– Меня зовут Кузьмин Георгий Иванович. Родился в 1925 году, пятого апреля, в Астраханской области в селе Алялис, неподалеку от Калмыкии и Каспийского моря. Нас в семье было четыре брата. Отец работал служащим, мама была домохозяйкой, как и многие женщины в те времена. Учился я в школе, что стояла на бугре, по эту сторону Волги. Занимались мы все вместе: калмыки, татары, русские, таджики. Дружба народов, как говорится. Я сидел с калмычкой, татарин с русской и так далее. В 1942 году я пошел в десятый класс в сентябре месяце, а в октябре меня уже взяли в армию. Мне было семнадцать лет.
– Как Вы узнали о том, что началась война?
– Услышали объявление о начале Великой Отечественной войны. Что такое война, мы знали со школы. Нас готовили к ней: мы учились стрелять, прыгать, плавать, бегать, по-пластунски перемещаться. Я помню, что видел фашистский знак, то есть свастику.
С началом войны мы старались поскорее попасть в армию. В 1942 году двадцать пять человек отправили на медицинский осмотр. И вот что интересно: двадцать четыре из них оказались годными к военной службе. Сейчас же половина не годна. У нас только один парень был хромой. Он лазил по деревьям, яйца коршуна доставал и упал оттуда, сломав себе ногу. И вот этот парень плакал навзрыд, что его не берут вместе с нами, как будто мы в пионерский лагерь едем… Потом в конце концов его определили в какую-то часть воинскую, на фронт, а затем он сбежал и попал в разведку, даже будучи хромым. Получил три боевых ордена.
Еще в школе обучились стрелять, ползать с мешками, бегать кросс в десять километров. В первую очередь нас привезли в село Башмаковка. Для начала мы взялись за изучение пушки. Винтовку мы знали. Автоматов еще не было, но стрелять мы могли. Все мы ребята сельские были, поэтому на лошадях верхом хорошо ездили и обучали этому городских.
– А в какую часть Вы попали?
– Нас сформировали в отдельный кавалерийский полк. У нас не рота называлась, а эскадрон. В полку было три эскадрона: первый, второй, третий. В нашем полку было четыре 76-миллиметровые пушки, четыре 45-миллиметровые и четыре миномета. Я стал командиром первого 76-миллиметрового орудия уже в семнадцать лет. Наша пушка весила полторы тонны. А мы ребята здоровые и крепкие были, поднимали ее.
Сразу мне присвоили звание сержанта. Так я прошел всю войну командиром первого орудия. Правда, одно у нас разбили, а потом другое дали. Через некоторое время командир полка послал меня учиться на офицера, но я отказался. Сказал: «Я не пойду». Думал, что меня в тыл опять отправят. А мне хотелось воевать. Тогда командир ответил: «Ну все, оставайся. Звания я тебе присваивать не буду». Так сержантом я и остался.
– Было в начале войны ощущение, что проиграем?
– Нет, уверенность была стопроцентная, что победим. Никаких разговоров на эту тему не вели. Нас готовили ведь, оружие было: автоматы, карабины, сабли, клинки. Последние мы на передок в мешок клали, завязывали.
Сразу мы попали под Сталинград. Это как раз в 1942 году. Тогда зима очень холодная стояла, но одеты мы были тепло: полушубки, валенки, теплые брюки, кальсоны теплые. А я во время войны, когда в Белоруссии были и все носили валенки, брал сорок пятый размер сапог кирзовых. Я сшил себе шерстяные носки из кролика и портянки теплые надевал в сапоги. Мы много ходили по болотам, поэтому, чтобы сапоги не намокали, я приучил всех смазывать обувь салом. А уже летом мы другие надевали, а эти убирали.
Вот когда мы гнали от Сталинграда румын, они замерзали в своих зелененьких шинельках. Помню, стоит мертвый замерзший, прислонившись к чему-нибудь, и не падает. Сдавались румыны прям группами. Наш «кукурузник» пролетает, бросает листовки с призывом собраться в конкретном месте. Румыны все оставляют и идут туда в село, куда указано. Все землянки забиты ими были, их кормили, а нам негде побыть было, поэтому мы все на улице сидели. Меня часто спрашивают, как я спал во время войны. А я даже не знаю, спал я вообще эти три года или нет.
Нашей задачей было гнать немцев из-под Сталинграда в направлении Ростова, чтобы они не пробились. Там и румыны были.
В 1943 году пришел эшелон, и нас бросили оттуда на Курскую дугу. Мы прибыли туда с 76-миллиметровыми пушками, а там нам уже выдали 100-миллиметровые противотанковые. Дальность удара была около километра. Если ранили моего наводчика, то направляю ствол в башню танка, стреляю, и эта башня аж улетает! Вот такой силы удар был. А у немцев были новые «тигры», «пантеры».
Управление на 100-миллиметровом орудии было такое же, как на 76-миллиметровом. Только ствол больше, пошире колеса, станина подлиннее, а управление точно такое же, затвор сам закрывается. А задача какая стояла? Сзади была железная дорога, высокая насыпь. Никуда не денешься. От нас в сторону переезд был через железную дорогу. Мы поставили пушки задом к высокой насыпи. Нашей задачей было не пропустить немецкие танки через переезд. Получается, что немецкие снаряды перелетали через нас, когда те стреляли. Всё благодаря насыпи. Командир батареи лазил с пистолетом и говорил: «Не высовывайтесь никуда, подпускайте их поближе». Мы подпустили их метров на семьсот и потом били, а они не думали, что у нас пушки будут. Нам дали команду: уничтожать сначала задние машины, чтобы они загорелись, а потом передние. Только затем каждый брался за свой сектор. И когда меня спрашивают: страшно было на войне? – я отвечаю: «Один раз было страшно, когда были под Курском». Помню: сидишь, держишь прицел, вроде пилотка поднимается, поднимается, поднимается… Танки громадные на тебя идут, земля дрожит, а нам команду все не дают… Ствол направлен, танк выбран, а команды нет. И тут только командир батареи хотел сказать: «Две пушки развернуть» – как мы увидели, что это наша танковая армия прет на немецкие танки через переезд. Пошли на таран. Вот первый раз я видел такой танковый бой. Обычно просто стреляют, маневрируют, а тут прям с ходу, не сбавляя скорости, идут на них. Через низину ушли в село. Мы сидим. Командир батареи подходит: «В чем дело? Чего сидите? Собирайтесь!» Собрали гильзы, собрали ящики, снаряды. В кучку положили. Подъезжают в фуражках энкавэдэшники с машинами, цепляют пушки к ним и уезжают. А нам на железной дороге оставили эшелон 76-миллиметровых орудий.
За этот танковый бой я получил орден Отечественной войны, потому что лично подбил четыре танка. Сколько остальные уничтожили, я не знаю. Если бы немцы нас заметили за насыпью, нам было бы туговато. Три года назад были мы в Курске, ездили то место посмотреть. Теперь оно ровное, лес разросся.
Из Курска мы пошли освобождать Белоруссию. Дошли до Польши, освободили Варшаву. За освобождение Варшавы нам медали дали, юбилейные. Но я юбилейные не ношу, только боевые. Юбилейные есть юбилейные, а боевые кровью добыты. За взятие Берлина меня и командира орудия «сорокапятки» тоже наградили.
– Как к Вам относились те, кто был Вас в два раза старше? Вы ведь были сержант и командовали людьми.
– Отлично относились, потому что знали, что я всем стараюсь жизнь сохранить. Пополнение молодых ребят мы берегли: «Идите пока туда, с коневодами побудете». Туда, где знали, что будет туго им, мы их не отправляли. Например, сами у пушки стоим, а их в окоп посылаем. А сейчас говорят, что издеваются над молодыми. Вообще кошмар! Раньше все дружные были. Настолько дружные, что я мужикам, которые всегда курили, отдавал свою махорку, потому что сам не курил. Я на параде был самым молодым из всех. Мне было двадцать, а другим по двадцать четыре-двадцать пять.
С едой у нас, откровенно говоря, никогда не было перебоев. Редко нам давали сухой паек и американские консервы. Если, например разбили кухню.
– А если сравнить с учебным подразделением, там кормили так же?
– Так же. Кушали мы нормально. Помню, в Белоруссии остались в лесу, и тут один кричит: «Товарищ старшина, картошка!» Зарытую картошку в мешках нашли, только взялись вытаскивать, а тут откуда ни возьмись местные. Подбегают и командиру батальона говорят: «В чем дело?» – «Это наша картошка». – «Отставить. Собрать все назад». А то уже развязали мешки. Командир приказал: «Отвезите им домой все». А себе ни картошины не взяли.
– А вот отношение к коневодам какое было? Они на передовой были или в тылу?
– Нет. Они все равно участвовали в боях. Одного даже ранили: там же бомбили нас.
Вот, например, мое отношение к двум коневодам-узбекам: они водку не пили, поэтому мою и их порции отдавали старшине. Взамен я получал полный котелок каши и полностью его им отдавал.
Дали мне лошадь по кличке Стрела. Весь сахар, что мне передавали из дому, я ей отдавал. Нет сахара – даю хлеб. Научил ее ложиться. Начинаю стрелять из автомата – она не шелохнется. Как свистну, она ко мне бежит. Очень нас это потом в боях спасало. Бывало, прижмут крепко, надо быстро передок к пушке подать, а коноводы где-то далеко. Пока посыльный дойдет, расчет погибнет. Слух у лошадей великолепный. Я свистну три раза – она начинает рваться с привязи. Коноводы: «О! Стрела пошла! Скорее давай передок!»
– Двадцать восьмого июля вышел приказ Сталина номер двести двадцать семь – «Ни шагу назад!», к которому сейчас очень по-разному относятся. Вы о нем не слышали?
– Знаю, что отступать нельзя, а об этом я не слышал. Не могу ответить. Знаю, что сказали, когда мы подходили к Сталинграду: «Отступать дальше Волги нельзя. Только вперед». После Курска мы почти нигде не рыли окопы, только вперед двигались. «Жуковский прием» при наступлении использовали.
Мы форсировали Одер, держали там плацдарм, а немцы обстреливали нас, чтобы сбить с берега. С нами было около ста человек пехоты, две 45- и 76-миллиметровые пушки. Вот только к берегу подошли – снаряд бух! – и пушка съехала с берега. Мы быстро вытащили ее. Тут мне наблюдатель говорит: «Товарищ сержант, немцы ушли с передних окопов назад». – «Как ушли?» – «Вот так… Побежали в другие окопы». Я говорю: «Ну все… Хана нам будет. Сейчас обязательно прилетят самолеты. Немцы и ушли-то, чтобы по ним не попали, а только по нам». И правда, только они ушли, как мы оттащили пушки к своим окопам, замаскировали их. А у меня была картечь, два снаряда для нее. Тут самолеты вражеские налетели, начали берег молотить. А с другой стороны уже наши были готовы к форсированию, ждали сигнал. Самолеты бомбили-бомбили, а потом улетели. Они подумали, что от нас ничего живого не осталось. Немцы вышли, автоматы набекрень, улыбаются. А наши на той стороне уже решили, что нас точно разбили. Я тогда выпустил две позывные ракеты, дав сигнал им. Они сразу поняли, что мы живы, и начали переправу. А мы как дали из пушек! Немцы начали убегать, а наши – наступать на лодках, на плотах. Все мимо нас пошли за немцами.
– Как Вы относились к замполитам?
– Отлично. У нас был начальник политотдела по фамилии Бабий. Он мне как раз вручал партийный билет, когда я в сорок четвертом вступил в партию. Я с этим делом затянул. У меня уже заслуги были, а заявление я все не писал. Замполит меня спрашивает: «Почему?» А я отвечаю: «Я еще не дорос до этого». Я, когда начинал воевать, знал, что ведь будут поднимать в атаку нас со словами «Коммунисты вперед!», а я испугаться могу. Поэтому я не вступал долго в партийные ряды. И вот когда меня начальник политотдела принимал в партию и протягивал мне билет, его ранило в руку, но он жив остался.
За все время войны я только один раз в атаку ходил. Нас в одном месте прижали, а снаряды у нас закончились. Пехота – это царица полей, как говорят. Перед всеми, кто в ней служил, я склоняю голову. Они все время вперед и вперед шли безо всяких разговоров. Поднялись и пошли. С нами вместе впереди всех бежал замполит, майор. Вместо автомата у него пистолет был. Я говорю: «Товарищ майор, что вы с пистолетом? Где автомат?» А он махнул рукой и: «Вперед, ребята!» Все время они шли (мы их комиссарами называли) вперед. Они не прятались за чьи-то спины, так что я отношусь к ним с уважением.
– Как Вы относились к СМЕРШ?
– Откровенно говоря, я с ними не сталкивался. Знаю, что было такое подразделение «Смерть шпионам!». Это я помню, а чтобы встречаться, то, откровенно говоря, я всю войну прошел на передовой и не пересекался с ними. Меня спрашивают, какие песни мы пели, какие артисты у нас были. Какие артисты??? Все время мы на передовой! А артисты в тылу, там, где отдыхают. Один раз оттянули назад нас и отдали на формирование, потому что совсем нас мало осталось. Так и там мы не видели этих артистов.
Я помню на формировке нас оттянули на один день и ночь в поселок, в землянку к бабе и деду. Они нам постелили со старшиной на койке перину. Мы с ним легли и не могли уснуть. Сползли на пол. А бабка говорит: «А что вы, детки, здесь лежите? Взяли бы одеяло да постелили бы». А мы как мертвые.
– А как мылись на фронте?
– Если вода есть, то умывались и меняли одежду. В летнее время купались, а в зимнее время, помню, один раз или два приезжала такая будка прямо на передовую, а в ней котлы: горячая и холодная вода. Помывшись, накидывали на себя одеяло и выбегали из будки.
Вшей у нас было немерено. Снимали рубашку и трясли над костром. Дали нам зимой новые фуфайки, а у них подкладка белая. И вот я ее скинул как-то, бросил на снег. Смотрю, а на ней что-то черное. Я спрашиваю: «Ребят, кто земли накидал?» А это вши оказались. Непонятно, откуда они берутся. Сейчас нет, а тогда страшно было спать. Немцы стреляют, а ты не обращаешь на это уже внимания, зато эти вот гады спать не дают. Мы их выжигали. Они боятся дыма. Поэтому брали новую рубашку, держали над огнем, стараясь не спалить, а потом только надевали ее на себя.
Мы Берлин брали со стороны Эльбы, обошли город с запада. Мы боролись в составе Первого Белорусского фронта. А потом все закончилось: второго мая Берлин пал, и нас отправили в город Ротынов. Закончилась война восьмого мая в двадцать три часа (по нашему времени это уже девятое мая было). Мы начали воротнички подшивать, сапоги драить. Война кончилась – надо привести себя в порядок. Приходит посыльный с полка, а штаб полка под Берлином стоял: «В полк командир вызывает командира батареи и вас». Мы и думаем: «Что такое?» А я уже и забыл, что меня к званию представили. Приходим. Доложили о себе. Смотрим: все офицеры, пятнадцать человек, у полка стоят. Командир полка берет коробочку, подходит ко мне: «Вот товарищ сержант, мы представляли вас к званию Героя Советского Союза, но что-то не пришел ответ. Разберемся». А я сам уже об этом и не думал. Меня больше вот что привлекало: двадцать дней отпуска и двадцать-двадцать пять тысяч. Вот этого мне хотелось больше во время войны. А сейчас война кончилась… Зачем мне это звание нужно? Орден Боевого Красного Знамени мне вручили.
– А вот такой вопрос: в Польше, Германии как Вы относились к местному населению и как местное население относилось к Вам?
– Ну если говорить про Польшу, то вообще хорошо. В Германии местное население относилось к нам тоже неплохо. Мы их кормили, в особенности дети приходили с котелками. Кухней мы в Германии не пользовались. Готовили каши, и они, человек двадцать-тридцать, тоже стояли в очереди за ней. И все же знали, что мы не убиваем людей и детей. Немцы же убивали и своих, и наших… До этого, когда мы вошли в Германию, был приказ Сталина: если руки поднял немец, то стрелять мы не имеем право. Убивать можно только в бою. А у нас вот как было: идут пленные немцы, а у какого-то нашего солдата погиб отец или мать от их рук, так он вырывается и дает очередь по ним. И сразу слух проходит: русские убивают пленных. А за нарушение приказа тогда точно отправляли в штрафной батальон на три месяца. И все: стали немцы сдаваться пачками, дошло до них, что русские не стреляют, раз приказ Сталина есть.
Мы как-то шли по Польше. Я шел в ГПЗ, а главные силы сзади двигались. ГПЗ заходит, проверяет, что немцев нет, дает ракету, и главные силы подходят. В одном месте у меня что-то с колесом пушки случилось. Я остановился, а ГПЗ ушло. И вот из леса идут немцы, человек десять, и несут белый флаг. Я пушку ставлю, приготовил картечь, даю сигнал ракетой, или красной, или зеленой. Смотрю, главные силы ко мне скачут: «В чем дело?» Я указал рукой на немцев, подумал, что, может быть, это провокация. Но нет. Один из немцев говорит по-русски: «Мы хотим сдаться, наш батальон хочет сдаться. Мы уже своих офицеров всех связали». Ну давайте. Мы показали им место, где сдать оружие. Они бросили его в сторону в кучу. Я доделал свои дела и пошел ГПЗ догонять.
Вот когда немцы стали сдаваться, нам стало легче воевать. Если туго дела обстоят, они бросают все и бегут к нам. А у нас, если пушку бросишь, – месяц штрафного батальона.
– А вот в Польше, в Белоруссии, в Германии с власовцами не сталкивались?
– Сталкивались. Однажды наш полк попал по случайности на другой участок, где сдалась одна рота. Но там были не только русские, но и грузины. Много было человек из Средней Азии. Вот они сдались. И там СМЕРШ это расследовал. Вот раз мы с ними встречались.
– Я неоднократно встречал упоминание о том, что солдатам было разрешено из Польши, из Германии отправлять посылки по пять килограммов, а офицерам – по десять. Это так?
– Да. Только не в Польше, а в Германии так было. Но я ни одной посылки не отправил. Один раз мы город взяли и зашли в него, а ребята начали шмотки набирать, чтоб посылку отправить. Набирали себе, клали на пушку. И вдруг слышим: «Танки!» Всё кинули, забыли.
Я не посылал никогда ничего, а старшина посылал. У меня на пушке, на лафете ящик был, куда панораму класть, и однажды осколок мне ее оторвал, разбил совсем. И вот я хожу по одному дому, ищу ящик под панораму. Открываю шкаф и вижу сейф. Понимаю, что подходит под панораму мою. Я взял и вытащил его. Открыл, а там золотые часы. Я высыпал все на стол. Потом ребята смеялись надо мной: «Сержант, там же золото было». А откуда я знал… Я ведь не видел никогда его. Я взял только перьевую авторучку. Она понравилась мне. Мне нужно было писать иногда. И браслет серебряный взял, положил в карман. Мне понравилось, как он звенит.
Старшина обычно посылал две посылки и писал, что одна – от моего имени, а вторая – от его. Дело в том, что две нельзя от одного имени отправлять. Да и некогда мне было этим делом особо заниматься. Старшина если даже свободен, то посылку раз в два месяца отправить мог. А так… Почты нет, почтальона ранило, например, или еще что-нибудь такое произошло, и возможности отправить что-то уже не было. У меня в батарее никто посылки не отправлял.
– Ранения у Вас были?
– Мне дали одного парня по фамилии Заика. Он был с Одессы. Что-то там украл и его посадили. А он всего на год старше меня был. И вот таких рецидивистов собирали и в армию отправляли. Его определили ко мне, в мой расчет. Мы в Польшу вошли, первый город был Холм. Вот мне медаль «За отвагу» пришла, шестьдесят лет назад представили. Я и не знал, что меня наградили. Мы там два танка подбили сбоку, пехоте давали возможность взять город. Мне писать было нечем: ручек нет, карандашей и бумаги тоже. Я говорю: «Заика, давай иди по домам, найди бумагу и карандаш». Он побежал. Вошли в город, пушка моя идет прямо. Я первый, а за мной расчет. А там танк спрятался в конце и он как дал! Командир полка ехал рядом с начальником артиллерии на машине, и около них снаряд упал. Машину перевернуло, но никого не убило. Я только успел обернуться, дать команду «К бою», как ударил второй снаряд. Расчет не погиб, но меня ранило. Я упал и потерял сознание. Очнулся, лежу вниз лицом. Знаю, что взрыв был. Чувствую, что или ноги оторвало, или руки. Пальцами ног пошевелил – шевелятся. Говорят, что если ноги оторвало, то шевелишь пальцами, и может показаться, что они шевелятся. Тогда я подвигал руками. Получилось. Глаза открываю. Вижу кровь. В крови лежу, а я-то думал, почему вдохнуть не могу. А, оказывается, в рот кровь попала. Звон в ушах. Тут слышу, что Заика кричит: «Вон сержант лежит, вон!» И бежит ко мне. Пехота уже пошла вперед, а мы с пушкой здесь остались. А когда я разобрался в чем дело, оказалось, что осколок попал мне в бок, но не глубоко, не пробил мне ничего. Заика выручил меня, вытащил за забор. А там один был из Белгородской области. Сейчас он жив или нет, не знаю. Ему ногу тогда тоже перебило. Он кричал: «Товарищ сержант, не бросай меня, товарищ сержант!» А я же только обгорел. Лицо волдырями покрылось. Я говорю: «Терпи». Схватил его, через себя перебросил и в ров спустился. А там уже бегут санитары. Он потом жене своей говорил, когда мы виделись: «Нина, вот это мой спаситель». Указывал на меня. А я ведь просто перетащил его через воду, и все.
Жили мы нормально, расчет у меня был хороший, замечательный. Я, откровенно говоря, почти никого не потерял. Раненые только были, но убитых нет. Старался сохранить расчет сам, потому что он мне был нужен. Надеялся на них.
– Когда Вы узнали о Победе, какие у Вас были ощущения?
– Мы начали стрелять уже второго мая, когда Берлин взяли. Радость такая была! Восьмого дали команду: «Привести себя в порядок». У всех же брюки порваны были или испачканы в грязи или мазуте. Приказали всем выдать новое обмундирование, зеленое, хлопчатобумажное: брюки, гимнастерку. Мы начали быстро подшивать свои воротнички или рвали простынь и делали новые. У каждого была иголка, нитка в пилотке. Сапоги надраивали. Старшина нас заставил перед сдачей песком чистить оружие, чтобы оно было в нормальном состоянии.
На параде должны были участвовать двести человек из 7-го кавалерийского корпуса, а нас собралось триста. Начальник полка старается ведь не одного послать, а двух-трех солдат. Выстроили нас в ряд. Шел генерал со своей свитой и показывал, кому выйти. Те должны были ехать на Парад Победы. Все стоим, ждем. Доходит генерал до меня. Я где-то в середине стоял. Он уже почти прошел мимо меня, а потом поворачивается в мою сторону. Я сразу вытянулся. Слышу: «Товарищ сержант, за что вы получили орден Отечественной войны?» Я говорю: «За Курскую дугу». – «А Боевого Красного Знамени?» – «За форсирование Одера». – «Выйти из строя». Я чуть не побежал.
Попал я на парад в Москву. Мы с неделю тренировались в Сокольниках. Там был первый полк связи, где мы и стояли. Сначала нас днем тренировали, а потом ночью, потому что, когда бы мы ни вышли днем, всегда людей в парке много было. Пацаны не дают проходу ни нам, ни оркестру – никому. Потом через дней десять приходит капитан какой-то военный, старшина вызывает: «Кузьмин, давай сюда». Я подошел. Мне говорят: «Вы отправляетесь с капитаном. Берите свой рюкзак». Я спрашиваю: «А куда?» Капитан говорит: «В особый полк!» – «А что это за особый полк, особый батальон?» Он говорит: «Вы будете бросать знамена немецкие к Мавзолею». Я как вскипел! Я же готовился со своими знаменами идти. Я говорю: «Товарищ сержант, за что вы меня наказываете? Я же дисциплинированный парень. Поэтому и сюда попал. Никогда не нарушал приказ. За что вы меня наказываете?» Капитан стоит улыбается, говорит: «Ты не единственный отказываешься. Но запомните первое – это приказ. Второе: вы еще не осознали, какую вы миссию будете выполнять». И действительно я это понял только тогда, когда уже закончился парад и я демобилизовался. Тогда только дошло, какую действительно миссию возложили на меня.
Нас вот как тренировали на Ходынском поле: доходишь до Мавзолея, ровняешь голову на солдат, бросаешь знамена, то есть палки, которые их заменяли. Нас тренировали каждый день в течение месяца. Двадцать четвертого июня был парад. Ночью накануне нас привезли на площадь. Пришли две или три машины, палки со знаменами. Нам показали, как нужно их нести, чтобы они волочились по брусчатке, но так, чтобы никто не наступил на них случайно. Всем перчатки давали белые, а нам кожаные, чтобы наша рука не прикасалась к вражеским знаменам. И вот в тот момент, когда мы бросили знамена, воцарила тишина, оркестр замер. И сразу барабаны заиграли, за которыми сидело человек девяносто-сто. Военно-музыкальный оркестр. От их сильных ударов аж мурашки по коже побежали. Фотография одна какая-то есть, чей-то рисунок, как на деревянный помост бросаем знамена. И вот художник это изобразил. Бросали на помост, чтобы знамена вражеские не соприкасались со священной землей, то есть с Красной Площадью. Все продумано было.
В тот день дождь шел, но мы даже не ощутили его. Сталин стоял. Мне интересно было на него посмотреть. Ему принесли плащ.
После парада из двухсот человек до машин дошло, наверное, человек десять. Москвичи их расхватали, обнимали, вели домой, угощали. Победа же! Радость у всех! Часа два мы ждали, пока все соберутся.
– А вот встречается такое утверждение, что фронтовики очень Жукова не любили, потому что там, где Жуков – смерть. Слышали об этом?
– Нет, не может быть. Я с ним встречался. Мы стояли в городе Демблин – в польском городе, что над Вислой, – в крепости. В то время как раз Жуков принимал Первый Белорусский фронт, которым командовал Рокоссовский. А у меня в крепости такое окно было сделано и пристреляны все цели, а батарея стояла километрах в двух за пределами крепости. Ориентиры мои все прибиты были. Слышу шум: по каземату идет Рокоссовский. Заходит он ко мне и приказывает снаряд один выпустить. Я отдал приказ, пошел за Рокоссовским, а там и Жуков стоял. Я его поприветствовал.
Где Жуков бывал, у нас говорили: пришел Жуков – будут наступать. Я нигде не видел, чтобы он появлялся на фронтах. Допустим, некоторые обвиняют его, но ведь без потерь нельзя было бы Ленинград отстоять, Москву. Он же говорил: «Войны без жертв не бывает. Сохранять надо людей, когда возможно». А когда, допустим, немцы напирают, что ты сделаешь? Гибли люди. Двадцать миллионов, допустим, погибло у нас. Война есть война: или отдавай все и сдавайся, подняв руки, или будь твердым.
Военных я любил. Вот у нас Бассан Баргенович был первым секретарем обкома. Он военный же, генерал. Если сказал что-то сделать, то хоть умри, но сделай. Совхоз у нас был один. Едем как-то в Яшкуль совещание проводить, подъезжаем к этому совхозу, выходит директор. Бассан Баргенович у него спрашивает: «Слушай, а ты забыл, что я тебе в прошлом году говорил деревья посадить?» – «Вы знаете, не хватает времени, дел-то много». Бассан Баргенович так поворачивается и говорит своему заместителю: «Вот этого замените другим товарищем, снимите с поста директора». И уехал. Приказ не обсуждается, а исполняется.
Мы в Башмаковке поехали сена как-то привезти с одного колхоза, а у нас с оси выскочил чоп, который держит колесо. И вот пока мы все отремонтировали, попросив помощи у людей, опоздали в результате на полчаса. На гауптвахту он нас не отправил, а вот наряд вне очереди мы получили.
– У Вас вот тут два ордена, боевые награды. А вообще как награждали кавалерию, артиллерию?
– Я получил первую медаль «За боевые заслуги». А случай вот какой был под Сталинградом. В одном месте пулемет не позволял пехоте нашей подняться, потому мне дали команду – любыми средствами уничтожить его. Обошли мы немцев кругом, притянули пушку и ликвидировали его. Полк построили и выдали награды. Всегда для награждения нас всех строили.
Всего из наград мне дали орден Отечественной войны, орден Боевого Красного Знамени, две медали «За отвагу», медаль «За боевые заслуги», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы».
– Спасибо Вам за рассказ!
| Интервью: | Н. Аничкин |
| Лит.обработка: | Н. Мигаль |
