Я родилась 23 марта 1923 года в селе Мазанка Симферопольского района Крымской АССР. Крестилась в местной церкви. Родители были исконными уроженцами крымской земли. Еще прапрадеды поселились в Тавриде. В селе Джалман мой тятя Савелий Феофанович окончил курсы счетоводов. В Гражданскую войну отец на бричке подвозил снаряды для Красной Армии. В 1925 году дедушка построил дом в селе Беш-Терек (ныне – южная часть села Донское), и мы всей семьей переехали туда. В 1920-е годы в этом селе стояло ровно сорок два дома, причем все русские, только две крымскотатарские семьи жили. Отец трудился в колхозе счетоводом.
Село наше было небольшое, магазин находился в пяти километрах в греческой деревне Кирк. Там же стояла школа. Но я пошла в другое учебное заведение: примерно в километре от нас в Кернеуче открыли в бывшей помещичьей усадьбе Соловеичей начальную школу. Помню, как пацаны из любопытства лазили в их фамильный склеп. Что интересно, приходили мы в школу к часу дня, или к полудню, после чего ждали, когда придет к нам учитель из Кирк или из Калму-Кары. Уж кого пошлют. В одном помещении собирались дети от первоклашек до учеников четвертого класса. Тогда нас, учеников, было еще совсем мало.
Училась здесь до четвертого класса. Занимались только на русском языке. В пятый класс я пошла в Мазанскую неполную среднюю школу. Пела и плясала в детском ансамбле. Окончила шесть классов, а дальше приключилось страшное. Мой папа в 1938 году попал в беду. Арестовали его ночью. Мы, ребятишки, вчетвером спали на улице, а родители – в хате. Той злосчастной ночью луна на небе светила полная. Лучи падали прямо на нашу общую кровать. Внезапно я просыпаюсь – а меня за руку держит милиционер. Пальцы страшно холодные. Испугалась до жути. Родители окна держали открытыми. Тогда аресты шли повально. Отец угодил в самый последний чекистский «набор». Мать осталась одна, беременная с четырьмя детьми. Уже позже я узнала, за что пострадал тятя. Он работал счетоводом в колхозе «Четыре дома», председателем в котором был совершенно неграмотный мужик по фамилии Архипов. Мой отец часто ходил в бригады в поле и читал колхозникам газеты. На собраниях выступал. Однажды приходит к отцу в контору молодой парень Кирюшка. Тогда брали на курсы трактористов только колхозников, а он был из семьи баптистов, которым вера запрещала в общественные хозяйства вступать. Парень попросил у отца справку о том, что он член колхоза. Тятя ему отвечает: «Кирюшка, ты что, смеешься?! Меня в тюрьму посадят!» Тот развернулся и ушел, но на пороге в злобе бросил: «Ну и сядешь, раз так боишься». Каким-то образом он все равно попал на курсы. В селе жило четверо сексотов, доносчиков. Мы их называли «толкунами». Кирюшка стал с ними сговариваться, как бы посадить моего отца. Написали коллективный донос. И отца арестовали.
Всего забрали в тот раз четверых мужчин. Двоих не помню, а третьим беднягой стал наш сосед, дядя Ваня, пчеловод. Привезли их в мазанскую школу, где заседала «тройка». Допрашивали. Дедушка, папин отец, служил в церкви псаломщиком. Всегда за справедливость выступал. Говорит маме: «Ты иди и хлопочи, чтобы Савку судили, ведь его не посадят, не за что!» Мать не хотела идти, боялась, что и ее заберут, а дети сиротами останутся. Но дедушка настоял. Где только мать не была. Куда только не ходила. И выхлопотала на свою голову. Отца судили первым и дали четыре года, а оставшихся троих отпустили по амнистии. Тогда как раз послабление пошло по делам колхозников. Тятя сидел в Симферополе, в тюрьме. Как-то привезли его на допрос в Зую. Мама, уже беременная, идет ему навстречу. И не узнала отца. Так он был запущен и худ. Как по жесту все-таки узнала, то упала прямо на дороге. Сопровождал заключенных милиционер Крючков. Он маму, упавшую на дороге, чуть не ударил. Такое озлобление было к «врагам народа» и их семьям. Потом этого милиционера посадили на семь лет за какое-то преступление.
Мы продолжали жить в селе Беш-Терек. Больше никого не тронули. Ходила в школу. Из-за папиной должности была немного балованная, любила хорошо одеваться. А тут тяти нет, нас у мамы четверо. Да еще мать сильно заболела из-за этих трудностей. Мама работала дояркой. Она время от времени ездила на Украину поменять нам что-нибудь, чтобы покушать привезти, а я за нее доила двенадцать коров и смотрела за четырьмя телятами. Зимой мне одеться не во что, хорошо хоть, что дед Николай жалел меня, помогал коров выгонять к водопою, к корыту около колодца. Затем, дело к весне шло, поскольку мой отец сидел в тюрьме, мне отдали огромного быка. Однажды тот оторвался от привязи, у него в носу было большое металлическое кольцо, за которое его на веревке держали. На всю жизнь врезался в память момент: дед Теренька и остальные мужики стоят с вилами, а меня заставляют залезть в ясли, куда корм клали, и привязывать быка. Встала там, начала веревку прикручивать, а он рогами уперся мне в грудь. Хорошо хоть, что по животу рога прошли, а то бы он меня проколол. Привязала его кое-как.
Продолжала трудиться в колхозе. Доила коров, смотрела за телятами. Однажды нам с мамой дали отруби для телят цвелые. Хотели посадить мать. Но она увидела это, не стала давать коровам. Набрала из дому, что смогла, сделала «болшутку» с добавлением кофе и поила телят с коровами.
Седьмой класс я так и не окончила. Ходить в школу не в чем, ботинки порватые. Мне осталось только экзамены сдать. Но не захотела. Маме сказала, что мне стыдно в рванье ходить. Хотя маменька настаивала, чтобы я доучилась, но уперлась и не пошла на экзамен. Как-то под скалой на тропинке встречается мне директор школы, молодой парень, три учителя с ним. Они меня остановили, узнали, что я на экзамены не хочу идти, и начали уговаривать, чтобы пошла. Но упиралась, брехала, что не успеваю учиться, потому что много работаю. Только потом я сообразила, что они думали меня куда-то устроить, чтобы дальше учиться. Не согласилась. В итоге из-за собственного упрямства осталась без седьмого класса.
Стала работать в полевой бригаде. Сначала копны клали, потом начали выбирать активную молодежь на посты, меня сделали звеньевой. Бригадиром у нас стал дядя Андрей Артемьев. Он пил сильно. Раньше в колхозных конторах перед фильмами показывали сельские журналы, снятые местные энтузиастами. И меня как-то засняли, как я рано утром иду по улицам и загадываю своим девчатам, которых в звене насчитывалось пятеро, что будем сегодня делать: баштан цапать или полоть. А дядя Андрей под деревьями спит. Эту ситуацию обсмеяли. Артемьев почему-то на меня сильно обиделся. Но я даже не знала, кто и когда меня заснял.
22 июня 1941 года выпало на воскресенье. День был солнечный и очень светлый. Утром мы ждали, пока проедут верховые, сельисполнители, и всем дадут задание на дневную работу. Но никто так и не появился. У нас была площадка около шоссейной дороги, вскоре по деревне пошли гонцы: приказали там собраться. К полудню пришли все жители, нам сообщили, что началась война с Германией. Бомбили Киев, Севастополь и Минск. Люди прореагировали очень тяжело. Плакали и кричали. Вечером мама нам, ребятишкам, постелила на полу одеяло и всех спрятала головами под деревянную лавку, головой к стенке. Чтобы в случае бомбежки хоть какая-то защита была. Тогда я поняла, что война – это страх.
Дальше пошла мобилизация. Она происходила на моих глазах. Мы выходили на улицу и видели, как по шоссе, машин-то очень мало было, мужчины шли пешком по повесткам. В Зуе всех собирали в военкомат, откуда дальше гнали колоннами на Симферополь. Мы, девушки, со слезами провожали их.
Я же продолжала трудиться в колхозе. Ближе к осени нас, молодежь, собрали со всего села: четыре молодых парня и пять девочек. Командовал нами бригадир дед Теренька. Посадили на бричку и бросили под Перекоп. Останавливались на отдых в пустых немецких селах, откуда в августе 1941-го депортировали крымских немцев. Помню, как остановились в каком-то длинном, вытянутом селе, а нам навстречу идет недоенная скотина и мычит. Никого нет, в селе осталось всего три русских хозяина. Они как могли ухаживали за коровами. Но рук не хватало. Надоили себе молока. В яслях в курятниках нашлось полным-полно яичек. Потом мы забежали в какой-то подвал, а там висели подвешенные на крюки окорока. Один из них положили к себе на бричку. Так что питанием себя обеспечили.
Привезли нас в Перекоп, где мы начали рыть противотанковый ров. Нас там было, как я после услыхала, семнадцать тысяч человек только одной молодежи. Мобилизованные в Трудфронт. Однажды пошел слух, что к нам немецкий танк прорвался. То, что дальше произошло, надо было видеть. В одном месте можно было проехать и пройти, все остальное перекопано. Началась страшная давка. Мы, беш-терекские, кое-как прорвались и перешли через это место. Только собрались в кучку, как налетел немецкий самолет. Неподалеку ото рва стоял бромзавод, начали бомбы падать на него. Правда, почему-то ни одна из них не разорвалась. Только мы пришли к месту своей стоянки, где стоял большой памятник Екатерине II. И вдруг взрывается этот памятник. Немецкий самолет налетел. Все люди попадали, а я трусиха была, бегала повсюду, искала место побезопаснее. Хорошо хоть, что какой-то дядечка меня за ногу дернул и повалил на землю. Кричит: «Дура, что ты бегаешь?! Ложись!» Я легла, тем временем все стихло.
Когда немцы подошли к Перекопу, нас начали отправлять по домам. Всю молодежь. Сели на бричку, доехали до Ишуни, где стояли солдаты. Здесь останавливают и забирают эту бричку, чтобы подвозить снаряды на передовую. Бедный Вася, пятнадцатилетний пацан, которому повозка принадлежала, что-то нашел в колесе, мол, оно негодное. Махнули рукой и отпустили. При этом солдаты спрашивают, есть ли что покушать в дорогу. Естественно, у нас ничего не было, так что дали хлеба и муки, которые поделили между собой.
Отступление от Перекопа стало кошмаром. Много беженцев шло по дороге, их расстреливали самолеты. Как мы спаслись, не представляю. Приехали домой, нас, комсомольцев, собирают и всех дружно записывают в народное ополчение. Я попала с подружкой Марией в группу из четырех взрослых девушек, с нами еще ходила молоденькая Оля. По ночам на сутки отправляли в караул. Смотрели, чтобы дезертиров не было. И шпионов приказывали ловить. По шоссейной дороге ходило два солдатских патруля, Оля в основном с ними была в качестве связной. Кстати, нас вооружили: дали двустволки, но без патронов. Однажды мне кто-то говорит, что появился дома мобилизованный ранее сосед, живший от нас через два дома. Дядя Дема Зосименко, бездетный, работавший в колхозе пчеловодом. Они с женой меня за свою дочку считали. Пошла к ним, он с тетей Любой за столом сидит, и я удивленно спрашиваю: «Дядя Дема, а как же вы так прошли, что мы с Марией в патруле вас не видели?» Тот достает гранату, машет ею и говорит: «Если бы вы меня увидели, то получили бы!» Вот так и добирались мобилизованные из армии по домам. Наш председатель колхоза, дед Емельян, заявил на дядю Дему куда следует и того забрали. А дальше пошла оккупация…
Мой будущий муж работал в сельпо, в магазине. Был экспедитором и шофером. Я как раз что-то купить зашла. И тут кричат, что по дороге идут немцы. К тому времени по селу активно пошли слухи. Говорили, что тех, у кого обстриженные волосы, будут стрелять. А у меня, как назло, короткие волосы. Что делать?! В магазине имелась деревянная лоханка, я ее на голову надела и через сад стала пробираться домой. Зашла в свой огород. Смотрю: по селу на околицах уже стоят машины. Немецкие. Сосед дядя Петька ходил к оккупантам навстречу с иконой. Вокруг пацанва бегает, мой младший братишка Юрий, которому тогда 11 лет было. Немцы думали, что они все голодные, давали мальчишкам соленые галеты с тмином. Один мальчик, Ленька, попался им на глаза в советской форме. Видно, какой-то солдат убегал и сбросил с себя обмундирование. Ленька одел его на себя и бегал с пацанами. Немцы его куда-то забрали. Правда, потом отпустили. Через какое-то время машины выехали, этого я уже не видела. Люди рассказывали, что по шоссейной дороге отступали наши части на Керчь. И один грузовик немцы расстреляли с Красным Крестом, санитарный. Говорили, что один расстрелянный солдатик с кабины свисал вниз головой, а убитый шофер, наоборот, внутрь откинулся.
|
Вскоре пошли слухи, что немцы молодежь отправляют в Германию. Стали узнавать, как избежать этого. Оказалось, что замужних не брали. Тогда мы с девушками решили выйти за кого попало. У меня, к счастью, уже был молодой человек, тот самый экспедитор. Василиди Антон Христофорович, грек по национальности. Мы с ним сошлись. Я вышла замуж и переехала жить в маленькую хатку в селе Кирк. В одной ее половине жили русская семья Карамишиных, приехавших в эвакуацию, а в другой половинке, в комнате с сенями, поселились мы.
Однажды муж приходит домой и говорит мне: «Знаешь что, Вера, ты не пугайся, но к нам сегодня вечером, когда уже стемнеет, придут два человека». У меня в 1942 году уже Тося родилась, куда тут пугаться. В нашем селе жил мужик, работал в сельхозтехнике механизатором. Дядя Коля Кравцов. Он и его друг Анненков из Мелитополя ушли в партизаны перед оккупацией. А тут решили прийти к нам, ходили на задание в Сарабуз. Так в первый раз к нам в хату пришли партизаны. Вскоре, пока я ходила куда-то по делам, муж поставил в комнате дополнительную стенку. Заштукатурил ее и даже забелил. Потом я увидела ее и поинтересовалась, для чего это надо. Объяснил, что там будет схрон у нас для партизан. У нас был подвал, в котором стояла бочка и в ней обрез пшеницы. Там муж спрятал две винтовки. Это я узнала намного позже. Тем временем дядя Коля и его друг стали регулярно наведываться. Они приносили газеты от партизан. Приходили к нам только по вечерам, к тому времени, когда мы окна закрывали, чтобы света нигде не было видно. К нам приходил в гости Махайлиди Дмитрий Николаевич, которого звали «Митя-грек», Харлампий с Перевального, «Харлушка». Они с моим Антоном вошли в подпольную группу, сидели с партизанами и читали газеты. Однажды жена Юрия Чумак Вера вечером пришла ко мне по каким-то делам, случайно под окнами услышала разговор и по голосу узнала Кравцова. На следующий день утром снова приходит ко мне, а партизаны днем прятались в схрон, а на ночь они выходили в комнату, и я им стелила на полу. Вера зашла в хату, а у меня еще не прибрана постель с пола. Та интересуется, кто это у меня спал. Пришлось сказать, что я с Антоном поругалась и на полу с дитем легла. Но Верка мне заявила: «Не ври! Я приходила вечером к тебе и слыхала, что у тебя был Колька Кравцов с кем-то!» Но она не заявила ничего. А Юра вскоре к мужу присоединился в подполье.
Затем дядя Коля Кравцов из леса вернулся и поселился в одном домике в соседнем селе. Стал связным армейской разведгруппы «Верного». Они договорились, что если разведчикам грозит опасность, к примеру, немцы стоят в селе, то в окне вечером огонек будет блестеть, то есть туда идти нельзя. Однажды огонек действительно зажегся. Тогда мой муж с Митей разведчиков к нам привели, спрятали в закуток в сарае. Те у нас переждали и ушли. Кстати, Кравцова не словили, он до освобождения продержался. Я же как подпольщица передавала данные, где стоят румынские и немецкие войска. Я бумажки с информацией приносила маме, та передала их одной бабушке. А уже ночью к последней приходила из леса Женя Островская или Гриша и забирали записки.
Зимой 1943/1944 года в лесу были большие бои, погибло много партизан. Нужно пополнение. И к нам в село весной 1944 года пришли посланцы из леса. Муж меня заранее об этом предупредил. Сказал, что пойдет в лес. У меня был маленький ребенок, уходить с ними я не могла. Вскоре пришли партизаны. Напротив нас жил сельский писарь, наш друг дядя Гриша, а через два дома староста Кирок по фамилии Давиденко, уроженец села Барабаново. У них имелись лошади. Их партизаны забрали, а также запасы еды: мед, масло. Писарь со старостой хорошо жили во время оккупации. Что интересно: как они вынимали из бутылей мед, ума не приложу. Но когда партизаны уходили, то я видела, как мед складывали в ведра. Последний навьючили на лошадей, а масло положили в рюкзаки. Пошли они в лес, ночью выпал сильный снег. В итоге ребята заблудились. Среди партизан двое ребят из Кирк было, два брата, с раненым партизаном. Они отбились от группы, и попали к мазанской скале. Там находились немецкие ячейки, посты. Но партизаны их обошли, не заметив. Остальные партизаны вместе с подпольщиками блукали в лесу. Вышли к Красногорью. Вел четверых подпольщиков Малышев Василий. Они спрятались в скирдах. Ко мне утром прибежали мальчишки и шепотом рассказали, что у дороги стоят мазанские скирды, партизаны там спрятались. Я беру младшего брата Юру, иду туда. Снег кругом, белым-бело, шоссейная дорога идет километрах в полутора от скирд. Нас видно как на ладони, мы с этим Юрой идем туда. Боимся страшно. Приходим, и видим, что солома крепко подворушена снегом. Разгребла немного: смотрю, там рюкзаки лежат. Четверо новоиспеченных партизан: Миша, Юра, Харлушка и Антон поделали себе ниши в соломе и ночевали. Я их вместе с Васей разбудила. Они рассказали, что ночью кто-то мимо ходил – по всей видимости, вражеские патрули. Все равно они решили прорываться. И всех словили. Арестовали моего мужа, Юру Чумака, Михайлиди и Харлампия.
Я же тогда этого не знала. Юру отправила домой, дитя отнесла к золовке, сама пошла к маме. Подхожу к Беш-Тереку, а мне навстречу едут немцы. Как сейчас помню, впереди ехал старший, весь в наградных лентах, здоровый. За ним три неоседланных лошади. Остальные верховые. Меня не тронули. Хотя если они кого-то рано утром встречали, то тут же записывали в партизаны и задерживали. Я пришла к маме и все рассказала. Мать так решила: «Пусть дите будет у Лизы, а ты никуда не пойдешь». Не отпустила.
|
Вскоре подъезжают румынские «каруцы», брички. Смотрим с ужасом, что хлопцев-то наших половили и забрали. Около материной хаты остановились, забрали баян, заставили мужа на нем играть. Он умел это делать, поиграл. Один румын маме говорит: «Дай нам шнапс, и ее муж завтра будет дома!» Во время оккупации моя мать самогонку гнала. Дала им банку, объемом три литра. Румыны хлопцев увезли в поселок Зуя. В гестапо. Там посадили в подвал, вырытый на улице, примитивный. Условия ужасные, в подвал снег начал течь, вода стояла у арестованных по щиколотки. Оттуда их водили в одно из помещений райбольницы, сейчас там лор-отделение. Пытали. Мы, четыре жены, каждый день ездили туда. Где пешком шли, где румыны нас подвезут из жалости. Как-то увидели, что на допрос первым вели моего мужа. Дальше слышно, как его один раз хлестнут по спине. Плетками их били. Когда его назад вели, то он плюнул чернотой. Кровью. Пытки там были страшные. Позже мне рассказывали, что арестанты хотели друг друга поломанными вилами заколоть, найденными в подвале. Но ни у кого не поднялась рука. Мы каждый день ездили в Зую, и ругали румын, кричали на них. В этом нам повезло – немцы бы нас постреляли за такие крики.
В апреле 1944 года приходим к тюрьме, и я говорю своим спутницам по несчастью: «Знаете что, мы ведь дружили с Шуркой Лопатиным, его родителей тоже репрессировали. Пойду и попрошу еды нашим мужьям передать, чтобы не умирали голодными». Он был старшим полицаем у немцев. Прихожу к нему, каким образом, уже не помню. Встречаю Шурку, он вышел на крыльцо. Попросила его передачку взять. Мужья голодные. Тот мне отвечает: «Мотай отсюда, а то и ты там будешь!» Ну что мне остается делать?! Я и мотанула оттуда. Вернулась домой. Вечером к нам приходит сельский полицай. Он сам мазанский, в Беш-Тереке домик купил. Дядя Ванька Ерохин. С ним в компании появляется дядя Васька Шпак, стоявший на охране у дорожной будки. Полицай мне говорит: «Знаешь что, молодичка? Ты отказывайся от своего мужика. Если ты этого не сделаешь, то тебя, твоего ребенка и вас всех постреляют!» А я отвечаю: «Дядя Ванька, пусть меня убьют, тогда все равно будет». Хорошо хоть, что за меня дядя Васька заступился: «Зачем ты молодичку трогаешь? Не пугай ее». Мама им тоже бутылку самогона дала, и они ушли.
Наутро опять вчетвером собираемся, едем в Зую. Снова везем передачки. Приехали туда, местные женщины говорят, что мы напрасно прибыли. Всех арестантов вчера на закате солнца погнали пешком в Белогорск. Мы решили, что их постреляли на Бурульче, на окопах. Ни с чем вернулись домой.
На самом деле заключенных действительно перевели в тюрьму в Белогорск. Не знаю, для чего. По очереди отправляли лес рубить. 13 апреля 1944 года в группу попали Юрий Чумак и Харлампий. Их отвели в лес, где вместо рубки заставили копать яму. Арестантов там много было. Выкопали они, их там расстреляли. К счастью, не моего мужа и Мити смена была. На второй день охрана сбежала. Советские войска пришли и тюрьму открыли. Муж с товарищем вернулись домой.
Когда немцы стали драпать на Севастополь, то бросали свои машины. Следом зашли советские войска. Люди из деревни выходили и вокруг наших грузовиков стоят. Побежала и моя мама. Надеялась, что моего тятю увидит. Не могла туда добиться. Не пустила толпа. Хорошо помню, как по шоссейной дороге топало очень много военнопленных. Черным-черно было от людей в немецкой форме. Муж, вернувшийся домой, попал под мобилизацию. Для трофейных грузовиков искали водителей. Зашли к нам в хату командир и два солдата. С погонами. Нам в диковинку. Говорят Антону: «Нам нужен шофер на трофейную машину». А он умел водить. Поехал с ними. Меня оставил. Под Севастополем попал в депортацию. Мне же официально сообщили, что Антон замерз насмерть.
|
И тут вернулся тятя. Мой отец воевал под Сталинградом. Его в 1942 году освободили и сразу же бросили в штрафбат. В первый же день он был ранен и сильно контужен. Снаряд разорвался поблизости, его присыпало землей.
После боя ходили санитары и собирали раненых. Прошли мимо отца. Мужики на него махнули рукой. Мол, не жилец. А тятя все слышал, но не мог говорить. Только рукой смог пошевелить, которая выглядывала из земли. Молодая девочка-санитарка бросилась к нему. Откопали и спасли. Потом его отправили в Иран, а в 1944 году, когда освободили Крым, он вернулся домой.
Я стала работать в колхозе. Опять дояркой. 9 мая 1945 года встретила в селе Донское. У нас стоял на постое отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, который раньше находился на охране Ялтинской конференции, после чего остался в Крыму. Рядом с нами в хате у дяди Пети жили связисты, а у нас квартировал шофер, который возил командира дивизиона Жуковца, родом из Мелитополя, по прозвищу «Жукора». Он пил по-черному, его еле заводили домой. Так напивался. Ночью 9-го числа слышим где-то шум. Мы с сестрой на кровати под стенкой спали, напротив окна. Яшкина, шоферова, кровать рядом. Вдруг слышим, как в окно кто-то стучится и кричит: «Палеев! Палеев! Война закончилась!» Я схватилась с сестрой, кричу ей: «Ольга! Война закончилась!» Не в дверь, а прямо лезу в это окно. Мне кричат, куда я полезла. Такая радость была, что себя не помнила. Стали мы Яшку тормошить, а он пьяный. Посадили его, кое-как он вышел и пошел к командиру. Большой праздник организовали, в сельском саду играл военный духовой оркестр. Такое зрелище прекрасное. Кто плакал, кто в обмороке лежал, кто веселился.
Затем я встретила своего второго мужа: Сынкова Николая Семеновича, его часть стояла у нас в деревне. После демобилизации муж, учитель по профессии, пошел работать директором школы в Новоалексеевку. Затем в 1952 году его перевели в Красногорскую школу. Там он проработал до 1976-го, когда вышел на пенсию. Я на пенсию вышла в 1978 году. В 2005 году мы переехали к детям в село Мазанка.
| Интервью и лит. обработка: | Ю. Трифонов |
