об этом говорить. Я, например, лично написал два письма в «Комсомольскую правду»: «Вы приедьте, хоть приберите трупы в каменоломнях…»
Это в каком году вы писали?
В 57-м.
Неужели трупы до 57-го лежали?
Они и сейчас там некоторые лежат… В результате приехала сюда комиссия с Москвы, собрала пацанов. У нас же пацаны все каменоломни знают.
А много тогда народа оставалось?
Я же говорю, двадцать шесть человек. Только я не могу сказать – это количество с госпиталем или без госпиталя. Помню, оставались Бурмин, Парахин, Саша Неделько. Тетя Валя Валько, вот дочь ее работала здесь. Потом с Евпатории, я уже фамилию не вспомню. Селезнёв оставался, Проценко. Коля и Оля Проценко. Некоторые командиры, врачи, я уже не помню. Сорок восемь человек всего.
Что про конлагерь запомнилось?
Как нас заставляли работать. Вот представьте себе, мне исполнилось пятнадцать с половиной лет, но если я тридцать штук камней не вырежу пилой, значит – мне не давали жрать. Спрашиваю их: «Как же я должен работать, если вы мне кушать не даете?» – «А ты режь», понимаете или нет? И каждую субботу я должен был прийти на Ленина, 8 и отметиться, что я никуда не убежал. Я же как гражданский сидел, и у меня был пропуск на выход в город. Прихожу, они там штамп или печать ставят. До самого освобождения так мучились.
Только когда наши уже освободили весь Таманский полуостров, немцы зашевелились и стали уходить. Я как обычно пришел в субботу домой, здесь никого же не было, у нас в Аджимушкае все было полностью разбито – ни дома, ничего не осталось, все разбито. И когда я пришел, тетя Галя, как же ее фамилия, вот хреновая моя память стала. Тетя Галя, тетя Галя, у нее еще сын Коля. Говорю ей: «Вы знаете, наверное, нас уже заждался партизанский отряд». Я уже услышал, что здесь появился партизанский отряд, и я с города пришел сюда. Говорю ей: «Тетя Галя, я пойду, наверное, в партизанский отряд». Она в слезы: «Миша, ты что? Я же за тебя подпись давала. А если они опять придут? Нас же всех расстреляют. Миша, иди в концлагерь обратно». И вот я, значит, пошел отмечаться. А там вот этот самый следователь из тюрьмы. Ну не следователь, он вроде переводчика или кто. Я даже не могу тебе сказать, кто он. Вроде немец, но по-русски с нами говорил. Он беседу проводил с нами, а потом забрал меня обратно в СД. И когда я зашел последний раз, он меня прямо матом: «Какого ты х.. пришел? Ты что не видишь, что уже все, поразбегались все немцы? Уходи!» Я говорю: «Так тридцать пять человек за меня подписались, а как же тогда?» А он взял эту бумажку, порвал и говорит: «Уходи, чтобы я больше тебя здесь не видел!» И я ушел и все. Вернулся домой переулками. Ко мне подходит тоже наш, аджимушкайский, не буду говорить фамилию, говорит: «Антон – рыжий немец, здоровый такой, сказал, чтобы ты пришел. Надо помочь моторы погрузить». Они с каменоломни вытаскивали камень этот, хотели же строить и переправу, и дорогу, помещения. Я отвечаю: «Да пошел он на хер!» А этот мужик пошел и сказал ему, что он тебя послал, так и так. И когда я вышел, то мне ребята об этом рассказали. Так я схватил, понимаете, какой я уже стал физически здоровый, схватил шпалу из-под колес и поднял. Повезло, что его брат перехватил эту шпалу, а то бы я его точно убил. Вот такие дела, вот такая жизнь…
А в армию вы как попали?
После освобождения в военкомате собирали команду от Сталинского района, одного человека не хватало, вот меня и забрали. Попал служить в 90-ю отдельную роту ВНОС – воздушного наблюдения и оповещения. Мы должны определить: какой самолет летит, куда, в каком направлении, наблюдаем на триста шестьдесят градусов вокруг себя.
Закончил войну под Берлином. Помню, сдал свой пост одному казаху и пошел спать в машину. Заснул, вдруг слышу, поднялась такая стрельба, шум такой. Я вскочил, схватил автомат, думал, что десант или что-то такое. Спрашиваю: «Что такое?», а он мне и отвечает: «Война, Миша, кончилась война…» Я пошел, солдаты стоят, стреляют, но верите или нет, вот такие вот капли слез текли. Но люди плакали не от радости, что война кончилась, а от того, что уже невыносимо как тяжело было. Просто невозможно, понимаете вы или нет?! Я в жизни столько видел жертв, жуткое дело…
А потом нас, четыре человека, – два полтавчанина и меня тоже – перевели служить в комендатуру. Но вскоре после Победы зрение начало падать, сказалось ранение. Я начал слепнуть и в итоге попал в госпиталь. Сколько прошел войну, ни одного крымчанина не встречал. Хоть бы земляка какого-то. А тут врач приходит: «Ты откуда, Миша?» – «Из Керчи», – говорю. – «А я из Севастополя». И вот она мне говорит: «Миша, тебе нужно удалить правый глаз. Потому что если его не удалить, ты станешь полностью слепым». Я так вот махнул рукой: «Лучше слепой, чем глаз удалять!» Она буквально взмолилась: «Я тебя прошу! Гарантию даю, что ты будешь хорошо видеть левым глазом». И я согласился на операцию, мне удалили глаз. И вот пока я там лежал в повязке, передо мной мою жизнь словно в кино прокрутили…
Вы считаетесь самым молодым бойцом гарнизона, но вы упоминали, что с вами еще ребята были. Много еще мальчишек было с вами?
Сейчас посчитаем. Я, Коля Данченко и брат с сестрой – Коля и Оля Проценко. Получается, четыре человека из детей остались. Правда, один набивается сейчас – Миша Разореев. Говорит, что, мол, вот его сестра, то, другое. Я говорю: «Миша, ты меня правильно пойми, честное слово. Если только хоть одну косточку детскую найдут в каменоломнях, я, может быть, даже могу повеситься или застрелиться». Поверьте мне, никто из детей там не погиб. Ни один! И в первую, и во вторую газовую атаку никого нет. Сейчас очень много придумано чего не было, понимаете или нет? Там много очень правды, но много и неправды.
С Колей Проценко я встречался в тюрьме. Мать у них все время ругала отца: «Пошли бы наружу, чего ты? Ты же не коммунист. Ванька – коммунист, этот коммунист, а ты-то чего? Выйди, кто бы тебя трогал, калеку?» Он же хромал. И вот она все время его так грызла: «Ты меня погубишь! И себя погубишь, и детей погубишь». И в итоге он застрелился потом...
А Коля и Оля вышли, но немцы их сразу арестовали и там же в аджимушкайской тюрьме вместе и расстреляли. И Олю, да, и тетку ее. Нет, не в тюрьме, а во рву здесь. Причем расстреливали их наши гражданские. Но знаете, что я вам скажу? Ведь их мог спасти их двоюродный брат, который стал полицаем. Он мог бы, конечно, за них поручиться, но он их бросил. Предал! Перед тем как меня отправили в концлагерь, моя мать всех подняла на уши. Взятки давала, людей уговаривала, чтобы за меня поручились. Я даже сам не ожидал, что она будет за меня так беспокоиться. И вот тогда я слышал такой разговор. Значит, мать говорит ему: «Коля, мне тоже тебя жалко. Но ты же пойми, честное слово. От тебя отказался двоюродный брат!» А брат был полицай, понимаете или нет? Когда брату предложили взять их на поруки, он говорит: «Я партизан не беру!» И все... А тот самый следователь, который ко мне приезжал в тюрьму, Коле так объяснил: «Вот за Радченко подписали тридцать пять человек. А за тебя нет, и я ничего не могу сделать».
Понимаете или нет? Но я ведь потом встретил их двоюродного брата.
В 46-м или в 47-м году когда я уже вернулся из армии, а девочки-студентки нас как-то попрекнули: «Что же вы за ребята? Не можете яблок достать. Поезжайте в Красный Базар и достаньте яблок!» Это Белогорск раньше так назывался – Красный Базар.
Ну, мы поехали и вечером пошли в местный клуб. Зашли, а там кино как раз начинается – «Каменный цветок». Только мы открыли двери, тут свет погас, и мы раз-раз, между контролерами. Я сел на скамейку. Сижу, кино кончилось. Вдруг слышу, ко мне кто-то обращается: «Миша!» А в техникуме меня называли Колей. Просто я познакомился с одной девушкой, и она сказала: «Какой же он Миша? Он и не похож на Мишу, он Коля!» Так и повелось дальше. Меня потом даже мать Колей называла. Я поворачиваюсь, а позади меня этот самый Иван Соломенко – брат их двоюродный, полицай, который не взял их на поруки. У меня аж волос дыбом встал…
Полицай и гулял свободно?
Так он же получил штрафную, и в боях ему оторвало руку. Получается, искупил кровью, понимаете?
Понятно.
Оказывается, он жил в Белогорске, и пригласил меня: «Идем ко мне!» Но я отказался:«Нет, Ваня, я не пойду никуда. Ты что, с тобой встречаться – это дело опасное. Нельзя, ты что…» Так он быстренько уехал аж в Молдавию. И все-таки он там сошел с ума. Его сын забрал к себе в Киев, и уже там он и умер.
А Коля Данченко погиб с отцом в каменоломнях. Они с голоду умерли...
А еще у меня были друзья, я вначале рассказывал, что мы вместе решили оружия раздобыть. Володя Рык, Володя Дрозд, Коля Дрозд, Володя Чучко и этот Дранда, как же его… В общем, Драндой дразнили. Они решили раздобыть взрывчатку, полезли на склад, и три человека погибли. Причем такой взрыв был у этого порохового погреба, где они пошли за аммоналом, что от них ничего не осталось. От Коли Рыка нашли только воротник от пальто…
Знаете, чем я потрясен? Я ведь читал в детстве книгу «Солдаты подземелья» про оборону Аджимушкайских каменоломен и был уверен, что никого из вас уже не осталось. Ведь сколько времени прошло, и вот вдруг вы, человек из легенды.
Сто тридцать шесть человек числились, когда я был председателем совета ветеранов. А сейчас нас единицы остались… Один из самых последних был как раз тот самый Николай Ефремов, чью книгу ты читал. Он прожил девяносто два года в Ташкенте. Но знаешь, что я тебе скажу? Он ведь приезжал сюда и каждый раз выступал. Но я допустил очень большую глупость. Понимаешь, я был так на него зол, жуткое дело. Он ведь такую фантазию там написал. Это первое. И второе, что он себя так… возвеличил. Понимаешь или нет?
И как-то он подошел ко мне на Ленина, и вот здесь я совершил глупость. Конечно, пусть он меня простит, Царство ему Небесное, но я уже каялся, что так поступил. Сказал мне что-то, а я ему ответил: «Я не хочу с тобой знаться!», – повернулся и пошел. Конечно, я неправильно поступил, просто накипело тогда.
Вроде на сегодняшний день где-то в Черкасской области живет еще Петрова. В общем, единицы уже остались. (Михаил Петрович Радченко скончался 27-го февраля 2017 года…)
Для меня, конечно, это как чудо.
Понимаешь, когда с детьми встречаюсь, всегда им говорю: «Посмотрите на меня, ребята. Может быть, последний раз видите живого участника подземного гарнизона». Я пользуюсь большим авторитетом. Причем не я себя возвеличивал, люди меня возвеличивали. И вот когда мне говорят, другой раз отвечаю: «Лучше бы вы не мне эти слова говорили». Понимаешь или нет? Это пережить такую жестокость, такую боль и остаться таким преданным. Действительно, люди, которые остались в каменоломнях, заслужили такую славу. Поэтому большое спасибо нашему мэру города, очень большое спасибо за то, что празднуются все даты. И День Победы, и День партизана, десант 41-го и десант 43-го годов, День Эльтигенского десанта – все даты празднуют буквально и отдают должное.
Вообще, я прожил очень тяжелую жизнь. Ну, ничего, самое главное – у меня совесть чиста. Если бы сделал какую подлость, я бы в Аджимушкай не вернулся. Но я никому подлости не сделал. Никого не предал. До сих пор сам удивляюсь, каким образом я остался жив…
Ладно, не буду вас больше мучить.
Только извини меня, просто я устал.
Михаил Петрович, в завершение беседы скажите нашим читателям что-нибудь. Вроде пожелания, что ли.
Я очень прошу: кто умом, кто пером, кто чем может – берегите мир! Не дай бог, вспыхнет что-нибудь, потом уже поздно будет спросить, какую там лепту внес мир. Самое главное – никогда не заводите скандал между национальностями. Мы же до войны жили мирно, тихо. И давайте вспомним, вот извините, вы будете писать, но не надо. Давайте вспомним хана Батыя. Вот почему он так далеко дошел? Потому что Россия была разбита на княжества, и он победил всех поодиночке. Поэтому нужно жить вместе, дружно, и тогда нас никто не победит. Понимаете или нет? Прошу всех: кто умом, кто чем может, но берегите мир. Лучше пускай будет самый маленький мир, чем большая война. На моих глазах тысячи людей шли на смерть, и в глазах каждого я видел, что он хотел жить. И когда подойдешь до этой могилы, вот тебе мое честное слово, я слышу их шепот: «Родные, нам всем хотелось жить, но на войне кто-то должен погибнуть во имя тех, кто останется жить. Помните и не забывайте нас…»
| Интервью: | С. Смоляков |
| Лит.обработка: | Н. Чобану |
