Войкунский Евгений Львович

И.В. Евгений Львович, когда началась ваша служба в армии?

Е.В. Меня призвали в армию еще осенью 1940-го года. Сам я родился в 1922 году в городе Баку. После окончания средней школы поступил в Ленинградскую академию художеств на искусствоведческий факультет с тем, чтобы уже позднее перейти на архитектурный факультет. Чтобы осуществить свою мечту наверняка, я, кроме того, поступил на подготовительные курсы по рисунку при том самом архитектурном факультете. Но в 1940 году, когда мне стукнуло 18 лет, меня все равно уже со второго курса института забрали в армию. В то время как раз вышло знаменитое постановление правительства о всеобщей воинской обязанности, согласно которому в армию призывались все лица, достигшие возраста 18-ти лет, включая студентов первых курсов.

И.В. Отсрочки в то время студентам не давались?

Е.В. Их давали, но в очень редких случаях. Мне, во всяком случае, ее не дали. Хотя Владимир Федорович и писал бумагу о том, что, мол, просим отсрочить призыв в армию. Ведь когда я там учился, то получал сталинскую стипендию. Но в военкомате на подобные вещи смотрели сквозь пальцы.

И.В. Где вы начинали свою службу?

Е.В. Поскольку вы меня записываете, мне придется избегать крепких выражений, говоря о службе в армии и во флоте. Значит, после того, как меня в октябре 1940 года призвали, нас привезли в город Кронштадт. Честно говоря, когда мы туда прибыли, я немного приуныл. Я понимал, что Кронштадт — это флот. А флотская служба составляла в то время не два года, а пять лет. Для меня это было малоприятно. Но оказалось, что нашу команду впоследствии переодели в армейское, а не флотское обмундирование. Ведь нас не спрашивали о том, где мы хотим служить. Правда, в военкомате спрашивали. Мне, например, предлагали на выбор артиллерийское училище или что-то там еще. Что именно предлагали еще, я уже сейчас точно и не помню. Короче говоря, я отказался от этого дела. В Кронштадте меня зачислили в состав 21-го Отдельного восстановительного железнодорожного батальона, который занимался строительством военных железных дорог. Но, как я уже вам сказал, меня не спрашивали о том, где я хочу служить.

Через несколько дней нашу команду призывников вывезли из Кронштадта на полуостров Ханко, который мы получили от финнов после окончания войны с Финляндией в аренду на 30 лет. Эта позиция была очень нужной для обороны Ленинграда. Почему? Потому что полуостров Ханко нависает над входом в Финский залив, выступая эдаким сапожком. И вот нас привезли на этот самый полуостров Ханко. Там располагался городок Ганго. По своем прибытии туда я, конечно, не сразу догадался о том, что это тот самый Гангут, у берегов которого была одержана победа кораблей русского флота над шведской эскадрой. Его шведское название — Ханге. Ут — это полуостров. В русской транскрипции все это звучало как Гангут. Так что я начал свою армейскую службу в районе полуострова, который размещался в лесу. Собственно говоря, полуостров Ханко почти весь состоял из леса. Лишь только на юге полуострова находился маленький городок.

После короткого обучения мы приступили к строительству железнодорожной насыпи, которая проходила через полуостров. Потом на нее укладывали рельсы. Короче говоря, это была железнодорожная ветка, предназначавшаяся для того, чтобы на нее можно было ставить транспортеры, несущие 12-дюймовые тяжелые орудия — главные, так сказать, калибры ханковской обороны.

Но все дело в том, что уже тогда я в свободное время занимался еще и тем, что рисовал своих сослуживцев по взводу и роте. Главным образом я перерисовывал по их просьбе фотокарточки. Меня позвали в клуб батальона и предложили, значит, в этом хорошеньком клубе работать. А поскольку я был человеком, к тому же, еще и грамотным, то меня там же назначили библиотекарем и я занимался вручением книг. Так в качестве художника и библиотекаря клуба я перезимовал свою первую зиму в армии.

А потом наступила весна 1941-го года, и наш батальон разделили на две части. После этого меня снова направили в одну из рот и я продолжил заниматься строительством дороги в карьере. Одним словом, мы грузили на платформы песок, потом в этом же составе ехали на строящуюся трассу и лопатами этот песок выгребали. Впоследствии к нам прибыли уже другие люди. А через какое-то время началась война.

И.В. Когда вы узнали о нападении Германии на СССР, стало ли это известие для вас неожиданным? Предчувствовали ли вы эту войну?

Е.В. Что касается неожиданности, то, как вы знаете, в 1939-м году был заключен известный так называемый пакт Молотова-Риббентроппа. Так вот, он дезориентировал наше поколение. Почему? Потому что мы были воспитаны на абсолютном неприятии Германии. Мы ненавидели фашизм и Гитлера, считали, что это - злейшие враги Советского Союза. В общем, мы были воспитаны советскими патриотами. И вдруг на фотографиях в газетах мы видим Сталина вместе с Риббентроппом с такой улыбочкой, его рукопожатие. Особенно нас потрясла фотография встречи Риббентроппа с нашим наркомом иностранных дел Молотовым в Москве. Короче говоря, этот пакт нас очень сильно дезориентировал. Поэтому начало войны с Германией не стало для нас неожиданным. Ведь германские нацисты или фашисты, как мы их называли, что в конечном счете значило одно и то же, являлись нашими злейшими врагами. Но событие, о котором я вам рассказал, нас, естественно, дезориентировало. Поэтому нападение фашистской Германии на нашу страну было и ожидаемым, и неожиданным.

И.В. А кем был для вас Сталин в те дни, в том числе после подписания пакта Молотова-Рибентроппа?

Е.В. Сталин был для нас великий вождь. Иначе его и не воспринимали. То есть, мы, в общем-то, конечно, знали о том, что в стране идут все эти аресты. Так, например, на школьном выпускном вечере я признался в любви девочке из параллельного класса Лиде Листенгартен. Она была очень хорошая девочка! И что вы думаете? Она оказалась дочерью «врага народа». Она, помню, мне говорила: «Папа не может быть «врагом народа»! Он жил только работой и семьей!» Ее отец являлся одним из командиром бакинской нефти. Он был крупным геологом, разведывал, как говорят, нефть и осуществлял бурение скважин и всего такого. Он был настолько увлечен этой своей работой, что казалось абсолютно неприемлемым думать о том, что он - «враг народа». Я его, правда, никогда не видел. Но Лида говорила о нем. Так что об этом человеке у меня сложились очень такие положительные сведения. Так что мы понимали, что идут аресты, что, наверное, случается и такое, что, как говорят, лес рубят — щепки летят, происходят какие-то несправедливости. Но в общем и целом все эти странности общественного и государственного устройства мы не относили к жестокости и палаческой натуре Сталина. Мы об этом и думать не могли.

И.В. Ваше отношение к Сталину после знаменитого 20-го съезда КПСС не изменилось?

Е.В. Абсолютное его неприятие у меня сложилось еще до 20-го съезда.

И.В. Когда именно оно наступило?

Е.В. Вы знаете, я могу так довольно точно вам об этом сказать. Это был 1946-й год, когда вдруг возникло впоследствии знаменитое постановление по поводу Ахматовой и Зощенко, которое, кажется, называлось так - «О наведении порядка в литературе». Правда, Ахматову я тогда еще не знал как поэтессу, а Зощенко являлся нашим любимым писателем. Зощенко тогда был необычайно популярен среди молодежи. Мы не могли понять, что произошло. А потом началось «Мингрельское дело», затем — «Ленинградское дело». Собственно говоря, ленинградское дело меня полностью убедило в том, что в стране возвращается период репрессий. Ведь это было абсолютно загадочное и непонятное для нас дело. Почему? Потому что вдруг оказались арестованными люди, руководившие когда-то ленинградской обороной, в частности, Алексей Александрович Кузнецов (знаменитое «дело Кузнецова»). Знаете, моей первой наградой как защитника города Ленинграда стало свидетельство о награждении меня медалью «За оборону Ленинграда», подписанное председателем Ленинградского обкома ВКП (б) Попковым. И вдруг, спустя годы, я узнаю, что этот самый Попков, Кузнецов и еще четверо человек крупных начальников за антипартийную деятельность приговорены к расстрелу. В общем, короче говоря, так называемое ленинградское дело перевернуло, можно сказать, все мое понимание того, что происходит в стране. Вы только представьте себе, какой был подъем в стране: пережита война, мы остались живы, и тут вдруг — такое дело. Между прочим, мне, конечно, ужасно повезло в первый год войны. Ведь эвакуация из полуострова Ханко была очень драматичной. Впрочем, к разговору об этом я еще вернусь.

И.В. Чем вам запомнился день начала войны?

Е.В. 22-го июня 1941-го года нас подняли в четыре часа утра или в пятом часу, когда объявили войну. Ничего не понимая, мы подумали, что начинаются новые учения, которые у нас перед этим проводились. Они проходили один или два раза. Так, чертыхаясь, мы расхватали винтовки. После этого мы лежали вдоль побережья и пялили глаза на залив, ожидая команды и высадки условного десанта. Как говориться, учения есть учения. И только в полдень, уже после того, как прозвучала речь Молотова, нам стало все ясно. Сами мы этой речи не слышали. А вот наши замполит и комсорг батальона слышали. Благодаря им мы узнали, что начались не учения, а самая настоящая война. В первые дни войны мы еще не знали, выступила ли против нас опять Финляндия. Ведь мы находились на полуострове, который граничил с Финляндией. Естественно, жившее прежде на полуострове финское население, а это — около двадцати восьми или даже тридцати тысяч человек, было вывезено.

Собственно, война для нас началась 25-го июня. Как оказалось, Финляндия бросила на полуостров шквал артиллерийского огня. Как потом нам уже стало известно, на нас обрушила огонь 31 финская батарея. Причем они били прицельно по городу. Правда, наш батальон располагался не в городе, а в середине полуострова в лесу. Но главная беда началась для нас после того, как финны зажгли лес. Лес горел страшно. Ведь почти весь полуостров состоял из лесистой местности. Так вот, чтобы обнажить нашу оборону, финны выжигали лес. Надо сказать, полуостров Ханко в тех местах, где походит граница и он примыкает к территории Финляндии, окружен бесчисленными островками. Это — так называемый шхерный район. Так вот, вокруг полуострова, в том числе на этих островках, у финнов стояли наблюдательные вышки. Они хорошо видели все наши батареи и то, что у нас делается.

Короче говоря, наш батальон был брошен на тушение лесных пожаров. Таким образом, ужасы начала войны начались для меня не столько с артиллерийского огня, сколько вот с этих пожаров. Помню, мы окапывали длинным рвом горячий участок леса, чтобы заградить таким способом дорогу огню. Ведь опавшая хвоя тогда очень здорово горела. А потом в эти канавы и рвы, которые мы копали, с остервенением посыпались фугасные снаряды, которыми финны заменили зажигательные. Это было, конечно, ужасно! И самый дикий обстрел в моей жизни мне пришлось перенести, наверное, не то 31-го июля, не то — 1-го июля 1941-го года. Помнится, я подобрал горячий осколок, который плюхнулся буквально в нескольких сантиметрах от моей головы. Короче говоря, первым моим впечатлением от войны стало тушение лесных пожаров.

Потом наш батальон бросали на ремонт дорог. Впоследствии же, правда, это происходило уже без меня, часть батальона направили на аэродром. Надо сказать, аэродром образовывал такую значительную плешь в лесу. На нем размещались две эскадрильи наших самолетов. Всеми этими работами руководил такой генерал Кабанов. Именно при нем здесь шло строительство военно-морской базы. И начинал войну гарнизон на полуострове Ханко под командованием генерал-лейтенанта береговой службы Кабанова. Так вот, на аэродроме, как я вам уже сказал, размещалось две эскадрильи. Там стояли «чайки» и «ишаки». «Ишаками» мы называли И-16-е, тупорылые такие истребители. «Чайками» же звали полутора плановые старые самолеты. Они, конечно, не годились для современной войны. Их было смешно сравнивать с немецкими «Мессершмидтами». Правда, на них устанавливались так называемые РС- реактивные снаряды. Это стало, конечно, очень серьезным таким нашим преимуществом над немцами.

Так вот, этот аэродром находился под огнем с самого начала войны. Там, естественно, были вырыты ангары, в которые можно было закатить самолеты. Как только наши заводили на самолетах моторы, так сразу же начинался обстрел аэродрома. Тем не менее, самолеты взлетали. Чтобы посадить их на изрытое снарядами поле, там как раз работала половина нашего батальона и еще некоторые другие ханковские части. Еще не заканчивался обстрел, как на поле приезжали грузовики, груженные песком и кирпичом. Затем наши ребята выскакивали и засыпали всем этим воронки. Конечно, все поле аэродрома засыпать было невозможно. Короче говоря, мои сослуживцы готовили посадочные полосы для самолетов. Вот такая была у них работа.

И.В. А почему вы не попали на аэродром?

Е.В. А со мной случилось вот какое дело. В то время я не только занимался тем, что рисовал и выдавал книги, но и «пописывал». Вообще-то говоря, литературный зуд я чувствовал еще в школе. Мне, наверное, было десять или двенадцать лет, когда я начал впервые писать какие-то вещи. Я хорошо помню, что всю свою школьную жизнь я возился со стенгазетой. Причем писал не только заметки, но и фельетоны. Я очень любил этот жанр. Кроме того, я еще ходил в немецкую группу. Там мы довольно много читали немецкой литературы. Немецкую классику я читал сначала в переводах, а потом — в оригинале. Так я понемногу что-то пописывал. Когда же я учился в академии художеств, то тоже возился со стенгазетами. Писал стихи. Стихи писали, наверное, и вы. Все писали стихи. И я их, конечно, тоже писал. В том числе переводил с немецкого какие-то вещи из Гейне и Шиллера. Вот такое дело!

А дело в том, что на Ханко выходила газета «Боевая Вахта». Когда началась война, ее переименовали в «Красный Гангут». И однажды, читая «Красный Гангут», я прочитал объявление — просим присылать стихи, рассказы и фельетоны, если они у кого-то имеются. Я подумал: «Дай-ка я что-нибудь напишу». И попробовал себя во всех жанрах. Я написал рассказ и фельетон, в котором разделывался с Гитлером. Кроме того, я написал заметку о том, как наш батальон работает по укреплению базы. Все это я отправил в газету.

С тех пор прошли дни, недели, и я стал об этом уже забывать, как вдруг меня с работ сняли. Мы, кажется, тогда ремонтировали дорогу — засыпали воронки. И вдруг прибегает рассыльный и говорит: «Давай быстрее иди. Тебя комиссар вызывает!»

Тогда я побежал в землянку, в которой находился комиссар — заместитель командира батальона по политической части. Там у него во флотской форме сидел невысокого роста и сравнительно молодой офицер, который, увидев меня, спросил: «Ты — Войскунский?» Я ответил: «Да!» «Я — редактор газеты батальонный комиссар Эйдельштейн!» - преставился он мне. «Очень приятно!» - сказал я ему. «Ты где учился?» - спросил он меня. Я ему все рассказал. Затем он поинтересовался у меня, почему я вдруг стал писать фельетоны. Расспросив меня буквально обо всем, он надавал мне всяких заданий, в том числе и такое — написать передовую статью о том, что происходит на полуострове Ханко. А тем временем на полуострове начались очень серьезные бои. Этот Эйдельштейн договорился с комиссаром нашего батальона о том, чтобы мне давали возможность писать для газеты статьи. Это продолжалось весь август и часть сентября 1941-го года.

И.В. О чем писали вы статьи?

Е.В. Я, например, по заданию редакции писал статьи о действиях десантного отряда. Дело заключалось вот в чем. В ту пору обороне полуострова Ханко очень сильно досаждали финские гарнизоны, которые находились на островах вокруг полуострова, особенно в северо-западной части, в так называемом шхерном районе. Этот район оказался особенно густым. Оттуда, с этих самых островов, на наши батареи сыпались мины. Поэтому Кабанов принял решение — создать десантный отряд и его силами отобрать у финнов этот Архипелаг. Но Архипелаг — это всего лишь условное название. Это, как я уже сказал, был такой шхерный район. Так вот, этот десантный отряд возглавил командир одной из наших батарей капитан Гранин, человек, который участвовал в Зимней Финской войне, имевший к тому времени уже орден Красного Знамени. И вот он возглавил этот десантный отряд. Это произошло во второй половине июля или в августе 1941 года. Когда начались операции десантников, мне и поручили написать статью о том, как мы отбирали у финнов острова. Я отнесся к этому заданию со всем старанием. И у меня вышел действительно очень хороший материал о том, как выполняется задание Кабанова.

А уже в конце сентября или начале октября меня забрали в штат редакции газеты «Красный Гангут». Рассказывая о работе в редакции, мне придется сделать некоторое отступление. Весь наш гарнизон, укрываясь от артиллерийского огня, зарывался под землю. В то время у нас постоянно, можно сказать, ежедневно шла артиллерийская дуэль между нами и финнами. Как правило, огонь открывали финны. Наши орудия били по ним в ответ. В бой вступали тяжелые орудия на транспортерах. Под ними гудели рельсы на железной дороге, которую строил наш батальон. Там же располагалась батарея Митрофана Шмелева. Между прочим, это была очень интересная такая подвижная батарея на колесах. Кабанов поставил перед ней задачу: как только начинается обстрел, немедленно отвечать. В то время на Ханко располагался хлебозавод с очень высокой трубой. В эту трубу по скобам, которые находились внутри нее и шли до самого верха, забирался корректировщик огня. Им был довольно известный на Ханко человек — старшина Беляков. Забравшись, как правило, на вершину этой высокой трубы, он тащил за собой телефон на проводе и держал, конечно, в руках бинокль. Видя, откуда начинается огонь, он начинал корректировать наш огонь: дальше, больше, меньше. Короче говоря, всю корректировочную работу выполнял он. Когда он спускался обратно вниз, узнать его было невозможно. Так как труба была плотно покрыта сажей, то и он возвращался весь в саже. Его омывали, он шел отдыхать, а затем снова поднимался по трубе делать корректировку огня. Так что артиллерийские дуэли происходили у нас постоянно.

Когда я пришел в редакцию, то там, как оказалось, уже напечатали мой рассказ. О нем, конечно, даже смешно сейчас говорить. Он был явно ученическим. Там раненый боец бормочет в бреду строчки из Багрицкого, который был моим любимым поэтом. Мы, я имею в виду себя и нескольких моих школьных друзей, вообще очень увлекались поэзией. Нашими любимыми поэтами являлись Владимир Маяковский, Михаил Светлов, Михаил Голодный и другие. Редакция помещалась в подвальном помещении почти единственного каменного дома в городке Ханко. Впрочем, это было не единственное каменное здание в городке. В нем располагался еще каменный дом бывшей мэрии, в которой размещалась часть штаба флота. Кроме того, имелось большое здание, в котором находились все учреждения. Вот и все каменные строения, находившиеся в городке. Впрочем, была еще кирха, оставшаяся еще с войны.

Так вот, в этом высоком каменном доме, который примыкал к порту к гавани, в подвале помещалась редакция нашей газеты. Раньше бывшие помещения подвала служили каталажкой у финнов для несознательных, так сказать, граждан. Так вот, когда я пришел и спустился подвал, в котором размещалась редакция газеты, ко мне навстречу в коридорчике вышел высокий голубоглазый парень с такими соломенными волосами. «Ты — Войскунский?» - спросил он меня. Я ответил: «Да!» Тогда он простер вперед руку и сказал:

Он мертвым пал. Моей рукой
Водила дикая отвага.
В ответ я прокричал следующие строчки из стихотворения Багрицкого
Ты не заштопаешь иглой
Прореху, сделанную шпагой.

Так мы прочитали все стихотворение Багрицкого «Баллада о Виттингтоне» до конца и со смехом пожали друг другу руку. Так началась моя дружба с Михаилом Дудиным, впоследствии, как вы знаете, известным поэтом, который тогда, можно сказать, только еще начинал свою поэтическую работу. Он дружил со многими поэтами. А в Ленинграде в послевоенные годы он стал одним из очень крупных и заметных поэтов. А мы с Мишей Дудиным подружились, считайте, еще в 1941-м году. Наши койки, когда мы начали работать в редакции газеты, стояли рядом. Там же стоял небольшой чуланчик. Мы постоянно вели ночные разговоры: читали друг другу стихи, Миша читал мне свои стихи, я ему, в свою очередь, тоже что-то читал.

И.В. О чем вы говорили?

Е.В. Главным образом о литературе. Вспоминали, например, прочитанные книги. В своей документальной повести «Баллада о Финском заливе» я довольно подробно пишу об обороне Ханко, в том числе и об этом. Так начиналась моя деятельность в редакции газеты «Красный Гангут». Конечно, это была очень интересная для меня работа. Я мотался по всему полуострову. На задания уходил, закинув винтовку за спину. Вообще-то говоря, мы все ходили вооруженными. Кроме того, на боку непременно держал противогаз, который, слава Богу, мне ни разу так и не пригодился. В таком виде я отправлялся по заданию редактора в какую-нибудь часть. Помню, однажды в середине дня я пришел на аэродром, когда там вдруг начался жуткий артиллерийский обстрел. Пока шла артиллерийская дуэль, я валялся, наверное, полчаса. Я писал очерк о летчике Григории Семенове, который вылетал в Моонзунд, где в это время шли последние бои. Хороший это был мужик! Со своим ведомым он сбил несколько финских и немецких самолетов.

После того, как я написал о нем очерк и он появился в газете, Семенов посетил нашу редакцию, но, к сожалению, меня там не достал. В это время я находился на островах в десантном отряде. Так вот он оставил мне такую записку: «Товарищ Войскунский! Прошу вас достать на память о Ханко финский нож. Перевернутое П.С. Спасибо за статью о наших делах». Ко всему этому прилагалась маленькая фотокарточка. Ее я храню как свидетельство, как память о войне среди других моих, так сказать, сувениров. Но я писал не только о летчиках, но и о катерниках.

Где-то в ноябре 1941 года, уже после ноябрьских праздников, меня отправили в десантный отряд. Там я находился полторы недели и принимал участие в десантной операции. Так, короче говоря, начиналось мое становление как военного журналиста.

И.В. Слышали ли вы что-то о Симоняке?

Е.В. Если не ошибаюсь, Николай Павлович Симоняк командовал 8-й бригадой. У них существовала своя газета и мы туда, как говорят, не совались. Но он считался очень уважаемым командиром. Его 8-я бригада стояла на границе с Финляндией. Собственно говоря, они и приняли первые бои. Потому что как только началась Великая Отечественная война, финны первым делом прощупали нашу оборону, наш, так сказать, передний край. Потом Симоняк командовал дивизией, которая занимала небольшой плацдарм на левом берегу реки Невы. Впоследствии он стал генералом и был очень хорошим военачальником. Воевал где-то под Нарвой. Но я не об этом хотел вам рассказать.

Как только я возвратился из десантного отряда к себе в редакцию, то узнал, что поступил приказ: «Эвакуировать гарнизон с полуострова Ханко!» Дело в том, что после того, как в августе 1941-го года пал Таллин, а потом и Моонзунд, мы оказались в глубоком тылу у противника. Это, конечно, случилось вследствие тяжелых ошибок северного участка нашего фронта, который возглавлял Климент Ефремович Ворошилов. Ведь Моонзунд, как я считаю, надо было эвакуировать уже в июле или августе 1941 года. Почему? Потому что было ясно, что сил для того, чтобы удержать участок, там было явно недостаточно. Ханко, конечно, держался. Кабанов неправильно сделал то, что предложил командующему Балтийским флотом Трибуцу, а через него Ворошилову, который командовал так называемым Северо-Западным направлением, снять гарнизон с Ханко и отправить его на южный берег на оборону Таллина. К тому времени немцы уже приближались к Таллину. Там начинались очень тяжелые бои. Конечно, появление 30-тысячного гарнизона Ханко могло там улучшить обстановку. Может быть, благодаря этому нам бы удалось пробить коридор из осажденного Таллина вдоль Приморского шоссе к осажденному Ленинграду. Конечно, пришлось бы снять гарнизон с Моонзунда — с островов Эзель, Даго и Муху и других. Однако Ворошилов сделать этого не разрешил.

Тогда же и было принято решение Ставки: «Эвакуировать гарнизон с полуострова Ханко!» К нам стали приходить конвои из Кронштадта. В конвой обычно входили какое-нибудь крупное транспортное судно, затем — один или два эскадренных миноносца, несколько быстроходных тральщиков и группа катеров «Морских Охотников». Таким являлся состав конвоя. А все дело в том, что Финский залив оказался очень сильно заминированным. Мы его называли - «Суп с клецками». Но вы, наверное, слышали о знаменитом Таллинском переходе наших кораблей из Таллина в Кронштадт.

И.В. Конечно. В нем, если не ошибаюсь, участвовал писатель Михаил Матвеевич Годенко, с которым я также встречался. В октябре этого года ему исполнится 100 лет. (Воспоминания М.М.Годенко также опубликованы. - Примечание И.В.)

Е.В. Мишу Годенко я знаю очень давно, еще, можно сказать, с войны. Когда я работал позднее в редакции флотской газеты «Огневой щит», которая находилась в городе Кронштадте, то печатал его стихи. Так что я хорошо его знаю, еще, страшно сказать, с 1942 года. Он немного постарше меня. Если ему исполняется в этом году 100 лет, то мне — всего 97 лет. Он приносил к нам какие-то патриотические военные стихи. Но это были, конечно, ученические стихи. Потом он стал писать значительно лучше. А мотивы первых стихов были типичные для моряков: какие-то корабли, женщина, прощание на берегу. В общем, излюбленные темы моряков!

Но я вернусь к прежнему разговору. Короче говоря, вот по такому сильно заминированному Финскому заливу проходили конвои. Конечно, все это не обходилось без жертв. Так, например, в одном из конвоев находилась подводная лодка Л-2 - «Ленинец». Это был подводный минный заградитель. Данная крупная лодка шла в составе конвоя на выход из Финского залива с тем, чтобы выйти на просторы Балтики и поставить минные заграждения. В общем, предполагалась какая-то работа. Но Финский залив оказался для этой лодки смертельным. Она наткнулась на мину и затонула. На ней погиб очень интересный поэт Алексей Лебедев. Вы, наверное, слышали про такого? Влюбленный в море, он занимал на ней должность штурмана. Знаменитое стихотворение его, посвященное любимой женщине, звучало так:

Но если пенные объятья
Нас захлестнут в урочный час,
И ты в конверте за печатью
Получишь весточку о нас, -
Не плачь, мы жили жизнью смелой,
Умели храбро умирать.
Ты на штабной бумаге белой
Qб этом можешь прочитать.
Переживи внезапный холод,
Полгода замуж не спеши,
А я останусь вечно молод
Там, в тайниках твоей души.
И если сын родится вскоре,
Eмy одна стезя и цель,
Ему одна дорога - море,
Моя могила и купель.

Вещее, я бы сказал, стихотворение. Погиб на переходе из Ханко в Кронштадт и эскадренный миноносец «Гневный», которым командовал такой очень перспективный человек — капитан третьего ранга Ефет. Он наткнулся сначала на одну мину, потом — на другую. Пытались сделать «пластырь», пытались его как-то оставить на плаву, но ничего из этого не получилось. Корабль погружался в море. Все эти переходы были ночными. Чтобы избежать воздушных атак, конвои проходили ночью. Когда мимо «Гневного» проходил «Мо�
роман «Очень далекий Тартесс» имел подтексты и вызывал этим некоторое раздражение у начальства: дескать, что это такое, намеки на единовластие и на всякие безобразия, которые творятся. Конечно, об этом можно было бы и так сказать.

И.В. Обсуждали ли вы эти вопросы со Стругацкими?

Е.М. Да, об этом шли у нас разговоры. Но говорили мы, конечно, не только об этом.

И.В. Как так получилось, что вы стали вести семинары по научной фантастике?

Е.М. Я вел обычный московский семинар по фантастике и, кроме того, малеевский семинар, то есть, в «Доме Творчества», расположенном в Малеевке. Мы, между прочим, с моей женой Лидой очень часто туда ездили. А первый наш семинар там начался в 1982-м году в день, когда умер Брежнев. Собственно говоря, тогда состоялось открытие нашего первого малеевского семинара. Помню, я тогда сказал, что у нас сложилась ситуация «Декамерона» во Флоренции: кругом - «чума», а в загородном имении собралась группа молодых людей и рассказывают друг другу байки. Это было, конечно, очень хорошие события тех времен. На семинарах собирались талантливые ребята, с которыми было интересно разговаривать. Они понимали очень многое: и то, что происходит в стране, и прочее. В своей работе мы составляли некоторый план. Я и Дмитрий Биленкин руководили молодыми прозаиками-фантастами, а Лариса Исарова — приключенцами.

И.В. Кто-то из ваших учеников вошел в большую литературу?

Е.В. Ну среди моих учеников был, например, Михаил Веллер. Мне уже тогда стало ясно, что это — вполне себе сложившийся писатель. Но я с ним не общаюсь с тех пор, как он вышел на какой-то новый уровень. На днях звонил мой ученик Женя Лукин и поздравлял с днем рождения. Среди моих учеников были Геворкян, Рыбаков, очень талантливый ленинградский фантаст, Столяров, тоже ленинградец. Вы, наверное, слышали эти имена? Это все были мои семинаристы. Кроме того, хотелось бы упомянуть Виталия Байденко, которого я когда-то называл всесоюзным старостой (он был старостой на моих семинарах). Как я уже сказал, наших семинарских групп было две: моя и Биленкина. Был у меня Володя Покровский, очень талантливый парень, который, к сожалению, так и забросил фантастику, был рано умерший и очень талантливый Боря Штерн. Мне звонят ученики Бобенко и Руденко. Как я уже сказал, на днях меня посетили Лукин и Геворкян.

И.В. По какому методу вы вели свои занятия?

Е.В. Метод у нас существовал очень простой. В этом смысле мы с Биленкиным являлись единомышленниками и считали, что фантастика — это прежде всего литература, поэтому она должна обладать всеми свойствами литературы. То есть, иметь характеры, сложившийся и вывернутый сюжет и развернутые человеческие отношения. У многих читателей, к сожалению, сложилось довольно пренебрежительное отношение к фантастике: они считают, что это очень плохая литература. Не буду спорить, под этой рубрикой выходило довольно много всякой хреновины. Но мы с Биленкиным придерживались других мнений. Мы считали, что это прежде всего литература и судили о ней только с точки зрения литературы. Такие тексты, в которых нет характеров, где не прописан сюжет, где многословие и склонность к красивостям, мы подвергали жесткой критике.

И.В. Как бы вы охарактеризовали ваш творческий метод?

Е.В. На мой последний роман «Балтийская сага» в издательстве «Экслибрис» была написана рецензия. Так вот, ее автор охарактеризовал мой стиль или манеру как романтический реализм. Я этого не знаю. Конечно, полностью согласиться с этим определением я не могу. Пожалуй, отчасти это так. А вообще это, на мой взгляд, просто реализм без всяких прилагательных. Конечно, фантазия в литературе необходимо. Я уже сказал, что в литературу обязательно входит воображение. Без этого даже не стоит браться за перо. А если говорить о нашей совместной творческой работе с Лукодьяновым. Знаете, с Игорем Можейко, который писал под псевдонимом Кир Булычев, мы были коротко знакомы. Я к нему относился с большим пиететом относился. По-видимому, он ко мне — тоже. Так вот, о нашем творчестве он совершенно верно писал, что это интеллигентная литература, написанная интеллигентным языком для интеллигентных людей.

И.В. Как бы вы охарактеризовали направление фантастики в советской литературе? Что оно из себя представляло?

Е.В. Знаете, в 60-е годы начался самый настоящий взлет фантастики в русской литературе. И дело заключалось не только в том, что стали выходить романы братьев Стругацких. Появились романы Снегова, возник очень хороший писатель Север Гонцовский. Этот взлет продолжался и в 70-е годы, а потом пошел на убыль. Почему? Потому что в Госкомиздате стали к фантастам присматриваться и решили: «Что эти фантасты себе позволяют? Что у них выходят за антиутопии, что за критиканство? Надо бы это дело прекратить!» Начались притеснения. А впоследствии возникла даже антисемитская группа. Из-за этого даже я пострадал.

И.В. Расскажите об этом.

Е.В. Вы знаете, Илья, прежде я в своей жизни не сталкивался с антисемитизмом. Меня никогда не обвиняли в том, что я еврей. Но дело в том, что я всегда считал себя человеком прежде всего русской культуры. Я никогда не чувствовал, что я, так сказать, ассимилирован и так далее. Я родился в русскоговорящей, хотя и еврейской семье. Бабушка с дедушкой, которых я плохо помню, говорили на идише. Но отец и мама уже разговаривали по-русски. Разумеется, я до сих пор считаю себя человеком русской культуры. Но мне о еврейской проблеме напомнила вся та антисемитская шушера, которая вдруг появилась в 70-е и 80-е годы.

А потом у нас с Лукодьяновым вышел роман «Ур, сын Шама». Это был, конечно, не последний наш фантастический роман. Последняя наша вещь в этом направлении - «Незаконная планета». В этом романе у нас действует южный шумер. Начальное содержание сводится к тому, что, дескать, на землю еще до нашей эры была шумерская экспедиция, в результате которой пришельцы вывезли шумерскую семью. В то же самое время за землей было установлено наблюдение, потому что сильно развитая цивилизация могла определять агрессивные свойства человечества. В этой обстановке они послали мальчика-шумера, родившегося на корабле, в наше время в качестве разведчика: для того, чтобы узнать, что же такое делается с землей. Вот и все приключение, описанное в романе «Ур, сын Шама». Я не буду вам рассказывать всего содержания романа, это, как говорят, очень долгая история, но вкратце кое-что все же поясню. Юноша, разведчик высокой цивилизации, работает в институте физики моря. Он поражен обилием воды на земном шаре. У него есть свои идеи получения энергии из круговорота воды. У него, короче говоря, имеются мысли, как все это можно сделать. Но он влюбляется в земную женщину, как и она в него. После этого он отказывается от связи с цивилизацией, которая его на эту землю прислала.

Так вот, нашлись люди, связанные с Госкомиздатом РСФСР, которые представляли из себя антисемитскую группу. Они вдруг объявили, что, дескать, Войскунский и Лукодьянов написали книгу, в которой иудей прилетает на землю и учит советских людей жизни. Вот такую написали хреновину! Во-первых, шумеры не иудеи вовсе. Некоторые считают, что они — тюркского происхождения. Естественно, ни о чем таком у нас даже не было и мыслей в голове.

В общем, оценив ситуацию, я написал письмо в ЦК о том, как ведут себя антисемиты. А вели они себя совершенно определенно: занимались вытеснением лиц еврейской национальности из фантастики. Долгое время на мое обращение не приходило никакого ответа. И вдруг меня пригласили в Госкомиздат СССР. Работница этого учреждения мне сказала, что она сама прочитала роман «Ур, сын Шама», отдала его на рецензию уважаемому критику, фамилия которого неизвестна, и там никаких следов антисемитизма не обнаружили. «Ну, - сказал я, - так, значит, все в порядке?» «Нет, - ответила она. - Вы понимаете, что вы сделали? Вы обвинили в антисемитизме государственное учреждение». «Ну что же? Я защищался. Я ведь - член партии!» В то время я еще состоял в КПСС. Это уже потом я из нее вышел. Она мне сказала: «Мне очень трудно будет вас защитить». Она, конечно, была здравомыслящая женщина. Ведь что это такое — обвинять государственный орган в антисемитизме? Тогда я ей сказал: «Ну что поделаешь? Мы разгромили фашизм. Я — участник войны и так далее. А со своими фашистами, оказывается, мы не можем управиться». «Ну зачем вы так говорите?» - были ее слова. После этого я ушел из фантастики, так как понял, что больше нас с Лукодьяновым издавать не будут.

И.В. А как ваш брат воспринял подобные обвинения?

Е.В. Он жил в Баку. А я переехал из Баку в Москву. Так что...

И.В. Сказывался ли в вашем творчестве фронтовой опыт?

Е.В. Я не знаю, как можно ответить на этот ваш вопрос. Опыт сказывается у писателя на всем. Лично я считаю, что писательская работа включает в себя три момента или стороны: во-первых, то, что от Бога, то есть, наличие дарования, во-вторых, воображение, и в третьих, душевный опыт. Вот три, на мой взгляд, составляющих литературы.

И.В. Следите ли вы за современным литературным процессом?

Е.В. Да я не успеваю это делать в мои годы. Все-таки недавно мне исполнилось 97 лет. Раньше я выписывал много литературных журналов и следил, а сейчас — нет.

И.В. Но встречались авторы, которые, скажем так, на вас в последнее время повлияли?

Е.В. Я бы так не сказал. Тем не менее, я кое-что читаю и мне кое-что нравится. Мне, например, нравится то, что делает в литературе Дмитрий Быков. Это, на мой взгляд, очень хороший писатель. Недавно я прочел его книгу о Маяковском и считаю, что это очень хорошая вещь. Я, конечно, очень мало читаю современных писателей. Но мне, например, довольно интересно было читать питерского писателя Валерия Попова. Это тоже очень хороший писатель! Но есть еще ряд других малоизвестных писателей, чье творчество представляет для меня интерес. Вот, пожалуй, и все. Конечно, я читал Фазиля Искандера. Мы очень были дружны с Костей Ваншенкиным и детским писателем Акимом, который умер несколько лет тому назад. Кроме того, хотелось бы назвать еще нескольких человек. Я, например, дружу с драматургом Леонидом Зориным. Честно говоря, наша дружба уже перешагнула 80-летний рубеж. Сам он — бакинец. Мы когда-то ходили вместе с ним в один детский садик. Он, правда, на два года меня моложе. Мы с ним продолжаем дружить. Он не воевал и учился во время войны в Баку в институте. Потом он поступил в Литинститут и окончил его до того, как я в нем стал учиться. Ведь я туда поступил в 1947-м году и окончил его в 1952-м году.

И.В. Кто были вашими учителями в литературе?

Е.В. Моими учителями в литературе являются русские писатели 19-го века. А сподвиг меня на это дело, вернее сказать, благословил на русскую литературу малоизвестный писатель-маринист Александр Ильич Зонин. В то время, когда я работал в газете «Огневой щит» в Кронштадте, он участвовал в походе подводной лодки. Это было в 1942 году. В это время как раз к нам в редакцию приходил печататься Мища Годенко. Меня тогда уже обратили в краснофлотцы и я носил морскую форму. И вот, возвратившись из длительного и очень эффективного похода подводной лодки Л-3 под командованием такого замечательного подводника, как Грищенко, Александр Ильич появился у нас в редакции. Мы с ним познакомились, вместе полистали нашу газету. Так вот, остановившись на одном моем очерке, он спросил: «Это ты написал?» Я ответил: «Да». Расспросив меня, откуда я и чего, он вынес свой приговор: «Я думаю, что ты будешь писать прозу». Он как в воду глядел.

И.В. Одна из ваших книг - «Румянцевский сквер» - посвящена трагической истории высадки десанта отдельной бригады морской пехоты в Мерекюла. Почему вы решили об этом написать?

Е.В. Ну о десанте в Мерекюла мне давно хотелось написать. Я, например, беседовал с ребятами, которые в этом десанте находились. К сожалению, я уже забыл их фамилии. У меня названы и руководители этой операции. Там же погиб батальон из 500 человек.

И.В. Говорят, что в этом отчасти виноват Трибуц.

Е.В. Да, это была плохо подготовленная операция. Собственно говоря, ее утвердили командующий Балтийским флотом Трибуц и командующий Ленинградским фронтом Говоров. Дело в том, что группа, которая высадилась в Мерекюла, должна была выйти на железную дорогу Аувере и соединиться с группой наших войск, которая шла с юга. Соединившись и объединившись с морским десантом, наши армейские части намеревались отрезать часть морского корпуса таким клином, который выходил к городу Нарва. Но к станции Аувере южная армейская группа так и не вышла. Немцы ее не пропустили. Поэтому десантная группа, едва она достигла Аувере, погибла, не имея возможность пополнить запасы и продолжить сопротивление.

И.В. Вы об этом десанте слышали уже во время войны?

Е.В. Да, во время войны. Это были ребята из 260-й Отдельной бригады морской пехоты. В этой же бригаде в редакции газеты работал мой близкий ханковский друг Ленька Шалимов. От него я все это и узнал. Эта группа была переброшена на остров Лавенсаари. Там они проходили после этого подготовку, после чего на катерах их перебросили к эстонскому берегу.

И.В. Причисляли ли вы себя к какому-то литературному лагерю?

Е.В. Можно сказать, что да, причислял. Когда началась перестройка и возникла известная организация «Апрель», то я сразу туда вошел. Я — член Союза писателей Москвы, а это, как известно, демократический, а не ура-патриотический Союз. Конечно, мой товарищ Миша Годенко относится к тому лагерю и состоит в Союзе писателей России. Но это не значит, что мы с ним - какие-то враги. Для меня фронтовое братство важнее чем всякие литературные и прочие споры, в том числе и том, куда следует вести Россию, и лагеря. Эту мысль я провожу в одной из своих книг.

И.В. В каких литературных журналах вы публиковались?

Е.В. Я, например, печатался в «Дружбе народов», да и по сей день продолжаю там публиковаться. Кроме того, у меня были публикации в «Юности», в «Знамени». Не говоря о таких журналах, как «Знание — Сила» и «Наука и жизнь». Они публиковали какие-то отрывки из наших вещей с Лукодьяновым. Они, вообще-то говоря, фантастов печатали.

И.В. Были ли во время вашего совместного творчества с Лукодьяновым какие-то споры?

Е.В. Конечно, были. Без споров вообще не бывает жизни. Но между нами происходили именно творческие разговоры. Естественно, у него имелись свои взгляды на литературу. Он, например, не принимал любовную тему, говорил: «А, это про любовь, где Ванька Маньку полюбил?» Я ему на это отвечал: «Ну а как же еще? Без этого жизни не будет». Он, конечно, любил другие вещи в творчестве. А любовь, прямо скажу, не очень приветствовал. Также характерности нашим героям придавал я.

И.В. Многие пишут, что ваш брат Исай Лукодьянов умер из-за того, что прокатилась так называемая антисемитская волна.

Е.В. Нет, он умер не из-за этого. У него был инсульт.

И.В. Если не ошибаюсь, в 1993-м году Михаил Александрович Дудин подписал известное «Письмо 42-х». Как вы к этому событию?

Е.В. Нет, Миша всегда был очень законопослушным человеком. Он не подписывал никаких обращений. Мы с ним все время общались. Когда он приезжал в Москву, то мы непременно с ним встречались. Если же я оказывался в Питере, то шел встречаться с ним. Он же жил в Ленинграде.

И.В. Как вы с вашим братом распределяли роли по написанию книги?

Е.В. Это наше, конечно, было дело. Я не очень люблю об этом рассказывать. Начинал все Лукодьянов. Мы с ним обговаривали текст, обговаривали события очередной главы. Затем он приступал к творческому процессу, а я к этому делу подключался позднее. По сути дела, переписывал то, что он написал, и вносил свое.

И.В. А между тем многие пишут, в том числе и Википедия, что он вносил техническую сторону дела, а вы отвечали за литературную часть.

Е.В. Нет, это неверно. Он писал и способности для этого у него имелись. Но он совершенно не умел писать характеры, а без характеров, как известно, литература не существует. Конечно, он умел описывать события и неплохо знал русский 18-й век. Особенно его знания чувствуются в главе, которая посвящена Федору Матвееву, попадающему в Индию. Он был, разумеется, «писучим» человеком. И хотя литературная сторона являлась моей обязанностью, я использовал его прозу довольно большими кусками.

И.В. Критика вас как-то замечала?

Е.В. Положительная критика была. Так, например, в журналах и газетах печатались положительные отзывы на роман «Экипаж «Меконга». А так особенных публикаций я и не припомню.

И.В. Спасибо, Евгений Львович, за интересную беседу.