Трахтенберг Исаак Михайлович

Исаак Михайлович Трахтенберг родился 11 ноября 1923 года. Советский и украинский гигиенист, токсиколог. Профессор, доктор медицинских наук, член-корреспондент Национальной академии наук Украины, академик Национальной академии медицинских наук Украины. Заслуженный деятель науки и техники Украины лауреат Государственной премии Украины, премии им. А. А. Богомольца, академических премий по профилактической медицине Национальной академии медицинских наук Украины. Живёт и работает в Киеве.

Расскажите, пожалуйста, о своей семье. Придерживались ли в ней еврейских традиций во время Вашего детства?

Я родился в Житомире в семье, которая была далека от соблюдения каких-то национальных традиций. Отец мой и мать родились на Украине, всю свою жизнь прожили на Украине и считали себя украинцами еврейского происхождения. Поэтому никаких национальных интересов, ритуалов или обычаев в семье не было. Разговаривали на украинском языке, поскольку в Иванкове на сахарном заводе вместе с моим отцом работали одни сельские жители. Они разговаривали на украинском языке, и мои родители так же разговаривали. Дома говорили и на украинском, и на русском. Идиш они, может, и знали, но я ни разу не слышал, чтобы они на нём говорили, поэтому я, к моему сожалению, язык этот не знаю. Когда отец с матерью переехали в Киев, мне было всего три года, в связи с этим никаких воспоминаний у меня о Житомире не осталось, я знаю о том периоде жизни нашей семьи только из родительских рассказов.

Трахтенберг Михаил Владимирович, отец

В Иванкове в самодеятельной драматической студии отец читал стихи перед зрителями. У него была отличная дикция, приятный низкий тембр голоса. Особенно часто он читал «Фею» Горького, «Сумасшедшего» Апухтина, «Сакья-Муни». В Житомире летом 1920 года отец слышал речь легендарного командарма Будённого перед бойцами Первой Конной армии, и была она примерно такой: «Поляки идут нам навстречу. Это хорошо! Они сокращают мне путь. А Варшаву – даёшь!» И в ответ – дружный рёв: «Даёшь Варшаву!», Рядом с Будённым в кожаной куртке, перепоясанный ремнями крест-накрест стоял его верный соратник Клим Ворошилов. Здесь же, в Житомире, отец видел и слышал прославленного военачальника Щорса, фильм о котором, снятый Довженко, мы с ним смотрели вместе ещё до Отечественной войны. Помнится, отец говорил, что внешность главного героя, сыгранного Евгением Самойловым поразительно близка к прототипу. Отец присутствовал на многих житомирских митингах и дискуссиях. Среди представителей разных партий на них выступали и бундовцы во главе с Рафесом.

Трахтенберг Розалия Исааковна, мать

Во время летнего наступления белополяков отец пешком босиком в длиннополой шинели пробрался из Житомира в Киев. Он разыскал здесь своего брата Константина, который служил в ту пору комиссаром в Днепровском пароходстве. Он на улице обратился к первому попавшемуся незнакомому человеку, и тот объяснил, где разыскать брата, Затем отец эвакуировался в Екатеринослав (современный Днепр, бывший Днепропетровск – прим. ред.), позже вернулся в Киев.

Отец рассказывал, как он слушал в киевском Оперном театре большой доклад Троцкого. Попасть в театр было трудно, пока протискивался в переполненный зал, у него оборвали все пуговицы. Партер, ложи, балкон – всё было забито возбужденной разношерстной публикой. Духота, шум. На сцене – небольшой стол, покрытый кумачом, графин с водой. Пустой стакан. Троцкий появился неожиданно и эффектно. Он вошёл в зрительный зал из фойе и направился к сцене прямо через весь партер по узкому проходу между рядами кресел. Он шагал в распахнутой шинели, а следом, строгий и подтянутый, шёл его охранник, высокий вооружённый матрос. Овация зала. Доклад назывался «Уроки революции».

В Киев мои родители вместе с трёхлетним мной переехали в 1926 году. Мы жили в доме №6 по улице Тарасовской, рядом со старой каланчой пожарной команды, на которой всегда маячила медная каска дежурного по пожарной команде. Наша «густонаселённая» квартира отличалась от типичных «коммуналок» духом доброжелательства и взаимной поддержки. Хотя тревожное ожидание в предвоенные тридцатые годы «кого ещё заберут» неизменно присутствовало в нашей жизни.

Исаак Трахтенберг, 1931 год

Бабушку моего товарища Александра Шлаена, жившего в соседнем доме, не успели взять лишь потому, что она успела умереть. А хотели арестовать за то, что она немного пожила за границей у своих дочерей. Кстати, возвратилась в Киев не без труда, как и ранее с большими сложностями выехала к дочерям. Помогли ей в этом добрые знакомые семьи Шлаенов, видные тогда в стране военачальники: Иона Якир и Ян Гамарник. Как известно, оба они впоследствии разделили судьбу других «врагов народа». Якир был расстрелян. Гамарник покончил с собой.

44-я школа, в которой я учился, располагалась недалеко от моего дома на зелёной и тихой улице Жилянской. Здесь и в других ближайших школах учились мои сверстники, проживавшие на той же Тарасовской или по соседству. Среди них мои в последующем очень близкие друзья – Олег Буданков, ставший солистом Киевского оркестра, а затем Большого театра оперы и балета в Москве. Григорий Кипнис, избравший профессию литератора и возглавлявший в Украине корреспондентский пункт «Литературной газеты», Константин Кульчицкий, снявшийся ещё школьником в кинофильме «Том Сойер», а потом, не соблазнившись карьерой киноактёра, вступивший на врачебную стезю и достигший признания в качестве учёного-медика. А ещё целая плеяда будущих известных медиков: инфекционист Марк Городецкий, терапевты Наум Полисский и Борис Эпштейн, фтизиатр Марк Немцов, специалист в области лечебной физкультуры Владимир Чайка, сын видного профессора-уролога А. А. Чайки.

Среди моих сверстников-соседей по Тарасовской были и поэт-фронтовик Семён Гудзенко, и будущий публицист Александр Шлаен, и спортивный журналист Аркадий Галинский, и художник-пейзажист Борис Коган-Горенский… Но самыми близкими и дорогими для меня были, конечно, родители, отношения которых в семье были для меня светлым примером, которому я всегда стремился следовать.

Исаак Трахтенберг с родителями, 1934 год

После переезда в Киев и окончания Рабочего университета, давшего ему техническое образование, отец всю последующую жизнь посвятил работе на промышленном производстве и на транспорте. Не только в юности, но и в зрелые годы он оставался увлекающимся человеком, много читал, любил искусство, верил в счастливое будущее, в правильность выбранного страной пути.

В военные годы отец руководил транспортным цехом Челябинского электродного завода, потом работал уполномоченным Наркомата цветной металлургии по Южно-Уральской железной дороге. Насколько эта работа была ответственной и сложной, я понял только теперь, когда нашёл в отцовских папках несколько документов. Вот например, приказ Народного Комиссара цветной металлургии СССР № 729/К от 16 ноября 1943 года: «В соответствии с постановлением Государственного Комитета Обороны от 19 апреля 1943 г. о введении должности Уполномоченного Наркомцветмета СССР при Управлении железных дорог приказываю: Назначить тов. Трахтенберга Михаила Владимировича Уполномоченным Наркомцветмета СССР по Южно-Уральской железной дороге. Нарком Цветной Металлургии СССР П. Ломако».

Или вот удостоверение, 18 декабря 1943 года: «Народный Комиссариат Цветной Металлургии и Народный Комиссариат Путей Сообщения обязывает директоров предприятий Наркомцветмета, начальников отделений, служб и станций железной дороги оказывать полное содействие тов. Трахтенбергу при выполнении возложенных на него обязанностей. Просьба всем партийным и общественным организациям оказывать тов. Трахтенбергу необходимое содействие и помощь в его работе».

По возвращении в Киев отец был назначен начальником отдела технического обеспечения одного из номерных киевских предприятий. В последние годы работал директором деревообрабатывающего завода «Киевгорстрой». Он умер на работе от сердечного приступа в возрасте 56 лет. Мать всегда опасалась, чтобы отец не ушел из жизни раньше неё. Приехав по тревожному телефонному звонку в Подольскую больницу, куда был доставлен отец, я не застал его живым.

После смерти отца, преодолев тяжёлую нервную депрессию, мать начала работать в библиотеке Киевского института ортопедии и травматологии, расположенной возле её дома на улице Воровского. Она намного пережила отца, часто посещала его могилу на восьмом участке киевского Байкового кладбища. Теперь мама покоится там же.

Когда Вы узнали о начале войны, что почувствовали, что подумали?

В тот день, это было воскресенье, я провожал друга в Москву, он был музыкантом, учился там в ансамбле. Ночью я слышал какие-то звуки и сначала не понял, что это бомбёжка – мне это и в голову прийти не могло. Когда я вышел на балкон и посмотрел вниз, по Тарасовской куда-то бежали люди. Это было необычно для такой тихой киевской улочки как Тарасовская. Я понял – в городе что-то происходит. Я спустился вниз, и мне сказали, что началась война. Я спросил: «Как началась?» – «Слушайте радио, в двенадцать часов будут передавать». Я всё-таки поехал на вокзал, проводил своего товарища. Там на вокзале я слушал выступление Молотова по радио. Конечно, я был поражён, но у меня не было чувства страха, потому что для меня война была абстракцией, понимаешь? Ну, непривычно было думать, что вдруг начинается война. Переварить это было невозможно.

Дослушав выступление, я вернулся домой и увидел взволнованных родителей, которые как раз понимали, что такое война. С каждым днём у меня усиливалось состояние, которое в медицине называется неврозом, нервным возбуждением.

Я к тому времени был студентом мединститута. В 1940 году после окончания школы я стал студентом филологического факультета Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко, но летом 1941 года поступил на лечебный факультет Киевского медицинского института.

Когда нас всех вызвали в институт и сказали брать еду, брать рюкзаки, и что мы едем в Ирпень рыть окопы, все мы были поражены. «Как окопы? Какие окопы? Где немцы, а где мы?» Началась связанная с отправкой суета.

Помню, работая на реке Ирпень, мы постоянно прислушивались к ещё далёким разрывам и близкому гулу немецких самолётов. Студенты и преподаватели с утра и дотемна рыли траншеи и возводили преграды. Когда город и его окрестности накрывал покров душной летней ночи, и с малыми промежутками вспыхивали яркие разрывы смертоносных бомб, а потом доносились звуки этих разрывов, было очень страшно.

Мы отрыли эти траншеи и окопы. От начала работ прошло около двух недель, последовало распоряжение вернуться в Киев. Когда вернулись домой, нам сказали, что поступила команда готовиться к эвакуации в Харьков. Вот это уже было по-настоящему страшно. Под руководством директора института Льва Ивановича Медведя (ему тогда было всего 35 лет, а выглядел он и того моложе) началась эвакуация.

Отправлялись все туда по-разному: кто в переполненных вагонах пассажирских поездов, кто в теплушках, забитых семьями эвакуирующихся киевлян, кто на попутных грузовиках. Наша группа ребят сначала шла пешком, потом ехала на грузовых машинах. Так закончилось моё детство, и началась юность, полная переживаний и тревог.

И всё-таки мы не отдавали ещё себе отчёт в том, что эта война будет такой страшной. Многие наши родители, ссылаясь на своих родителей, говорили, что немцы – культурная нация. Когда они приходили на нашу землю раньше, в Первую мировую, они вели себя очень культурно. А когда мы были уже в эвакуации в Челябинске, пошли совсем другие разговоры. Мы узнали, как погибают наши люди там, на оккупированных территориях.

В Харькове ненадолго возобновились занятия, а затем началась вторая эвакуация – на Урал, в Челябинск. Ехали долго, не все попали в институтский эшелон. Многие добирались на попутных эшелонах. После Куйбышева – на санитарном поезде.

В Челябинске нас расселили в тесном общежитии, где преподаватели и студенты жили в тесных комнатках без удобств. Сразу запахло горькой гарью от печек-буржуек – стояла поздняя осень, холодная на Урале, и керосином от множества примусов, на которых готовили еду. Челябинский ресторан «Арктика» превратили в столовую для студентов и преподавателей. Нам выдавались талоны на обеды и продовольственные карточки. Был один студент, который привёз с собой продукты, которые хранил в сундучке, запиравшемся на большой замок, который стоял под кроватью. Понятное дело, его особенно никто не любил.

15 октября 1941 года 242 студента (все, кто смог или захотел доехать до Челябинска) приступили к занятиям. Работал единый факультет, готовивший врачей для фронта. Общежитие находилось в отдалённом рабочем посёлке «ЧеГРЭС», на лекции приходилось добираться пешком. Ударили ранние морозы, а мы с собой практически не взяли тёплой одежды. Однако Льву Ивановичу вскоре удалось достать большую партию ватина, из которого девушки быстро пошили нам тёплые телогрейки, а потом и бурки, потому что валенки были пределом мечтаний. Но нужны были и зимние шапки. Их выделили из фондов города местные городские власти и передали в студенческий профком, председателем которого в то время был я. Увы, хватило не всем.

Нас часто привлекали к различным работам: погрузкам/разгрузкам, часто – ночным, ж/д вагонов, расчистке вручную дорог от снега, работе в пригородных совхозах. Несмотря на общую нищету, мы смогли собрать средства на строительство боевого самолёта «Киевский медицинский институт».

1942 год прошёл в напряжённой учёбе и работе, 1943 тоже, но вскоре, 6 ноября, пришло радостное сообщение, что Киев освобождён Уже в середине ноября в Киев прибыла инициативная группа во главе со Львом Ивановичем Медведем. 23 ноября состоялось заседание учёного совета, посвящённого первоочередным заданиям, главное из которого – восстановление института. Он был разграблен, главный корпус института сгорел, основная клиническая база была выведена из строя.

За двадцать дней удалось частично восстановить аудиторию в анатомическом здании и два корпуса по улицам Пушкинской, 22 и Чкалова, 65. Отремонтировали ряд помещений центральной больницы. 13 декабря 1943 года наш институт первым среди киевских вузов возобновил занятия – к учёбе приступили 490 студентов. Лекции и практические занятия проводили 23 профессора, 26 доцентов, 46 ассистентов. В конце декабря был произведён набор абитуриентов на четыре факультета института: лечебный, педиатрический, санитарно-гигиенический и стоматологический. На 1 января 1944 года обучалось уже 822 студента, а в июле-августе в Киев из Челябинска прибыл контингент студентов и преподавателей, среди которых был и наш курс.

Студенты поселились в общежитии КУБУЧ (Комиссии по улучшению быта учащихся) по улице Жертв Революции (потом Героев Революции, а сейчас – Трёхсвятительской). Но я здесь прожил совсем недолго, так как с мандатом дирекции института поехал в Магнитогорск получать 400 металлических кроватей для студенческого общежития. Это задание я выполнил – очень помогла копия правительственной телеграммы с благодарностью за сбор средств на строительство самолёта для фронта.

29 января 1946 года я стал свидетелем казни палачей украинского народа. Их казнили на площади Калинина (современном Майдане Незалежности). Собралось более десяти тысяч человек. Верёвка на шее одного из осуждённых – Георга Труккенброда, бывшего военного коменданта Первомайска, Коростышева и Коростеня – оборвалась. Это был громила под два метра и весом за сто килограммов. Его повесили со второй попытки.

Выпускные экзамены я сдал в 1946 году, получил диплом с отличием и Учёным советом института был рекомендован на научную работу. Долго думал, на какую кафедру пойти. Но совет моего будущего учителя – директора института Льва Ивановича Медведя, одновременно возглавлявшего в те годы кафедру гигиены труда, сыграл решающую роль. Сдав конкурсные экзамены, я был зачислен в аспирантуру при этой кафедре, моей профессиональной областью стала профилактическая медицина.

К учёбе в аспирантуре я приступил осенью 1946 года. Кандидатскую диссертацию защитил в 1950 году, после чего был зачислен ассистентом, а затем, по конкурсу, избран доцентом кафедры гигиены труда. В 1961 году я защитил докторскую диссертацию, получил звание профессора. Являюсь автором множества научных работ и монографий, посвящённых вопросам токсикологии и гигиены труда.

Профессор Трахтенберг за работой, 70-е годы

И о семье – моя жена и друг Лена Медведь, с которой мы живём вместе уже более шестидесяти лет, делим радости и невзгоды. Сын Владимир тоже стал учёным-медиком. Дочь Ксана посвятила себя творческой деятельности, она художник. Внуки – Алёша, Маша и Ирина, у них ещё всё впереди.

Находясь в эвакуации, Вы слышали о Бабьем Яре?

Слова «Бабий Яр» я услышал, только вернувшись в Киев. В эвакуации мы об этом ничего не слышали. В 1942 году, когда был первый скоропалительный военный выпуск, еврейские ребята уходили на фронт, ничего не боясь. Никто не знал и не ожидал, что немцы проводят массовое уничтожение евреев, только за то, что они евреи, то есть, по этническому признаку. Люди погибали, защищая Родину, люди погибали, воюя против немцев. Немцы считали, что это их враги, и убивали их. Но евреев они убивали ещё и потому, что те были евреями. Поэтому война наложила свой отпечаток. Среди моих наград есть орден «За заслуги» 1-й, 2-й и 3-й степеней – я полный кавалер этого ордена, что приравнивается к званию Героя Украины. Но я считаю, что самые ценные мои награды – это две медали: медаль «За оборону Киева» (это за то, что мы рыли окопы) и медаль «За доблестный труд в период Великой Отечественной войны» (за то, что я делал в тылу). Потому моё отношение к войне такое – не дай Бог, чтобы хоть в какой-то мере могло повториться то, что пережило моё поколение.

И, тем не менее, повторяется, к сожалению.

В этом-то всё и дело. Разгул национализма, разгул ксенофобии рано или поздно приводит именно к войне.

Исаак Михайлович Трахтенберг, ноябрь 2017 года