Курбаков Иван Иванович

Я родился восьмого января 1921-го года на Брянщине, в деревне Атракинь Заульского сельского совета Севского района. Мой отец, Иван Ефимович, восемь лет прослужил в царской армии кавалеристом, воевал в Первую мировую. После революции, когда стали проводиться реформы, коллективизация, мы всей семьей переехали из Атракинь в Брянск. Семья у нас была большая, пять детей: четыре сына и одна дочь.

- Что стало причиной переезда?

- Отец сдал лошадь в колхоз, но в колхозе работать не захотел. Поэтому мы переехали в город, где отец устроился работать на завод. Спустя некоторое время мой старший брат переехал жить в город Сталино, сейчас это город Донецк, а потом и всех нас туда перевез.

- Чем Ваш брат там занимался?

- Он у меня был столяром. У меня и отец в Сталино работал столяром, и оба брата. А самый младший брат там окончил строительное училище. Я посмотрел на их работу, которая была очень трудной, потому что все делалось вручную, без станков, и подумал: «Я не буду столяром».

- Расскажите о своей маме.

- Моя мама, Софья Евдокимовна, все время была домохозяйкой – и в деревне, и в городе. Образования она не имела никакого, а у отца образования было всего три класса, но он очень красиво писал.

- Где Вы пошли в школу?

- Сначала пошел в деревне в первый класс, а потом, когда переезжали в Брянск и в Сталино, я там продолжал учебу. Помню учебу в первом классе. У нас же ни книг не было, ничего абсолютно. Мы ходили в школу с холщовыми сумками, в которых у каждого лежал «тормозок». Мне запомнился один эпизод. Приглянулся я учительнице, вызывает она меня к столу и открывает букварь: «Читай!» Ну что же я там буду читать, если я не то что не занимался, а и букваря не видел до этого ни разу. За мой отказ учительница мне влепила по щекам линейкой: «Садись! Два!» На следующий день прихожу в школу, и эта история повторяется: щелк, щелк! На третий день опять. Я тогда собрал свою сумку и ушел домой. На следующий день отец мне говорит: «Иди в школу» - «Не пойду!» Отбила учительница у меня охоту учиться и в первый класс я пошел только спустя год. И так целый год у меня пропал: отец мной не занимался, и я был предоставлен самому себе и все это время проводил на улице. Отец никогда меня не контролировал, никогда не наказывал – мне это очень нравилось. Родители ни разу не были у меня в школе. Бывало, меня выгонят из класса, я неделю в школу не хожу, потом учителя забывали о том, за что меня выгоняли, и я снова начинаю ходить на занятия. А я о том, что меня выгоняли, родителям не говорил.

- За что Вас выгоняли с уроков?

- Ну за что… Бывало, урок начинается, а учительницы все нет. Мы в классе начинали безобразничать, а когда приходила учительница, начинала нас успокаивать. А когда она выходила из класса, я показал ей язык, а она в этот момент обернулась и заметила это: «Все! К директору!» Директор сразу как заорет на меня: «Вон из школы!» и я неделю не появлялся в школе.

- Как давалась Вам учеба в школе при частой смене места жительства?

- Мне учеба давалась нормально. Я, конечно, не был отличником, но учился легко. У каждого ученика есть свои взгляды на предмет, на учителя. Вот мне, например, понравилась учительница по географии и немецкому языку. Сам я никогда не напрашивался выходить к доске, а если она меня вызывала, то говорил, несмотря на то что знал материал, что не готов, ну, и за этим, конечно, следовало: «Садись! Два! Баба с возу – кобыле легче». Вот эти слова учителя мне, почему-то, запомнились. Перед экзаменом она мне говорит: «Если в четвертой четверти получите положительную оценку, то я Вас допущу до экзамена». Ну, получил, допустила. Ассистентом у нее на экзамене был учитель истории, чей предмет я знал хорошо. Я вытащил билет, посмотрел в него и говорю: «Можно отвечать?» - «Подумайте хорошенько». Подождал немного, потом ответил. Она спрашивает у историка: «У вас есть вопросы?» - «Нет, это мой самый лучший ученик». И тогда она пошла меня гонять по предмету. Но, в результате, все-таки поставила мне четверку.

Я очень любил математику и физику, у меня часто списывали. Учителя знали, кто у меня списал и ставили двойку нам обоим: и мне и тому, кто списал. Спустя время вместо женщины - учительницы преподавать немецкий язык пришел другой учитель – Роберт Робертович Кашне, чистокровный немец. Когда я хулиганил, он мне говорил: «Ти, здоровий, вилетишь как пробка из класса». А потом я стал у него пятерки получать.

- Перед войной у молодежи было модным иметь различные значки: «Ворошиловский стрелок», «БГТО» и другие. Имелись такие значки у Вас?

- Нет. Я в то время занимался во Дворце спорта в различных секциях: гимнастикой, борьбой, боксом, футболом. Я был слегка хулиганистый и никогда никому не уступал. Хотя при этом мне нравилась справедливость, и я ее всегда и везде защищал. Я много занимался самообразованием, записался в библиотеку. Детство у меня хорошее было, тут нечего сказать даже.

- Во время учебы в школе была ли у вас в программе военная подготовка?

- Нет, военной подготовкой в школе мы не занимались. У нас тогда не было военруков, никакого патриотизма специально в нас не воспитывали, мы сами по себе росли.

- Время предвоенное было неспокойным. Проводились ли в школе политинформации на разные темы, отслеживали ли вы ситуацию в мире?

- Нет, политинформаций у нас не проводилось, а международной обстановкой я сам интересовался.

Закончил учебу я в 1940-м году. Полный курс обучения средней школы я не прошел: после того, как я закончил девятый класс, в октябре меня призвали в армию, потому что я пропустил один год учебы и теперь подходил для призыва по возрасту. Мне могли бы дать возможность закончить школу, но за меня некому было походатайствовать.

- Куда Вас направили после призыва?

- Когда призывали, еще в Донецке, нас выстроили всех, и майор спрашивает: «У кого сто сорок вторая команда?» Эта команда была у меня, но я не любил вперед выскакивать, поэтому стоял и молчал. Майор второй раз задал тот же вопрос - опять все молчат. Тогда я уже был вынужден признаться: «У меня». Майор мне коротко бросил: «Пять лет» и ребята сзади зашушукались: «На флот попал». Тогда на флоте служили по пять лет, но мне было все равно, мне везде было интересно.

И попал я, один изо всего нашего призыва, в учебный отряд Черноморского военно-морского флота, в город Севастополь. Раньше на флот сразу направляли служить, а незадолго до моего призыва сделали так, что ты сначала учишься в учебном отряде, приобретаешь себе военную специальность, а только потом тебя, вместе с другими, расписывают по кораблям. В нашем учебном отряде готовили три специальности: сигнальщиков, коков и боцманов. Я попал в строевую часть «боцман».

- Как проходило обучение в учебном отряде?

- Для меня это обучение проходило очень легко. Я принимал активное участие в шлюпочных забегах, где в каждой шлюпке сидело по двенадцать человек и слабаков там точно не могло быть. Мы даже занимали первое место в шлюпочных гонках по Черноморскому флоту. У нас был сильный экипаж: Леня Пантелеев, как и я, был гимнастом, Казыров Леня был борцом, остальные тоже были хорошими, спортивными ребятами.

- Присягу Вы приняли в учебном полку?

- Конечно. Нас не увольняли в город целый месяц, пока мы не приняли присягу. В первое же свое увольнение мы с другом отправились в фотоателье и сделали свои первые фотографии. Разумеется, свою фотокарточку я сразу же отправил домой, поэтому она у меня и сохранилась.

- Не пожалели, что попали служить на флот? Все-таки пять лет.

- Ни капли. Еще когда учился в Донецке, я все лето из воды не вылезал. У нас там было три водоема, так называемые «ставки», два из них были для использования в промышленности на сталелитейном заводе, а один был для купания. Правда, сейчас этих водоемов уже не осталось. Так вот я не просто умел хорошо плавать, я мог целый день просто лежать на воде. Но море, до тех пор как попал служить на флот, видеть мне не доводилось, поэтому, когда я его увидел впервые, оно на меня произвело впечатление.

- Как кормили вас в учебном отряде?

- О, кормили нас очень хорошо! Всегда было первое, а на второе даже иногда плов давали, ну и третье конечно же.

- Во что Вас одели после того, как Вы прибыли в учебный отряд?

- Нас сразу одели в морскую форму, ту самую, что можно увидеть на фотографии. Никаких знаков различия на ней не было, только надпись на бескозырке указывала, что мы с Черноморского флота. Это если бы меня сразу на корабль направили, то на бескозырке было бы название корабля, а у меня была надпись «учебный отряд».

- Где размещался учебный отряд?

- Мы жили в кубриках. Хотя нет, кубрики – это на корабле, а поскольку мы жили на берегу, то мы жили в казарме. Причем казарма находилась на значительном отдалении от побережья. Наша рота боцманов формировалась из наиболее грамотных ребят. Поэтому, когда весь отряд выгоняли на улицу на занятия, все другие учебные роты начинали заниматься подготовкой, а мы, боцмана, сидели на траве и ничего не делали.

- Почему?

- Потому что мы были уже достаточно образованы и подготовлены. Например, другие роты гоняют строевой подготовкой, а нам это не надо – мы и так, если потребуется, хорошо промаршируем с первого раза. Вечером все роты идут на прогулку с песней, а нас старшина ведет потихоньку, молча. Но он всегда знал, что, если понадобится, мы рубанем песню как надо!

- Старшина был, как и вы, срочной службы?

- Нет, наш старшина был из сверхсрочников, жил рядом с нами в казарме, а семья его жила где-то далеко у него на родине. Он был родом из простой семьи, старался на что-то заработать денег, постоянно их копил. Не успел накопить, а тут война началась, в которой он погиб.

Однажды наш старшина в отпуск ушел, а вместо него нам дали старшину из роты сигнальщиков, который хотел с нами обращаться так же, как и со своими матросами. Хотел он дисциплину у нас в подразделении строгую ввести, но никто ему не подчинился. Представляете? Например, сильный ветер, а мы стараемся поскорее пройти до казармы. Он бегает вокруг нас, пытается нас гонять, проводит там, где пространство не укрыто от ветра строениями и старается всех развернуть лицом к ветру. На строевой все старались в знак неповиновения ходить как овцы. Но стоило лишь только выйти на плац нашему командиру роты старшему лейтенанту Геращенко, как вся рота преображалась, подтягивалась и проходила по плацу образцовым строевым шагом. Командир как посмотрит на нас, так сразу давал команду: «Разойтись!» В общем, были мы немного недисциплинированным подразделением иногда, но очень дружным коллективом.

- Никаких мер дисциплинарного воздействия к вам не применял старшина за такие ваши выходки?

- Абсолютно никаких. У нас с ним потом отношения наладились после того, как он напился пьяным, а мы его прятали от командира роты. Вот после этого случая мы стали относиться друг к другу совершенно по-другому.

- Как проходило у вас принятие присяги?

- Торжественно, как всегда. С построением на плацу. Мы в учебном отряде много занимались военной подготовкой, там я овладел искусством штыкового боя. Начальник учебного отряда, капитан первого ранга, полный такой, здоровый, показывал нам эти приемы штыкового боя. Мне нравилось это занятие, с трехлинейкой я обращался как с игрушкой, потому что я был сильным, а другим это мастерство с трудом давалось, потому что они не занимались спортом.

- Почему именно командир отряда показывал вам приемы, а не кто-то из его подчиненных?

- Да он просто проходил мимо в тот момент, когда нам преподавали штыковой бой, и решил показать «как надо». Когда он проходил, упражнение выполнял украинец по фамилии Былда, тот был тяжелым увальнем и упражнение ему давалось нелегко. Командир отряда взял винтовку у него и стал показывать, как правильно надо вести штыковой бой.

- На вооружении у вас были винтовки-трехлинейки?

- За нами вообще не было закреплено никакого оружия, мы для выполнения учебных занятий получали учебное оружие на время. Оружие нам дали уже потом, когда началась война. Даже когда нас высаживали десантом, мы были без винтовок. Вот какое было время. Когда высадили, там лежала куча трофейного оружия: и немецкое и румынское и даже японское попадалось. Русского оружия тоже было очень много - бери и иди в бой!

- Сколько Вы проучились в учебном отряде до начала войны?

- Ну, раз мы прибыли туда в октябре, то, получается, что полгода. После окончания теоретической учебы нас направили практиковаться на учебный корабль «Днепр», который ранее был испанским торгово-пассажирским судном. Во время испанской гражданской войны детей испанских республиканцев вывозили в Советский Союз на двух кораблях. Когда в Испании франкистами был потоплен наш крейсер, советское правительство сказало, что эти два судна, перевозившие женщин и детей, мы оставляем у себя. Команде, конечно, предложили: «Если пожелаете, можете тоже оставаться у нас. Если нет – возвращайтесь в Испанию. Но корабли остаются у нас». Так в нашем флоте появились эти два корабля, которым дали имена «Днепр» и «Нева»: «Днепр» использовался как учебный корабль, а «Нева» - как «матка» для подводных лодок. «Нева» на Черном море занималась снабжением подводных лодок - привозила для них торпеды, снаряды и прочее необходимое имущество.

- Перед выпуском из учебного отряда у вас проводились какие-нибудь экзамены?

- Были, конечно, и экзамены. Но что мы сдавали – я уже сейчас и не вспомню. Помню, сдали экзамены и присвоили нам звания «старшина второй статьи». А уже на фронте мне присвоили звание «старшина первой статьи». Это произошло после штыкового боя в Инкерманской долине.

- Как Вас приняли в экипаже после прибытия на «Днепр»?

- Приняли хорошо. Мне нравилась эта морская дружба, хоть я и мало прослужил на флоте – с сорокового по сорок второй. Где бы ты не встретил моряка, сразу находишь в нем хорошего друга: «Привет, братишка! Ты откуда? С какого флота?» Что ни говори, морское братство – вещь исключительная!

- Когда Вы прибыли на корабль, на какую должность Вас определили?

- Это же был учебный корабль, поэтому там мы знакомились с работой основного боцмана. Обычно из учебного отряда на корабль прибывало два или три человека и вместе с боцманом они выполняли всю боцманскую работу, знакомясь с обязанностями боцмана. В тот раз нас было двое, кто попал на этот учебный корабль стажироваться и постигать азы боцманской работы, остальных направили на другие корабли. Может быть вместе со мной попал кто-то и из других учебных рот, например, сигнальщики, но я их не знал. Жили мы на корабле вместе с членами экипажа в двухместных кубриках.

- Кто был капитаном на «Днепре»?

- Я никого не знал и не запоминал. Даже уже будучи на фронте я просто не успел узнать, как звали моего командира роты, например. Знаю только наименование подразделения, в которое меня определили и что командовал им кто-то по фамилии Петров.

Я, конечно, жалею, что не успел полностью прослужить весь срок на флоте. На «Днепре» мы ходили по всему Черному морю: были в Батуми, в Поти, в Новороссийске, в Феодосии, в Одессе. После прохождения практики на «Днепре», нас должны были распределить по кораблям, где нам предстояло нести свою дальнейшую службу на флоте, но в Одессе нас застала война.

- Как Вам запомнился день 22 июня 1941-го года?

- Это был выходной день, мы собирались прогуляться по Одессе. Начали гладить брюки, готовясь к увольнению в город. И вдруг в двенадцать часов по радио выступает Молотов: «Началась война! Немец нарушил нашу границу». Мы, конечно, были разочарованы этим сообщением и свой поход в город были вынуждены отложить.

Порт Одессы, в котором мы стояли, был торгово-пассажирским. Недалеко от нас здесь стояло под загрузкой и немецкое судно, но, за пару дней до начала войны, немцы загрузили судно разными товарами и ушли из порта. Примерно через месяц и нас поставили под погрузку: стали грузить в трюм пшеницу, которой было очень много в порту и которую нужно было срочно вывезти из Одессы в Новороссийск, чтобы она не досталась немцам.

А до этого нас стали привлекать к дежурству по городу, и мы ходили в составе патрулей.

Когда мы загрузились пшеницей и вышли в море, нас атаковала немецкая авиация: бомбардировщик и три истребителя. Обстрелы и бомбежка были сильными, но, по чистой случайности, нас не потопили. В немалой степени в этом и заслуга капитана нашего корабля: он крутил корабль как хотел, маневрируя и уходя от обстрела. Столбы воды от взрывов бомб поднимались по обе стороны от корабля, но ни одна не упала на палубу. А вот корабельные трубы были изрешечены немецкими пулями полностью. А я, боцман, по молодости своей еще не осознавал, что идет война, думал, что это «игрушки»: идет обстрел, а я на палубе стою, рот разинул. Вокруг пули свистят, хорошо, что ни одна не зацепила.

- Потери от обстрела среди экипажа были?

- Нет, не было. А вот на втором «испанском» корабле «Неве» потери от обстрелов были. Меня потом, когда ранило, вывозили именно на этом корабле. Ситуация сложилась как в кино. На этом корабле я встретил Кузнецова, своего сослуживца по своему учебному отряду. А я же ранен был, у меня все лицо посечено было и все раны на нем были замазаны йодом и зеленкой – словом, непонятно на кого был похож. Я его узнал, окликнул. Тот хоть и не сразу, но тоже угадал меня, бросился ко мне: «Ой, Ваня!» В общем, ухаживать на этом корабле за мной стали как за генералом. А еще на этом корабле я встретил свою соученицу, с которой вместе когда-то учился в девятом классе донецкой школы. Она медсестрой там, на корабле, служила. Представляете себе? На таком маленьком пространстве посреди моря встретить двух знакомых мне людей! Мы с ней некоторое время переписывались, а потом переписка внезапно прекратилась. Как потом мне уже рассказали, им на корабль загрузили из Керчи и Феодосии женщин и детей, решив их эвакуировать на большую землю. Но, не доходя несколько миль до материка, немцы потопили «Неву» и все, кто был на этом корабле, погибли. Не знаю, насколько это правдоподобно, но, со слов, на этом корабле перевозили около пяти тысяч детей и женщин. Сейчас, когда мимо этого места проходят корабли, то спускают на воду венки.

- Пока Вы стояли в Одессе, вас привлекали к патрулированию. Какая задача была у патрулей?

- Следить за порядком, чтобы не было никаких диверсий. Первое свое боевое крещение я получил как раз в Одессе, во время патрулирования, когда немец бомбил этот город. Мы с моим другом заступили в патруль и наш маршрут пролегал мимо Одесского военно-морского училища. Товарищ мне говорит: «Давай зайдем, посмотрим, как там ребята живут. Интересно же». Зашли мы на территорию училища, поднялись на второй этаж казармы, посмотрели там все.

- Охраны в училище не было?

- Была. На КПП дежурили. Но мы от них не очень отличались – они в форме, и мы в морской форме. Тем более, что они видели, что мы с винтовками, значит свои ребята. Пропустили нас без проблем, никто у нас ничего даже не спросил.

В то утро пролетел над городом немецкий самолет-разведчик, видимо посмотрел где скопление людей в форме и вечером решили немцы эти места пробомбить. И мы с товарищем как раз попали под эту бомбежку. Только мы зашли в одну из комнат в здании казармы, смотрим: летят самолеты. В то время я еще не понимал, что это бомбардировщики, поскольку война только началась и не было никакого боевого опыта. Открыл я окно и смотрю на эти приближающиеся самолеты, которые шли со стороны солнца. А потом как началось!

Когда в здание попала бомба, я находился в одной комнате, а мой друг в другой и бомба угодила как раз в ту комнату, где находился мой товарищ. В моей комнате от этого взрыва разлетелось стекло, а меня самого взрывной волной забросило под кровати и засыпало штукатуркой. Вылез я из-под кроватей весь в пыли и в крови из-за осколков стекла, которые меня немного посекли. До сих пор у меня на теле остались шрамы от этого стекла. Вот таким было мое первое «знакомство» с немцами.

- Друг остался жив?

- Я думал, что он погиб: в комнате темно, никого не видно. Думаю: «Надо уходить». Лестница, по которой мы поднялись на второй этаж, была разбита, поэтому мне пришлось прыгать со второго этажа. Оказалось, что друг мой остался жив по чистой случайности: он за несколько секунд до взрыва вышел из той комнаты. Так что нам обоим в тот день повезло.

- Как звали друга?

- Сережа Федоренко. А вот откуда он был родом – не помню. После того как мы с другом попали под первую бомбежку в Одессе, мы с ним обменялись фотографиями. Вот, прочтите, что он мне написал на обратной стороне фотографии. Мы были патриотами своей Родины и были настолько уверены в своей силе. Примерно то же самое и я ему пожелал, написав это пожелание на своей фотографии. У нас патриотическое воспитание было на высшем уровне!

- С каким оружием вы ходили на патрулирование?

- Там, в Одессе, нам уже выдали винтовки. Получали мы их прямо на корабле, никуда для этого ездить не пришлось. Правда потом, когда с «Днепра» меня списали на крейсер «Молотов», винтовку пришлось сдать. А уже когда нас высаживали десантом, оружия при нас не было никакого.

- Во время патрулирования были случаи задержания мародеров или какого-нибудь вредительства со стороны населения города?

- Нет, ничего такого не было. А вот налеты немецкой авиации были часто. Летали они невысоко и было видно, когда они сбрасывали бомбы. Если ты заметил ее и можешь от нее убежать вперед или назад, то ты, считай, спасся. Однажды началась бомбежка и нужно было бежать в убежище, я бежал, а рядом бежала за мной женщина. Она не успевала, поэтому зацепилась рукой за мой ремень, и я ее, можно сказать, за собой притащил в бомбоубежище. В Одессе в парке были выкопаны глубокие траншеи, куда люди могли бы спрятаться во время бомбежки. Однажды получилось так, что люди набились с такую траншею и надо же было такому случиться, что бомба прилетела прямо в эту траншею. Сколько людей гибло от таких вот случайностей!

- Пока вы стояли в Одессе, вас привлекали после бомбежек к работам по эвакуации раненых, расчистке завалов?

- Нет, этим в основном занимались гражданские. Нашей задачей было патрулирование и несение службы на корабле. А потом мы загрузились и ушли в Новороссийск.

- Новороссийск тогда еще не бомбили?

- Мне кажется, что нет. Туапсе, знаю, бомбили. Там находились нефтяные хранилища и в эти баки угодили бомбы. Нефть загорелась и текла горящей рекой.

Когда мы вернулись в Севастополь и встали у причала, нас собрали в учебном отряде и стали назначать на корабли, где нам предстояло нести дальнейшую службу. Командование нашего учебного отряда по-прежнему находилось в Севастополе. Много было ребят, которые успели отслужить на флоте по пять лет и должны были уехать домой, но тут началась война. Их всех отправили защищать Одессу, где они, в большинстве своем, погибли. И я тоже должен был попасть туда же. Нам, после присвоения звания, в Севастополе выдали новую военно-морскую форму, даже белые перчатки выдали, а потом построили, чтобы отправить на фронт. Стоим мы в строю и видим, как рядом с нами привели и построили зэков, которых, как нам сказали, привезли откуда-то в Севастополь, а из Севастополя должны были отправить под Одессу. Они уже были одеты в военную форму, только не вооружены. Мы должны были тоже вместе с ними отправиться защищать Одессу, но потом меня и еще одного товарища старшину срочно вызвали в штаб и оставили в Севастополе.

В это время был большой призыв двадцать третьего года рождения, которых должны были подготовить для защиты Севастополя. Этих новобранцев одели в черные бушлаты и стали наскоро обучать. Я их тоже немного поучил штыковому бою. Некоторые из них винтовку в первый раз держали, ему надо штыком колоть, а он стоит, дрожит, смотрит на этот штык, вместо того, чтобы смотреть на мишень. На штык смотреть не нужно, он всегда перед тобой, нужно всегда смотреть в глаза противнику. Я видел, насколько они были неподготовленными и понимал, что это готовят «пушечное мясо». Подготовили их немножечко и всех сразу на фронт. Ну, а спустя некоторое время, меня самого направили служить на крейсер «Молотов».

- Где в это время находился крейсер «Молотов»?

- Он стоял в Туапсе. Туда меня и направили боцманом примерно в декабре месяце 1941-го года.

Потом по Черноморскому флоту вышел приказ о наборе добровольцев. Был брошен клич: «Добровольно на защиту нашей базы в Севастополе!» Поскольку я, как и другие вместе со мной вновь прибывшие в экипаж, были какой-то ненужной «приставкой», то мы решили откликнуться и записаться в эти самые добровольцы. Своим уходом мы никакого ущерба кораблю не наносили, поскольку основной состав экипажа был укомплектован.

- После того как Вы записались добровольцем, куда вас направили?

- Да никакой записи не было, ничего мы не писали. Я сейчас не вспомню уже, как нас собирали всех и где. Даже сколько нас было – тоже не знаю. Какого-то слаженного соединения из нас не делали, просто собрали всех в кучу и все. Никакой подготовки не было, сразу погрузили безоружных и отправили под Севастополь, где нас высадили в Инкерманской долине. Тогда немец уже захватил Крым и подошел к Севастополю, куда к тому времени эвакуировали из Одессы Приморскую армию. Как раз в то время, когда мы туда прибыли, немцы повели второе наступление на Севастополь.

На берегу нас всех подвели к большим кучам оружия, находившимся там: «Берите». Я взял себе «трехлинейку», поскольку она мне была знакома, и я владел ей хорошо. К тому же мне нравился граненый штык у этой винтовки: если ты им сделал укол, то рана потом долго не заживает. Потом уже, на передовой, у нас появились автоматические винтовки, у которых штык был в виде ножа. Решил я проверить свою винтовку: вытащил затвор, заглянул внутрь, а там не видно ничего, ствол забит грязью. Загнал патрон, выстрелил, смотрю – прочистился ствол. Забросил винтовку за плечо и пошел вместе со всеми на передовую.

- К оружию боеприпасы прилагались?

- Там нам выдали и подсумки с патронами. Правда, патронов сначала было немного, их мы уже набрали потом на передовой.

- Гранаты тоже выдали?

- Нет, гранат там не было. Только винтовка и немного патронов.

Всех добровольцев перед высадкой под Инкерманом объединили в 79-ю морскую стрелковую бригаду, я попал во второй особый батальон. Не знаю, почему батальон был «особым». Морские роты, которые были сформированы из нас, были большими по численности: сто восемьдесят человек вместо ста пятидесяти, как в обычной роте. Как только нас всех вооружили, прозвучала команда «построиться» и мы двинулись в сторону передовой, до которой было пятнадцать километров. Вперед решили отправить двух человек в качестве разведки, которые должны были идти и смотреть, нет ли на нашем пути немцев. Эти двое только отошли от нас недалеко, как прилетел откуда-то один единственный снаряд и угодил прямо в них. Одного сразу разорвало в клочья, а второму осколком снесло половину черепа. Отправили вместо погибших других. На этот раз до своих позиций все добрались благополучно.

Перед нашим прибытием на передовую, те части, которые там находились, числа двадцатого декабря, провели тяжелые бои и понесли большие потери: в ротах оставалось по пятнадцать - восемнадцать человек. Но у немцев тоже были огромные потери. По прибытию на передовую мы практически сразу вступили в бой и это позволило частям Приморской армии не только отразить немецкое наступление в районе Инкермана. Врагу уже ничего не оставалось, как отступить на свои оборонительные линии, которые находились перед Севастополем на расстоянии около пятидесяти километров. Нашу армию, конечно, поддерживал своей артиллерией и Черноморский флот, обстреливая немецкие позиции, но сил у наших уже тоже не хватало. Сложилась такая ситуация, что ни немец не мог наступать, ни мы.

- Вы к тому времени уже были одеты по-зимнему?

- Да. Только головным убором у нас были бескозырки, я что-то не припомню, чтобы кто-то был в шапке. Там же, под Севастополем, зима мягкая, сильных морозов не было - ночью выпал снег, а к утру весь растаял, - поэтому мы не мерзли, даже будучи обутыми в свои морские ботинки. Там в январе месяце столько грязи было, она такая липкая – пока пройдешь немного, на ногах ее налипнет много, да и ботинки сырыми становились сразу же. Разуешься, снимешь носки, выжмешь их и снова надеваешь. Хорошо, хоть нам давали каждому по двести пятьдесят грамм шампанского: выпьешь и ощущаешь, как тепло в ноги идет.

- Вам шампанское давали?

- Да. Там же Инкерман рядом, а в нем завод по производству шампанского. Хорошее было шампанское, сейчас такого не делают!

- А спирт или водку вам давали?

- Нет, только шампанское. Водки там не было, а шампанское – вон оно, рядышком. Одну бутылку на троих давали, выходило по двести пятьдесят грамм на каждого.

- Табак тоже давали?

- Давали и табак тоже. Такой, которым трубки курительные набивают. Хороший табак, ароматный. Выдавалось по одной пачке на двоих. Я тогда еще курил, поэтому получал, а потом, уже в госпитале, бросил курить. В госпитале, по крайней мере у нас в Баку, табак можно было обменять на водку по курсу: одна пачка табаку – бутылка водки. Нас в палате было тринадцать человек, среди которых я был самым молодым – основную массу составляли сибиряки возрастом лет сорок – срок пять. И, когда получали на палату табак, всегда кто-нибудь задавал вопрос: «Ну что, хлопцы, пропьем или прокурим?» Чаще всего звучало, конечно: «Пропьем!» Вот как раз с того времени я и примерно и бросил курить.

- Когда сидели на передовой, была возможность помыться?

- Нет, никакой возможности помыться не было совсем.

- Какие-нибудь трофеи брали для себя?

- Нет, я терпеть не мог тех шалопаев, которые лезли под пули, чтобы с убитого немца часы снять. Ну зачем так делать? Сегодня ты снял с убитого часы, завтра кто-нибудь снимет с тебя.

- Вы, в основном, принимали участие в позиционных боях, сидя в окопах?

- Да, мы в окопах сидели. Между нашей линии обороны и немецкими укреплениями не было даже никакой колючей проволоки, не говоря уже о других инженерных заграждениях.

Недавно я ездил туда, где меня ранило. Так мне раньше казалось, что вокруг нас были большие сопки, а посмотрел сейчас – оказалось, что сопки не такие уж и большие. Немецкий ДОТ, который находился на сопке, казался нам очень страшным, а посмотрел на него сейчас – он такой незавидный, оказывается. Вот перед этим ДОТом меня и ранило.

- Как Вас ранило?

- Да по-дурацки, конечно. Не надо было туда нам лезть. Командир дал задание уничтожить эту огневую точку. Наши окопы находились на сопке неподалеку от линии железной дороги, которая шла из Симферополя и делала поворот на Инкерман. Вот мы сидели как раз рядом с этим поворотом и контролировали железную дорогу. А неподалеку от протекающей речки проходила шоссейная дорога, которую контролировали немцы. И там этот ДОТ стоял, который был построен еще нашими войсками для защиты от высадки с моря и был, соответственно, направлен в наш тыл. Моему отделению поручили уничтожить этот ДОТ. Зачем его нужно было уничтожать – не знаю. Сколько его не бомбили, этот ДОТ до сих пор стоит.

К тому времени я уже стал командиром отделения и в моем подчинении было двадцать пять человек. Я не хотел принимать под командование отделение, но мне говорили: «Мы тебе звание старшины второй статьи присвоим», я им в ответ заявлял: «Вы мне лучше сразу звание адмирала присвойте!» В общем, стал я и командиром отделения и в звании повышен был.

- В отделении у Вас были только моряки?

- Сначала были одни моряки, а потом их стали разбавлять пехотой, и бригада у нас получилась смешанной. Потом к нам стало приходить пополнение из кавказских республик: грузины, армяне, азербайджанцы. Ой, как они плохо воевали! Не успели поступить к нам на передовую, как тут же начались среди них самострелы. Или, например, снимает один из таких бойцов ботинки и ложится на землю, при этом что-то по-своему бормоча. А ночью выпадает снег и наутро такого бойца списывают с передовой с обморожением. Так что толку от этого пополнения не было никакого.

- Командование бригады было флотским или пехотным?

- В составе командования бригады были и те и другие. Я даже толком не знал, кто там нами командует, потому что все время сидел на передовой. Даже как была фамилия командира бригады я не знал, да, наверное, и не я один такой был.

Мы уже не могли наступать, у нас не было сил. Шли разговоры, что командование уже думает о сдаче Севастополя немцам, потому что были высажены воздушный десант в Симферополе и морские десанты в Феодосии и Керчи, но все они были уничтожены немецкой группировкой. Только наш инкерманский десант оставался еще «на плаву».

Еще раз повторю, что не было необходимости посылать нас к этому ДОТу. Возможно, командование это хотело сделать к празднику, потому что отправили нас уничтожать эту огневую точку поздно вечером двадцать второго февраля. Надо было показать всем, что мы там живые и все еще способны сражаться.

- Сколько человек отправилось уничтожать ДОТ?

- Да мы всем отделением туда отправились, никого из своих не оставили в окопах.

- У вас имелся какой-нибудь план того, как будет проходить эта операция?

- Никакого плана у нас не было, действовали по принципу: «дойдем, а там видно будет».

- Этот ДОТ как-то вам мешал? Или он простреливал только дорогу, проходящую неподалеку?

- Нет, он нам не мешал, только беспокоил постоянно своей стрельбой. Но раз дали задачу «уничтожить», то надо ее выполнять, хоть мы и не разведчики. Но уничтожить нам его не удалось – мы себя обнаружили, и он открыл по нам шквальный огонь, осветив ракетами все прилегающее пространство. А спустя некоторое время те, кто сидел в ДОТе, вызвали на помощь артиллерию. Укрыться там было негде, стрельба была страшная! Вот в этот момент меня и ранило в ногу, как раз в сустав ступни.

Я поднял ногу чтобы посмотреть на рану, вижу: ботинок висит и кровь идет. Никаких перевязочных материалов у меня при себе не было, хорошо, что я незадолго до этого сменял свой морской ремень на брезентовый пехотный. Ребята сняли с меня этот ремень, обвязали им ногу, воткнули между ремнем и ногой палку, перекрутили ее и тем самым, как могли, ослабили мне кровотечение. Чем они меня перевязали, я не помню, кажется, порвали чью-то нательную рубашку. Никаких носилок, разумеется, не было, поэтому ребята в рукава шинели воткнули две винтовки, другие края шинели каким-то образом привязали к этим винтовкам и вытащили меня в безопасное место. Таким образом удалось под ураганным огнем унести с этой площадки перед ДОТом не только меня, но и еще троих бойцов моего отделения.

До этого случая мне, должен признать, везло. Когда мы держали оборону, в мой блиндаж дважды мины попадали и оба раза не разорвались. Лежим, все засыпанные землей, ждем, когда рванет. А она в землю воткнулась, стоит и не взрывается. Тогда кто-то как закричит: «Давай быстрее вылазь!» и мы оттуда давай быстрее выскакивать. Помню, я с передовой однажды каким-то образом оказался на второй линии обороны и там попал под сильный минометный обстрел, били их реактивные минометы. У нас были «Катюши», а у них «Ванюши». И вот они из этих минометов открыли шквальный огонь, от которого я не знал, куда деться. Голову в какую-то ямку спрятал, так и лежу: голова внизу, а вверху зад торчит. Слышу, как осколки и мимо меня летят и рядом падают. Но, на удивление, ни один из них меня не достал. Однажды мы даже попали под огонь своей авиации: наши «ЯКи» прошлись по тем позициям, где мы находились.

Обороняли наши войска Севастополь двести пятьдесят дней, а потом отбили его у немцев за неделю. Представляете, какая сила духа была у наших солдат, какое геройство нашего народа! Немцы, конечно, хорошими вояками были, но им не удалось удержать ни одного города, ни одной столицы, включая и свою тоже.

- Куда Вас эвакуировали с поля боя?

- Меня сразу унесли за нашу линию обороны во фронтовой медицинский пункт. В медпункте с меня сняли самодельный жгут и наложили новый жгут, резиновый. К тому времени уже рассвело, и я потом весь день пролежал на этом медицинском пункте, потому что меня нельзя было эвакуировать. Меня должны были отвезти в госпиталь в Инкермане, но территория обстреливалась и сделать это днем было невозможно. Дождались вечера и, когда стемнело, раненых, включая и меня, лежащего на носилках, запихнули в кузов «полуторки», медсестра села в кабину к шоферу, и мы поехали.

Пока ехали, я стал ощущать боль в ноге. Чуть приподнял ногу, смотрю – жгут спал. Дотянуться до него я не могу, сил у меня уже нет. Стал кричать, в надежде, что медсестра услышит. Кричал, кричал, а они едут, им в кабине меня не слышно, водитель машину бросает из стороны в сторону, надеясь не попасть под обстрел. Но с этим нам повезло, нас никто не обстрелял. Мои носилки уже все пропитались, и я лежал практически в луже своей крови. Мне уже стало хорошо, я чувствовал, что от потери крови начал засыпать. Я положил под голову чью-то шапку, чтобы удобно лежать было, и вдруг увидел яркий свет. Машина остановилась. Госпиталь.

Сразу к машине кинулись люди, открыли борт, стали нас доставать из кузова. Меня положили на операционный стол, распороли брюки и, поскольку не было общей анестезии, под местным наркозом отрезали ногу. Я лежу, хочу сильно пить, а медсестры меня отвлекают, воды не дают, только обещают: «Сейчас дадим, сейчас». Спустя некоторое время хирург сказал им отпустить жгут. Они сделали это, хирург там еще что-то поделал, почистил и говорит: «Все», и уже обращаясь к медсестрам: «Дайте ему кружку шампанского». Дали мне полную кружку, я выпил шампанское и сразу уснул, потому что сильно истек кровью.

В Инкерманском госпитале я пролежал то ли шесть, то ли восемь дней. Потом меня эвакуировали на Большую землю на «Неве». Все это судно было загружено ранеными.

- За время перехода в Туапсе «Нева» подвергалась налетам немецкой авиации?

- Нет, этот переход был для «Невы» удачным. А вот для той почти стотысячной группировки наших войск, которую оставили на полуострове без боеприпасов и продовольствия, ситуация была не очень хорошей. Руководство армии - Октябрьский, Кузнецов – эвакуировались на большую землю, оставив командовать войсками Петрова. Позже я узнал из литературы, что даже сами немцы писали о наших солдатах, будто они были озверевшими, шли в бой обезоруженными, но не отступали.

Часть войск, конечно, пробовали эвакуировать. Но на катер помещается, допустим, сто человек, а на него грузились двести и катер тонул здесь же, у причала. Пытались вывозить и на подводных лодках, но сколько там людей разместишь на этой подводной лодке. Теперь часто говорят, что это все результат предательства командного состава. Но я считаю, что это не было предательством, просто не было технической возможности быстро эвакуировать сто тысяч человек, поскольку к тому времени море контролировалось немецкими подводными лодками и авиацией.

- Как и где хоронили погибших во время позиционных боев?

- Когда меня из госпиталя отправляли в Туапсе, там, в Инкермане, деревянные ангары для хранения тары под шампанское были полностью заполнены трупами. Представляете, они там как дрова лежали, все обнаженные. Где их хоронили? Да в братских могилах, где же еще. А на передовой мы похоронами не занимались, поэтому я на это даже внимания не обращал. Так что я не могу сказать, где и как хоронили на передовой.

- В штыковую атаку приходилось ходить?

- Ну, вот только в Инкермане, сразу после того как мы прибыли на передовую. Можно сказать, своей штыковой атакой мы немцев и выбили с их позиций. У немцев автоматы были, а у нас винтовки – не выдерживали они, когда мы с винтовками наперевес поднимались в атаку. В тот раз штыковая атака кое-где даже переходила и в рукопашную схватку. Но это было только один раз, потом мы заняли позиции и сидели там.

- У Вас нож был?

- Нет, не было. Да я и не знал, как в бою ножом работать. Когда до рукопашной дошло, то я только штыком и прикладом действовал. Но своим штыком я несколько раз ткнул кого-то, это точно.

- Каково было Ваше моральное состояние после первого убитого вражеского солдата?

- Ну, чего там скрывать, были неприятные ощущения. Были мысли, что жалко людей убивать, ведь они не по своей воле сюда пришли.

Перебежал к нам как-то немец, причем перебежал рядом со мной. Я тогда стоял в боевом охранении и прозевал его. У нас там была возвышенность, затем небольшой лог, а за ним вторая возвышенность и с обоих сторон этот лог охранялся. Так этот немец прошел всю свою оборону, всю нашу оборону прошел и уже зашел к нам в тыл. Идет себе по дороге, никто его не задерживает, не останавливает. Сел он, закурил и только тогда его заметили: «Руки вверх!» Обыскали его и нашли у него листовку-обращение: «Переходите на нашу сторону, вам будет сохранена жизнь». Сразу у командования возник вопрос: «А кто там у нас в боевом охранении стоит? Ага, Иван Иванович со своим отделением!» Вызвали меня к начальству, прихожу, а там этого немца допрашивают. Молодой парень, высокий, здоровый, он прямо сказал: «Я не хочу воевать и не хочу убивать, поэтому решил перейти на вашу сторону. У меня в Германии есть девушка, я хочу вернуться домой живым». Его спрашивают: «А как ты добрался до наших позиций?» - «У меня карта есть, я по ней и шел», и показывает листок этой карты нашему начальству. Этого немца, конечно, приняли и куда-то отправили.

- А Ивану Ивановичу за эту оплошность, как командиру отделения, что было?

- Да ничего не было, отругали и все.

- С нашей стороны перебежчики на немецкую сторону были?

- Вот сейчас крымские татары говорят, что их депортировали незаслуженно, что у русских плохое отношение к ним. А какое отношение было у них к нам?! Я, после ранения, был в Алма-Ате, куда депортировали и чеченцев и татар. Так у меня там были друзья практически всех национальностей, которые депортированы. Они все там работали, дома себе построили, вели себя как все остальные национальности. Когда я возвращался из Алма-Аты в Донецк, я ехал по одноколейной железной дороге до Саратова. Поскольку шла война, то зеленый свет давали в первую очередь военным эшелонам, а пассажирские составы задерживали на станциях, иногда по пятнадцать суток приходилось стоять. Загонят состав в тупик и пока все военные составы не пройдут, не выпускают. И вот в таком тупике встретились наш состав и тот, в котором перевозили в Казахстан депортированных чеченцев. И на моих глазах один солдатик крикнул чеченцам, с матерком: «Ничего, Сталин вас научит любить Родину, а не Гитлера!»

У меня в отделении был крымский татарин из Бахчисарая. Он мне однажды говорит: «Давай, товарищ командир, перейдем к немцам. У меня тут неподалеку сестра живет, у нее все есть, будем жить хорошо», и протягивает мне в подарок платочек, вышитый его сестрой. Я ему отвечаю: «Да ты что! Даже не думай о таком!» И все равно он потом убежал к немцам. То же самое и кавказские народы. У нас впереди, перед позициями, были выставлены секретные дозоры. Однажды кавказцы решили перейти целой партией на сторону немцев, но они не знали об этих дозорах. В общем, не позволили им уйти к немцам.

Еще было очень много «самострелов», которые или сами себе руку простреливали, или один поднимал руку, а второй в нее стрелял. Во всех госпиталях, где я лежал – в Туапсе, Сочи, Баку – были кавказцы – «самострелы». Наши ребята лежат, у них рук и ног нет, а у этих только одна рука прострелена и ходят они по госпиталю, песни свои поют.

- Разве такими «самострелами» не занимался особый отдел?

- Не знаю, это не мое дело. Но я лично видел таких «раненых» во всех госпиталях, видел, как они себя вели. А уж кто ими занимался – того я не знаю.

- Немец, который к вам пришел, держал в руках нашу листовку-пропуск. А немцы вас подобным образом агитировали?

- И немцы тоже забрасывали нас листовками, в которых призывали сдаваться или угрожали: «Беги, Иван, а то в Черное море сбросим!» В результате они, конечно, сбросили, но потом и их самих тоже сбросили в море.

Еще они поставили по всей линии передовой громкоговорители и регулярно обращались к защитникам Севастополя. Немцам не нравилось три имени: «комиссар», «черный дьявол» и «Иван», потому что «комиссар» для них это все равно что командир, «черными дьяволами» они называли нас, моряков, а «Иванами» звали всех русских людей. И вот немцы ежеминутно кричали через эти динамики: «Переходите на нашу сторону, уничтожайте комиссаров и «черных дьяволов»!»

- Листовки разрешалось поднимать и читать?

- Нет, этого делать нам не разрешалось. Особо за этим никто не следил, но большинство сами предпочитали не делать этого.

- Политруки были на передовой?

- А как же! Политруки были обязательно, ведь кто такой политрук – это такой же простой боец, но только такой, который всегда идет в бой первым и ведет всех за собой. Кроме того, политрук всегда тебе поможет, всегда выручит, если ты к нему обратишься. А сейчас на коммунистов валят все, обвиняя их во всех бедах. В то время мы, комсомольцы, были помощниками коммунистам. В комсомол я вступил еще в учебном отряде, а после ранения, когда учился в Алма-Ате, стал секретарем комсомольской организации художественного училища.

- В фильмах обычно показывают, что, во время атаки, встает политрук и кричит: «За Родину! За Сталина!» Кричали ли подобное при атаке?

- Нет, вот этого у нас не было. Почему-то мы кричали просто: «В атаку! Вперед! Ура!» Но политрук у нас всегда первым поднимался в атаку, а мы вслед за ним. Политрук у нас был хороший.

- Страх был в тот момент, когда шли в атаку?

- В тот момент не было страха, просто выполняешь свою работу, стремишься заколоть кого-то, чтобы он не заколол тебя. Страх накатывал уже потом, когда все заканчивалось и ты понимал, в чем ты только что поучаствовал. Тут сразу руки опускаются и думаешь: «Боже мой! Как же это я остался жив!?»

- Как было организовано питание на передовой?

- Питание было очень хорошее. Были, конечно, такие случаи, что кухню разбомбят и все, сидим без еды. Был однажды такой случай, сидели мы голодные и вдруг я увидел, что под кустарником лежит кусок хлеба, весь вымоченный дождями. Ничего, собрал его в руку и сразу же съел. Но такое было очень редко, обычно питание подвозили и, что удивительно, котелок подают, а в котелке одно мясо. Красота! Особенно если еще и двести пятьдесят грамм шампанского к этому мясу нальют. Так что к организации питания у меня никаких претензий нет.

- Как обстояли дела с вшами?

- У меня не было их, представляете. И я не знаю почему, может им запах мой не нравился. Да и у наших моряков я ни у кого их не видел. Впервые вшей я увидел у пехотинцев, когда они занимались обработкой: снимали с себя обмундирование и держали его над костром, чтобы немного «прожарить». А может я просто не успел их подцепить, ведь я там всего три месяца пробыл.

- Были моменты, когда казалось, что войну мы проиграем?

- Когда началась война, я сначала думал, что все это игрушка. Оказалось, то я глубоко ошибался. Но у меня всегда была уверенность в том, что мы обязательно победим. Но были и те, кто думал иначе. В Севастополе мы присутствовали при казни предателя. Его привезли в экипаж, выстроили всех бойцов, представители военного трибунала зачитали приговор, что он изменник Родины и расстреляли. Это был единственный случай, когда я присутствовал на показательном расстреле. Потом мне довелось в 1944-м году в Киеве присутствовать на казни, но там уже казнили шесть человек немцев и их пособников. Они в Киеве занимались зверствами и их за это на Крещатике повесили. Когда процесс закончился, люди были настолько озлоблены, что подходили к повешенным, дергали их, висящих в петле, за ноги, раскачивали тела и били о столбы. У одного повешенного оборвалась веревка, тогда кто-то из местных полез наверх и привязал ее обратно за перекладину.

- Ощущался недостаток боеприпасов на передовой?

- Нет, в боеприпасах у нас там недостатка не было. Нам потом на передовую и гранат подвезли.

- Поддержка артиллерией была?

- Только со стороны моря корабельными орудиями. Там такие калибры били, что над тобой летит снаряд, а на тебе аж одежда шевелится от воздушного колебания. Но такие обстрелы были не всегда.

- По своим позициям не попадали?

- Нет, такого не было. По нашим позициям попадала только немецкая артиллерия. В основном это были минометы.

- Вам платились какие-нибудь деньги на фронте? Если да, то получали ли Вы их на руки?

- Сначала, когда на корабле служил, платили, конечно. И получал я их на руки. Сумму, конечно, уже не вспомню, но платили нам больше, чем пехоте. У нас даже была возможность на эти деньги выпить. Командир корабля увольняет на берег и говорит: «Пить пейте, но те, кто не умеет стакан в руках держать, лучше его и не берите». Я на свое денежное довольствие мог купить какой-нибудь подарок домой, поскольку мы в Донецке жили бедно, и даже посылал домой посылки. А потом, когда на передовую попал, там уже не до денег было.

- Сколько времени Вы провели в туапсинском госпитале?

- За этот госпиталь точно не скажу, но общей сложности в трех госпиталях я пролежал семь месяцев. Из Туапсе меня перевезли в Сочи, оттуда в Баку, где я получил протез, костыли и меня выписали: «Езжай куда хочешь». В то время Донецк был еще занят немцами, поэтому ехать мне было некуда. Я решил поехать в Ташкент.

- Почему выбор пал именно на этот город?

- Ну а куда еще? Подальше от фронта. А из Баку, чтобы от фронта уйти, надо через Каспийское море переправляться. Вот и решил в Ташкент податься. Переправился я в Красноводск, оттуда в Ашхабад, а из Ашхабада уже в Ташкент. Честно скажу, Ташкент мне не понравился. Побродил я по нему на костылях, протез в вещевом мешке за спиной у меня болтается. И где-то кто-то мне сказал, что Алма-Ата хороший город. В Ташкенте меня ничего не держало, поэтому я тут же отправился на вокзал, сел на поезд и отправился в Алма-Ату. Вот такой я был молодой, беспечный.

Приехал на вокзал в Алма-Ату, вышел на перрон. Куда мне ехать, что делать? У первого встречного спрашиваю: «А у вас в городе парк есть?» - «Есть» - «А танцплощадка в нем имеется?» - «Имеется. Вот, садись на общественный транспорт, и езжай до остановки «Парк»» И я отправился на костылях в этот парк на танцы.

Познакомился там с девочкой, назначил ей свидание. На дворе уже был час ночи – куда ехать? Опять на вокзал. По пути разговорился с двумя девушками, одна из которых мне говорит: «А приходи к нам жить». Я удивился такому предложению и отвечаю: «Хорошо. А где вы живете?» - «А вот тут, у вокзала» - «Хорошо, только я сначала приведу себя в порядок». У меня, как выписанного из госпиталя и направляющегося домой, была возможность на вокзале сменить белье и помыться в бане. Привел я, значит, себя в порядок и отправился к ним жить.

У меня до сих пор только теплые воспоминания об этих людях, приютивших меня, они для меня были словно родители. В этой семье было пятеро детей, жили они все в бараке, в маленькой комнатке и, несмотря на это, они еще и меня приютили. Мужчин не было: хозяин и старший сын были на фронте, остались только две девчонки и два мальчика. Старшей была та девчонка, которая меня пригласила жить. Мне, как и остальным детям, досталось место на полу, и я ощущал их своими братьями и сестрами. В этой семье я прожил месяц, а потом поступил в художественное училище и перебрался жить в общежитие.

- Как фамилия этих людей?

- К сожалению, я уже забыл их фамилию, но всегда буду помнить их доброту.

- Почему Ваш выбор пал на художественное училище?

- Как солдат, имеющий ранение, полученное на фронте, я мог поступать в любое училище без экзаменов, даже в медицинское. Но мне нравилось именно художественное направление, поэтому я поступил в училище и проучился там до сорок четвертого года. Когда освободили Киев, я переехал туда, сдал экзамены и поступил в художественный институт. А в это время директора нашего художественного училища в Алма-Ате, в котором я раньше учился, назначили директором Харьковского художественного института и поэтому весь наш алма-атинский курс приехал поступать в художественный институт в Харькове. Ну, а раз все наши оказались в Харькове, то и я тоже из Киева перебрался в Харьковский художественный институт. Но, к сожалению, институт я не закончил.

- По какой причине?

- Потому что мне помощь оказывать было некому. Это уже был сорок шестой год, голодное время. Наши ребята-студенты были вынуждены ходить на вокзал, воровать морковь. Приносили ее, меня угощали, мы ее так часто грызли, что у всех уже челюсти от этого болели. Может быть я потому и живу так долго, что много морковки съел. (смеется) На второе в столовой давали картошку, вареную, но не чищенную. Мы ее в карман клали, а потом на лекции сидели тихонечко, чистили эту картофелину и ели тайком.

Поэтому, чтобы не пропасть с голоду, я взял академический отпуск, уехал домой, там женился и обратно уже не вернулся. Жил в Донецке, правда, по специальности работать художником я не устроился, а устроился в топографическую партию чертежником. Если в тресте «Куйбышевуголь» чертежник получал шестьсот рублей, то я получал тысячу двести. Зарекомендовал себя там хорошо, мне даже доверяли работать с картами, переводя их из одного масштаба в другой. У меня был красивый почерк и мне нравилось черчение.

- Как Вы встретили День Победы?

- Я в тот день был в Киеве. Этот день мы, конечно, встречали с торжеством. Правда, у меня там не было такой компании, с кем я мог бы отпраздновать этот день. Но радости и без этого было много, ведь Победа есть Победа!

- Вы письма домой с фронта писали?

- Нет. Я все время был чем-то занят, поэтому для писем времени не оставалось. К тому же мой город Донецк был все это время в оккупации. Когда его освободили, я приехал туда на костылях: встреча, слезы, радость, что вернулся живой.

- У вас на передовой женщины были?

- Да ну, какие там женщины… У нас на передовой даже медсестры не было. Женщин-медиков я встретил только в прифронтовом медпункте, куда меня принесли с поля боя. А до этого случая женщину я видел только однажды, в штабе – кем она там была я не знаю.

- У Вас есть награда за участие в боевых действиях?

- Абсолютно никакой. Даже медаль «За оборону Севастополя», в связи с переездами из одного места в другое, мне не удалось получить. Конечно, ее можно и сейчас получить через военкомат, но это же надо требовать, просить, а мне это очень неудобно, хотя для меня эта награда была и есть самой знаковой. Когда еще Крым был в составе Украины, я написал письмо в их совет ветеранов, но мне оттуда пришел такой ответ: «У нас медалей нет, Вам нужно обратиться к Черномырдину. А вообще не в медали дело, главное - что Вы остались в живых». Вот таким вот формальным ответом отделались. Хотя, в то время, на фронте, мы о наградах не думали вовсе, мы просто старались выжить.

Вот такая моя короткая фронтовая биография. Я хотел бы в следующем году поехать в Москву на празднование 75-летия Победы. Хоть у меня и нет официального приглашения на это мероприятие, но, надеюсь, мне не откажут в участии в нем.

Автор выражает огромную признательность Администрации Архипо-Осиповского внутригородского округа администрации муниципального образования город-курорт Геленджик за помощь в организации интервью.