Бесклубов Валентин Модестович

- Как я попал в авиацию? Когда я учился в Московской городской школе, в 7-м классе, я записался в кружок парашютного спорта. Меня тянуло прыгать с парашютом, а в Измайлово была парашютная вышка. К тому же я занимался авиамоделизмом. Я строил модели, которые запускал со Сталинского аэродрома, на месте которого сейчас Парковые улицы. Вот на этом аэродроме собирались старые авиамоделисты, такие как Зюрин, Попов. Они делали двигатели для авиационных моделей. На мою модель, которую я сам сконструировал, был поставлен мотор Попова. Когда моя модель взлетела, группа сопровождения на У-2 полетела за ней. Модель кругами, кругами и ушла за Подольск и там села. Они приземлились, разобрали ее и привезли на аэродром. Мы очень ждали итогов, волновались, конечно. Поскольку моделирование у меня хорошо получалось, я стал руководителем авиамодельного кружка в Измайловском парке. С ребятами школьного возраста, 5-8-е классы, мы собирали модели, выезжали на соревнования. Я вошел в команду Москвы по авиамодельному спорту. На всесоюзных соревнованиях на Украине я занял первое место по летающим моделям с бензиновым двигателем: моя модель продержалась в воздухе полтора часа.

В 8-м классе я поступил в аэроклуб. Это уже 1940 год, мне тогда было 17 лет. Достаточно быстро вылетел самостоятельно. Вскоре началась война. Начали бомбить наш Измайловский аэродром. Мы перелетели на другой аэродром в Москве, но там нас тоже бомбили. И, в конце концов, нам пришлось улететь под Рязань. Там я окончил аэроклуб. После аэроклуба меня направили в Армавирскую авиационную школу летчиков истребителей. Приехали туда, начались занятия. Заниматься приходилось мало. По утрам мы бегали голые за полтора километра в трусиках умываться, а мороз был жуткий. После этого нас заставляли вытаптывать аэродром, с которого летали бомбить немцев. Аэродром топтали строем, всей школой, потому что техники для этого не было. Проучились недолго, немец стал подходить, и мы улетели в Фергану, где я и закончил училище.

- А.Д. На чем летали?

Сначала У-2, УТ-2, И-16, потом на Яках. Я летал на всех Яках. Як-1, -9, -3, -7. Летал немножко и на Лавочкине. А вот на американских самолетах летать не приходилось.

- А.Д. В кабине Ла-пятого было жарко?

- На Ла-5? Не было жарко. Нормально. Я сделал несколько полетов на нем.

- А.Д. Летали с открытым фонарем или закрытым?

- Больше с закрытым фонарем. Вот когда меня последний раз сбили, фонарь мне разбили полностью.

- А.Д. Если на И-16 научился летать, то на всем остальном легко учиться?

- Да. И-16 - маленькая маневренная машина, но скорость небольшая, и их легко сбивали в начале войны.

- А.Д. Какой у вас самый любимый самолет?

- Як-3й. Маневренный, легкий, фигуры высшего пилотажа получались очень легко и хорошо. Потом Як-3 имел большую скорость. Виражил хорошо. Легко догонял и Мессершмита и Фокке-Вульфа. Як-3 были здорово доработаны.

- А.Д. Как вы попали на фронт?

- После школы меня отправили в тренировочный полк в Багай-Барановку. Меня оставили там летчиком-инструктором. Я просился на войну - ни в какую. После многочисленных рапортов, меня все же отправили на фронт осенью 1943 года. Я прилетел в Киев и попал в 274-й Оршанский истребительный авиационный им. Кутузова полк. 278-я Оршанская дивизия. Командиром эскадрильи был Железников, сбили его уже под Берлином. В то время нас в основном использовали как бомбардировщики - подвешивали бомбы.

- А.Д. Когда вы прибыли в полк, летчиков сразу пускали на боевые вылеты или нет?

- Нет, не сразу. Они сначала попадали в тренировочный полк. Их нужно было учить технике пилотирования, воздушному бою, учить всему, чему должен был научиться летчик-истребитель чтобы владеть машиной. Надо было сделать тренировочные вылеты над аэродромом, фигуры высшего пилотажа, чтобы убедились, что ты умеешь летать и что-то делать. Нужно было обязательно сделать так называемую "коробочку", несколько петель. Потом посадить самолет, чтобы увидели, как ты умеешь садиться.

Взаимоотношения у нас друг с другом в тренировочном полку были хорошими. Всегда молодые летчики интересовались и спрашивали у меня совета в разных случаях? Ведь бывала и такая плохая погода, что не было видно где земля, где небо, где что. Понимаешь? В этой свалке нужно было учиться попасть в истребителя. Были у нас холостые снаряды, и кинопулеметы из которых нужно было попасть. Идешь наверх, и не знаешь вверху ты или нет. Низ это или не низ. Когда начинаешь крутиться и видишь землю или видишь небо, видишь горизонт, ты ориентируешься по чему-то, а здесь не почему было ориентироваться. Были такие случаи, что летчики чуть-чуть не разбивались. Потому что они просто сделали фигуру высшего пилотажа, уходили вниз, а низа они не чувствовали. Его нельзя было определить иначе как по приборам. Падаешь вниз, значит, теряешь высоту. Идешь вверх, у тебя высота на приборе сразу растет. Для скольжения тоже был прибор, по нему надо было следить, куда идет машина влево или вправо. Здесь пошла учеба именно по приборам.

- А.Д. А какие были отношения в эскадрильи между летчиками?

-У нас не хватало времени быть близкими друг с другом. Уставали, спали. В день до трех вылетов. Прилетали, нужно было самолетом заниматься, помогать технику и вооруженцам. Рассказывать, что произошло с самолетом, где нужно посмотреть, проверить. В эскадрильи у меня был друг по фамилии Громов. Он разбился. Вошел в пике и не смог из него выйти. Видимо, поздно начал выходить.

- А.Д. Отдых между полетами, в чем заключался? Только сон, или что-то еще?

- Бывало приезжали артисты. Были прогулки после полетов, нужно было поразмять ноги, отдохнуть. Поговорить с людьми, потрепаться, рассказать о бое.

- А.Д. Первый раз вы увидели немецкий самолет в боевой обстановке, какое было ощущение? Что это был за самолет?

- Фокке-Вульф, и ни один, а несколько. Мы вылетели на линию фронта, где встретились с небольшой группой. Назревал воздушный бой. Он не получился, поскольку, видимо, у них кончался бензин. Хотя они нас атаковали. Сбили одного молодого летчика, который выпрыгнул с парашютом над нашей территорией. Надо сказать, что страха тогда совсем не было. Я не боялся за свою жизнь. Было стремление выполнить свой долг, желание вступить в бой.

- А.Д. Какой немецкий самолет самый сложный как противник?

- Из истребителей - Мессершмитты. Они были маневренные, скоростные.

- А.Д. А бомбардировщики?

- Они не доставляли больших хлопот. Бомбардировщик летел с небольшой скоростью, не на очень больших высотах. Нужно было выследить бомбардировщик, спикировать на него и стрелять. И все, он готов. Это любой из немецких бомбардировщиков. Ни один не имел великих преимуществ.

- А.Д. С какой дистанции стреляли?

- 100-300 метров. Кто, на сколько был смел.

- А.Д. К вам на аэродром привозили немецких сбитых летчиов?

- Да. Привозили на допрос одного сбитого летчика. Я с ним не разговаривал, просто смотрел. Вид у него был, конечно, страшно жалкий. Он боялся, что его расстреляют.

- А.Д. Какое было чувство, когда Вы видели немецкий самолет?

- Нельзя сказать, что была ненависть. Относились к немцам, как к врагам государства, которых нужно было побеждать. К врагам, но боевым товарищам.

- А.Д. На свободную охоту приходилось летать?

- Нет, нас не пускали. На охоту пускали маститых асов, командиров полков, заместителей командиров полков.

- А.Д. Разбор полетов был?

- Да. Вечером 100 грамм за столом. При этом шли разговоры по поводу вылетов, сбитых самолетов, по поводу товарищей, чьи личные вещи отправляли семьям.

- А.Д. Тактика полетов, боевых действий отрабатывалась на земле?

- Тактическое применение было всегда известно, оно было в учебниках, в инструкциях. И эти инструкции я был обязан выполнять, я их всегда выполнял.

- А.Д. Отказ техники или вооружения были?

- Нет, не было.

- А.Д. Рации были?

- К сожалению, раций не было. Не было до самого конца моего боевого пути.

- А.Д. В полку были списания самолетов по износу?

- Специально самолетов, которые планировали, как самолеты для износа не было. Просто летали на самолетах беспрерывно, делали по 3-5 вылетов в день. Когда самолет уже изнашивался эти самолеты списывали, и все.

- А.Д. Разукрашивали самолеты?

- Да. Рисовали медведей, звезды, львов, птиц, коршунов, то, что хотели рисовали. Настал такой период, когда разрешали рисовать.

- А.Д. По отношению к немцам у наших летчиков малое количество вылетов. Летали ведь не каждый день, правильно?

- Много зависит от погоды. Бывала такая погода, что летать было невозможно. Я вам расскажу. Мы сидели на одном небольшом аэродроме, кругом был лес, даже на возвышенностях. Часть нашего полка улетела. Нам дали курс, сказали, вы прилетите туда-то, туда-то. Я взлетел и попал сразу в туман. Лечу высота 100…700, 800 метров, а я в тумане, ничего не вижу. Думаю наверх выскакивать, может быть, там еще полторы тысячи, у меня двигатель заглохнет или что-нибудь со мной будет. Я тут же мгновенно развернулся на 180 градусов, ни влево, ни вправо и пошел вниз с такой же скоростью. Я думал, что разобьюсь, обязательно налечу на сосны, гору, но обошлось. Налетел на макушки деревьев и увидел аэродром. Встал над аэродромом, а там носятся наши машины и не видят друг друга. Сплошной туман. В этом самом тумане мы только смотрели, как бы не задеть друг на друга. А как только получался круг такой, что можно было садиться, каждый садился. Я то же пошел по кругу, над соснами, приземлился, отрулил сразу в сторону, чтобы в меня кто-нибудь не попал. Все, больше ничего. Много было таких критических случаев, которые связаны были с жизнью и смертью.

- А.Д. Как вы оцениваете уровень подготовки наших пилотов по сравнению с немецкими?

- У нас была достаточная, приличная подготовка. Наши летчики были патриотичнее, смелее, рисковали своей жизнью. Не боялись умирать. В отличие от фашистов они не считали эту жизнь, которую они вели такой уж великой ценностью, что за нее нужно было дрожать.

- А.Д. Вы в полку были фактически год? Большие были потери в полку?

- Да. Было сбито около 8 человек. Это те, кто не вернулись.

- А.Д. По вам стреляли, когда вы выбросились с парашютом. А вы сами стреляли по летчикам, выпрыгнувшим с парашютом?

- Нет, мне не приходилось стрелять по парашютам немцев.

- А.Д. В эскадрильи было принято это?

- Некоторые стреляли, например те, кто был злой через чур на немцев. Такое бывало.

- А.Д. Какие моменты Вам еще запомнились?

-Тяжелые воздушные бои начались, когда мы участвовали в операции "Багратион". Мы уже летали на Як-9. Был у меня такой случай: у меня кончился в бою бензин, и я, не дотянув до своего аэродрома, сел на чужой. Ко мне подбежали люди, а по-русски не говорят. Я испугался, думал, что это немецкий аэродром. Сели на крыло, и начали сразу интересоваться приборами. Оказалось, это французский полк, "Нормандия-Неман". На следующий день, когда меня заправили, я улетел на свой аэродром.

- А.Д. А как Вы попали в плен.

-18 Августа 1944 года выбежал наш начальник штаба: "Срочно по машинам, идут штурмовики, их надо сопровождать в район Кенигсберга". Ведущим был Макаров. Мы с ним взлетели. Нам дали высоту 2500 метров. Остальные шли над штурмовиками на высоте примерно 300 метров . Прошли 200 км по территории противника, наши отбомбились, и развернулись домой. Макаров выполнил переворот и ушел вниз. В этом время появились ФВ-190 и начали обстреливать Макарова и меня. Чтобы спасти Макарова, потому что он повернулся кверху ногами и не видел атаковавших "Фоккеров", я открыл огонь по ближайшему Фокке-Вульфу, и подбил его. Макаров ушел к штурмовикам, а я остался один, и меня окружили 8 "Фоккеров". Потом прибавилось еще 2. И начался сумасшедший воздушный бой. Долго они со мной ковырялись, но сбить не могли. Я повредил шесть истребителей. Они загорелись, но конечно, я не видел, сбил я их или нет. Потому что за мной гонялись 8 истребителей, и я ни секунды по прямой не летел! Я до того устал, что не смог увидеть, что из-за облака вышел еще один истребитель и шарахнул по мне. Перебил мне правую ногу. Потом взял повыше и я почувствовал, что мне по затылочному щитку бронеспинки бьют пули. Маслобак, который был у меня под ногами, приборную доску - все разбил. Дым пошел, я только успел отстегнуть привязные ремни, встать левой ногой на сидение и потерял сознание. Видимо, я не спрыгнул, а просто выпал из своего самолета. Каким-то чудом я все-таки понял, что произошло, рука нашла кольцо и выдернула. Парашют открылся. "Фоккеры" развернулись вокруг меня и начали бить по парашюту. Я затянул стропы и пошел вниз. Упал на картофельное поле, меня занесло пылью. Они лупили больше по парашюту, который лежал чуть дальше за моими ногами. Потом я услышал крик бегущих немцев. Повернул голову, посмотрел, бегут в белых халатах, в чепчиках белых и с ножами. Оказалось, это повара выбежали первыми. Подбежали ко мне. Начали тыкать мне ножами кто в ноги, кто в грудь. Но не сильно, не так, чтобы сразу зарезать. Сняли с меня все абсолютно. Пистолеты ТТ тогда мы носили на длинных ремешках, мода такая была. Когда идешь, он по заднице, понимаешь, хлопает, всем это очень нравилось. Когда я прыгал с парашюта, эти ремешки, видимо, задели за борт, оторвались, и ТТ у меня уже не было. Они у меня отобрали карту, фотографии. Схватили за шиворот и поволокли по земле в деревню. Идти я не мог, правая нога оказалась перебитой. Вдруг выбежал офицер, молодой, видимо культурный. Он закричал на них и заставил взять меня на руки. Так меня донесли до деревни. Положили меня на специально постеленную солому и оставили охранять меня немца, который играл какие-то марши на губной гармошке. Я лежу и думаю, - чем он там чирикает? Оказывается, он прикуривал. Прикурил и поджег солому, на которой я лежал. Солома была сухая и сразу вспыхнула. Я начал переворачиваться. Выбежалофице, солдаты, облили меня водой, оттащили меня на другое место. Этого сняли, поставили двух старых солдат. Потом подъехала машина, офицер и шофер оба с автоматами. Положили меня на заднее сидение и повезли куда-то к лесу. Едем по лесу, машину трясет на кочках, корнях, боль мучительная. Я им говорю: "Вы расстреляйте меня к чертям поскорее". Офицер говорит: "Нет, придет время, все будет сделано". Меня привезли, в конце концов, к большому зданию, в котором находился полевой лазарет. Положили на стол, похлопали меня по щекам, наложили мне маску на лицо. А я подумал, что меня умерщвляют, размахнулся и вдарил кому-то по лицу. Меня за руки, за ноги схватили, прижали. Я дзинь… и ушел как бы на тот свет. Меня начали хлопать по щекам. Проснулся. Чувствую, что лежу на столе. Врачи улыбаются. Первое, что мне пришло в голову, не отрезали ли они мне ногу. Я посмотрел - нет, нога не отрезана, лежит в шине, забинтованная. Подозвали двух солдат. Они положили меня на носилки и понесли на улицу. Подошли к высокой фронтовой палатке. Внесли туда. Думал, аккуратно положат а они подняли меня высоко на руках и бросили. Вся моя шина к чертям сломалась. Я заорал от боли. Начал по матушке ругался. Они рассмеялись и ушли а я всячески хлобыстал их по-русски. И вдруг я слышу голос русский: "Ты замолчи. Тут такой народ - возьмут и расстреляют нас обоих к чертовой бабушке". - "Почему двоих, что нас тут только двое? Ты кто такой?" - "Я - летчик". Оказалось это тоже сбитый летчик-истребитель. Он сопровождал вторую группу штурмовиков.

Я узнал, что он был сыном заместителя Берии по Московской области - Урусова. В палатке мы пролежали два дня. Потом подъехала машина и повезла нас куда-то. Привезла нас к зданию типа трансформаторной. Огромная трансформаторная будка. Нас туда внесли и мы ужаснулись - стоял плотный трупный запах. Там умершие и живые лежали вперемешку. Один кричал: "вызовите мне скорую помощь. Я умираю". Другой: "Запомните мой адрес, прошу вас, пошлите моим родным, что я умер под Шауляем". Люди стонали, кричали, просили их убить. Пролежали мы там, среди трупов дня 4. Похоже туда свозили раненых, но никого не вывозили. А у Урусова были ранения в грудь, у него завелись червячки на груди, копошились. Женька говорит: "Я задыхаюсь, наверное, умру. Не выдержу здесь. Если нас отсюда не заберут".Нас не кормили. Дверь совершенно не открывали.

Когда в следующий раз подошла машина, Урусов говорит: "Давай встанем к двери как можно ближе. Облокотились о дверь. Дверь распахнулась. Входит офицер и говорит: "Летчики здесь есть? Два летчика?" Приехали специально за нами. Нас вывели, положили на машину вроде санитарной. Закрыли дверь, машина поехала. Урусов мне через некоторое время говорит: "Я задыхаюсь, чувствую, что умираю. Это машина - душегубка. Здесь, наверное, еще дым от трубы. Давай, бей стекла". Чем бить? Бить-то не чем. Я рукой стекло не разобью. Я ему говорю: "Женька, ты пойми, если я разобью, выскочат эти двое с автоматами, расстреляют нас. Дыши как-нибудь, терпи". Короче говоря, нас привезли к Кенигсбергу к кирпичному зданию, вроде тюрьмы. Перед тем как нас туда подвезти, нас привезли на площадь. Там было много народу. С фотоаппаратам стояли прекрасно одетые, в кожаных пальто с фашистскими знаками, офицеры. Один из них хорошо говорил по-русски:

- Откуда прилетели? На какой машине вас сбили?

- Як-9.

- С какого аэродрома прилетели?

- С Каунаса.

- Какие там еще есть машины?

- Я никаких машин больше не видел кроме Яков.

- Мы знаем, что там больше ничего нет, одни только Яки. Как ваши фамилии? На каких машинах кроме этого летали? За чем вас сюда послали?

- Сопровождать штурмовиков.

Короче говоря, они нас приказали расстрелять. Машина развернулась и выехала на улицу, но поскольку машин там было очень много, дорога узкая, проехать они не смогли. Привезли нас в огромное кирпичное здание, концлагерь. Там, когда нас ссаживали с машины, выбежали военнопленные и окружили нас. Мы говорим: "Мы летчики, нас хотят расстрелять. Отведите нас подальше от этого места". Они отвели в какую-то очень дальнюю комнату. Раздели. Одели нас в обноски, в ботинки с обмотками, как солдат все равно. Намазали нам морды. Сказали: "Ложитесь на живот, и ни в коем случае не поворачивайтесь". Мы так на животе с ним и лежали. Немцы ходили, смотрели. Нас так и не признали. Обошлось хорошо. На следующий день всех выстроили и повели на станцию. Меня несли. Станция была около здания. Всех посадили в товарные вагоны. Поезд тронулся. Привезли нас в город Хаммерштейн и положили в одном из лагерей в палаты. В деревянном здании. Вшей там до черта было. Там были короткие нары и по утрам ходили солдаты с винтовками и всех у кого ноги были высунуты изо всех сил по ним лупили. Если ноги не убирал - значит мертвый, его стаскивали. Потом через какое-то время меня устроили в лазарет к Степанову Владимиру Александровичу, профессору, который попал в плен будучи начальником госпиталя в городе Риге еще в 1941-м году. Хороший профессор, хирург, он делал операции и пленным и немцам. Позже ему дали возможность жить снаружи лагеря, там был построен сарай, ставший лазаретом. Внутри сарая располагались палаты с одно- и двухэтажными деревянными койками. К моему удивлению, койки были застелены чистым бельем а матрац и подушка набиты свежим сеном. В операционный стоял деревянный стол, застеленный клеенкой, над столом висела мощная лампа в примитивном абажуре. Вот в этом лазарете мы собственно и проживали. Степанов наложил мне гипс и положил ногу на растяжку. Досаждали вши, которые завелись под гипсом, нога ужасно чесалась. Были какие-то препараты, в которых я смачивал бинт и протягивал его между гипсом и телом. Это помогало, но не надолго. Через какое-то время нога у меня срослась. Это был уже февраль 45-го, наши подходили. Сначала стала слышна канонада. Чем ближе подходил фронт, тем меньше оставалось немецкой охраны лагеря - кого-то отправляли на фронт, кто-то скрывался. Оставшиеся немцы уже не измывались над нами, а только поддерживали порядок. Смягчение режима позволило Степанову отвезти меня на рентген в американский лагерь. Меня положили на телегу и повезли к американцам. Лагерь на меня произвел неизгладимое впечатление, там были совершенно другие порядки: ухоженная территория, волейбольные площадки, два теннисных корта. Дорожки были обсажены цветами, в садах росли яблоки, груши - одним словом санаторий. Охраняли румыны и венгры, а не как у нас немцы. Было замечательное хирургическое оборудование, рентгеновские аппараты. Жизнь была совершенно другой. У нас же издевательства, избиения, кормили только отбросами, хлебом с опилками, супом из травы - одной ботвой.

Американцы дали покушать, угостили сигаретами и шоколадом, да и с собой дали мясных консервов. Степанов говорит: "Никому ни в коем случае не отдавай, прячь, ешь сам так, что бы никто не видел, а то убьют и отнимут". Сделали мне снимок и оказалось, что кости не срослись и необходима операция. Степанов сказал, что оперировать будет сам. Американцы дали ему кое-какой инструмент, медикаменты, пожелав нам обоим удачи. На следующий день он сделал мне сшивание костей. К счастью, операция прошла удачно и постепенно я стал поправляться. Через некоторое время меня опять отвезли на рентген, который подтвердил, что кости начали срастаться.

- А.Д. Во власовскую армию в лагере не пытались вербовать?

- Нет. Не пытались.

В первых числах февраля, ночью появились разведчики, выяснили, что здесь пленные и ушли. При этом выяснилось, что в лазарете я один, а все кто мог ходить, смотались и спрятались в низинке у леса, боясь обстрела. Надо сказать, что самым ужасным было ощущение пока я лежал в полном одиночестве, готовясь погибнуть под развалинами лазарета. И это пред самым освобождением! Под утро со стороны лагеря послышались автоматные очереди, а вскоре я услышал шаги. Первая мысль у меня была - Немцы! Пришли добить!. Но в комнату вошли два автоматчика и Степанов с Урусовым.

- Ну, брат, - пожали мне руку - тебе повезло! Тебя разведчики спасли, а то командование уже думало накрыть это здание "Катюшами". Уж больно оно на штаб похоже. Потом пришел майор из командования части, освободившей лагерь поздравить всех с освобождением.

В.А. Степанов (слева в пилотке) и В.М. Бесклубов (в белой рубахе). 1945 год

Вскоре меня перенесли в другое здание. В Хоммерштайне был организован эвакогоспиталь ЭГ 2222. Его начальником и главврачом был назначен Вячеслав Владимирович Степанов. Я пролежал в этом госпитале какое-то время, потом меня посадили на поезд, отвезли в Пермь. Оттуда меня послали на проверку в аерь НКВД. В этом лагере издевались над нами хуже чем в немецких лагерях. Меня допрашивали с пистолетом в руках: "Сейчас говорят, застрелим, если не будешь сознаваться. Почему ты остался живым? Нужно было застрелиться!" Я говорю: "У меня оторвался пистолет". - "Нет, ты врешь!" Мне повезло, потому что из нашего лагеря было много людей, которые меня знали. Тот же Степанов там был, говорил, что я и карты составлял для побегов, и направления давал. Обстановка накалилась до того, что начался бунт. Закончилось все это тем, что приехало начальство из Москвы, какое-то очень большое из ЦК партии. Они начали разбираться во всем этом деле. И выяснилось, что те недостатки, из за которых начался бунт, эти недоразумения и издевательства, которые были в этом лагере действительно существовали и наши жалобы были обоснованы. Руководителям лагеря после этого дали нагоняй. Многих разогнали, а многих арестованных, как и меня, отпустили раньше времени. Я, может быть, если бы не было этого самого дела, там еще дольше просидел. А меня отпустили как раненого в ногу, понимаете ли, как больного. После этого самого дела меня направили в Москву на пункт сбора летного состава для учебы. Здесь я пробыл три месяца.

- А.Д. А награды и звания вам вернули? После прохождения лагеря...

- Награды и звания мне не все вернули. У меня были два ордена Отечественной войны 1-й и 2-й степени и Орден Красной звезды. Орден Красной Звезды мне не вернули.

- А.Д. Не вернули?

- Не-а…

- А.Д. Урусов вернулся в авиацию?

- В связи с тем, что он был сыном заместителя Берии, его в скором времени взяли в армию и отослали в Мурманск. В Мурманске он летал над океаном, следил за подводными лодками. Летал причем на наших последних машинах, на "семерках". Пролетав какое-то количество лет, почувствовал себя очень плохо. Ему сказали, давай оставайся, будешь у нас командиром полка. Он в ответ: нет, ни в коем случае, я ухожу. Я прошу меня уволить. Его уволили, после этого он жил в Измайлово.Несколько раз я приезжал к нему, мы с ним встречались, выпивали. Вспоминали о нашем житье. Потом он умер от рака. Похоронен он на Ваганьковском кладбище, около могилы своего отца, заместителя Берии.

- А.Д. Случаи трусости были? Как их лечили?

- Макаров, у которого я был ведомым, когда меня сбили, потерял 7 человек ведомых. Он убегал с поля боя, и ведомого добивали, как правило. Ему в полку сделали выговор за это дело. Однажды я с Макаровым полетел на разведку на Оршу. Летели мы над облачностью. Макаров летел выше, я ниже. Он немножко впереди, я чуть-чуть сзади. Мы пришли на Оршанский аэродром, который мы должны были разведать, я увидел самолет Фокке-Вульф который видимо просто делал облет. Я прицелился, открыл по нему огонь, и сбил его. Он свалился сразу к лесу. Начали стрелять по нам из зенитных установок. Макаров развернулся, я за ним. Мы прошли вокруг аэродрома, посмотрели сколько там стоит самолетов. Когда я прилетел домой, Макаров на меня набросился: "Какое ты имел право стрелять?! Если мы идем на разведку, ты стрелять не имеешь право, мы разведчики". Я у него спрашиваю: "Ты что, так и не скажешь, что я сбил самолет?" - "Нет не скажу". У меня всего сбито 16 самолетов, а засчитано 15. Макаров так мне этот сбитый самолет и не засчитал. Больше случаев трусости не было. Были случаи пьянки, например с командиром полка. Они схватили самогонки, напились как черти. Шли на аэродром. Встретили полковой дозор, он их остановил и спросил: на каком основании вы ходите в таком состоянии. Кто вы такие? - Мы летчики. - Покажите свои документы. Документы показывать не стали. Началась драка. Синельчиков, командир полка, выхватил свой пистолет и выстрелил в полковника и застрелил его. Когда все это дело разошлось, кое-кого схватили. Среди них был один молодой летчик, который сделал всего один вылет. Так Синельчиков упросил его взять на себя, что якобы он стрелял. Этот парень молодой по своему недоразумению так и сделал. Его арестовали, посадили, выгнали из авиации, послали в штрафную роту. Кончилась для него авиация вообще. А Синельчиков позже погиб.

- А.Д. Бывали случаи приписки сбитых самолетов?

- Это нужно было спросить у начальника штаба, командира полка. А я уверен, что бывали такие случаи. Бывали случаи недописки. Потому что мне не дописали тоже какое-то количество самолетов. Кстати о командире полка: я особенно любил командира полка Запрягаева. Когда мы были уже в Германии, он поймал сифилис - гонялся за женщинами. Тогда многие из начальства гонялись за молодыми девками и приобретали венерические болезни. Его вызвали на совещание в Москву, в Доме Красной Армии. Он встал, сказал: смотрите как погибает советский офицер, и выстрелил себе в голову. Вот такие дела были, понимаете.

- А.Д. Вылечить не мог?

- В панике был. Время было такое, что не особенно и лечили. Не было еще методов, лечиться было нельзя. Люди из-за этого дела страдали.

- А.Д. Как наши вели себя в Германии?

- Наши летчики, они же не пехотинцы, не бегали с автоматами, не стреляли из-за угла. Они летали на самолете, потом их вели в столовую, потом спать. И снова полеты. Говорят, были случаи нападения на аэродромы, но я не был свидетелем этого дела.

- А.Д. После плена у вас какое было отношение к немцам?

- Безразличное.

- А.Д. Ненависти так и не появилось?

- Ненависть какая-то появилась. Потому что жили мы плохо, ничего приобрести не было возможно. Разруха. Приходилось все восстанавливать. И когда вели большое количество пленных, конечно, большая радость была. Радость от того, что мы победили и стали передовыми людьми в этом отношении. Со временем это все угасло. И сейчас нас, стариков-фронтовиков считают совершенно никем. Потому что на данное время очень многим дали бумаги, вернее справки, ветеранов войны. Не инвалидов, а ветеранов войны, а ведь многие считают, что это одно и тоже. Ветеран войны, он на фронте может и не был никогда. Он стоял за станками, делал пушки. Без них конечно тоже нельзя было обойтись и я это прекрасно понимаю. Если бы не истребители, на которых я летал, и которые они мне делали, я бы не победил. Я на винтовке по воздуху бы не полетел, поэтому я с уважением отношусь к этим людям. Но некоторые переборщают в этом отношении. Раньше фронтовикам можно было пойти без очереди к врачу, лекарство выписать. Сейчас этого нет. Сейчас все кто был и кто не был на фронте между собой равны. К ним отношение совершенно одинаковое, и многие на это обижаются. Например, меня вообще забыли. Но хоть Совет Ветеранов меня не вызывает он все же помог мне. Так например мне дали человека который меня обслуживает, делает для меня покупки.

- А.Д. Где вы встречали победу?

- Победу я встречал здесь, в Москве на Красной площади. Родился я в Крыму в городе Феодосия. Мой отец был бывшим офицером царской армии, он имел ордена офицера царской армии. И были у отца в Крыму родственники. Они приехали сюда, в Москву, и мы все вместе встречали здесь день победы на Красной площади. Потом приехали домой, посидели немножко, поговорили, порадовались.

- А.Д. А на Красной площади какова была атмосфера?

- Атмосфера была на Красной площади, просто, знаете ли! Такая была толкотня, теснота, все танцевали, пели, кричали, знакомились друг с другом. Как говорится просто прохода не было. Было очень здорово.