Смольский Николай Тимофеевич

Я родился 6 января 1923 г. в деревне Яньково Стародубского района Брянской области в семье рабочего, выходца из крестьян, бывшего матроса-краснофлотца Балтийского флота. Мать, уроженка г. Стародуб, из мещан.

В годовалом возрасте меня привезли в Москву, где работал отец. В семь лет я пошел учиться в среднюю школу № 13 Дзержинского района Москвы, а в 1939 года после окончания 9-го класса поступил в аэроклуб нашего района. Как-то я заметил, что один из товарищей куда-то стал исчезать: "Серега, где ты пропадаешь?" - "Я учусь в аэроклубе" - "А что это такое?" - он рассказал - "А где он находится?" - "В районе Сретенки. Если пройдешь медкомиссию, то тоже поступишь". - "А что?! Пойду!" Пошел, но меня забраковали из-за высокого давления: "Приходите через несколько дней, мало ли давление скачет". Через несколько дней я пришел вместе с одноклассником, и он прошел тест вместо меня. Вот так я поступил в аэроклуб.

Учился в десятом классе и одновременно постигал основы теории и практики летного мастерства. В июне 1940 года закончил школу и одновременно курс обучения в аэроклубе, налетав самостоятельно около двенадцати часов на самолете У-2.

Мне предложили поступить в военную авиационную школу пилотов. Поскольку мне еще не было 18 лет, я написал заявление о добровольном вступлении в ряды Красной Армии. В июле 1940 года, в группе учлетов Дзержинского аэроклуба, прибыл на станцию Поставы в западной Белоруссии, близ границы с Литвой. На территорию, которая только несколько месяцев тому назад была освобождена от польской и литовской властей и вошла в состав СССР.

Наша Поставская военная авиационная школа пилотов была только что образована и состояла из двух отрядов. 1-й отряд был сформирован из солдат срочной службы, призванных в армию из разных областей страны. Наш 2-й отряд был сформирован из выпускников Дзержинского и Таганского аэроклубов Москвы и по своему образовательному уровню был выше, чем 1-й отряд, так как состоял из выпускников 10-х классов школ, техникумов и студентов 1 и 2 курсов ВУЗов Москвы. С первым отрядом мы не очень были дружны. У нас был разный, как теперь говорят, менталитет.

Поначалу много времени тратили на то, чтобы самих себя обеспечить и жильем, и питанием, и дровами. Так что учеба была на первых порах чуть ли не второстепенной. Курсанты школы несли караульную службу, охраняя стоянку самолетов, бензохранилище, продовольственные и вещевые склады, мастерские, здания казарм и дома начальствующего состава. В программе занятий были также строевая и стрелковая подготовка. Тем не менее, за зиму прошли теорию, матчасть Р-5 и СБ. В мае 1941 теоретические занятия были прекращены, и оба отряда занялись только полетной практикой, для чего мы перебазировались из зимних казарм в летние палаточные лагеря близ селения Михалишки, где находился основной аэродром, отстоящий от железнодорожной станции Поставы на 60 км. К 22-му июня мы практически закончили программу на Р-5 - она была не очень большая, поскольку Р-5 не так уж сильно отличался от У-2.

22 июня 1941 г. все курсанты с утра были на аэродроме. В 11 часов услышали по радио о нападении Германии на СССР. Полеты были прекращены. Мы стали дооснащать самолеты вооружением, крепили бомбодержатели, завершали ремонтные работы, заправляли баки бензином, маслом, водой.
Всего на самолетной стоянке находилось около 50 самолетов У-2, Р-5 и СБ. Они стояли двумя рядами, как обычно в мирное время. В военное время самолеты должны быть рассредоточены по всему периметру аэродрома и замаскированы. Ничего этого, по непонятным причинам, сделано не было. Думаю, дело в том, что наш начальник училища, полковник Тимофеев, был стреляный воробей. Он ждал указаний сверху о рассредоточении самолетов, боясь самостоятельно принять решение. В то время за это могли посадить.

Около самолетов работали два отряда курсантов (около 200 человек), а также инструкторский и технический состав (около 100 человек). В 17 часов мы услышали гул моторов. Все повернули головы в сторону гула и увидели девятку двухмоторных самолетов летевших на высоте около 1000 метров. Так как никаких сигналов воздушной тревоги не было, все решили, что это возвращаются наши бомбардировщики после налета на немцев. Мы даже не заметили кресты на крыльях самолетов. А это были Ю-88 немного похожие на наши СБ. За первой девяткой следовала вторая, а за ней шестерка самолетов. Мы стояли, разинув рты, как завороженные. Никаких криков или паники не было. Я понял, что это немцы, только когда увидел отделяющиеся от самолета бомбы. Сразу упал на землю, и тут же началась жуткая какофония. Когда все стихло, я поднял голову и понял, что остался цел, и невредим. Горело 20-25 самолетов, остальные были уничтожены или повреждены. Позже только один СБ и один У-2 смогли взлететь. Кругом раздавались крики и стоны. Все курсанты и техники, оставшиеся невредимыми стали вытаскивать раненых из-под горящих самолетов, которые периодически взрывались.

Поступил приказ складывать отдельно мертвых, отдельно раненых. Подъехали несколько грузовиков, и мы погрузили раненых на эти машины. В качестве сопровождающих на них сели курсанты и офицеры. Они уехали на ближайшую железнодорожную станцию Гудогай. Немцы вечером того же дня выбросили на станцию десант, и о судьба раненых и сопровождавших их сослуживцев нам не известна. Мертвых мы закопали на краю аэродрома, а вечером, оставшиеся около 80 человек курсантов, техников и офицеров, двинулись в путь к своим казармам, находившимся от аэродрома приблизительно в 60 км. Шли всю ночь и только к 16 часам 23 июня добрались до нашей основной базы в Поставах. Командование сообщило, что если подадут вагоны, мы отправимся вглубь страны. Если же вагонов не будет, придется защищаться с помощью винтовок. Я бы не сказал, что морально мы были подавлены. Мы считали, что это просто оплошность, и мы все равно победим, но немножко приуныли, когда нам сказали, что пока не будет эшелона, надо рыть окопы. Информация о том, что если пойдут танки их пропускать, а уже пехоту, которая идет за танками шпокать из наших винтовок, тоже не радовала. Делать нечего - начали рыть окопы. Днем 24 июня на станцию Поставы прибыл паровоз и около 15 пустых вагонов и платформ, на которые очень быстро было погружено все оборудование и имущество, хранившееся на складах нашей школы. Мы удрали буквально из-под носа приближающихся немцев, преследуемые артиллерийской стрельбой и гулом танковых моторов.

Дальний путь изобиловал бомбежками, особенно на крупной станции Орша где во время воздушной тревоги наш эшелон стоял рядом с эшелоном с горючим. Была такая каша! Как мы бежали!

Наконец, мы прибыли в город Чкалов. Здесь из остатков разбитых и эвакуированных из западных областей авиационных школ была сформирована 3-я ЧВАШП (Чкаловская военная авиационная школа пилотов). Нас сначала поместили в здание, которое занимала 1-я ЧВАШП. Мы там пожили недели две-три, или больше. Помню, чтобы быть более или менее прилично одетым, когда идешь в увольнение. приходилось собирать у кого сапоги, у кого брюки... Когда вернешься, все раздашь, и останутся на тебе какие-то обноски...

Обмундирование получили, когда нашу школу разместили в двух селах Чкаловской области Чебенки и Черный отрог. Зимой 41-го начали программу СБ. Дали немного теории и начали летать на лыжах. Что сказать о СБ? Хороший самолет. Больше запомнились проблемы с кормежкой. Те, кто идет на полеты, получают дополнительный паек, а если ты в карауле - тебе ничего. Когда этот паек привозили, все старались прорваться и ухватить то, что там давали.

В марте 42-го года закончили программу, налетав самостоятельно на СБ примерно двадцать часов.

Нас, выпускников-сержантов, направили в 34-й запасной авиационный полк, находившийся в Ижевске. В нем мы должны были пройти переучивание на самолет Ил-2. Переучивание шло очень медленно. Сначала следовало научиться летать на учебном спортивном самолете УТ-2, а затем пересесть на спарку, которых было всего две или три, и только потом на боевой Ил-2. С апреля и до ноября я ни разу не летал. Мы только ходили на теоретические занятия, но в основном несли караульную службу и выполняли хозяйственные работы. Можно было просидеть там года полтора или два, да так и отвоевать там всю войну. Был у нас дальний, километрах в пяти от казарм, караул. Там было бензохранилище, и самое главное - картофельный склад. При заступлении в этот караул, караульным выдавали сухой паек на трое суток, в который входила ко всему прочему картошка. Они ее не брали, отдавали ребятам, которые оставались в казарме, а сами с этого склада воровали. И вот однажды я был назначен начальником караула. Пришли туда. Ну что?! Первым делом надо идти за картошкой. Открываем замок, набираем ведро картошки, приносим и начинаем чистить. Вдруг нагрянул начальник гарнизона, полковник со свитой штабников. Кто-то из штабников цап помойное ведро, куда мы чистили картошку и прямо под нос начальнику гарнизона: "Здесь богато живут, видишь, как неэкономно чистят. Эти очистки еще есть можно. Где брали картошку?" - " С собой принесли". - "Где остальная картошка?" - Я уже не помню, что я лепетал. - "Кто нес картошку?" - Никто. - "Чего ты нам мозги вкручиваешь?! Вы воруете картошку, вы расхищаете социалистическую собственность!" И меня, как начальника караула, на гауптвахту бессрочно до суда. Проходят сутки, двое: Появился начальник гарнизона. Я говорю: "Разрешите обратиться?" - "Обращайся, что у тебя". - "Зачем доводить до суда? Мне все равно, как защищать Родину летчиком или с винтовкой в руках. Спишите меня как негодного к летной работе, пусть меня направят на фронт". - "Нет, таких негодяев, как ты надо судить. Ишь, захотел убежать на фронт!" Короче говоря, дело кислое. Проходит еще несколько дней. Нас на гауптвахте собралось человек восемь. И вдруг приходит из штаба какой-то человек и говорит: "Мы вам устроим Беломорканал. Если будете работать хорошо, то с вас снимут вашу вину и забудем об этом". - Что делать? - "Будете заниматься лесозаготовкой". - "Хорошо". Меня опять делают старшим. Посадили на трактор, дали брезентовые рукавицы, топоры, пилы и поехали. Нужно было подготавливать дрова для гарнизона на зиму. Время уже октябрь. Начинаются холода. Первые дней пять все работали нормально. Потом ребята начали разлагаться. Кто-то раздобыл самогон, кто-то к девчонкам пошел и так далее. Короче говоря, я понял, что тут еще хуже погорю. Все-таки мы какую-то норму выполняли и бревна отправляли в гарнизон. Так продолжалось около трех недель. Вдруг приезжает из гарнизона Володя Ермаков (мы потом с ним вместе были в боевом полку): "Ребята, грузите, что нарубили и сами садитесь". Привез нас в гарнизон, а там сняли с нас вину. Вот тут я начал искать возможность вырваться на фронт. Я тогда так думал: "Ведь спросят меня дети, а что ты делал, папа, когда все воевали? Что я скажу?": В штабе ЗАПа в писарях сидел один из моих однокашников и, когда составлялись списки отправляемых на фронт, я упросил его включить меня.

В начале ноября 1942 г. мы прибыли в действующую армию в 6-й бомбардировочный авиаполк, базировавшийся в районе железнодорожной станции Балобаново между Москвой и Калугой. Этот полк был разбит в пух и прах как, впрочем, и вся 204-я бомбардировочная дивизия. Кроме командира полка оставалось примерно четыре экипажа.

По дивизии был выпущен приказ запрещающий бомбометание с пикирования. По рассказам получилось так. Пришла на цель девятка. Самолеты растянулись и пикируют поодиночке. А точка ввода в пикирование одна. Первого пропустили, но по нему зенитчики пристрелялись и второго срубили, за ним третьего, четвертого: только девятый сообразил и сбросил бомбы с горизонтального полета. Вернулись домой два самолета - первый и последний. Поэтому была по дивизии команда - пикирование отменить, бомбить в группе. Стали знакомиться с Пе-2. Причем спарок не было. Обучение происходило так: обучаемый сидел за спиной летчика и смотрел за манипуляциями, которые тот проделывал. Летчик, в свою очередь, комментировал свои действия. Сначала пробежки, поднятие хвоста, потом три-пять полетов (взлет сложный - чуть-чуть один мотор сильнее работает, тут же его повело). Ломали самолеты и на взлете и на посадке, но без жертв. Жертвы начались позже. Первый случай произошел, когда начали учиться летать строем. Один мой товарищ, с которым мы вместе прибыли, Калмыков Сережа, после взлета стал пристраиваться к ведущему. Догнал самолет, не рассчитал и крылом сшиб одну шайбу. Испугался, штурвал от себя, чтобы уйти вниз, а высота-то 150 метров! Грохнулся. Самолет вдребезги, сам погиб и стрелка убил. А ведущий с отбитой шайбой, сделал круг, нормально сел. Второй случай был после боевого вылета. Группу распустили, и один из летчиков перепутал направление захода на посадку. Зашел по ветру. Снижается, снижается, а до земли не может коснуться. Дал газ на второй круг, но уже не хватило высоты. Врезался самолетную стоянку, экипаж погубил, убил кого-то из технарей. Два самолета вышли из строя. И такие потери были...

Вообще Пе-2 строгий в управлении самолет, особенно, на взлете и посадке. Зато в воздухе очень хорошо слушается рулей.

На первый боевой вылет в конце февраля 43-го года я пошел имея примерно часов 30-40 часов общего налета на СБ и Пе-2. До того, как раскис аэродром, мы сделали примерно четыре-пять вылетов на бомбардировку коммуникации, в основном железнодорожных узлов - Брянск, Рославль, Унеча. Летали обычно девяткой, строем "клин", иногда - восьмеркой, один раз ходили шестеркой - не хватало летчиков. Всего я выполнил 11 вылетов, в которых мы потеряли пять самолетов в основном от зенитного огня. Немцы хорошо прикрывали узлы и великолепно "брали высоту" - даже первые разрывы снарядов всегда были на высоте полета наших самолетов. Вообще они не страшные. Ты не слышишь взрывов, ты слышишь шум моторов, а это вроде какие-то хлопушки.

В апреле мне присвоили звание младший лейтенант, а в конце мая за десять вылетов наградили Орденом Красной Звезды. Кроме того я стал командиром звена.
В середине мая на аэродроме произошел трагический эпизод, в результате которого я мог погибнуть. Из боевого вылета вернулась соседняя 1-я эскадрилья нашего полка. Командир эскадрильи зарулил к своей стоянке. Его самолет окружили технари, подошел кое-кто из летного состава, в том числе и я. Мне любопытно было посмотреть, много ли пробоин имел самолет. Я еще обратил внимание, что бомбовый люк закрыт неплотно. Экипаж только что выключил моторы, но находился еще в самолете, собираясь сойти на землю. Бегло оглядев самолет, я пошел к стоянке своего самолета. Сделав всего 15-18 шагов, я услышал за спиной характерный звук открываемого бомболюка, и вслед за ним сильный взрыв. Оказывается, в бомболюке осталась бомба, а кто-то из техников дернул за створку неплотно закрытого бомболюка. Восемь человек погибло, и десять было ранено. При этом я получил небольшой осколок в спину.

- Приходилось пользоваться пулеметами, стоявшими у летчика?

- В последнем боевом вылете, о котором я еще расскажу, стрелял, но не прицельно.

- Как вы оцениваете Пе-2?

- Хороший самолет. Кабина удобная, но несколько тесноватая. Все необходимые для пилотирования приборы были. Отказов техники у меня не было - двигатели работали нормально. Оборонитеьое вооружение - крупнокалиберный пулемет БТ у стрелка вниз низ, у штурмана - вверх и ШКАС у стрелка. Это слабовато, особенно против Фокке-Вульфа.

- Сколько брали бомб?

- Шестьсот килограмм. Если недалеко и можно взять меньше горючего, то брали до тонны. В девятке обязательно были экипажи, выполнявшие фотоконтроль.

- Какая была окраска самолета?

- Самолет был зеленого цвета. Ни каких рисунков на нем не было.

- Экипажи были постоянными?

- Да. Конечно, иногда могли быть какие-то замены, кто-то прихворнул, в силу каких-то других обстоятельств. Отношения в экипаже были как между сослуживцами. В нашем полку получилось так, что вскоре после прибытия нашей группы, прибыла группа штурманов. Их просто назначили в экипажи. Стрелками чаще всего летали кто-то из мотористов. Так что в моем экипаже поначалу офицеров вообще не было - все сержанты и только в апреле нам со штурманом присвоили звания.

Последний, одиннадцатый боевой вылет я совершил на аэроузел Сеща. Утром встали, позавтракали, пришли к самолетам - ждем команду. После обеда пришло распоряжение готовиться к вылету. Сказали, что это аэроузел, а не просто аэродром. Там будет сильное зенитное и истребительное прикрытие. Настраивали на то, чтобы не расслаблялись. Штурманы принялись прокладывать маршрут, намечать ориентиры. Наше дело простое - ориентироваться по ведущему. Наше звено должно было быть правым. Я хоть был аттестован на командира звена, но в вылете шел как рядовой летчик. В голову полезли разные мысли: "Думаешь, черт его знает, какая там тебе участь уготована:" Сказать, что был особый мандраж - нет, не было. От линии фронта до Сещи по прямой было около 200 км, а с учетом проложенного маршрута набиралось 250-280 км. Удар был назначен ан 20 часов 10 июня 1943 г. В боевом вылете участвовали по одной эскадрильи от всех пяти полков нашей 204-й авиадивизии. Наша эскадрилья была замыкающей в колонне. Этому вылету, имевшему катастрофические последствия для всей эскадрильи, предшествовали следующие события. В апреле нам прислали майора Агеева, снятого с должности командира полка ночных бомбардировщиков По-2. Полеты на Пе-2 он освоил уже в нашем полку. Перед этим вылетом он совершил два-три боевых вылета на Пе-2. Можно сказать, что у него практически не было опыта вождения групп самолетов. За несколько дней до вылета мы получили три новые машины и все звено управления вместе с командиром сели на эти машины.Вылет проходил нормально. Шли плотным строем, так чтобы крыло своего самолета было немножко сзади хвоста впередиидущего и чуть в сторону, чтобы в спутную струю не попасть. Держишь строй, больше не о чем не думаешь. Подошли к цели на высоте 4000 метров, рассредоточились. Огонь был сильный, но мы отбомбились, не потеряв ни одного самолета. Поскольку у истребителей запас горючего был небольшой, они ушли с первыми девятками. Ведущий Агеев прошел еще немного вперед и "блинчиком" стал разворачиваться на свою территорию, а надо было бы энергичнее: Как только мы встали на обратный курс, как на нас навалилась группа немецких истребителей Фокке-Вульф-190. Ведущий попытался оторваться от истребителей, пользуясь тем, что его самолет имел более мощные моторы. Фактически он стал удирать, бросив остальную группу. Девятка превратилась в кишку. Немецкие истребители сначала разделались с левым звеном, сбив один за другим три самолета Игнатова, Корпачева и командира звена Зайцева. Потом они срубили моего крайнего правого. Я шел в правом звене, но левым внутренним: и тут началось: Истребитель дал очередь, попал по правому мотору, палка встала. Я стал отставать. Два или три снаряда разорвались в кабине. Осколками мне рассекло губу и левую бровь. Штурман Петр Кукушкин рухнул на пол. Его здорово покалечило: один глаз был выбит, второй мог смотреть, но подрезало какие-то нервы и не поднималось веко. Вместо левого плеча куски мяса: Командир нашего звена Володя Волков уходит вперед: Я дал штурвал от себя и пошел вниз. Под каким углом, черт его знает. Во время перехода в пикирование возникла невесомость и штурман, лежавший на полу, всплыл. А у него оба глаза закрыты, и он инстинктивно схватился за ручку аварийного срыва колпака. Фонарь сорвало, меня чуть не высосало из кабины.

Уже никаких немецких истребителей. Пожара тоже нет. Земля близко, надо выводить. Какая высота?! Приборная доска разбита! Я потянул штурвал на себя. Вывел чуть ли не над самыми деревьями. Идем над лесом на одном двигателе со снижением. Вдруг на мое счастье впереди засветлела поляна! Я сразу зажигание левого мотора выключил. Машина просела. Плюхнулись. Крылом саданул по одиночному дереву. Потерял сознание. Когда открыл глаза, надо мной стоял стрелок Виктор Масоха, три женщины и ребятишки. Это они вытащили меня и штурмана из кабины. Самолет с разбитым крылом лежал метрах в пятнадцати. Женщины сказали, что эта территория занята немцами и до линии фронта 30-35 км. Они посоветовали зайти в сарайчик, стоявший на окраине небольшого хутора на краю поляны, и перевязать раны. Мы так и сделали, взяв с собой бортпаек. Принесли ведро воды. Я говорю: "Дождемся темноты, пойдем на восток". Закурили - у нас были маленькие тоненькие папиросы. Сидим. Штурман лежит, стонет. Закурили по второй. Рассуждаем, что делать с Петей. И ведь не сработала голова, что к месту падения самолета приедут или придут. Вдруг тарахтит автомашина. Смотрим в щель - бог ты мой! Выпрыгивают - кто в немецкой форме, кто в телогрейках - полицаи. Обегают сарайчик, залегли в траву. "Что будем делать, командир?" - спрашивает стрелок - "Будем отстреливаться. Последнюю пулю себе". Мы так были так воспитаны. Полицаи кричат: "Для вас война окончилась, выходите, сопротивление бесполезно, вы окружены. Так для вас будет лучше". Мы молчим. Проходит 5 минут. Они кричат: "Выходите, будем стрелять". Мы молчим. Начинается стрельба - пока пугают, стреляют выше сарая. Потом началось - полетели щепки. Я выстрелил в щель три или четыре раза. Но когда пуля попала мне в бедро, думаю, сейчас попадут в живот, я через сутки в муках сдохну. Зачем ждать? Я приложил пистолет к виску, и нажал на спусковой крючок, но выстрела не произошло. Случилось то, что случалось иногда в тире, когда я стрелял по мишеням. Движущиеся части пистолета ТТ не дошли до крайнего переднего положения. Я жал на курок изо всех сил, позабыв, что надо стукнуть ладонью по затыльнику пистолета, и можно будет стрелять до следующей задержки. Стрелок схватил меня за руку: "Николай, не надо". И я безвольно опустил пистолет. В это время дверцы сарайчика распахнулись. Раздались крики: "Руки вверх!" Я говорю стрелку: "Вставай. Все! Отлетались". - "Не могу. Обе ноги перебиты". Обыскали, сорвали с меня орден Красной Звезды. Его и штурмана положили на брезент и понесли. Я самостоятельно дошел до машины. Нас привезли в пехотную, прифронтовую часть. Ввели в деревенскую избу. Время ужина. Все сидят, едят что-то. Нам тоже сразу предложили по котелку, но мы отказались. Ночью нас погрузили на машину, и в Смоленск. Там был большой лагерь, а в бывшей школе был устроен госпиталь, в котором работали русские врачи. Прошло пару дней, лежим в палате, нас человек семь-десять. Смотрю, вводят в рваном комбинезоне нашего командира, Агеева. Сделал вид, что его не знаю. Встал и пошел в туалет. Через некоторое время он вышел. Я говорю: "Так вы не долетели?" - "Нет, у самой линии фронта меня последнего сбили". На этом мы расстались.

Примерно через месяц меня выписали из санчасти в общий лагерь. Условия были относительно сносные, но голодали. Пришлось сапоги променять на хлеб и какие-то ботинки.

Вскоре, сформировали команду из летного состава и отправили в Лодзь в лагерь Люфтваффе. В нем было с десяток бараков общего лагеря, два карантинных барака, несколько отдельно от общего лагеря стоял баракдя старшего офицерского состава и барак перебежчиков. Все они были окружены колючей проволокой. Между бараками перебежчиков и бараками общего лагеря было основательное ограждение, а между карантином и общим лагерем просто проволока. Нас сначала определили в карантин. Туда заглядывали власовцы. Вели пропаганду. Приносили колоды карт, свои газеты. Вели себя очень лояльно и хотели понравиться. Потом нас перевели в общий лагерь.

Там я встретил летчика Литвиненко из 10-го Дальнего разведывательного полка. Он рассказал, что когда эскадрилья исчезла, был большой шум. Никто не знал, куда мы делись. Его послали посмотреть, не перелетели ли мы к немцам. Он пролетел один аэродром, его обстреляли, а на втором аэродроме - срубили, попал в плен. Встретил я и командира звена Володю Волкова. Отдельно, за колючей проволокой стоял барак перебежчиков. Мы гуляли с Володей и видим - Мишин! Штурман из соседней эскадрильи. Володя говорит: "Слушай, как ты сюда попал?! Это барак перебежчиков!" - "Вы бы оказались в той ситуации, я бы на вас посмотрел". - "Чем твоя ситуация отлична от нашей?" Поцапались и разошлись. Весной 45-го мимо аэродрома, где стоял мой полк, гнали колонну освобожденных пленных. В штаб забежал человек говорит: "Ребята, это какая часть? А то я без документов". Ему сказали. Говорит: "Я Смольский. Дайте мне мою летную книжку". Короче говоря, ему отдали мою летную книжку. Это был Мишин. Ермакова в то время в полку не было. Когда он приехал, ему описали приходившего человека, но прошло-то больше полутора лет, и он не вспомнил. Но у него засело, что Смольский из той девятки остался жив. Только в 91-м году он нашел меня. А что стало с Мишиным я не знаю:

В Лодзе меня допрашивали. Никаких там мучений, никаких пыток не было, но психологическое давление оказывали: "Вам было бы лучше говорить всю правду, мы будем задавать вопросы, если вы будете вилять, говорить неправду, это будет учтено не в вашу пользу. Мы знаем о вас очень много". - "Я рядовой летчик. Только что прибыл в полк. Что я могу сказать?" - "С какого аэродрома вы вылетали?" - И дают мне карту. Я показываю на свой ложный аэродром. - "Нет. Вот этот ведь ваш аэродром". Показывают на наш, но я настаиваю, что они не правы. Меня два раза на допрос вызвали, но я им был не интересен, ничего не знал. А вот майор Агеев им видимо был интересен. Он жил в отдельном бараке. Вообще летчики в звании от майора и выше жили отдельно. Что он там говорил, шут его знает, но мы с Володей Волковым осудили его между собой.

А потом мы с Володей попали в разные команды и пути наши разошлись. Знаю, что он бежал, его поймали и кончили. В лагере я познакомился с Героем Советского Союза Валентином Ситновым. Как-то он говорит: "Николай, тут намечается побег. Будешь участвовать?" - "Конечно". Они решили сделать подкоп из уборной. В эту вонючую жижу, поставили через очко табуретку, начали копать. Но грунт осыпался и просел. Немцы заметили, нашли табуретку, которые были пронумерованы. Выстроили барак, которому принадлежала табуретка: "Кто?" - Молчок, все стоят. - "Будете наказаны. Лишаем вас питания". Никто не выдал! Мы понемножку помогали им, от себя отщипывали. Продержали их двое или трое суток, а потом стали кормить. А Ситнов сказал: "Я все равно уйду". И действительно он и еще двое ушли через проволоку. Привели их через день. Говорят: "Они будут расстреляны за побег". Но я не знаю, расстреляли их или нет.

Старшим по бараку у нас был Алексей Ляшенко. Уже после освобождения, я его встретил в проверочном лагере в России. Я об этом позже расскажу.

В октябре 43-его сто пятьдесят человек летного состава были отправлены на работы в город Регенсбург. Везли нас в трех вагонах по 50 человек в каждом. В процессе переезда из соседнего вагона бежало примерно 21 человек. Немцы обозлились, начали лупить оставшихся, а потом перевели в разряд штрафной команды.

Через неделю нас опять в вагонах перевезли в местечко Фильцек (Бавария), где закладывался фундамент какого-то завода. Работа была тяжелая, питание плохое и мы стали слабеть и превращаться в доходяг. Первое время, когда мы приехали, не было эсесовцев. Работали еле-еле. Два человека берут одну доску и несут от вагонов штабелевать. А потом пришли эсесовцы с палками и плетками: тут уже не двое одну доску несут, а один две доски. И темп! По-русски: "Побыстрей, побыстрей". Я старался увильнуть от работы. Бывало, зайду в сарай вроде по делу, залезу подальше и лежу, холодно, правда. Учитывая скудное питание и тяжелую работу, стал доходить, слабеть. В феврале у меня окончательно развалились ботинки, и я не вышел на работу. Вошел начальник охраны: "Что такое?!" Стукнул мне раза три по загривку, и погнал в строй. Он отдал команду идти на работу, а мне говорит: "Сейчас я тебя обую". Ведет меня в каптерку, где у них какая-то обувь и одежда. Там были деревянные долбленые башмаки. В принципе достаточно удобные, но у меня большой подъем и 45-й размер, а там только маленькие - 43-й. Я одеваю, говорю: "Малы". Он начал мне сапогом сверху ногу заталкивать, и острые грани обуви содрали кожу, чуть не до кости, но запихнул. Вторую так же. Раны стали кровоточить. Он говорит: "Иди на работу". Дали охранника и пошли. Иду, хромаю. Отошли от лагеря. Охранник говорит: "Садись". Сняли эти башмаки, он вынул нож и стал подрезать выемку под пятку и острую грань на подъеме: "Попробуй". Лучше конечно, но дело было сделано - раны кровоточили. Так мы несколько раз останавливались. А я уже доходил, и мне как-то уже было безразлично. Думаю: "Какая разница? Сейчас будет заражение крови, помучаюсь и сдохну. Чего тянуть?" Я тогда ему говорю (по-немецки немножко понимал и сам мог составить фразу): "Застрели меня. Я сойду с дороги и пойду в лес, а ты скажешь, что пытался бежать". - "Нет! Нет! Садись, будем отдыхать". Эти два километра до работы мы шли часа два. На входе в рабочую зону стояли два эсесовца и два солдата: "Почему опоздали?" Ответил конвоир: "Он болен. Просил, чтобы его застрелил". Старший эсесовец, самый лютый, по-моему, наркоман: "Ты хочешь, чтобы тебя застрелили?" - "Да". - Он дает команду солдату, который стоял рядом с ним изготовиться. - "Иди". Я думаю: "Слава богу! Сейчас все кончится". Пошел. Десять шагов - выстрела нет. Двадцать шагов - выстрела нет. Тридцать... Я думаю: "Промажет, попадет в живот, опять мучиться". Прошел шагов пятьдесят. Окрик: "Цурюк". Возвращаюсь. Думаю: "Мучения будут продолжаться". Эсесовец говорит тому солдату, который меня привел: "Веди его к старшему, пусть ему легкую работу дадут". Так я стал истопником печурки, к которой подходили наши ребята и немецкие рабочие, чтобы погреть руки, воды вскипятить.

Прошло около семи дней. Раны на ногах не заживали, ноги опухали, но я вынужден был ходить на работу. Грязные портянки усугубляли положение. Я был форменный доходяга. Голова ничего не соображала. Я ждал смерти. И вдруг нам назначили нового начальника лагеря. Вечером, когда мы приходили с работы, у нас отбирали всю верхнюю одежду и уносили в другое помещение. Мы оставались в нижнем белье. Это делалось для предотвращения побегов, хотя окна помещений были заделаны колючей проволокой, двери на ночь запирали на замок и вокруг бараков ходили часовые. Команда была штрафной, и с нами не церемонились. Новый начальник лагеря, пожилой человек, решил пройти по трем комнатам нашего барака и посмотреть нам в лицо. С ним были два солдата и переводчик. Мы выстроились около своих двухэтажных нар. В комнате было жарко и многие, в том числе и я, были в одних кальсонах. Вид у меня был таков, что, поравнявшись со мной, он спросил "Что с ним?". Переводчик из наших пленных сказал, что я плохо хожу, ослабел и не могу работать. Начальник сказал, что завтра меня надо отвести к врачу и пусть он даст направление в шталаг. Шталаг - это интернациональный лагерь, там можно выжить!

На следующий день нас троих привели к врачу. Врач стоял н лощадке 2-го этажа, а мы у входной двери 1-го этажа. Я по дороге говорю конвоиру: "Фельдфебель сказал меня в шталаг. Вы скажите врачу, что меня в шталаг" - "Я! Я! Скажу". Врач вышел, ему объяснили, что с нами: "Три дня освобождения". И вдруг в разговор вклинивается этот солдат и говорит, что фельдфебель вчера на обходе сказал, что этот работать не может, его надо отправить в шталаг. Врач согласился. Все! Я получил индульгенцию! На следующий день с этим же солдатом меня повезли в шталаг. В шталаге размещались все военнопленные, кроме советских. Советских военнопленных использовали только для обслуживания лагеря, на работах по кухне, разгрузке вагонов и так далее. Они жили в отдельно стоящих двух бараках, отделенных от лагеря колючей проволокой. Там же находилась и санчасть. Военнопленные интернационального лагеря не работали.

Помню, я иду по лагерю, смотрю, везет работяга тачку с картошкой, никто на него не пикирует, чтобы украсть! Окурки лежат, и их никто не подбирает! Да это рай на земле! Конечно, интернациональный лагерь: у них там бассейн, волейбольные, баскетбольные площадки, они там не работают.

Меня поместили в санчасть. Начали лечить ноги, но самое главное еды было вдоволь - недоеденные остатки баланды приносили из иностранного лагеря. Я просыпаюсь, около меня стоит полный котелок вполне питательной баланды. Я его съем и опять засыпаю. Уже через пару недель такой режим дал результаты - меня перевели в общий русский блок, я уже мог работать. Сначала работал на кухне, а потом попал в портновскую мастерскую. Поначалу в лагере была только сапожная. В ней наши пленные делали ботинки, тапочки и тайно продавали пленным иностранцам. Монетой были сигареты. Пачка американских сигарет была эквивалентна двум пачкам французских сигарет. За пачку французских сигарет можно было получить на воле небольшую буханку черного хлеба. Немцы старались, что бы мы с иностранцами не контактировали, очевидно, боясь, коммунистической агитации, хотя у нас даже таких мыслей и не было. Уже при нас организовалась портновская мастерская. Собрали нас человек тридцать летчиков и сказали: "Будете портными". Кто-то сразу сел за машинку (машинки у них уже были с электрическим приводом, а не как у нас ножным). Я хоть и не попал на машину, но все равно научился шить. И первое, что я сделал, когда вернулся домой, это сшил себе брюки. Меня и еще троих поставили на "тряпочки" - нам привозили тюки одежды, снятой с убитых или раненых. Сортировали нижнюю одежду, верхнюю, гимнастерки, кителя. Что-то можно подремонтировать, а та, которая уже не годна для ремонта шла на заплатки. Ее нужно распороть. Естественно сразу же стали шить "калым" на продажу - трусы, брюки, рубашки. Главным по сбыту стал я. Обедать мы ходили в свой блок мимо калитки, которая вела в иностранный лагерь. Конвоир шел впереди, а после обеда он же вел нас обратно мимо той же самой калитки в мастерскую. Моя задача, как спекулянта, была незаметно спикировать в иностранный лагерь - проскочить в эту калитку, быстро продать и вернуться обратно, когда наши будут возвращаться с обеда. Это было рискованным делом, но зато я имел треть от продажи. Конечно, мы подобрали себе французскую одежду, чтобы не отличаться от иностранцев, и все же один раз меня поймали. Был в охране интернационального лагеря одноглазый унтер офицер, фронтовик. Только я в калиточку нырнул, тут он мне навстречу: "Иди сюда. Ты, русский?" Я что-то залепетал. Он мне рукояткой пистолета раз, два. Привел меня в дежурку, там еще несколько раз приложил. Говорит: "Если еще раз я тебя поймаю, на тебя пишу рапорт, чтобы тебя послали в концлагерь, потому что ты ходишь агитировать". Ему невдомек, что мне до лампочки вся агитация, но после этого я стал осторожнее.

Наступил 45 год. Немцы уже понимали, что война проиграна. Помню один из наших конвоиров, когда его спрашивали что он будет делать, когда наши придут, говорил, что залезет на дерево и будет отстреливать до последнего. Мы потом над ним пошутили: обычно он вешал шинель на две петельки, пришитые под плечами. Мы гвозди загнули так, что сразу шинель не снять. Ох, он ругался!

К весне стали над нами пролетать самолеты союзников. Начали объявлять воздушные тревоги. Выкопали щели около барака. Освободили нас американцы 22 апреля. У ворот появился танк, с него спрыгнуло два-три человека. Старший офицер лагеря построил охрану, подошел к американцам, отрапортовал. Мы хлынули наружу. Американцы перевели нас в находившиеся неподалеку казармы, а лагерь стали набивать пленными немцами. Поменялись местами: Я бы не сказал, что появилось желание отомстить. К самим немцам ненависти не было. Наоборот я проникся уважением к их пунктуальности, аккуратности, к тому, как они относятся к труду. Но конечно, мы зажили вольной жизнью. Стали ходить на грабежи. Кто понахальней заходили в дома, требовали еду, одежду. Я стырил велосипед, который стоял прислоненным к стене дома. Раздобыли оружие. Дня через три после освобождения пошли брать склад. Нам сказали, что в нем полно тканей. А американцы стали вводить немецкую полицию, у которой были только дубинки. Немцы приехали на машине, хотели навести порядок, наши их обстреляли. Они смотались. Вдруг на джипах мчатся американцы. Несколько выстрелов вверх, ребята испугались. Собрали митинг. Сказали: "Все! На этом ставим точку. Если будут подобные случаи, будем подавлять самым безжалостным образом. Вы должны разделиться на батальоны, роты, взводы, выбрать командиров и навести порядок". Летчики, которые так и держались вместе назначили старшего, создали взвод. В конце мая американцы подогнали около 200 "Студебекеров". Началась посадка. А все же обрахлились! Сначала грузим свое барахло, а потом сами, как туристы-мешочники поверх скарба садимся. Тронулись. Впереди идет "Виллис", а сзади санитарная машина. Водители-негры гонят страшно. Ехали несколько часов. Привезли нас в Чехословакию, в Чешские Будеевицы, входившие в зону оккупации советских войск. Там нам говорят: "Завтра пойдете пешком в Австрию. Идти около 100 километров". Мы приуныли. Как же так? У нас чемоданы, всякое барахло, мы везем на Родину. Разгрузились, повыбрасывали лишнее. Оставили только одеяла и продукты. Шли пешком в Австрию около трех суток. Пришли в местечко Цветль. Обустроили себе лагерь. По прошествии двух или трех недель, нас частями отправили в пассажирских вагонах на Родину.

Вышли мы из поезда под городом Невель на железнодорожной станции Опухлики. Вроде играет оркестр, нас хорошо встречают, построились и пошли. Смотрим, колючая проволока, часовые по углам - опять попали в лагерь! Мы, летчики, так и держались вместе и тут попали в одну землянку, как сформированное подразделение. Ничего плохого о проверочном лагере не могу сказать, издевательств не было. Конечно, и кормили неважнецки, и жили в сырых землянках. Начались основательные допросы, с повторами. Мы должны были писать показания друг о друге - как он вел себя в таком-то лагере, что из себя представлял, можешь ли ты за него поручиться. Давали понять, что если что-то скроешь, то тебя самого накажут. Я был чистым, ни в какие сговоры с немцами не вступал. Главное все этапы моего плена могли подтвердить свидетели: с кем-то я был в Смоленске, с кем-то на работах и так далее. А вот помнишь, я говорил, у нас старший по бараку в Лодзе был Лешка Ляшенко? Он искал, кого-то кто мог подтвердить его пребывание в Лодзе и ко мне тоже приставал. Я ему говорю: "Знаешь, Лешка, вроде ты парень ничего, хороший, но тебя сделали старшим по бараку. У немцев очень строгая субординация. Они старшими назначали только старших по званию. У нас в бараке было четыре капитана, а ты старший лейтенант. Тебя сделали старшим по бараку. Почему? За какие заслуги? Тем более, что вас вызвали куда-то, проводили беседы, интересовались, кто что говорит и так далее. Так что, Леша, на счет Лодзи я писать ничего не буду. Зачем мне свою голову подставлять?"

Выбрался я из этого лагеря в числе первых где-то в ноябре 1945 года, пробыв в нем два-три месяца. Когда освободился, дали документ о том, что прошел проверку, чтобы явился в Военкомат. В 43-ем мать получила на меня похоронку. Всей девятке, написали, что погибли, сражаясь за Родину. Так что она смогла получить какое-то пособие. Командиры в этом плане молодцы были, если бы написали: "пропал без вести", то никакого пособия. Сам я ей не писал даже будучи в проверочном лагере - понимал, что дело может кончиться плохо. Так что мое появление было весьма неожиданным.

Я понимал, что после плена я человек второго сорта. По объявлению пошел в школу мастеров пенициллинового производства, которое было на территории московского мясокомбината. Но все равно рвался в авиацию. Когда закончил школу мастеров пенициллинового производства, послал документы в Сасово Рязанской области в школу гражданских летчиков. Там меня забраковали по кровяному давлению. Председатель комиссии говорит: "Я могу вас сейчас зачислить, ваше давление 140 на пределе. Война окончилась. Если вы попадете в авиацию, то каждые полгода будут медосмотры, и через год-два вас спишут, и надо будет устраиваться в жизни. Какое у вас образование?" - "Десять классов". - "Знаете что, идите и учитесь". Приехал из Сасово говорю родителям: "Потяните, если я пойду учиться?" - "Да". И я поступил в Московский химико-технологический институт мясной и молочной промышленности.