Ташу (Качалаба) Галина Григорьевна

Я родилась 27-го июля 1930 года на Украине. Николаевская область, райцентр Казанка.

Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи.

Качалаба то ли турецкая фамилия, непонятно какая, но мы все украинцы. Мама у меня из старинного и богатого рода - Корж. Её предки жили на Полтавщине, но семья росла, и они стали искать свободные земли. Ну, и по семейной легенде, трое мужчин поехали, купили этот участок в Казанке, но чтобы оформить его, пришлось дойти до самой Екатерины II-й.

Дедушка – мамин отец, считался очень зажиточным. Они трудяги, настоящие крестьяне, имели много детей, так что было кому работать. У дедушки было три дочери, и два сына. Мама - самая младшая. Жили в самом центре Казанки. Дедушка построил большой дом, и держал кузницу. А на участке земли построили хутор и назвали его – Чабанка. Там жил старший мамин брат – Игнат Федорович, и мы у них часто бывали.

А у дедушки по папиной линии было всего двое детей – папа и его младшая сестра. А почему так мало? Потому что дедушка служил в царской армии. Их в семье было четыре сына, и по закону того времени кто-то один должен был пойти служить. Стали думать – кому идти? Старший Александр - он глава семьи, его нельзя трогать. Савелий в торговлю ударился, в магазине торговал. Илларион ещё совсем молодой и неопытный. В общем, пришлось пойти моему дедушке – Артёму. Он попал служить на Черноморский флот, но редко оттуда приезжал, поэтому у них всего двое детей.

Дедушка нам много всего рассказывал, но, к сожалению, я уже почти ничего не помню. Я же была совсем ещё ребёнок. Но помню, что на момент революции он служил в Севастополе, я так понимаю в береговой охране. Дедушка стал каким-то младшим офицером, наверное, унтер-офицером. У нас была фотография, они с товарищем сидят на стульях, нога на ногу. А на груди у дедушки три георгиевских креста. И он рассказывал, что последний крест ему вручил сам Николай II-й. Где сейчас те кресты, я, к сожалению, не знаю. Видимо, где-то спрятали после революции. К своим подчинённым он относился по доброму, даже рассказывал, что когда приезжала проверка, искали революционные листовки, прокламации, то бывало, что его матросы не успевали их прятать, так они совали дедушке. Поэтому в революцию его не тронули, и отпустили домой. Так что с папиной стороны в Гражданскую никто не воевал. Это с маминой стороны, причём, там было такое разнообразие: кто за красных, кто за белых, а кто и в банде…

И у нас семья была небольшая: родители, я и мой старший брат. Жили мы с папиными родителями. Папа ещё до революции учился в гимназии, не окончил её, но считался более-менее грамотным. И когда только организовался колхоз, он пошёл работать в кузницу. Он же помогал дедушке, и знал это дело. Но через какое-то время его отправили на курсы бухгалтеров в Новый Буг. Окончил их, и его сразу назначили главным бухгалтером колхоза. До самой войны так и работал им. Колхоз вначале назывался «Заветы Ильича», а потом «Роза Люксембург».

А мама в основном занималась домашним хозяйством. Но тогда был такой порядок - надо отработать в колхозе минимальное количество трудодней. Поэтому мама состояла в каком-то передовом звене. Смутно помню, какой-то вредитель на свекле завёлся - долгоносик, так они так переживали. Между рядов расставляли корытца с какой-то густой массой, чтобы там эти долгоносики тонули.

Хорошо известно, что коллективизация проходила весьма непросто. Много невинных людей раскулачили. Вашей семьи это как-то коснулось?

Раскулачили и выслали дедушкину сестру. И нас бы тоже, наверное, выслали, потому что семья считалась весьма зажиточной. Хотя у нас наёмных рабочих никогда не было, сами справлялись. Но мамина сестра Юля подружилась с человеком, который приехал в Казанку организовывать советскую власть. И он предупредил её: «Ваш отец попадает в списки на раскулачивание. Чтобы этого не случилось, пусть он всё свое хозяйство сдаст в коммуну». Ещё даже не колхозы организовывали, а коммуны. И дедушка так и сделал. Всё сдал: и кузницу, и скота сколько, оставил себе одну корову. Фактически всё потеряли, но вот я не помню, чтобы он об этом как-то сожалел. Никогда ни слова. Наоборот, вроде как с облегчением даже - избавились и ладно…

Голод 1932-33 годов помните?

Чтобы голодали, такого у нас не было. Мы ведь держали корову, так что молоко и сметану имели. Но помню, что не хватало хлеба. У нас на чердаке почему-то хранилось много семечек, из него делали растительное масло, а этот очищенный жмых бабушка, когда пекла, добавляла в хлеб. Этот хлеб испечёт и везёт на продажу в Кривой Рог. Продаст, и купит, что нужно из одежды. Свиней всегда держали, кур, так что голода мы не чувствовали. А вот другие…

У меня даже где-то есть фотография 1933 года. Бабушка моя тогда работала заведующей колхозными яслями, и вот на фотографии она, председатель колхоза, и все дети. Так она мне показывала двух мальчиков, и рассказала... Когда эти братики день не пришли в ясли, второй, то пошли к ним домой. Там их мама отвечает: «Так я их отправила в село к родителям!» А бабушка думает – чем же их там будут родители кормить? У нас же всех колхозников в обед кормили, и всех детей кормили, даже домой давали. Проверили, и узнали, что у родителей этих мальчиков нет. Тут уже подключилась милиция, председатель сельсовета, бабушка, и пошли к ним домой. Короче говоря, в подвале нашли бочонок с засоленным мясом… Они с мужем зарезали своих мальчишек… Якобы муж не очень участвовал, а её посадили. И уже во время войны, как сейчас помню, дедушка во дворе складывал навоз от коровы, а бабушка вышла со мной, они советуются, как его лучше сушить. И вдруг идёт женщина, и заходит к нам: «Наталья Кирсановна…» В общем, поговорили с бабушкой, эта женщина всё плакала, и когда она ушла, бабушка мне сказала: «Это мать вот тех мальчиков…»

Почти все ветераны мне рассказывали, что в последние предвоенные годы жизнь улучшалась прямо на глазах.

Я помню, что всего полно давали на трудодни. Подъезжала машина, и с неё сгружали в специальную комнату пшеницу. Арбузов тоже много сгружали. Помню, что на чердаке у нас было полно семечек. В общем, всё, что выращивал колхоз, всё давали, и люди жили очень хорошо. Поэтому когда немцы пришли, почти все были против них до конца, и верили, что всё это временно, и наши непременно вернутся.

С родителями, братом и бабушкой. (1937 г.)

А ходили какие-то слухи о скорой войне?

Как не ходили?! Буквально за две недели до войны из Польши вернулась мамина старшая сестра Анна. Её мужа туда ненадолго направили. А по воскресеньям все собирались у нас. И все разговоры – война, война, война… Назревает, вот-вот начнётся… Но дедушка был такой оптимист: «Да вы что?! Никакой войны…», мол, только недавно мир заключили с Германией. А я же помню, как бабушка рассказывала, как они в Гражданскую жили в этом же доме. Когда эти банды кругом, как убивали людей, в том числе и двоюродного брата бабушки. И как грабили. Они ведь приезжали к дедушке в кузницу, и заставляли, чтобы он им подковывал лошадей. Поэтому они его особо не трогали. Скажут только – дай такую-то сумму, или – испеките столько-то хлеба. А иначе плохо будет… И предупреждали заранее – придём тогда-то, положите деньги на лопату… А что значит – «на лопату»? Разбивали оконное стекло, совали лопату, и на неё нужно положить указанную сумму. Рассказывала, что все уже ждали, дрожали, и вдруг эта лопата… И после всех этих рассказов, когда вдруг родственники заговорили о войне, на меня такой страх напал – опять начнётся такое…

На следующее воскресенье снова собрались у нас. Была мамина сестра с мужем, её племянница с мужем, дедушка с бабушкой, папа с мамой, кто-то из соседей. И снова говорили только о войне. Сидели, как обычно, в зале, а у нас был репродуктор – большая такая чёрная тарелка. По нему транслируют тихую спокойную музыку, и вдруг она прерывается, и таким тревожным голосом объявляют – «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Через пять минут будет передано важное правительственное сообщение!» И все в один голос сказали – война… Кто заплакал, я тоже заревела, и через пять минут мы услышали это сообщение…

Дядя – муж средней маминой сестры, в то время был преподавателем в каком-то танковом училище, он сразу уехал. А уже в понедельник за папой пришёл посыльный: «Срочно явиться в военкомат!» Мама с бабушкой сразу стали сушить сухари, собирать ему котомку, и тут же плач, слёзы… Все плакали, что там говорить…

Папа вернулся вечером, и сказал, что его оставили, чтобы оформлять какие-то документы. До среды он там работал. В четверг тоже пошёл, но почти сразу вернулся с вещмешком за плечами: «Меня призывают…» Тут, конечно, опять слёзы… Все пошли его провожать, и все плакали, даже мужчины…

Помню, когда папа в зале стал собирать вещи, и пока всё складывал, я зашла к нему, а у него слёзы вот так катятся… Он мне говорит: «Доченька, иди пока погуляй». Не хотел, чтобы я видела, как он плачет…

В общем, в четверг он уехал. И почему-то сказал маме: «Вряд ли я вернусь… Береги детей!» Но вернулся живой. Сколько ему довелось пережить, одному богу известно… Он потом даже рассказывать не мог про войну. Только начинал, и сразу слёзы душат… А мы его жалели и не очень-то расспрашивали. Но всё-таки что-то он рассказывал и я запомнила.

Вначале папа участвовал в обороне Одессы и там его ранило. Осколком в предплечье. Он лежал в госпитале в Сочи, даже есть фотография. Папу там подлечили, и он решил вернуться обратно в свою часть. А какой-то знакомый начал его отговаривать: «Ты что, дурак?! Пошли домой!» - «Там люди гибнут!» В общем, вернулся в часть.

Отец (слева) с товарищем после 1-го ранения (г. Сочи 21.09.1941 г.)

Рассказывал, что они много раз в атаки ходили. Командир крикнет: «За Родину! За Сталина! За детей наших и жён!», и все как ринутся… Бегут под сплошным огнём, но такое состояние, что ничего не соображаешь. Врывались к немцам и кололи, кололи штыками… Я его спросила: «Папа, и ты тоже колол?» - «Приходилось, а иначе бы меня самого…» Но говорил: «Немцы так боялись наших атак, что прямо бежали и прятались…»

И всё возмущался про слабое вооружение. Мало того, что у них винтовки в основном, так ещё и патронов очень ограниченно. Последние собирали, и раздавали всем по пять патронов. А немцы бьют и бьют, у них такая сила, и люди гибли страшно… А однажды они столкнулись с настоящим вредительством – прислали пулемёты, а к ним патроны не того калибра. Рассказывал, что однажды нашли в этом заливе мешок патронов, это такая радость была… Стали кричать «Ура!», так немцы перепугались и пальбу открыли.

Я помню, он очень хорошо отзывался о своём командире. Какой-то полковник, который очень хорошо относился к подчинённым. А в этой же части воевал сын этого полковника, и он погиб на его глазах… Папа рассказывал: «Он как сел, подпёр голову рукой, и просидел так всю ночь. А когда утром поднял всех в атаку, тут все посмотрели, а у него белый волос. Весь поседел за одну ночь…»

И я помню, как он возмущался: «Возьмём в атаке высоту или деревню, столько ребят полегло, а тут почти сразу приходит приказ: «Отойти!» Все возмущаются: «Как так? Почему?» - «Для выравнивания линии фронта…» Так до Мариуполя и выравнивали…

Зимой 43-го под Миллерово папу тяжело ранило. Пуля прошла в сантиметре от сердца, и задела легкое, он из-за этого потом туберкулёзом болел. Он рассказывал, что бой был длительным и тяжёлым. Мёрзлая земля превратилась в месиво снега, крови и трупов… Кругом сплошной гул самолётов, взрывы снарядов, стоны раненых и атаки, атаки, атаки… Когда всё стихло, немцы прошли по полю. Ходячих угоняли в плен, а раненых просто добивали…

Когда немцы ушли, люди из окрёстных сёл вышли на место боя, чтобы похоронить наших ребят. А в этот жуткий мороз папа лежал без сознания, и когда уже его тащили к окопу, чтобы похоронить, он как-то рукой дёрнул. Кто-то это заметил, крикнул: «Да, он живой!» Стали его тормошить. В общем, таких раненых люди прятали и выхаживали по глухим деревням.

Пока папу подлечили, фронт уже ушёл далеко, и он решил добираться домой. Не он один, а несколько человек таких же раненых. А это же Украина, равнина, никуда не спрячешься, только в лесополосе вдоль дороги. Ночью шли, а днём там прятались. Короче говоря, немцы их поймали, и отправили в лагерь.

Из первого лагеря они бежали. Тот был временный какой-то и охрана не очень. Но, кстати, рассказывал, что охраняли их в основном наши - предатели. В общем, ночью они рванули, а немцы их стали ловить. Почти всех поймали и отправили в Верхднепровск. Это город такой в Днепропетровской области, я после войны там бывала. Вот там уже страшный лагерь - вокруг колючая проволока, сильная охрана, и бежать оттуда невозможно.

Но один полицай, который был охранником, дал им по клочку бумаги, карандаш, чтобы они написали домой записочки. Так мы получили от папы весточку: «Жив…» И, наверное, адрес там тоже был, потому что дедушка, бабушкин брат и мама сразу собрались в дорогу. Взяли продукты и поехали туда. Мама рассказывала, что когда они увидели папу, это были кожа да кости… И там уже почти все не были похожи на людей, измученные, избитые, с синяками…

Они, конечно, хотели забрать папу, но этот полицай им говорит: «Не спешите, я знаю когда!» Ведь он знал, когда дежурили злые немцы, а когда более-менее нормальные. И он привёл папу на квартиру к себе аж через день. Мама рассказывала, что они так плакали… Дают ему кушать, а он так трясётся, крошка упадёт, он её подбирает… Этот полицай говорит: «Не надо его много кормить!», ведь желудок-то ссохся. А папа рассказывал, что их там почти не кормили. И только когда стали выводить на работу, там уже и травы какие-то можно нарвать, и люди заранее придут, разбросают сухарей, хлеба, картошки, чтобы они подобрали. Но у папы же язва, он и дома не всё мог есть, а уж там-то…

Так они ездили к нему четыре раза, поддерживали, не дали умереть с голоду. Когда поехали в третий раз, думали, что заберут папу. Тот полицай их научил: «Вы привезите сала, немцы любят шпик, возможно, мы его выкупим». К тому же брат бабушки взял свои часы, у него были какие-то очень хорошие, их тоже за папу отдали. Ждали, что ночью смогут его забрать, а тут вдруг какая-то тревога, то ли кто-то бежал, опять всё строго, и папу забрать не удалось. А все эти подарки уже ушли. Наши расплакались и уехали ни с чем…

На следующую неделю снова поехали туда, а их там уже нет… Полицай сказал, что их перевели в какой-то концлагерь и готовят к отправке в Германию. А через какое-то время, нам со станции Казанка принесли записку. Оказывается, там какие-то люди уже специально следили за эшелонами с пленными: кидали им поесть, подбирали записки, которые выбрасывали из вагонов. Время было страшное, но люди друг другу очень помогали. И к нам верхом на лошади приехал мужчина, и привёз эту записочку, а в ней всего несколько слов – «угоняют в Германию…» И всё, больше мы о папе ничего не знали. Потом уже только узнали.

Папа оказался в лагере где-то под Мюнхеном. Вначале их там долго держали, даже на работу не гоняли. Но потом приехал какой-то бауэр, и по спискам стал выбирать себе украинцев и белорусов. Считалось, что они хорошие трудяги. В том числе он выбрал и папу. Хотя он уже не мог ходить, обессилел от голода… Но этот бауэр забрал их всех, поселил в сарае, и три дня только кормил. Хорошо кормил, чтобы они набрались сил. И только после этого стал посылать на работу. Папу он закрепил за какой-то повозкой. Ведь каждое немецкое хозяйство сдавало государству: молоко, яйца и прочее. Так каждое утро папа грузил в повозку бидоны с молоком, корзины с яйцами, и вывозил на трассу, где это всё забирала специальная машина.

В конце концов, их лагерь освободили американцы, и всех передали Красной Армии. Папа прошёл проверку, и его призвали в армию. Он служил при каком-то штабе, а потом их отпустили. Но после победы только они переехали советскую границу, как их сразу задержали. Тогда ведь считалось, что те, кто был в плену – презренные, чуть ли не предатели. А папа рассказывал, что там под Миллерово их очень много попало в плен, так что, разве все предатели? Тут началась война с Японией и их отправили в Сибирь. Где-то под Челябинском они работали, когда в начале 1946 года их наконец-то освободили и отпустили.

Давайте чуть вернемся назад. Вот вы помните, как пришли немцы?

Хорошо помню. Уже Николаев оккупирован, Кривой Рог окружён, уже слышны бои, сплошной гул… Вначале ночами, потом всё ближе и ближе, а потом вдруг всё затихло. А нас ведь должны были эвакуировать. Муж средней маминой сестры забрал всю семью, ещё нескольких коммунистов, и в том числе и нас троих должен был забрать. Маму, брата, и меня. Потому что дедушка с бабушкой отказались уезжать. Приехала машина, нам надо грузиться, а бабушка не хотела, чтобы мы эвакуировались. Она считала, что дома и стены помогают: «А там, кто его знает, как получится…» А тут появились какие-то эвакуированные евреи, с детьми, один другого меньше. Они это дело увидели, упали на колени и стали умолять, уступить им место в полуторке. Тут мама уже сдалась, и дедушка им говорит: «Грузитесь!» Они сразу сели, и машина уехала.

И когда эта канонада всё ближе и ближе, дедушка предложил: «Давайте я вас отвезу в Чабанку. Кто его знает как здесь, а туда немцы не сунутся». Отвёз нас туда. А когда через несколько дней наступило затишье, прямо странно, он приезжает: «Стрельба затихла, может наши уже отогнали немцев?» Он же такой оптимист был. Когда война началась, он всех убеждал: «Ну что вы, да мы их не допустим… Да мы их…», чуть ли не шапками закидаем… И он видимо думал, что уже всё, наши наступают и ничего больше не будет.

В общем, приехал в Чабанку и забрал нас. Погрузились, а там же не только мы, но и соседи, в общем, нас ехало три повозки полных людей. Едем себе в Казанку, вдруг по лесополосе проезжает машина с красноармейцами. Спрашивают нас: «Немцы есть?» Дедушка им отвечает: «Стрельба была». – «А в Казанке?» - «В Казанке нет». И они поехали дальше. На станцию, наверное.

И только они уехали – едут немцы. Целая колонна. Впереди бронемашины, мотоциклы, разные машины. А впереди в машине сидит такой, с бляхой, видно главный их. Возле нас остановились. Тут же переводчик и этот главный нас спрашивает: «Там русские есть?» Дедушка отвечает: «Нет». А мы же на восток едем, и спрашивают: «А вы куда едете? К русским?» Дедушка машет рукой: «Нет, вот там наш дом!»

Короче говоря, проехала эта колонна, длинная такая, мы на обочину съехали. Только въезжаем в Казанку, а там уже немцы вовсю хозяйничают. Бегают с этими котелками, грабят. Курей хватают, свиней режут, шум-гам кругом стоит… Мы какими-то закоулками доехали до своего дома. Бабушка плачет: «Ой, кабана увели…» - «Да, холера с ним!» - «Ой, да посмотри, что делают…» А немцы ходят по дворам в одних трусах, в сапогах и касках… И в руках каски, требуют: «Яйка! Яйка, млеко давай…» И ещё заставляют бабушку, мол, чего стоишь, лови курей! Она показывает, я уже старая… Вот так мы встретили «освободителей»…

Они проводили какие-то акции устрашения?

Евреев сразу всех… В Казанке ведь жило много евреев, но большинство эвакуировалось, а тех, кто остались, сразу постреляли. Даже случай помню. У соседей наискосок, был мальчишка, такой же как я. Баранчук Володя. Но он немножко картавил, и когда где-то игрался, полицаи это услышали, и схватили его: «А-а, жидан!» И вместе с евреями его повезли расстреливать. Так сами евреи за него вступились: «Он же украинец!» Как-то сообщили родителям, и они кинулись туда, и забрали, причём, не только его, но и одного еврейского мальчика. Этого мальчишку потом где-то прятали, но подробностей я не знаю. Недалеко от нас был еврейский совхоз «Свободная жизнь» - «Фрайлебен» что ли. Там всех перестреляли, кто не уехал…

А через дорогу от нас жил полицай Яков Гиря. Сам он не местный, году в 38-м его откуда-то выслали с западной Украины. Тогда таких как он целую группу распределили по нашим колхозам. И его поселили напротив нас. Так он рассказывал людям, как расстреливали евреев. Когда привели на место, немцы стали заставлять и полицаев расстреливать. А один вдруг отказался: «Как я могу стрелять, ведь это же мой сосед! А у этого я в магазине покупал…» Ему говорят: «Стреляй, а то тебя самого расстреляют!» Но он отказался, и какой-то немец его застрелил…

А были такие, кто обрадовались немцам?

Нет! Мне кажется, что даже те переселенцы, которые пошли служить в полицию, тот же Гиря, Савченко, сделали это из-за страха, чтобы их не убили из-за отказа. Они же все такие трусливые. А так все верили, что нас освободят, что наши придут, только надо подождать. Даже староста, которого назначили немцы, очень помогал народу. Моя бабушка, хоть и не была никогда коммунистом, но состояла членом правления колхоза, её избрали депутатом местного совета, потом райсовета, потом областного. Так, когда при немцах стали составлять списки активистов советской власти, чтобы арестовать, этот староста дважды рвал эти списки…

Как вы жили в оккупацию? За счёт чего?

Жили фактически натуральным хозяйством. Ведь не всех куриц немцы выловили. До войны кроликов никогда не резали, а тут стали резать. Но тайком от немцев. Корову у нас забрали, а потом сказали, что на два двора можно оставить одну корову. Так соседскую сдали, а у нас была хорошая корова, племенная, и мы её у соседки держали. Потому что у нас дом большой, хороший, и у нас почти всегда немцы на постое стояли. Одни уедут, другие сразу приезжают. Всякие жандармы, эсэсовцы. То немецкую аптеку разместят, то офицеры какие-то заедут, и нас из дома в сарай выгонят. А у соседки тесный домик, у неё редко жили, поэтому корову держали у неё.

И как вам показались немцы? Хоть кто-то вам по хорошему запомнился?

Не было таких. Единственный немец, помню, когда ехал с фронта на переформировку, так он всё плакал: «Варум - война! Варум – война», мол, у него дома семья и не хочет войны… Но у нас же не только немцы стояли.

В 41-м где-то месяц и румыны стояли. Жестокие такие. В зале поселились какие-то младшие офицеры, а в спальне какой-то высокий чин. А на кухне его денщик. Так в один день этот офицер его жестоко избил и ушёл. Бабушка как-то жестами этого денщика спрашивает: «За что мол, побил?» - «Не успел приготовить…» И опять упал на колени, богу молится-молится на этой кухне. Бабушка проходит: «Ты, - говорит, - хватит молиться, готовь, давай! А то придёт, опять тебя набьет!» В итоге так и получилось. Он его до того избил, что его вынесли оттуда… Но что интересно. В 41-м они такие бравые были. А когда уже отступали, такие грязные, вшивые, оборванные, и всё стонали: «Ох, русские… Ох русские…»

Были у нас ещё и венгры. Недели две всего стояли, но вот же фашисты, хуже эсэсовцев! Только приехали, и сразу себя хозяевами чувствовали. Ходили по домам, грабили, забирали всё, что хочется. Тут же во дворе кабана заколют, тут же смалят… Но первое, что они сделали, возле здания суда, у берега стали строить виселицу. Это в первый же день! Люди как увидели, сразу все попрятались. Так они взяли два больших портрета Сталина, вырезали из них, склеили, чтобы он получился двухсторонний, и повесили в петле… Люди сразу зашушукались: «Сталина повесили…» Но ночью пацанва собралась, пошли, и срезали этот портрет.

Были ещё и власовцы, но они только проездом останавливались и ничего у нас не творили. А дедушка мой прямой был, и помню, он им начал кричать: «Вы же советские люди, что же вы наделали?! Как вы могли связаться с фашистами…» Бабушка кричала на него: «Тебя убьют! Замолчи!» А эти только по-украински говорили, и один из них как-то ответил: «А шо менэ советска власть? Я даже оселедца (селедка – укр.яз) не наився…» Так рассказывали, что кто-то им ночью подкинул вонючую рыбу. Мол, на тебе, может, наешься…

Школы во время оккупации работали?

Нет, при немцах мы почти не учились, потому что они обычно стояли по школам. Помню, в самом начале учителя несколько раз пробовали открыть школу, но не нашу, а другую, где до войны начальные классы учились.В первый раз, когда открыли, немецкий язык преподавала учительница, которая работала и до войны. Но все были враждебно настроены к немцам, и специально ошибались, коверкали слова. И вот она говорит моему приятелю: «Повтори!» Он тоже специально искажает. Так она схватила линейку, и ударила его по руке. Даже сейчас вспоминаю, мороз по коже… Кто куда кинулся, кто в дверь, кто в окно, все разбежались, и больше мы в школу не пошли.

Второй раз, когда там же школу открыли, этой учительницы уже не было. Тоже прозанимались неделю-две, но в один день, в класс прямо верхом на лошади заехал какой-то эсэсовец. Что-то говорит-говорит учительнице, показывает на часы, и уехал. Учительница нам объяснила: «Ребята, поступил приказ, чтобы мы освободили здание. Занятий больше не будет». И мы сразу собрались, ушли, и больше в школу не ходили. Но у меня были учебники, и со мной занимался дедушка. Я эти книги и учебники почти наизусть знала, поэтому сразу после освобождения пошла в 4-й класс, но прозанималась там месяц, и меня перевели в 5-й класс.

А в Казанке действовали какие-то партизаны или подпольщики?

Какие-то слухи доходили, что немцев где-то там у какого-то села постреляли. Дедушка почему-то часто говорил «Чёрный лес…Чёрный лес…», мол, там партизаны.

А отец моей подружки Тамары Грузиновой служил в жандармерии. Что-то там по транспорту. А муж сестры его жены возил главного жандарма на машине. Так я Тамару спрашивала: «И как ты?» Она говорит: «Ничего… мой папа их не любит!» И перед самым приходом наших, они где-то в лесу спрятались, и после освобождения выяснилось, что они оба были подпольщики. Документы им официальные выдали.

А в оккупацию вы знали, где фронт, что в мире творится?

У нас новости всегда дедушка рассказывал. Он работал в поле, в бригаде, куда согнали скот, который в 41-м не успели эвакуировать. А туда же приходили разные люди, и непременно что-то рассказывали. И он как вернётся с дежурства сразу соседки приходят: «Что там Ананьевич?» И, кстати, случай интересный могу рассказать.

Когда дедушка рассказал, что фронт покатился назад, то мы уже ждали наших, как не знаю чего. А нас три подружки было: Оля Мерзликина, Тамара Грузинова и я. И была ещё одноклассница – Нюра Веневитина, они жили недалеко от нас, дома через четыре. У неё старший брат где-то в полиции работал. Но он тихий и мирный. А её старшая сестра гуляла с немецкими жандармами. Так эта Нюра хотела со мной дружить, но и дедушка и бабушка почему-то негативно к ней относились. Наверное, из-за сестры и брата. Так я помню как-то раз пришла эта Нюрка, на ней белые носочки, ещё что-то новенькое, и хвастается: «Вот, это мне Гансик подарил!» Это немец, который у них прямо жил. И я дурочка ей говорю: «Скоро твой Гансик драпать будет!» - «Как драпать?» - «Вот так, наши уже наступают!» Так она чуть ли не в крик: «Вот я скажу Гансику, он всех вас расстреляет!» Я бабушке рассказала: «Да, молчи ты уже, не надо их трогать…» И потом её сестра куда-то смылась. То ли её угнали, то ли сама удрала.

А вообще, много молодежи угнали в Германию?

Да, очень много. Кого поймали, всех угнали. Но никто же не хотел ехать, и ребята что делали? Знаете, есть такая каустическая сода, так ребята делали надрезы на ногах, на руках, и туда втирали эту соду. Она сразу всё разъедала, и с виду точно, как экзема. А немцы очень боялись всяких заразных болезней, и таких не брали. А некоторые, перед тем как идти на комиссию, что-то курили. Какую-то траву, наверное, и она вызывала учащённое сердцебиение, головокружение, и их тоже оставляли. Вот так спасались…

Помню, когда стали агитировать уезжать в Германию, немец говорил-говорил, потом переводчица зачирикала: «Ой, говорят там так хорошо…» А был у нас такой Вязьмикин, он говорит: «Вот бы сама и ехала!» Так его схватили и как избили плетками…

А одному дали 25 плеток, спину в месиво превратили, за то, что он еле слышно сказал: «Да когда вы уже подавитесь?» Полицай услышал и донес.

А вас с братом не должны были угнать?

Брата уж точно, но он был маленького роста. И меня мама всячески оберегала, даже в куклы сажала играть, мол, ещё маленькая. Но как-то у нас остановился один немец по пути с фронта, так он всё плакал: «Ох, Катюша… Ох, Катюша, файер, фаейер…» А я же постоянно с мамой, бабушкой, нас ведь никуда не пускали, и когда он меня увидел, то начал рассказывать, что у него такая же дочь как я. И вдруг говорит: «Я через несколько дней уезжаю в Германию, и заберу её с собой». Не спросил, можно, нельзя, категорически заявил: «Заберу с собой!» Так мама всполошилась, и ночью меня отвезли к папиной сестре на окраину Казанки. И только когда он уехал, меня забрали обратно.

А мой брат, наш сосед, мальчик, тоже 28-го года и его старшая сестра прятались у нас в яме. Ещё до войны дедушкин брат подарил нам двух маленьких кроликов. Они выросли, и стали быстро плодиться. Дедушка из дома перенёс их в сарай, но они там всё разрыли. Однажды сидим, и они выскакивают из бабушкиной комнаты. Он посмотрел: «Нет, так дело не пойдёт!» Выкопал большую яму, и туда их переселил. Крытая нержавейкой что ли и дверца. Потом вторую яму рядом вырыл.

Так вот, мой брат, соседский мальчик и его старшая сестра прятались в этой яме. По ночам дедушка им носил туда еду, воду. А когда уже немцы отступали, шоссе ведь забито битком, и несколько бронемашин проезжали через наш двор и одна из них гусеницей наехала не на ту яму, где наши, а на соседнюю. Она провалилась, дедушка перепугался, и ночью перевёл всех в сарай. И там они прятались, пока наши не пришли. Многие так детей прятали, но не всем так везло. В Чабанке, например, у тёти угнали двоих сыновей.

Один вернулся раненый из-под Одессы, и один помладше. А напротив них жил полицай, и он выдал, что они прячут двух ребят. Сразу эти жандармы нагрянули, с такими бляхами на груди. Пришли, злые такие, и стали требовать от тёти: «Где два сына?» Тётя как-то отбивалась, он ей уже и пощёчины, а она нет и всё. А у них был ещё и младший сын, поздний мальчишка. Ему лет восемь всего. И когда немец стал бить мать, он кинулся на него: «Не бей мою маму!» - «Тогда ты скажи, где братья?» Он кричит: «Не знаю! Не знаю!» Тогда немец вытаскивает пистолет, наставляет на мать: «Если не скажешь, где братья, я её застрелю!» Ну, тот испугался и сказал: «В сарае за сеном…» А он знал, потому что носил им туда еду. Вот так моих двоюродных братьев забрали и угнали в Германию. Но они потом вернулись. Старший Коля остался служить в армии, а младший Витя сразу вернулся. Раненый. Но у них в семье по маминой линии все очень музыкальные были, и на гармошке играли, и на баяне, на пианино, всё это у них немцы забрали. И старший Коля после войны служил в одесском военном ансамбле, а женился он на этой девочке, что у нас в яме пряталась. Когда свадьбу играли, с этим ансамблем приехал, у нас остановились. Ой, как они играли, как пели… Но ведь с ними забрали и дядю - мужа старшей маминой сестры. С ним тоже целая история…

Как только объявили войну, его сразу мобилизовали, и с ним получилось почти как с папой. Где-то там же под Миллерово он был ранен в ногу. А он же был командир, майор что ли, и на нём были хорошие комсоставские валенки. Когда с него их стали снимать, думали, что убитый, а у него пальцы ноги в крови примёрзли к валенкам. В общем, он дёрнулся от боли, и люди заметили, что он живой. Подобрали, выходили, и потом он тоже стал пробираться домой. Но в отличие от папы, он всё-таки смог добраться. Но ведь его семья уехала в эвакуацию, и он пришёл к нам. Стали его прятать за печкой в комнате дедушки с бабушкой. Но мы ведь в самом центре Казанки, кругом немцы, так ещё и в нашем доме жили немцы. Это было очень опасно, и мама ему говорит: «Вам нельзя здесь оставаться. Давайте отвезём вас в Чабанку». И его переправили на тот хутор. Спрятали за сеном в том же овине, с моими двоюродными братьями. И вместе с ними его и забрали.

А у него эта раненая нога всё нарывала и нарывала, он ходить не может, и его привезли к нам в Казанку: «Где ты тут можешь остановиться?» Он сказал, что у него там дом, и стал жить в нём. Несколько дней там пожил и пришёл к нам. А у нас как раз все немцы уехали на фронт, и было пусто. И я помню, что бабушка куда-то ушла, и никого не было дома. Он мне говорит: «Галочка, а у папы есть бритва?» Я говорю: «Какая-то старая есть!» Он стал её точить, а потом попросил: «Ты можешь мне подорожник найти? Я к ране приложу». Я пошла, но подорожника нигде не нашла. Тогда нарвала ему листьев с куста сирени, ещё каких-то, принесла. Да, ещё лампу ему принесла, и он на ней стал нагревать бритву. Потом стал разбинтовывать эту ногу, я предложила: «Давайте, я постираю ваши бинты!», я же видела, как мама стирала. - «Нет, деточка, иди, погуляй!» И он этой бритвой сам отрезал себе все пальцы… Потому что они загнили уже. Я слышала, как он кричал… Забежала, а он в целый кусок простыни ногу замотал, подаёт мне эти грязные бинты, а там все пальчики: «А это выброси. Иди, закопай в огороде…»

Когда он потихоньку стал ходить, его забрали в комендатуру. Узнали, что до войны он работал главным агрономом земотдела, и заставили работать агрономом. Перед самым освобождением он вроде бы прятался, потому что имел какое-то отношение к подпольной организации. Только потом мы узнали, что они собирались в заброшенном здании нарсуда. У них даже был радиоприемник, и они слушали Москву. Потому что дядя рассказывал новости бабушке и маме. Но недели за две-три до освобождения их, то ли выдали, то ли засекли, и большую группу арестовали. В том числе и дядю.

А когда уже немцы отступали, у нас в Казанке поселился отряд калмыков. На лошадях, с красивыми тачанками. Во главе у них один, всё время со своей подругой на тачанке. Они разместились в нашей 3-этажной школе, и каждый день рано утром отправлялись по окрестным сёлам, а уже вечером гнали обратно арестованных людей. Прежде всего, коммунистов, активистов, кто хорошо работал, ударников труда, кто в правление колхозов входил. Соберут таких целую колонну, пригонят в начальную школу, где-то за километр от нас, а ночью в школьном саду казнили. Выстраивали толпой, и всех подряд стреляли… Кого убили, кого нет, всех… Уже после освобождения там кто-то из людей шёл и провалился в эту могилу… Причём, немцы абсолютно не вмешивались. Все эти зверства на совести калмыков. Только перед самым приходом наших они смылись на Одессу.

Дядя с другими заключёнными сидели в жандармерии, там до войны располагалась милиция. А люди же узнали, и стали туда ходить, хоть что-то им передать. Но знаете, тут как попадёт. Если полицай более-менее, то разрешит им что-то бросить, парой слов перекинуться. Мама рассказывала, что когда дядя вышел, одна рука как плеть висит, а всё лицо в синяках, один глаз совсем заплыл… Она только спросила: «Бьют?» Он лишь махнул второй рукой… - «Ну, держитесь там, Макс Андреевич!» Так они несколько раз туда ходили. А потом мама пошла, а их уже никого нет. Куда-то дели.

Нас освободили в начале марта, вроде 3-го числа. А уже на следующий день вдруг появился какой-то молодой парень, говорили, что он где-то в селе работал учителем. И говорит: «Я знаю где они!» Все женщины договорились, и через несколько дней взяли лопаты, и пошли туда. Он повёл их, а такая грязь, просто ужасно. Привёл их на кукурузное поле между Чабанкой и Александровкой, и совершенно точно всё указал: «Здесь один ров, здесь другой, третий!» Говорит, мол, я тоже был среди них, но мне удалось сбежать.

Эти женщины стали откапывать, а их же всего три-четыре дня как постреляли… Когда стали раскапывать, это жуткая картина… Мама рассказывала, что у дяди на спине две полосы вырезанные… Этот глаз опухший, совсем засмаленный, видимо выжгли ему… На обеих руках перерезаны сухожилия… У некоторых звезды вырезаны, у некоторых полосы… А некоторые, чувствуется, ещё чуть тёплые, видимо живые упали в эту яму, и их живьём засыпали…

Короче говоря, их всех выкопали и похоронили в братской могиле на площади. Потом там организовали мемориал – такие гранитные плиты с именами всех замученных. И среди них мой дядя - Кузьмов Максим Андреевич…

А уже в 70-х что ли годах, к нам в Молдавию вдруг приехал следователь: «Вы в Казанке жили? Калмыков помните?» - «Да, мы их хорошо запомнили…» Оказывается, поймали того самого их главаря, он одну букву изменил в фамилии. Мама дала показания, а дядя, муж папиной сестры, даже ездил на суд и опознал его…

И этого парня, который показал место захоронения, говорят, арестовали. Видимо предатель, раз все избитые и искалеченные, у всех сухожилия перерезаны, все связаны колючей проволокой, а он целый и невредимый…

И этот Гиря тоже вроде ушёл с немцами, но они даже до Нового Буга не доехали, и вернулись обратно. А после освобождения их всей семьёй куда-то выслали. По-видимому, в Казахстан, потому что спустя какое-то время оттуда, с китайской границы приехала жена этого Гири и спекулировала красивыми платками. А через какое-то время оттуда пришло письмо, мол, не пишите – Анисьи больше нет... Вроде бы какой-то чеченец хотел её силой к себе забрать, но она стала сопротивляться, и он убил и её саму, и мать её, и этого Якова. Только двое сыновей остались. Знаю даже, что старший прекрасно учился где-то в Москве, стал большим учёным.

Помните, как вас освободили?

Конечно. Перед тем как нас освободили, немцы нас и соседку выгнали из домов, и мы прятались в нашем сарае. Потом начались бои, там, там, там уже некоторые дома погорели, и дедушка очень боялся, чтобы и наш дом не сгорел. И он, то спрячется, то выйдет, посмотреть как обстановка. Причём, чтобы немцы его не забрали, он маскировался под глубокого старика: мазал себе лицо сажей, плащ свой порвал, с палочкой ходил. И до того привык хромать, что нас уже освободили, а он ещё какое-то время хромал. Дедушка прибегает к нам в сарай и сообщает: «Пока не долетают снаряды…» Потом приходит: «Спокойно! Бьют по Казанке…» А наша Казанка почему-то была разделена на сотни, от 1-й до 7-й. И он прибегает: «Ещё по 7-й сотне бьют… По 3-й бьют… Всё, по Казанке бьют… Всё, перелетают, снаряды, наши на подходе…» Потом вдруг дверь сарая распахивается: «Наши пришли! Наши!» Все люди, кто остался, сразу повылетали. Смотрим, солдаты идут по краю пруда, и такой крик: «Да здравствует Казанка! Ура-а-а!» А все солдаты уставшие, голодные. Они до того гнали немцев, что кухни по этой распутице за ними не успевали. Так люди, что имели, всё им выносили, кормили. Дедушка столько табака заготовил, так почти всё раздал. И, кстати, когда, румыны отступали, он табак менял им на винтовки, и прятал их в скирде соломы. Но интересно другое.

Только-только нас освободили, под Казанкой ещё бой идёт, к вечеру вдруг приходит какой-то командир. И сразу к маме: «Здравствуй, Машенька!» Она на него смотрит, но видно, что не узнаёт. – «Да мы же с тобой вместе росли!» А ещё до революции мамин отец, взял в семью еврейского мальчика, который остался сиротой. Он жил у них наравне с другими детьми, но когда вырос куда-то уехал учиться. Оказывается, этот офицер тот самый мальчик, который воспитывался у дедушки. И все удивлялись – еврей на передовой! Ведь считалось, что евреи обычно прячутся от фронта, а этот на самой передовой и уже капитан.

Наши его, конечно, накормили, помыли, дедушка с ведра на него лил воду. Но до того уставший, говорит: «Я трое суток не спал, так их гоним». Только он прилёг отдохнуть и уснул, вдруг по Казанке опять стали рваться снаряды. Мама к нему бежит: «Изя Семенович! Изя Семенович, наверное, немцы!» Он выйдет, послушает: «Нет, Марья Федоровна! Ложитесь спать, не бойтесь, это далеко…» Но раза три она его так будила. А как ушёл, больше к нам не возвращался. Я думаю, если бы он остался жив, то непременно бы нас навестил. А так… Ведь он же на самой передовой воевал. Можно было бы что-то через архивы узнать, но я даже фамилии его не знаю.

А на третий день после освобождения у нас в доме расположился штаб. Нам оставили две спаленки, а в остальные какие-то сейфы позавозили, приводили на допрос бывших полицаев, немцев. Никогда не слышала, чтобы били. А повышенный голос да, помню.

А напротив, в здании бывшего учреждения, остановился какой-то склад, подчинённый этому штабу. Вроде оттуда продукты возили на фронт. И где-то на третий день там офицеры дурака валяли. Ракеты запускали, видимо праздновали что-то. Помню даже, что дедушка ругался: «Вот же дураки! Что вы делаете? Дома же кругом!» И одна ракета рассыпалась на несколько частей, и несколько упали на самую верхушку нашей крыши. А у нас же дом покрыт житом, и моментально взялось… Тут сразу сбежались солдаты и стали всё подряд выносить в сад. И штабное, и наше. Кинулись стягивать баграми эти снопы, но вся крыша сгорела. Кинулись на тот склад: «Кто стрелял?!» Но вроде так и не нашли. А бабушке потом говорили: «Если бы мы только нашли того человека, на месте бы пристрелили…» Нам сразу же выделили лес на стропила, быстро построили, но крыть же нечем. Покрыли толью, сказали временно. И только где-то через месяц привезли шифер и покрыли.

День Победы помните?

Это невозможно передать… Весь народ высыпал на улицу, все пели, танцевали, обнимались, кричали ура… С ума от радости сходили… Везде митинги, у каждого репродуктора новости слушали.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Папа вернулся только в начале 1946 года. Приехал вечером. С усами, бородой, я его и не узнала. Смотрю – папа, не папа? Он кинулся ко мне: «Доченька!» Как обнялись, заплакали… Он пошёл в колхоз, а там уже какой-то другой человек на его месте. Я слышала, люди говорили, что он на фронте даже не был. И он так на папу посмотрел: «А что, вы хотите на свое место? Я уже столько здесь проработал…» А папа был очень совестливый, и не стал настаивать. Он пошёл в военкомат, и ему сразу предложили место старшего бухгалтера на маслосыркомбинате.

Отец (слева) с товарищем. (г. Миасс 5.12.1945 г.)

А как раз в это время дядю по партийной линии направили в Молдавию директором агротехникума. А это же как раз самый голод, и они собирали по сёлам сирот, из многодетных семей, и устраивали их в этот техникум. Это под городом Леово, там раньше располагалась румынская агрошкола. Но там не хватало специалистов, и дядя написал папе: «Бери семью и приезжай!»

В марте 47-го мы приехали, а мне как раз надо сдавать экзамены за 7-й класс. Мама стала плакать: «Как же она будет учиться в Леово, она же по-молдавски не знает». И дядя предложил: «Пусть она учится на 1-м курсе техникума. У нас таких много». Так я окончила одновременно и 7-й класс и 1-й курс техникума. И так разогналась, что 2-й и 3-й курс тоже окончила за год. Вот так мы остались в Молдавии. Потом я окончила Тираспольский пединститут и всю жизнь проработала в школе учителем математики. Есть два сына и четверо внуков.

А ваш отец что-то рассказывал про плен? Может, что-то хорошее вспоминал про немцев?

Ничего хорошего не рассказывал. Чуть что – плётка, чуть что – стреляют, поэтому все старались друг за друг скрыться. Рассказывал, что немцы богатые, столько всего имеют, но до того жадные, просто ужас. Например, дают обед. Какую-то баланду нальют с очистками картошки, но если ты ложку не доел, в следующий раз тебе на такую ложку меньше нальют. А у них ведь желудки больные, чем попало питаться нельзя. И вылить нельзя, они следят. Но вот, кстати, вспомнила.

В школе я преподавала и физику, и конечно, всегда говорила, что бога нет. Хотя в душе верила. А бабушка и мама во время войны научили меня читать «Отче наш». Потом ещё какой-то «Богородице» научили, только эти две молитвы знала. А нас же тогда по-другому воспитывали, и я сомневалась, есть Бог или нет. Но буквально каждый вечер, перед тем как уснуть, читала «отче наш» и просила: «Господи, Боженька, если ты есть, сделай так, чтобы мой папа остался живым!» Каждый вечер это повторяла...

А его за плен не преследовали? Спрашиваю потому, что за плен тогда многих и посадили, и в чём-то ограничивали, и у многих осталась обида на всю жизнь.

Нет, его вроде никак не преследовали, единственное помню, что как-то папа выразился: «Сталин – дурак!» В том смысле, что его окружили предатели, и страна оказалась неготовой к войне. Хотя ему все говорили, предупреждали, а он не верил никому. И больше никогда о нём не говорил.

А мы все были воспитаны так, что верили в Сталина. Я только начала в школе работать, когда умер Сталин. И когда нам сообщили, то все учителя плакали… Навзрыд плакали! Потом говорят: «Идите по классам и объявите детям!» Так, когда я вошла в класс, даже говорить не могла: «Вы уже, наверное, знаете ребята…» И все сразу заплакали: «Мы знаем, знаем…» Потому что верили, песни пели про Сталина, Ленина, мы жили этим…

И уже позже мне дико было слышать, когда кто-то говорил против Сталина. У нас здесь были друзья, хирург один, так он из семьи репрессированных, и всё возмущался Сталиным: «Вот, нас выгнали…» Так я с ним даже спорила: «Да, вас выселили, но там вам помогли обустроиться. Зато, все кто возвращался оттуда, все грамотные! Окончили школы, институты. Здесь бы вы этого не добились!» А сейчас… После того, что столько всего прочитала, я бы по нему уже не плакала.

Воевал и средний мамин брат – Корж Фёдор Фёдорович. Заводила по жизни, музыкант, песенник, он имел четыре дочери, но ездил на великие стройки страны – Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре. В первые же дни войны он добровольцем ушёл на фронт. Несколько раз был ранен, контужен, но снова возвращался в строй и дошёл до Берлина. После Победы в их части был призыв остаться, помочь отстраивать разрушенные города Германии. Но от тяжёлой работы раны воспалились, и его комиссовали. Сопровождающая медсестра привезла его к дочери Софье. После переехал к нам в Леово, там и умер…

Воевала и его старшая дочь – Мария Федоровна. Когда в первые дни войны мобилизовали её мужа, она оставила двухлетнего сына Валерия свекрови, и ушла добровольцем в армию. Надеялась попасть в одну часть с мужем. Но попала служить в прифронтовой госпиталь и пережила там много горя и невзгод. Вспоминала бесконечные бомбежки, взрывы снарядов, слёзы раненых, кровь, смерть… После войны забрала сына к себе, но их часть направили на борьбу с бандеровцами на Западную Украину. Демобилизовалась только в 1947 году.

Войну часто вспоминаете?

Раньше мне война снилась. Два раза снился один и тот же сон, до сих пор его помню. Над нашим домом в Казанке с запада летит самолёт. Такой гул стоит. Если знаете, двигатели у немецких самолетов с перерывом гудят, а у наших сплошной гул. А навстречу ему летит самолёт с востока. И я падаю, держусь, открываю глаза, немецкого не видно, а наш полетел дальше…

И ещё снилось, что летит немецкий самолёт, и бросает бомбы. И эти три бомбы, которые летят, они мне часто снились… Это на самом деле такое было, ещё до прихода немцев. Мы с братом стояли у окна, и он вдруг кричит: «Летят! Летят…» Я глянула в окно, а там три, такие как ракеты, летят, но где-то далеко от нас. Брат меня раз, схватил в охапку, тут же мама, бабушка, и мы легли под окно. Так эти бомбы перелетели и через наш дом, и через речку Висунью и там дом с людьми разнесло…

Война это большаятрагедия! Я сейчас даже фильмы о войне не могу смотреть. Это такой ужас, страшное дело. Понимаете, мы дети, всю войну были как старички. Никогда не смеялись, не улыбались, вечно убитые горем. Даже когда освободили, всё равно оставались такие серьёзные, угрюмые, под таким нервным напряжением… Ну как это, папы нет, кругом грабят, убивают, расстреливают, это невозможно было переносить…