Жуган Николай Павлович

– Меня зовут Жуган Николай Павлович. Я родился в 1917 году в семье бедного крестьянина, Жугана Павла Арсентьевича. Так моего отца звали. Мне было пять лет, когда он умер. А мать еще раньше умерла. В 1918 году она заболела тифом, который еще никто не знал, как лечить.

Родился я в Херсонской губернии, в селе Николаевка. Оно раньше называлось Ганское. Хозяином там раньше был польский пан.

Мать умерла, когда мне было полтора года. Меня только-только оторвали от груди, считайте. С отцом осталось 8 детей. Я был самым младшим. Когда отец умер, моя сестра, самая старшая дочь, Ольга, ушла из жизни. До войны еще умер старший брат. На 7 лет старше меня был. Он много болел: слабые легкие. Похоронили его в 1934 году, когда я уже взрослым был. И два моих старших брата на войне погибли. Их Петр и Илья звали. Петр погиб в море. Он был подводником в ЭПРОН. А Илья, который был на два года младше Петра, погиб на фронте, освобождая Украину. Я ездил на место его гибели. Потом мои оставшиеся братья и сестры умерли. И я один самый младший остался.

После смерти отца в 1922 году меня отправили в Одесский детский дом. Это уже в 1923 было. Там я прожил 6 лет. Потом мне написала сестра, что начали организовывать колхозы. Сказала, что там не нужно свое имущество и своя тягловая сила, поэтому я могу приехать, мы запишемся в колхоз и будем зарабатывать. Мне уже больше 10 лет было на тот момент, и я согласился. Проехал 100 километров. Дома, где мы все родились, тогда жили только мой старший брат и сестра. Вот брат в 1934 году умер в возрасте 27 лет, а сестра 1911 года рождения была. Вот мы втроем и вступили в колхоз.

Зимой я в школу ходил, а летом вместе с сестрой работали в колхозе. С 1930 по 1933 были очень тяжелые годы. Много человек погибло из-за голода. Нечем скот было кормить, поэтому и мяса не было.

В 1934 году я сдал экзамены за 7 класс. Тогда я заболел малярией. А больница метрах в 100 от нас была. Там мне сразу уколы начали делать, понижать температуру. Я уже думал, что умру. Но нет, уколы меня спасли. И вскоре я уже вернулся домой.

Мы сдали экзамены. А сестра мне сказала, что замуж выходит. Сыграли маленькую свадьбу, и она ушла жить к мужу. Я один остался. К тому моменту уже комсомольцем, комсоргом, был, имел карточку комсомола. Я взял ее, билет, паспорт, справку об окончании 7 классов и пошел работать в колхоз в 18 километрах от Николаевки.

Потом я оттуда ушел, потому что в колхозе рассчитывались осенью. То есть считали трудодни, а затем платили зерном. Я решил уйти в совхоз, потому что там деньги давали каждый месяц. На третий день в совхозе меня уже поставили учетчиком в бригаду, потому что на тот момент семи лет школьного образования почти ни у кого не было. Это считалось хорошим уровнем.

Я стал учетчиком. Летом я работал в поле, а зимой в конторе. Так я проработал два года. Мне платили по 100 рублей в месяц, а по тем временам это была хорошая зарплата. А потом совхоз расформировали, потому что он был нерентабельным. Я забрал документы и отправился в Одессу. Это было в 1935 году.

Я пошел в техникум, связанный с пищевым направлением. Там принимали без экзаменов. Кое-какую стипендию платили. Мне ведь нужно было одеваться, обуваться, кушать. Этих денег мне на 2-3 дня хватало. Приходилось подрабатывать грузчиком в магазинах. Так я проучился год. Понял, что мне не нравится и пошел на завод. Рабочий класс тогда очень почитался. А тут как раз ЦК Комсомола заявили, что нужно армию и авиацию укреплять. Собирались набрать 100 000 лётчиков. Вот я и пошёл работать, потому что так скорее бы место в авиации получил.

– А как у Вас мечта об авиации появилась?

– У меня был друг по фамилии Кучеряба, а у него – старший брат. У них 10 лет разница. Он закончил Краснодарский аэроклуб, стал инструктором. А во время войны его забрали на фронт, и он стал летчиком-штурмовиком. Звание Героя Советского Союза получил. Потом он женился и пошёл жить к жене. В Краснодаре уже не появлялся. А через 30 лет после окончания войны он уехал на родину к жене в Харьков. У него даже времени не было ко мне зайти попрощаться. Просто уехал. Я догадываюсь, почему. Мы с Кучерябой в свое время на доске почета висели. Кстати, из одного села были. Вот он пошёл в авиацию.

Еще помню, что, когда он курсантом там был, они пролетали над Николаевкой на У-2. Потом от Николаевки возвращались и на Краснодар опять шли. Все увлеклись авиацией тогда. Поэтому, когда ЦK Комсомола объявил о наборе летчиков, все вплотную занялись этим вопросом, потому что многим уже по 17-18 лет было.

Вот я и ушел с техникума, потому что денег совсем мало платили, а я здоровый был, питаться-то нужно. Забрал документы и пошел на завод, меня там приняли с удовольствием. Направили в цех вытачивать поршни для Харьковского тракторного завода. У моего завода, Красный Коминтерн, с ними был контракт. Вот эти поршни мы в станок закладывали и оттачивали. А потом другую операцию делали – канавки для колец. И проверяли это все.

Лично я донышко обтачивал, это несложная работа была. Становился за свой станок, брал и закладывал в него болванку. Затем она переходила другому рабочему. Он делал канавки, ямки. Затем брал изделие третий и что-то еще делал. Потом четвертый и так далее. Всего 7 операций было. Моя была первой. Вначале наша норма была – 70 поршней.

А потом меня мастером сделали. Через неделю начал работать на своем станке. Вместо 70, я уже 100 поршней сдавал за смену. Это сразу заметили, сказали, что я хороший работник. Секретарь комсомола меня пригласил в свой кабинет. Там спросил, не хочу ли я в авиацию пойти. Я ответил, что очень хочу. Меня спросили о моем физическом состоянии. Я рассказал, что полностью здоров. Комсорг достал из сейфа бумагу, записал мои имя и фамилию и отправил меня в областной военкомат. Там проходила комиссия. Нужно было ее успешно пройти, и тогда я смог бы отправиться в авиацию.

Я схватил бумагу и побежал туда. Пешком. Даже не стал ждать трамвай. Прибежал, показал первому попавшемуся доктору бумагу. От него меня отправили к другому. Меня проверяли: закрыл глаза, он меня раскрутил, затем я должен был открыть глаза и пройти 5 шагов. Я даже не покачнулся. Потом он меня в другую сторону раскрутил. Я снова ровно прошел. Он удивился, спросил, почему я не качаюсь. Я рассказал, что дома у меня был лопинг, который старший брат сделал. Это такие вращающееся качели(тренажер). И я на нем по 100 раз крутился. Брал палку и крутился. Мои друзья тоже так делали и меня раскручивали. Потренировали мы свой вестибулярный аппарат.

Меня пропустили все три врача. Потом осмотрел хирург, слушал сердце и легкие. Записал, что я годен для авиации. Меня зачислили в курсанты летной-планерной школы. Сказали завтра мне приехать в Харьков.

В назначенное время, в 8:00, я уже был на вокзале. У меня вещей-то особо и не было никаких, только рюкзак на плечи. Там собралась группа ребят, все из Одесской области. И нас повезли в летно-планерную школу в Загорск.

– А Вы хотели стать летчиком-бомбардировщиком или летчиком-истребителем?

– Я тогда в этом не разбирался. Знал только про Чкалова и некоторых других, которых славили. Я же просто хотел стать летчиком и все.

Привезли нас в летно-планерную школу. Это в 30 километрах от Харькова было. Шел 1937 год. Недалеко от школы было поле, где нас учили на планерах летать. Временами вывозили нас в город, в баню.

Летали мы на планере, а У-2 тянул на тросе. Он тянул нас на 300 метров. Затем стояла пометка «Т». На этом месте я должен был отцепить трос, сделать на планере круг и сесть в точке пометки. Нашими планерами были Г-9 (Григорий -9). Одноместные, хорошие, летучие. Так вот садился я там, где сказали, немного буксовал. Рассчитывал все. Если высоко, начинал скользить, чтобы быстрее было. Если же не хватало высоты, то садился, где получится. Но я ровно в «Т» приземлялся.

– А как быстро после прибытия в школу у Вас начались полеты? Вы проходили курс молодого бойца?

– Учеба всего на год была рассчитана. Полгода теории и полгода полеты. Изучали географию, метеорологические карты, метеорологическую службу, аэродинамику. Сначала мы планер теоретически изучили, а потом на практике. Когда на них научились летать, перешли на У-2. И так ровно год прошел.

– А какая у Вас специальность после окончания школы была?

– Курсант школы ДОСААФ. К нам приезжали к концу года из Одессы, а в Одессе была Летная военная школа. Истребителей и бомбардировщиков там готовили. Разные отделы обучения были.

Так вот приехала к нам оттуда комиссия. Начали нашу проверку на У-2. Посадили в самолеты и начали с нами летать. Так они проверяли, как мы отреагируем, справимся ли, выкрутим ли штопор. И через несколько дней нас направили в Одессу.

– У Вас остались воспоминания об ощущениях во время первого полета?

– Конечно. Хорошие остались. Теперь я летчик.

Первый раз я не понимал, где земля, а где воздух. Я просто смотрел на приборы и слушал инструктора, делал то, что тот говорил мне. Во второй раз уже проще было, я начал оглядываться по сторонам. А на третий раз меня по маршруту направили, и я научился летать. Проверили наши теоретические знания, спрашивали о службе, аэродинамике. Это основным было. Сказали, что я годен и направили в Одессу.

В начале 1938 года мы прибыли туда. Там тоже полгода военная теория была и полгода полеты. Нас вывозили на Р-5, а перед этим проверили наши навыки на У-2. На 18-ый раз я уже самостоятельно летал. К концу года нас выпустили уже младшими лейтенантами. И всех направили в части. Я попал в Брянск в 8-ой летный авиационный полк, потому что я заканчивал бомбардировочный отдел. Там летали на легких моторных самолетах. У них были Р-3 с более сильным двигателем. А фигура та же. Фонарь закрытый. Четыре крыла (верхнее побольше, нижнее поменьше), хвост такой же, как в У-2, два сидения. Но он считался военным самолетом.

Нас проконтролировали, проверили, как летаем. Так прошел год. За это время я успел жениться. Жена моя была из Брянска, училась на 3-ем курсе Воронежского университета. Ее сестра вышла замуж за моего приятеля.

В начале 1940 года собрали группу летчиков. По количеству самолётов получилось два лётчика на один самолет. Тогда нас отправили группой в Воронеж учиться на современном боевом самолете. Это уже был май 1940 года. Около леса была посадочная площадка, которую хорошо сделали, закатали. На ней мы и начали обучаться. Самолеты прислали сразу с завода. Тогда они назывались ДБ-3. Сказали, что, если начнется война, мы будем на них летать. Вначале нас обучали, а потом уже мы самостоятельно летали. Потом пошли на полигон, учились бомбить. Итак, я готов был к боевым действиям, хотя сделал только 20 вылетов, из которых 5 или 6 – на боевое применение. Первые 18 были с инструктором. Он мне давал задания, а я учился на нем виражи делать.

– Самолет Р-3 Вам понравился?

– На нем я чувствовал себя трактористом, потому что с двух сторон были выхлопные патрубки. В кабину половина всего дыма попадала, на лицо мне. Все копотью обмазанные были. Не хотели мы летать. А что делать? Вот так летали, потом садились и шли умываться.

Двигатель у него хороший был. Хотя у него скорость, высота, бомбовая нагрузка совсем другие.

Когда мы научились летать на самолете ДБ-3, нас, летчиков и штурманов, собрали. Из этой молодежи создали 98-й дальнебомбардировочный авиационный полк в городе Калинин. Только более опытные из нас были командирами звеньев. И здесь наши самолеты стали уже ДБ-3Ф называться. Кабины были более продолговатые, острые. Меня назначили командиром экипажа.

Там мы полетали, а зимой нас отправили всем полком в Шаталово. Это была южная часть Смоленской области. Там мы остановились. А недалеко от нас сел этот полк, где Гастелло совершил свой подвиг.

До конца войны нам не давали выходных, каждое воскресенье объявляли тревогу. А мы что делали? Хватали противогазы, брали оружие, штурман брал карты, радисты – коды. И бежали на аэродром. А там – цементные бомбы. Кадры от командира эскадрильи, звеньев вылетали на полигон бомбить, а мы только наблюдали за ними. Мы летали строем, девяткой. Я был в третьей эскадрилье, слева впереди шел командир. Летали мы по небольшому маршруту, потом расходились и садились по одиночке.

– А приближение войны Вы вообще чувствовали, или это была полная неожиданность?

– Чувствовали. Бомбардировщиков к войне готовили. Мы знали, что скоро полетим туда. С нами часто делились информацией политработники, рассказывали, что фашисты готовы развязать войну против нас. Говорили нам готовиться. В 1938 году немцы захватили Чехословакию, потом Австрию. Мы знали, что они будут завоевывать все европейские государства, чтобы потом пойти на нас. То есть об этом мы получали полную информацию, все понимали и готовились.

– А Вы до войны успели освоить по программе ночные полеты?

– Нет, не успели. В 1941 году еще не летали ночью. В этом наша беда заключалась. Кадры были. Командиров эскадрильи и выше они уже подготовили, инструкторы обучали нас, рядовых. А ночью полетать не успели. За месяц до начала войны тревогу каждое утро в выходной день объявляли, и мы тренировались. Хватали все, что я выше Вам рассказывал, а после тренировки увозили цементные бомбы, и мы сдавали коды, противогазы и так далее.

Вечером 21 июня организовали вечер самодеятельности, в которой мы участвовали. На сцену тогда вышел замполит полка и сказал, что мы можем следующие два дня отдыхать, никто нас не будет беспокоить. Наш замполит большим человеком был. После самодеятельности мы еще танцы организовали, до часа ночи гуляли. А у нас для командиров жилые комнаты были, в каждой – по два человека. Вот в трехкомнатной квартире нас 6 человек жило.

– А где Ваша жена была?

– Она продолжала в Воронеже учиться, на третьем курсе.

Так вот. Погуляли мы вечером хорошо. Легли спать. И тут нас тревога в 5:00 утра разбудила. Мы не поняли, ведь нам выходной обещали… Но встали, пошли за противогазами, картами и пистолетами и на аэродром отправились. Все возмущались, но что поделать… Мы же военнообязанные.

Но на аэродроме мы увидели, что подвозят бомбы. Нас это смутило, потому что они не цементными были, а настоящими. Штук 100. Меня это насторожило. В 7:00 нам привезли завтрак прямо к самолетам. Поели, ждем. Радист в наушниках сидел, что-то слушал. Вдруг выбегает он из кабинки и ко мне. Кричит, что началась война, что фашисты полетели в нашу сторону.

В 11:00 вышел замполит, сказал, чтобы мы к войне готовились. В 12:00 уже начали вешать бомбы. В 13:00 привезли обед и дали задание. Нам указали главную дорогу из Варшавы на Москву, по которой должны были двигаться немецкие военные части нам навстречу. Мы должны были лететь туда и бомбить их. Начали готовиться, где и кто должен лететь, справа, слева или спереди, смотрели, где немцев можно встретить, какие города пролегают рядом, как мы будем выходить на шоссе. Проработали мы так два часа. Погрузили каждому 10 бомб, 1000 килограммов, и девяткой вылетели. Я крайним слева был, тогда рядовым летчиком числился.

Когда подлетели, я увидел колонну. Впереди легковой автомобиль шел, а сзади колонна. Ехали в два ряда, грузовики были набиты солдатами с автоматами, сзади – пушка. А по бокам, по обочине, шли танки. Мы подошли на высоте 3000 метров. Хорошая высота. Небо безоблачное было. Когда мы уже над ними летели, открыли люки, и все на них сбросили. Много рассмотреть не получалось, потому что нужно было держать строй. Когда я поглядел в ту сторону второй раз, заметил, что все превратилось в кашу из машин, танков. Там примерно 10-20 машин ехало, в каждой по 20 человек. В сумме около 400 солдат получается. Потом мы сделали разворот и полетели на свой аэродром. Сели, поужинали.

– А Вы на эту колонну под каким-то углом заходили? Или просто вдоль дороги?

– Небольшой уголок у нас был. Когда мы к ним подлетели, пришлось немного подождать, потому что хвост колонны на тот момент еще не вышел из города. Ведущий нам сказал, что перестраиваться не нужно. Просто начали выпускать бомбы. Сбросили все и домой полетели. Зениток у них не было, нам никто не мешал.

На следующий день мы проделали то же самое, когда немецкая колонна уже из другого города шла. То есть они уже восточнее продвинулись. Мы с утра позавтракали, собрались и в 10:00 полетели. Подошли к ним, а там, как и вчера, никого им для прикрытия не было. Мы с 3000 метров скинули бомбы и развернулись домой.

На третий день нам дали уже другое задание – аэродром на территории Украины, где-то севернее Львова. Не помню его название. Нам – аэродром, другим дали колонны, третьим – еще что-то. Мы полетели. Только помню, что мы развернулись, и нас тут же догнали истребители и начали «клевать». Мы зашли на свою территорию по линии фронта, а там наши зенитки были. Дали по ним очередь, и от нас отстали. Немцы не успели никого сбить.

Истребители в то время не могли нас сопровождать, потому что их не было. 1200 наших самолетов за одни сутки были уничтожены, в том числе мелкие бомбардировщики, штурмовики, истребители. Все там полегли. А те, что были на дальних аэродромах и прикрывали города крупные, Киев, например, Москву, уцелели. Их сразу не брали, и они оставались защищать города. Потому и меня дважды днём вызывали. Я рядовым ходил, всегда с левого края. А когда эскадрилья идет, немцы заходят сбоку и крайнего сбивают.

– Вы первые дни только девяткой летали на задания?

– На первые задания шел весь полк. А потом, когда посбивали многих немцы, летали уже пятерками, четверками. Кто остался. Потом из трех полков сделали 2. То есть сливали всех вместе.

Потом ещё раз меня сбили, руку поранило. Это уже было в сентябре 41-го. А до этого вылетали, бомбили нормально. Моих друзей сбивали, а я уцелел. Уже по трое ходили, по фронту бомбили. Потом сделали из нас семерку, когда мы летали в глубокий тыл. Уже Киев окружали фашисты, замыкали круг в городе Путивле. Это примерно в 100 километрах от Киева. А мы все еще сидели в Шаталово.

Так вот мы своей семеркой набрали высоту 4000 м и бомбили в районе, где они замыкали круг. А когда мы развернулись, нас догнали истребители и начали атаковывать. Я в самом конце летел и нас первыми сбили. Не успели мы отойти от цели, как мне в хвост попали. Может, это зенитки были. Самолет стал неуправляемым. А высота небольшая была. Примерно 2000 метров. Я вот и думал… Если открою парашют, немцы поймают, издеваться будут. Если не открою, то верная смерть. Но я не выдержал: все-таки дернул за кольцо. Парашют открылся.

Когда стал на землю, увидел, что два фашиста в моем направлении бегут, метрах в 180 от меня. Я бросил парашют и бегом в лес направился. А до него полкилометра примерно было. А бежать трудно, по мне стреляли. Только слышал, что пули свистят. Понимаю, один выстрел – и конец! Вдруг почувствовал, что мне что-то бежать мешает, по коленям бьет. А это был реглан. А тогда все летчики в нем летали. Я его сбросил и ускорился. Пистолет в руках держал. Вдруг слышу, что стрельба прекратилась. Думаю: «Что такое?» Оглядываюсь, вижу: они тянут на себя это пальто кожаное. Каждый себе. Кожанка хорошая была. Даже автоматы бросили. И я спокойно добрался до леса. Немцы туда не ходят, я знал. Там дождался темноты, прикинул, что раз мы бомбили ниже Киева, а сбили меня там-то – значит мне нужно идти на восток. У меня как раз сохранился компас и часы. Планшеты с картой у штурмана остались.

До полной темноты я посидел в лесу, дождь прошел. А на мне гимнастерка, брюки-галифе и сапоги были. Голову ничего не прикрывало. И отправился я на восток. Это 18 сентября 41-го года было.

– Стрелка и штурмана Вы не пытались найти или дождаться?

– Нет, не пытался, потому что они раньше выпрыгнули. И вообще так никто не делал. Если удалось, спасайся сам, а то будешь искать его себе на горе до темноты. Так я и не ждал, а пошел на восток. Прошел я за ночь 30 километров. К утру обходил все населенные пункты, шоссейные дороги, переезды. На рассвете увидел слева поселение. Там собаки лаяли. Решил подойти туда. Подошел к скирде, а там тетка из селения шла с сумкой в руках. Я ее позвал, попросил помочь мне чем-нибудь. Она мне дала крестьянские штаны, латаные, деревенские, фуфайку с двумя заплатками и кепку.

Я всё ей отдал, даже сапоги, хорошие, армейские. Гимнастерку не отдавал, надел кепку и всё. Она сказала, что мы можем пойти в село. Там я бы отдохнул, меня бы накормили и показали, как дальше на восток лучше двигаться. Я согласился.

Она недалеко от края села жила. У нее был муж-инвалид, которого не взяли на фронт. Он из-за ноги не годен был. Еще с ними ее сестра жила. Меня с удовольствием приняли, накормили, на печку положили. Простая крестьянская печка была с камином и лежанкой наверху. Хозяйка сказала, что, даже если немцы придут, она скажет, что я больной тифом. А они этого очень боялись и не тронули бы меня. Ее инвалид-муж, да и она сама с сестрой немцам не нужны были, поэтому она заверила меня, что я могу насчет этого не переживать. Я и лег спокойно спать.

Утром я встал, меня накормили, дали хлеб и сказали, что в 30-33 километрах оттуда было село Чаплищи. Там жила сестра хозяйки с сыном. Ему 10 лет. Муж на фронте был, а сестра одна осталась. Вот она мне и должна была показать, как дальше на восток идти.

Я поблагодарил эту женщину за все, взял приготовленный для меня хлеб и пошел. Хозяйка сказала мне избегать больших селений и шоссейных дорог. Вечером я как раз добрался до селения ее сестры. Солнце уже зашло. Я услышал голоса . У них гармошка играла. Подошел я поближе к ним, а там один из пацанов отлучился, и я у него спросил, есть ли у них немцы. Он ответил, что нету. Парень сказал, что к ним приезжал только один немец на мотоцикле с коляской. Хотел пострелять кур, да нечего было.

Я спросил у него, знает ли он, где живет Полосова Мария. Он показал мне пятый от нас дом. Я туда и пошел. Несмотря на то, что был вечер, она не побоялась, открыла дверь. Я представился, сказал, что иду от ее сестры. Она пустила меня в дом, дала молока с хлебом. Я рассказал, кто я. Она предложила мне переночевать, а дальше двигаться уже утром. Рассказала, что в 30 километрах от нее, если идти по железной дороге, живет ее дядя. Я могу к нему зайти, рассказать, что иду от нее, и он покажет, как мне двигаться дальше. Я ее поблагодарил и пошел. Никаких деревень ни справа, ни слева больше не было. Я подошел к железной дороге, по ней двинулся на восток. Через каждые 5-10 километров был железнодорожный пункт, где следили за дорогой.

Так я дошел до того мужчины. Он рассказал, что эта дорога идет на Курск, но вся разрушена. По ней проходили какие-то люди и периодически заглядывали к нему, ночевали по 2-3 человека. Я у него остался тоже, покушал. Потом стоило мне от него выйти, как увидел парня в штатском. Это младший лейтенант был, а я на тот момент уже старшим был. Мы с ним познакомились и пошли вместе. Прошли километр, потом ещё один, а там увидели, что из леса еще один солдат вышел. В армейских сапогах, а вся остальная одежда гражданская. В итоге пошли мы уже втроем.

Есть нам было нечего. По пути встречались небольшие поселения. Зашли мы в одно село к дедушке с бабушкой, попросились переночевать. Они согласились, но попросили покосить траву вокруг дома для коровы. Они старенькие были, не могли сами это сделать. Мы втроем взяли косу, грабли и быстро все разложили по кучкам. Нас накормили, утром тоже. Показали дорогу, и мы вдоль нее пошли.

Железнодорожное полотно было разрушено: торчали шпалы, рельсы искорежены были, некоторые сняты. Кое-где шпал не было вовсе. Так мы дошли до самого Курска. Там железка свободная была. По ней мы зашли в город на станцию. Немцев там не было, бои шли в отдалении. А в Курске, оказывается, наших ловили и сортировали: лётчиков отдельно, пехоту отдельно, танкистов отдельно. Нам тогда сказали: «Идите в штаб фронта. Вам там покажут, где ваш полк базируется». Я спросил, где они могут быть. Мне ответили, что в Воронеже. А там ведь моя жена осталась! Вот там мне с ней удалось встретиться. Зашел я в штаб. У меня документы спросили. Я рассказал, что я летчик такого-то полка. Мне ответили, что мой полк в Липецке. Это было не очень далеко. Я два дня пробыл у жены в общежитии и пошел в Липецк.

Захожу туда, а там в городе крики какие-то, шум... Оказывается, в это время не было вылетов из-за облачности, поэтому летчики решили в мяч поиграть. А после дождя было много грязи. Мяч попал в лужу. Старший крикнул, чтобы его достали. Я подошел ближе и меня узнали. Все с радостью встретили, все знали меня. Я рассказал им, как прошагал 300 километров, добираясь до них. Потом я пошел к командиру полка, а в коридоре меня машинистка встретила и сказала, что они жене уже похоронку написали. У меня в личном деле ее адрес записан был. Вот они и сообщили: «Не вернулся с боевого задания».

Командир, увидев меня, обнял, расцеловал. Рад был, что я вернулся. Сказал, что летчиков уже нет. Мне дали 5-6 дней отдохнуть, принесли форму, потому что я же в гражданском был. Правда, новый реглан не дали. А тот мне жизнь ведь спас.

Через 5 дней мы поехали на аэродром проверить технику полетов. Я сел как ни в чём ни бывало, все проверил, сделал все виражи и приземлился. Командир был рад, что я не забыл, как летать. Дал мне еще отдохнуть. В это время пригласили всех летчиков и штурманов в наш полк, потому что как раз из двух планировали один сделать. А из всех пяти три получилось. Мы летали еще днем, а с осени собирались перейти на ночные полеты, но не успели. Это уже октябрь 1941 года был.

– Получается, Вы добирались две недели?

– Нет, три. Шел целыми днями. Штурман и стрелок так и не вернулись. Видимо, их поймали. Мне же удалось спастись. И никто мне даже слова за это не сказал. Штурмана, помню, Алексей Щеглов звали. Он пропал без вести.

Так вот, наш экипаж состоял уже из 4 человек: стрелок, радист, штурман и я. Когда ночью летать начали, стрелком и радистом одновременно один был. Это осень 1941 – зима 1942 года.

Ночным полетам нас учили недолго. Мы делали два пролета в зону и пять по кругу. У нас был Иван Модестов. Он уцелел во время войны. После ее окончания мы с ним встречались. А выжил он благодаря тому, что стоял в центре, а сбивали ведь в первую очередь крайних.

Меня с моим экипажем однажды под Курском сбили. Летели стрелок-радист, штурман и я. Мы на минное поле приземлились. Это в 1943 году было. На окраине Курска минное поле располагалось. Там установили противотанковые мины, и мы на это поле приземлились. А там на ночь ставили наших дозорщиков и сигнальщиков. Они нас узнали и вывели оттуда в окопы. Утром нас на подводу погрузили и повезли дальше в какое-то село. Оттуда железная дорога на Воронеж шла, и мы туда поехали.

– Сколько всего раз Вас сбивали?

– Четыре. Два раза днём и два раза ночью. Это был второй раз. Первый раз меня днем сбили. Тогда я 300 километров и шел. Потом несколько полетов были чистыми, а затем меня и товарища опять сбили. Бомбили под Смоленском. Мы возвращались, а в Калужской области на нас напали истребители. Там линия фронта проходила. Мы летели на 6000 метров, потом сбросили бомбы и поднялись выше. Но нас достали «Мессершмитты». Их четверо было. Я дал товарищам команду прыгать. На 6 тысячах мы это сделали. И я вижу, что мой штурман с закрытым парашютом летит в самый большой снежный овраг. Хорошо, что он как-то задом упал и остался жив. Но у него пузырь лопнул, кишки полопались, сотрясение было, но выжил. Когда я к нему подошел, он лежал уже на лавке. Крестьяне его положили в крестьянской избе, а подобрали его конюхи из 4-ого кавалерийского корпуса.

– А почему он не открыл парашют? Сознание потерял или неисправность была какая-то?

– Получилось так, что он выпрыгнул из самолета и полетел лицом вниз. Поток воздуха был сильный, сбил ему дыхание, и он потерял сознание. После этого случая он еще 20 лет прожил. Закончил академию, работал преподавателем. Врачи ему летать не разрешили, потому он и пошел преподавателем в летную школу штурманское дело преподавать. До конца войны так работал. После ее окончания поступил в университет заочно. Марксизм-ленинизм изучал. Закончил учебу и стал инструктором, инспектором при Центральном доме архитекторов, где работал до самой смерти.

У него есть сын. А получилось так, что мой сын служил лейтенантом в Германии. Пробыл там 2 года. Затем его в Москву вызвали. Его одного не прописывали, потому что неизвестно было, где он работает. Он мне позвонил, рассказал о своей проблеме. Я сразу же позвонил Чиссову, а он в Москве жил. У него двухкомнатная квартира на трех человек была. Его сын учился в институте, был большим начальником онкологии. Я позвонил Чиссову, попросил своего сына прописать в их квартире. Они с паспортом и удостоверением пошли в домоуправление и все сделали.

С Чиссовым мы дружили до конца его жизни. Его Иван звали. Иван Чиссов.

– При каких обстоятельствах Вас ночью сбивали?

– Мы приземлились под Курском на минное поле. Оно было для танков подготовлено, поэтому если наступал человек, то мина не взрывалась. В 1944 году я уже командиром эскадрильи был. Меня к званию представили, на Героя Советского Союза. А я ходил разведчиком как опытный летчик. Меня послали разведать аэродром в Пинске. Он ещё немецким был. А там у них сильное ПВО. Мы прилетели туда ночью, сделали круг, увидели аэродром, штурман сфотографировал, сделали еще один круг и повернули домой. Отлетели от Пинска километров 40 и вдруг я слышу треск, мой самолет переворачивается и начинает падать. Я штурману крикнул прыгать. Он выпрыгнул. Я следом. Недалеко от него приземлился. Слышу стрельбу и непонятный крик. Я отстегнулся, а, оказывается, село совсем рядом было, в 100 метрах всего.

Пришел я туда. Заглянул в первую избу – никого. Печка тёплая – значит были недавно тут. На дворе осень стояла. Я пошел к другой избе. Там закрыто, но я женский голос услышал. Мне говорят: «Я старая, глухая, никого не знаю». Я попросил ее открыть, сказал, что она может посмотреть на меня, убедиться, что я свой. Она пощупала засов, открыла и смотрит на меня. Впустила. Я сказал, что я русский летчик, что мой самолет сбили. Она дала мне крынку молока и хлеб. Затем спросила, где мой штурман. Я ответил, что потерялся, потому что, когда я приземлился, я слышал крик и выстрелы, а больше ничего… Я попил молока и спросил, что это за район и где можно найти мужчин и партизан. Она ответила, что не знает, где партизаны. Показала, где я мужчин могу найти и у них спросить. Я поел, погрелся и ушел, поблагодарив ее.

Только я вышел на улицу, как услышал голоса двух русских. Они с автоматами улицу переходили. Я их позвал. Они меня увидели, сказали, что как раз меня и ищут. Моего штурмана они, оказывается, уже отвели в партизанский отряд и отправились меня искать. Хорошо, что мы встретились!

Мы пошли к командиру отряда, а там уже мой штурман Николай Куроедов сидел. Мы с ним вместе звание Герой Советского Союза получали. Он украинцем был, с города Сумы. Однако фамилия у него русская. А мне все равно, с кем летать было. Эти два товарища нашли вначале убитого стрелка в разбитом самолете. Потом увидели штурмана, а он начал отстреливаться, потому что думал, что это немцы. Повезло, что ни в кого не попал.

Мы пробыли там день. На следующий я отправился к командиру партизанского отряда Рабцевичу Александру Марковичу. Он белорус. А я на тот момент уже капитаном был. Я и сказал ему, чтобы он нам давал какое-нибудь задание. На это он открыл сейф, достал приказ Верховного Главнокомандующего, в котором было указано, что летчиков не используют они. Было приказано летчиков, штурманов, радистов и танкистов отправлять на Большую землю. Вот Рабцевич и сказал, что скоро за нами прилетит самолет, который привезет как раз лекарство, водки немного, оружие, питание для рации и консервы. Он своим партизанам после боя разрешал выпить. Инструменты еще привозили. Тогда еще и самолеты Дуглас летали, на которых вывозили раненых и больных.

Через несколько дней встречает он меня и говорит по секрету, чтобы я и штурману передал, что получен приказ нашему отряду соединяться с Красной Армией через речку. И вот, значит, всем отрядом, по команде мы туда пойдём. Он сказал никому не говорить. Хотел по тревоге поднять отряд.

На второй день утром объявили тревогу. Все собрались. Он нам поставил задачу: идём в такую-то точку к Березине. Там будут наши встречать. Они форсируют реку и будут уже ждать. Меня поставили слева идти, не дальше 100 метров. В случае чего (отдельный выстрел, крик) мы сразу же идём и в атаку, и в контратаку. Также обговорили сигналы, когда в бой пойдем.

И мы дошли до Березины. Это километров 20 было с лишним. Нас встретили наши солдаты. Им тоже поставили задание: встречать партизан и перевозить их на лодках на свой берег. И нас всем отрядом моментально перевезли на ту сторону. Я через их радиста отправил в полк телеграмму, что нахожусь в Бобруйске. Там аэродром был наш. Тогда за нами уже самолет прилетел и забрал. На следующий день прибыли в полк. Нам дали немножко отдохнуть. Несколько деньков. И тут вышел приказ: «Указ Президиума Верховного Совета: присвоить летчику и штурману авиации Героя Советского Союза». Так я и мой штурман стали Героями.

– А СМЕРШ Вам попадался, когда Вы возвращались из-за линии фронта?

– Когда я возвращался в полк, ко мне СМЕРШ тут же подошел. Спросили, был ли я в плену. Я ответил, что не был. Мне сказали писать объяснительную записку, в каких точках дислоцировался, что делал. Вечером опять прибегает он. А я тогда стоял на улице с командиром полка. Последний мне говорит, что все нормально и завтра я пойду на боевую. А командир полка был депутатом Верховного Совета Советского Союза. Звали его Бровко Иван Карпович. Он начал войну командиром эскадрильи, закончил генералом. Способный летчик был. Особист это все слышал. Только мы с командиром полка разошлись, как он берет меня за руку и повел куда-то. Сказал, что нет у меня допуска. А я ему сказал, что написал объяснительную и пусть меня оставят в покое. Он ушел и больше ко мне не приставал.

Я особистов не сильно боялся. Помню, еще до войны меня как-то один из них остановил, спросил, коммунист ли я. Я ответил, что нет. Я еще кандидатом в партию только был. Он мне и говорит, чтобы я ему о неприятных разговорах летчиков докладывал, иначе меня заберут. Я его послал, сказал, что лучше я буду летать и готовиться к войне, чем всякую ерунду ему доносить. У него аж глаза квадратными стали.

– Сколько у Вас всего боевых вылетов?

– Всего за время войны я совершил 312 боевых вылетов. Это в среднем я отвёз 312 тонн боевых бомб на голову фашистов. И всё время целился так, чтобы попало точно в цель: аэродром, стоянки, штаб, мост и так далее.

Последний вылет я совершил со своим экипажем. У нас все герои были. Штурман Василенко Федор Емельянович – Герой Советского Союза. Мы с ним дружили. После войны он сюда приезжал ко мне. Сам он полтавчанин и умер в Полтаве. Рахимов, Юрченко Петр тоже там похоронены. Последний раз я там был в 1985 году.

– Там мемориальный комплекс установлен, где Ваше имя тоже указано и портрет Ваш висит.

– Когда мне исполнилось 95 лет, мне привезли подарки. Приезжали целые делегации, книжки привезли об истории полка. Они у меня дома сохранились. Начальником штаба полка был замечательный поэт. В стихотворной форме он написал, как я ушёл при помощи реглана от фашистов. Очень интересно!

– Когда у Вас последний боевой вылет был? Вы до конца войны летали или учиться куда-то ушли?

– Последний полковой вылет был 27 апреля 1945 года. Это тот, где попал Василенко. Я был командиром, а Василенко Федор Емельянович – штурманом.

После войны мы стояли в городе Люблине. На Балтику ходили. На косу. Туда заходили лодки, в том числе подводные. Фашисты эвакуировали их оттуда, а наше задание было бомбить по ним. Днем и ночью. Наш штурман опытным был, Герой Советского Союза, 300 боевых вылетов за ним числилось. Мы выбросили 100-килограммовые бомбы, развернулись и спокойно пошли на аэродром. Этот вылет был зафиксирован нашим последним в составе 10-го Гвардейского дальнебомбардировочного авиаполка. Я всю войну с ним прошел.

– Перед Великой Отечественной войной Вы что-то слышали о советско-финской войне? Там же у ДБ-3 большие потери были. Вам что-то рассказывали об этом? Делились опытом?

– Я там не участвовал. Не знаю. Никаким опытом с нами не делились. Просто летали, бомбили и все. Я с летчиком когда-то разговаривал, который оттуда только вернулся в 1940 году. Он получил орден Боевого Красного Знамени. Так вот я зашел к нему поздравить с наградой, а я ведь на тот момент летал уже немного. Он сам бомбардировщиком был. Поговорили с ним. Он рассказал, что они до Хельсинки летали. Потери порядочные несли, потому что вылетали днем. Только его экипажу повезло, а про полки и дивизии он ничего не знал.

– А какие-то хитрости, тонкости он мог рассказать? Или у него самого опыта особо и не было?

– Он был лейтенантом. У него самого опыта не было. Всю финскую войну летал на Хельсинки.

На уровне командования нам ничего не сообщалось. Никакой опыт не передавался. Нам просто давали задание, и мы летали, бомбили.

– Насколько самолеты ДБ-3, ДБ-3Ф и Ил-4 разными были, если говорить о скорости, бомбовой нагрузке? Или примерно одинаково всё было?

– Примерно одинаково. Главное, что усилили моторы на Ил-4. Они лучше были по грузоподъемности. Еще же и автопилот поставили. На ДБ-3 автопилота не было. Мне там установили хорошую связь СПО (самолетное переговорное устройство). А командиру тоже поставили, наружное. Получается, командир полка с земли мог говорить с экипажем. Я с ним связывался, узнавал, на какой высоте подходить, а он давал команды согласно погодным условиям.

– А что было опаснее для Вас: истребители или зенитки?

– Днем истребители, а ночью зенитки. Но ночью нас сбил именно истребитель. Мы это поняли. Это в Полесье было. А там же леса, и не видно, куда садиться. В Пинске был аэродром, я подлетел, зениток не видно было. А когда сбили, я понял, что это, значит, истребитель сделал. У меня пламегасителей не было. Патрубки выходили наружу из самолета. К концу войны только пламегасители установили. А до этого 4 патрубка видны были. Последняя очередь такая была, что хвост разбили, убили стрелка-радиста. Меня и штурмана только спинка кресла спасла. Выше головы еще броня была, у меня и у штурмана. Когда сзади стреляли, пули отлетали от спинки, потому что броня была толстая.

– А ранения у Вас были?

– Было одно. Я прыгнул, раскрыл парашют, приземлился при сильном, штормовом ветре на картофельное поле. Картошку тогда окучивали, поэтому она не ровная была. Меня прижало к ней и протащило. Я потерял сознание. Когда очнулся, две женщины поили меня кислым молоком. Я спросил, что они делают, а они спасти хотели, увидели, что я советский летчик. Немцы в нескольких километрах оттуда были.

– А Вас сбивали только истребители и днём, и ночью? Зенитка хоть раз попадала?

– Похоже зенитка сбила меня тогда, когда я увидел её первый раз. Это в глубоком тылу было. А с Чиссовым тогда нас сбил истребитель. Это днем было, и я его сам видел. Он нас атаковал. Первый раз у него не получилось, сделал второй заход, и тогда немцы уже убили стрелка, разрушили хвостовое оперение, и я вынужден был потом с парашютом прыгать.

Получается один раз истребитель днем сбил, один раз тоже днем под Курском и под Пинском на большой высоте тоже.

– Днём, наверное, Ме-109, а ночью, думаю, Ме-110?

– Не знаю. Я вперёд смотрел, а он сзади подкрался. Пока он огонь не откроет, не видно ничего. Так что истребитель три раза попал, а зенитка осенью один раз. Это когда мы в глубоком тылу были.

– Какие задания были наиболее сложными в Вашей памяти: бомбить переправы, колонны или аэродромы?

– Была сложная цель в глубоком тылу, когда мы зашли, а там артиллерия, пехота, танки окружали Киевскую группировку. Там было сложно, опасно, меня там и сбили. Вначале, когда мы летели, они нас не видели, не били наших, не сбивали и своих не охраняли. А потом стали охранять свои колонны и ловить нас возле линии фронта. А мы шли девятками от линии фронта, бомбили под Смоленском их эшелоны на станциях. Они тоже охраняли объекты. Львовский железнодорожный узел, например, где сбили моего друга, Даценко Ивана Ивановича. Ему присвоили звание Герой Советского Союза, установили памятник. Это был мой лучший друг. Он осветителем тогда был, а я за ним бомбардировщиком. У меня бомбы были, и я чаще бомбил. И только мы начали подходить к железнодорожной станции, как его сбила зенитка прямым попаданием. От человека там ничего живого не могло остаться. На куски все разлетелось. Потом после войны там ходили пионеры, собрали эти части самолета, доставили нам, и мы сразу поняли, что это тот самый самолет. Памятник вначале поставили за свои деньги. Деревянный. А потом стали требовать, чтобы начальство поставило ещё. При советской власти установили нормальный памятник. С нами тогда летел замначальника политотдела дивизии. Они обычно летали с нами, если есть хороший лётчик, чтобы посмотреть, как идет война. Просто как пассажиры. Садились и ко мне, но я против был.

– Какое во время войны отношение к замполитам было? Многие лётчики говорят, что они хорошо относились, заботились о них. А другие говорят, что замполит сам не летал и им не давал.

– У меня была такая история. Во время войны ресторанов не было. Была шинкарка. Мы с Сашкой Сафоновым пришли в одну из них. Купили пол-литра, выпили. Идём назад, а навстречу шагает замполит полка. А он был строгим к выпивке. Он нам и организовал пятисуточный арест дома. Мы его отсидели. Сам этот замполит не летал. Замполит эскадрильи со мной в нескольких боевых вылетах участвовал. Он выполнял обязанности штурмана. Мы тогда не очень далеко летали, на Курск. Это когда фашисты еще только наступали.

В общем с замполитами у нас были нормальные отношения. Они выступали на торжественных собраниях, митингах, рассказывали что-нибудь, а мы собирались, слушали, мотали на ус. У них совместительская должность была. Иногда говорили даже отдохнуть, а сами летели, заменяли одного из нас.

– Какая самая распространенная нагрузка (в тоннах) на один вылет была?

– Часто брали 1000 кг, а то и полторы. Максимум 2000 кг. Но это на близкие расстояния.

– А какие были самые распространённые бомбы?

– Сотки были самые распространённые, если говорить о дальней цели. Мы же улетали далеко от фронта. В люки грузили по 10 штук по 100 килограммов. А потом две по 250. Несколько раз опытным летчикам удавалось поднять тысячники. Но это было исключением. У нас был командир экипажа Харченко Степан Андреевич. Он потом командиром эскадрильи стал и командиром полка был. Вот ему давали такой груз, он возил.

– А на какие цели такие бомбы таскали?

– А вот, например, пришло известие, что Гитлер приехал в Варшаву. Тут же вылетает самолет. Командир полка экипажу Харченко сказал, чтобы вез 3 бомбы по 500 килограммов. Он должен был отбомбиться, потом возвращаться назад, выходить с экипажем как умеешь. А если не удаётся, то бросайте там то, что можно испортить, связь, внутри там поломайте всё, пораскидайте.

А еще у нас в полку был Николай Гунбин, цыган по национальности. Первый цыган в полку, ставший Героем Советского Союза. Потом он Академию закончил. Затем работал там, а я с ним переписку вел. Он 1918 года рождения был. Сейчас его уже нет в живых.

– А командир полка у вас летал?

– Летал. Потом его повысили, сбили. Экипаж погиб, а он нет.

Командиры полка у нас летающие были. Но этого не любили. Один раз с аэродрома в летном обмундировании пешком заставил идти лётчиков, штурманов. Что-то не понравилось. Потом он в конце войны полетел, его сбили. Экипаж погиб.

Хороший штурман у него был. Его Батей называли, он летал и обучал штурманов. Он брал молодого с фронта и летел показывать ему все. Потом молодой штурман сам летел. Как-то полетели они где-то в Прибалтике. Их сбили. Штурман погиб, а командир вернулся в День Победы. Летчики знали, что он солдафон был, издевался над солдатами.

– Вы больше одного вылета в день делали?

– Когда на Сталинград, по три вылета делали. Летали с Кирсанова. Три вылета за ночь. Даценко и другие летчики тоже. Но обычно было по два дальних полета.

Помню, однажды летел 9 часов. Я последний взлетел, возвращался с полёта. Уже все отбомбились, полетели домой, застали погоду нормальную. А я возвращаюсь, и у меня туманом закрыло аэродромы, и основной, и запасные. Летали в то время из северо-восточной части Псковской области. Там аэродромы были. Мы оттуда взлетали, летели до Берлина, бомбили, возвращались назад. Не помню название станции. От Пскова там идет на запад железная дорога, и по той дороге станция есть крупная. Там аэродромы, где садились. Там же цепляли нам подвесные бачки, в каждом по 750.

– Вы согласны, что летчик в самолете – это извозчик, а главную роль играет штурман?

– Не согласен. Штурман держит ориентировку, держит курс на цель. Это его задача, как и привести нас к аэродрому. В этом деле он должен быть мастером. Он выполняет только команду командира экипажа.

– В немецкой бомбардировочной авиации командиром экипажа именно штурман будет. Летчик мог быть унтер офицером, а штурман – офицером. Вы считаете, это неправильно?

– Я считаю, что правильно, если командир экипажа. Ведь мы же водили эскадрильи на войну. Что было бы, если бы штурман водил? Его бы не послушали, когда сбрасывать бомбы. А командир эскадрильи командует всем, самой девяткой. Когда летели только летчик и штурман, то можно было ставить штурмана командиром. А на дальних полётах нет.

– Вы на американских Б-25 после войны летали?

– Немножко. На Б-29, на Ту-4.

– Расскажите про преимущества и недостатки Б-25 и Ил-4.

– Летные качества у нашего лучше. Но у тех моторы мощные, хорошие были. Я летал с инструктором, армянином. Нам дали по несколько провозных полетов, чтобы понятно было. Там было удобно то, что можно было в самолете курить. У нас этого не разрешали.

– А как боевая работа полка была устроена? Днём вы отсыпались, наверное?

– Да, а ночью работали.

Когда на цель летело 9 самолетов, взлетали по очереди с интервалом в минуту. Вначале шел разведчик оценить погоду по маршруту до цели. Я еще разведывал ПВО. Ты их дразнишь, а они стреляют. Это мы все фиксировали, накладывали на карту, когда возвращались. Потом летел осветитель, а за ним бомбардировщики. Такой боевой порядок был. И все вылетали с интервалом не больше минуты. Максимум 5. Тем более что основной осветитель уже заряжен осветительными бомбами был, а за ним бомбардировщики были заряжены еще по одной, чтобы задним подсвечивать.

Осветитель сразу не мог все бомбы выбрасывать. Иначе они за 3-5 минут сгорят. Он нарезал круги на 5000 метров, потом делал заход с другой высоты – 5300 метров. Получается, был выше всех и сбрасывал вторую светящуюся бомбу. Потом третий заход еще выше делал. По времени это минут 20 занимало.

Последним, как правило, шел контролер. Он сбрасывал бомбы, смотрел результаты удара, фиксировал. Я тоже ходил контролером когда-то. Тогда еще массово фотоаппараты не ставили. Работа контролера опасной была, потому что, когда осветили цель, противник знал, что сейчас бомбардировщики пойдут. Были настороже уже. Зенитчики давали тревогу, и все стреляли, когда мы подходили. Бомбы мы все одновременно бросали.

– А бывало ли, что цель не находили, например? Возвращались с бомбами или сбрасывал их не там, где нужно?

– Не помню такого. Во-первых, нам присылали уже подготовленных штурманов. Они хорошие были, брали молодых ребят с запасного полка и учили их, как бомбить надо.

Однажды было, что командир заблудился со своей эскадрилью. Штурман эскадрильи, который в последствие у меня был штурманом, ушёл на повышение. Мне его отдали, когда я стал командиром эскадрильи. Мы с ним наш последний вылет делали. А этот был вылет на Будапешт, на нефтепромыслы. Так получилось, что мой штурман заболел, простудился. Меня послали на ближнюю цель на линии фронта. Мы тогда отбомбили, вернулись. Был сильный встречный ветер. До аэродрома никто не дошёл. Побили все самолеты. Перевалили линию фронта и сели на поле. Некоторые сели на линию фронта, некоторые до нее, в Румынии. Никого за это потом не наказали. Всё равно не были мы виноваты.

– А во время бомбежки в Хельсинки вы по военным объектам бомбы бросали или больше засыпали сам город?

– Меня тогда переправили. Я два вылета за ночь делал. Вообще дальняя авиация туда полетела, минимум 100 самолетов. Туда 100 тонн бомб сбросили, потом всё смешали. Старались, конечно, станцию бомбить. Под самым городом кидали.

– Вы, наверное, все европейские столицы под собой видели?

– Я этого не хотел. Штурман видел. Были мы и в Бухаресте, но не бомбили там. Туда я не полетел, а отправилась наши эскадрилья, но вернулась из-за сильного ветра.

Бомбили мы Кенигсберг, Берлин, Данциг, тоже где-то на побережье. Многие крупные города Европы, включая Германию.

– В каком году Вы с летной работы ушли?

– В 1960 году. У меня два школьника уже было. Я 2 года командовал дивизией, потом год в Москве в Генштабе и ещё два года в Белоруссии. Вот, кстати, когда в Белоруссии командовал, ко мне приходил бывший командир партизанского отряда, который во время войны был и выступал там перед личным составом. Я генерал-майором был. Закончил Академию, поехал командовать дивизией в Барановичи. Там один штаб, дивизию, расформировали, а полки передали мне. И я командовал четырьмя полками. Там мне уже присвоили генерала.

Потом стали переходить на ракеты, начались сокращения, стали проверять личный состав. Если сердце хоть немного слабину давало, то списывали сразу и ничего хорошего не предлагали. Вот меня и списали.

– Спасибо Вам за рассказ!

Примечание: 22 июня 2017 года, в день начала Великой Отечественной войны, Николай Павлович скончался на 101-м году жизни в Краснодаре.