Зовут меня Галина Николаевна Вырвич, девичья фамилия Ахапкина. Я 1933 года рождения. Мы жили здесь, в деревне Замошье, шесть месяцев при немцах. У нас была большая семья, пятеро ребятишек. Самой старшей из нас тогда исполнилось девять, десятый...
В Малом Замошье перед войной стояло шестьдесят домов. Но народу в деревне жило много, потому что в каждой семье рождалось по шесть детей, а в некоторых и по десять.
Перед войной, помню, приехал какой-то с города, чекист, наверное. Одет был в штаны галифе, с такой кожаной подкладкой. Приехал, объявил, что война, и пострелял всех колхозных лошадей. По его приказу развалили льнотеребилку и льномялку. Все это раскидали, и сели ждать, когда немцы придут…
В августе месяце нам сказали: Немцы уже здесь, в России. И мы всей деревней – старики, дети… со скотиной и самоварами побежали в лес.
В это время отступала какая-то наша часть. Есть там сухой ручей, они шли по этому ручью. Пушек у них не заметила. Пулеметы, может, и были, не могу сказать. На подводах везли раненых. Они шли мимо нас чуть ли не целый день. Собрались там, на горе в лесу, и потом все там и умерли с голоду. Как с августа месяца лошадей съели, начали седла и ремни варить. Варили все, что хочешь. Пока грибы собирали, ягоды, еще жили, а потом...
А потом к нам в лес пришел из деревни дядька, жил у нас один без ноги, и говорит: «Немцы сказали, пускай все идут назад в деревню. Если не придут – сожжем дома!» И все двинули назад в Замошье.
Немцы сначала приезжали один раз в неделю. Приедут в субботу, подберут курей и свиней. Мы держали десять домиков-ульев – они все забрали. Поднимут крышку, воды туда вольют и забирают мед. А потом уже, когда стало подмерзать, немцы уже здесь обосновались полностью. И с лесного бора уже начали стрелять по всей дороге. В декабре месяце, где-то в середине, наверное, наша 2-я ударная армия начала наступление. У нас они появились ночью. Наш дом горел – немцы его подожгли… Снега тогда выпало по грудь, стоял мороз в сорок градусов. Солдаты еще не дошли до деревни, закричали: «За Родину, за Сталина!» Их там из пулеметов положили почти всех. Утром немцы встали, запрягли лошадей, – у них такие битюги бельгийские – поехали, собрали убитых, раздели всех и забрали себе их белые полушубки…
У нас в доме одно время жил жандарм, такой здоровый, как шкаф. Цепь на груди, бляха... Как утром выйдет с передней комнаты… а мы сзади жили, на двухэтажных нарах. Так он как встанет, выходит и говорит: «Никс понимайка». Мы сразу же от него кто куда прятались. А один немец был хороший. Этот каждое утро, как только встанет, принесет нам по кусочку хлеба. У них хлеб – такие булочки запечатанные. Даст по кусочку хлеба да по две конфетины в мятных упаковочках. Грудным он, конечно, ничего не приносил.
Один раз я увидела, как этот немец собрал котелки после обеда. Наши котелки – круглые, а у них – такие плоские, с крышками. Подумала: «Помою котелочки, пальцем хоть оближу». Вот я их помыла, а какая крышка с какого котелка – не знаю. Поставила все на стол и думаю: «Сейчас придет немец и убьет меня». Немец пришел… а я на печку уже забралась, прикрылась валенком, сижу, боюсь. Но он просто котелки забрал и ушел.
Потом возвращается, принес кусок хлеба и конфетину: «Киндер гут! Данке шон».
После этого у нас не стреляли почти до самого Нового года. Но потом наши стали наступать с Мясного Бора, и опять начался бой. Мы сидели в подвале, много народу. Наши стреляли оттуда, от могилы. (Показывает.) Там тогда стоял сарай, и наши раненые бойцы, которые спрятались в этом сарае, оттуда стреляли. Пуля пролетела сквозь стенку, пробила перегородку в подвале… на завалине стояла 20-литровая бутылка, пуля срикошетила от нее и попала в голову моему брату, 35-го года рождения. Рядом горел дом, от него загорелся наш. Немцы не выпускали нас из подвала, но мы все-таки кое-как выбрались и убежали. После этого началось: каждый божий день стреляют и стреляют с Мясного Бора. В феврале месяце наши стояли неподалеку. Вечером посмотришь – костры горят, варят кашу, матюгаются, все слышно. Дорогу к деревне перекрыли. Немцы попали в окружение, а вместе с ними и мы. Восемнадцать суток сидели в окружении. Потом с Большого Замошья пришли испанцы, их кто-то (из местных) проводил через лес. Они увели немцев.
(21 января сводный немецкий отряд из состава 20-й моторизованной дивизии (т. н. батальон Валентина ударного полка Барнера) был сбит советскими частями с северного края Замошского болота и отброшен в район деревень Большое и Малое Замошье, где занял круговую оборону. 26 января к гарнизону Малого Замошья присоединилось тридцать пять человек из тыловиков Ваффен-СС – группа Амброзиуса. 27 января была отбита первая атака советских частей на деревню. Вечером того же дня батальон Валентина и группа Амброзиуса были сменены частями 126-й пехотной дивизии и 52-го зенитного батальона. С советской стороны к осаде Большого и Малого Замошья приступила 305-я стрелковая дивизия 52-й армии. Ежедневные вылазки чередовались с мощными обстрелами, из-за которых осажденные несли большие потери. Советские части зацепились за несколько домов на краю деревни. Несколько попыток деблокирования успеха не принесли, у немцев уже не хватало сил. Тогда командование XXXVIII армейского корпуса сняло с фронта у Новгорода II-й батальон 269-го полка 250-й испанской «Голубой дивизии» и усилило его еще одной испанской ротой и батареей. Наступление началось утром 12 февраля и пошло не как раньше, напролом по дороге от Осии, а возле Большого Замошья с помощью местных проводников свернуло в лесной массив налево. Преодолевая буреломы и сугробы по грудь, сбивая с пути встречающиеся советские патрули, уже глубоко ночью испанцы с запада вышли к Малому Замошью, забрали с собой его гарнизон и до рассвета вернулись в Большое Замошье. Прим. – С. С.).
Остались мы одни, никого нет – ни русских, ни немцев. В тот раз горел дом бабушки, мы все с окопа вылезли и у этого дома грелись. Взрослые начали кричать: «Солдаты, приходите! Не бойтесь, немцев нет. А они говорят: «Вы, суки немецкие, обманываете». Потом пришли связные в белых халатах, у них катушка с проводом – много нагрянуло их. Какой-то большой начальник говорит: «Быстренько собирайтесь и шагайте на Мясной Бор. Это только на три дня! Потом вернетесь домой».
Мы собрались, ушли туда, переночевали в Мясном Бору в окопе. Утром у окопа появилась «катюша», она стреляла… мы до того напугались, как стреляет, аж попадали все.
– Когда пришли наши части, их как-то встречали, радовались?
Да какая там радость. Дом горит, ребятишек до фига. Нас с окошка выкидывали, как котят: Быстро-быстро, собирайтесь! Сейчас стрелять будут с Большого Замошья. Собрались и прочь... Да все пешком. Потом долго шли через Волхово. В Шевелеве остановились, прожили три месяца. Там тоже никакого покоя – днем постоянно бомбили переправу.
Хорошо еще, мы держали корову. Если бы не она, все бы умерли. Когда с Волхова в Шевелево ушли, увели корову с собой. Бывало, с бабушкой подоим ее, нальем в большой чайник. Разольем в котелочки...
А в мае, числа 12-го, нас эвакуировали в Новосибирскую область.
Как там война с японцем началась, нас оттуда обратно домой. Мама не хотела ехать, но председатель сельсовета говорит: «Да что вы, Евдокия Ивановна, там вам уже домики финские построены. Приедете, а там уже все есть». Ну, приехали… маму на работу никуда не берут из-за того, что много детей. Целую неделю на станции в Григорово жили. Потом она все-таки устроилась на кирпичный завод. В 46-м году уехали в Вешки и в 47-м весной вернулись домой. Пришли… а тут голое поле, одна избушка стояла маленькая. Вот и жили... Всю крапиву вокруг съели. И до того уже ее ели, что она уже зацвела. Сделаешь лепешки, а в них белые червяки ползают. Я вся от голода опухла. Потом опухоль эта спала и шкура на мне аж шумела.
– Ваш отец воевал?
Он еще на Финской воевал. А когда (Отечественная) война началась, его в первые же дни забрали. Сколько он успел послужить?.. Они за Новгородом, в Демянске попали в окружение. Отец с окружения пришел домой уже при немцах. Немножко пожил и ушел в лес, где стояла наша часть. Пришел к командиру, говорит: «Я из окружения такой-то, такой-то...» А тот ему отвечает: «Мужик… пока живой – живи со своей семьей. Какая тебе разница – или ты тут с нами с голоду сдохнешь, или тебя немцы расстреляют...» Вот они с маминым братом раза три, наверное, ходили туда. Наберут картошки, хлеба… а третий раз шли, и его поляки забрали.
Забрали, отвезли в Земтицы, в Мясной Бор. У них там стоял штаб. Подержали немножко да повели на расстрел. Рассказывал нам: «Идем по полю, два немца с автоматами, и нас двое. Идем, и ноги подкашиваются. Вдруг немец закричал, чтобы мы бежали. Не стали нас убивать, в воздух стрельнули».
Папа с тем мужиком пришел в лес. А когда нас освободили, его забрали. Он посидел немножко в лагере, как дезертир или что-то в этом роде. А погиб он в 44-м году в феврале месяце в Латвии. У бабушки помимо него было четыре сына, по отчеству все Павловичи: Клавдий – после войны жил в Замошье, там и похоронен, Павел, Михаил и Александр. Трое погибли, четвертый (Клавдий) пришел калекой. У него вся рука была разбита по плечо, только какой-то осколочек торчал. Он как-то брился, уронил бритву. Наклонился за ней и сразу умер.
– Как узнали, что отец погиб?
Пришла похоронка, там было написано «Без вести пропавший». Все плакали, конечно. У бабушки три сына и два зятя погибли. Взрослые уйдут на работу, а мы все, пацанье, смотрим, как она плачет. И до того доплакалась, что ослепла.
(На «Подвиге народа» найден Ахапкин Николай Павлович, 1907 г. р. Пропал без вести в Польше в районе Сувалок в мае 1944 года. Прим. – С.С.).
– Вы учились в школе до войны?..
В селе стояла школа, в ней учились до четвертого класса. Даже при немцах два месяца учились и что-то по-немецки учили.
– Когда после войны начали убирать боеприпасы и погибших?
В 47-м году весной надо было копать огород. Взрослые ушли собирать колоски, а детки остались. Мы трое – два брата и я – копали огороды. После обеда мальчишки зажгли траву. Ой, как тут начало стрелять – страшнее чем в войну. Начали рваться снаряды и мины. Горело до самого леса. Все разминировали окончательно в 49-м году. Каждое лето приезжали. А солдат мертвых не собирали, так они и лежали. Мы ходили за ягодами до узкоколейки. А там во время войны госпиталь стоял. И поверх мха из бревнышек сделан окоп. Так зайдешь туда, а там кости лежат вплотную, один возле одного. Только потом стали собирать эти кости. Привезут сюда кучу мешков – бог его знает, сколько там этих костей. Мы с сестрой пошли смотреть, открыла я мешок – а там зубы такие беленькие. Попросила: «Дайте мне эти зубы посмотреть!»
– Местные жители подрывались на минах?
У нас тут не подрывались. В Большом Замошье разряжали снаряды. И мы-то ведь ходили, девчонки. Внутри снаряда порох, как макароны – трубки с дырочками. Головку (снаряда) открутим, а в конце порох мелкий и в шелковом белом мешочке. Мы этот шелк брали на носовые платочки. А эти «макаронины» зажигали и вечером ходили на прогулку.
Когда баню построили, на углу прикрутили винтовку. И привязана веревочка. Из-за угла за веревочку дернешь и выстрелишь. Потом ее заело, и мы взяли да в канаву бросили. Дядька один чистил канаву, вытащил это ружье и стал открывать (затвор). Она лопнула, и глаза ему повредила.
Да, вспомнила, один мальчишка и правда погиб. Ходили они в Малиново как раз в ноябре месяце. И нашли винтовку. Один держал, а второй по курку лупил… и ему разрывная пуля... И тот, что по курку лупил, убежал домой и ничего не сказал. На второй день нашли, возили в город, сказали, что если бы сразу, то мог бы жить.
– Что было на столе перед войной?
Бедно жили. Сейчас послушаешь по телевизору – все царя хвалят, все у них так было хорошо, балы устраивали. А поехали бы в деревню да посмотрели. Дома маленькие, в доме никакой обстановки: стоит стол, вдоль стенок скамейка, кровать деревянная – для родителей, а для детей – один матрас на полу.
Картошка здесь растет мелкая. Утром накопают и нечищеную варят. Маленьким хлеба нажуют и в марлю сунут. Вот и сосешь целый день, пока одна марля не остается. Так и жили до войны, нечем хвастаться. Во всей деревне от силы дома три было таких, что пол крашеный. Дворы почти у всех соломой были крыты, а дома – дранкой.
– Почему немцы у вас корову не отобрали?
Коров они не отбирали. Вообще, не знаю, почему так. Обычно или убьет снарядом, или же сами зарежут. Немцы больше брали поросят, курей. У нас курица тогда вывела цыплят поздно. И мама взяла их, отнесла в задний подвал. В переднем овощи хранились, а во втором отец держал домики пчелиные. Так мама цыплят в улей положила. Пришел немец с автоматом: «Матка, курка...» Зашли туда проверять. Он постукал по ульям, а там курица сразу – «Ко-ко-ко». Немец сразу автомат на маму. Она скорее крышку открыла – они такие маленькие. «О, курка кляйн», – и ушел.
Боялись немцев, как не бояться. Но кроме них и поляки ходили, и карательные отряды в длинных плащах. Боялись, еще как. У нас дом был большой, сарай рядом… И вдруг этот сарай на замке. А детям же обязательно надо узнать, что ж там такое. И вот мы в дырочку... А там немцы своих убитых привозили и складывали. На второй день посмотришь – уже их нет, отвезли. А наши… Когда в Волхове жили, в Шевелево… вокруг стояли березы. Так там между этих берез наши были наложены как дрова. Помню, я с одного солдата сняла белые портянки. Мы там ходили, просили хлеба у солдат. Один раз с бабушкой пошли в Волхов. На крутом берегу сидит связист. Бабушка обратилась к нему:
– Сыночек, дай хлебушка. – Бабушка, если дашь, то – дам хлеба.
Она заплакала:
– Сынок, я же старая. – Бабушка, да мне лишь бы тепленько было.
Пошли мы прочь, мне ничего непонятно:
– Баба, а что он у тебя просил? – Вот вырастешь большая, будешь знать, что мужики просят…
– Вы не боялись мертвых, дети все-таки?
А чего их бояться? Мертвый – он мертвый и есть. Живых надо бояться, а не мертвых. Самое страшное, когда стреляют. Мы как-то спали, и снаряд прилетел в подвал, упал нам на подушку… и не взорвался. Страшно, да еще как.
– Если бы вы сейчас встретили немца, как бы вы отнеслись к нему?
Как бы отнеслись? Приезжал к нам Иванов, когда был министром. Посещал Долину Смерти. Бойцы, которые выходили из окружения вдоль узкоколейки, назвали это место «мясорубка». Перед его приездом пригнали солдат. Они вычистили землю, поставили ему палатку. Притащили туда печку и шкаф, стол со стульями. Дровишек напилили – ровненькие такие лежат.
Сходил этот Иванов в лес, да и уехал. С жителями не изволил разговаривать. А на столе в палатке угощение, бутылочка стоит. Спросили у солдатика:
– Никак самогонку пил министр? – Да ну, самогонка. Это коньяк. – А тебя-то угостили? – Скажете тоже. И близко не подходили.
Пошли мы с сестрой назад в деревню. Возвращаемся, а у нее во дворе стоит машина с немецкими номерами. Я говорю: «Люда, давай разобьем ему стекла!» Думали, что какой-то немец приехал. И тут мужик появился. Мы его строго так спрашиваем:
– Это чья машина? – Моя. – А мы хотели уже стекла бить… Чего у машины номера-то немецкие? – Я три года работал в Германии, чтобы машину купить. – А чего же там не остался? – Да кому мы там нужны…
– Как вы узнали, что война кончилась?
Радио у кого-то было – или в сельсовете, или в конторе. Сказали, что война окончилась. Мальчишки на лошадях поскакали в поля, всем разнесли весть. Столько было слез, столько было радости.
– Спасибо вам огромное за рассказ.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | С. Смоляков |
