Пьянов Анатолий Николаевич

Родился я в городе Казани 12-го февраля 1916-го года: ещё при Николае II-м. Родители вместе со мной очень быстро перебрались в Москву. Здесь – учился в школе, закончил семь классов, но жизнь сложилась так, что вскоре вынужден был пойти работать: отец у меня рано умер. Я поступил на большой завод «Красная Пресня». Меня даже ещё в ночную смену не пускали, потому что мне было только 16 лет. Везде очень не хватало квалифицированных рабочих рук. Поэтому я полгода проучился в ФЗУ – и с 1931-го до 1936-го пять лет там проработал: фрезеровщиком и токарем по металлу. Одновременно пять лет учился на рабфаке. Сталин в своё время дал наказ, что рабочим надо скорее получать большее образование.

Я был на хорошем счету, получил даже 5-й разряд, вообще мог работать на всех станках в инструментальном цеху. Там пролетариат был ещё с 1909-го года – и я получил хорошую закалку в рабочей обстановке: надо жить – и надо трудиться! Шёл на работу с гудком – и с гудком уходил с работы. Весь грязный, конечно, как токарь по металлу: руки, всё...

Бежал скорее домой, а вечером – учился на рабфаке. Последний курс был – дневной. И я как раз очень хорошо попал: при энергетическом институте был их профильный рабфак. Там были очень хорошие математик и физик. Они мне дали достаточно, чтобы я на «отлично» сдал последний курс.

Моя мама тогда жила уже опять в Казани, и я поехал к ней туда учиться дальше. Сдал в Казанский архитектурно-строительный институт – и закончил два его курса на «отлично». Тогда отличникам давали незначительную стипендию: всего-навсего 12 рублей. Это было, наверное, то, что сейчас – тысяч десять. Обед стоил 28 копеек.

Второй курс я отучился – и поехал в Москву снова: поступил в Московский – опять-таки архитектурно-строительный институт. И уже его я закончил. Как раз перед войной. Институт это – очень хороший, дал мне весьма ценные знания. Да я и сам стремился к познанию всех предметов… и жизни заодно.

Война началась – меня сперва эвакуировали, потом призвали в армию. Но тут же направили учиться в Военно-воздушную академию имени Можайского. Она была только недавно сформирована и находилась в Ленинграде. После начала войны её эвакуировали в Йошкар-Олу. И вот там начинается учёба. Но все предметы полностью (физику, математику, общеобразовательные) мне не надо было учить: я их и так знал. Поэтому меня учили только всем военным дисциплинам: тактике и всему прочему.

На какой факультет Вы попали в академии?

Факультет аэродромного строительства. По этой области у нас совершенно не было инженерных кадров. Выпускали целые училища техников, а тут уже требовалось всё-таки инженерное знание. И там образовали этот факультет. Ввели электротехнический, тактический, авиационный и прочие предметы.

Я учился там полтора года. Тогда тяжёлые условия были с питанием… конечно, скверно было. Но – всё: раз попал в такие условия, значит, надо было терпеть и учиться. И мы учились.

22-е июня 1941-го года. Как Вы узнали о начале войны?

Я, как и все, конечно, услышал утром выступление Молотова. У меня был военный билет с отсрочкой до 1943-го года (ещё довоенной), поэтому я никуда в армию не призывался, мог туда только сам прийти. Но самому у меня, может быть, не хватало ума… я не мог. В общем, только в августе я получил диплом из моего первого института, просто строительного. И тогда же пришёл приказ: всех студентов – и даже окончивших ВУЗы – из Москвы убрать. Эвакуировать. А я же ещё женился, у меня жена была! И вот первая такая неясная ситуация...

Моя жена работала инженером в ЦАГИ, в Жуковском. В то время поступало много приказов, постановлений: эвакуировать Жуковский, эвакуировать в том числе её научно-исследовательский институт… другие предприятия тоже вывозили. Суматоха и там, и здесь в Москве была ужасная. Конечно, паника. Были сирены, бомбёжки...

Мы ещё в июле-месяце бегали прятаться в метро Курская. А когда выходили – смотрю, с соседнего дома несколько человек сбрасывают зажигательные бомбы. И на самом краю крыши стоит один, кричит: «Давайте, помогите, сюда!» И – ну, раз зовёт – я побежал. Жена домой пошла, а я – в тот дом. Но по лестнице поднялся только наполовину примерно, сверху люди уже начали спускаться, говорят: «Не надо, уже всё сделано…»

Эвакуация была в августе-месяце: в Казань. Там я пришёл в свой институт: «Вот, я вернулся…» - «Что вы хотите?» - «Какую-нибудь работу поискать». А там сидит представитель из академии, и меня – цап-царап: «Вы откуда?» Я говорю: «Вот, я недавно окончивший, но в эвакуации пришёл в родной институт, мало ли что вдруг...» Он: «Да? Отлично! Вы зачисляетесь на первый курс военно-воздушной академии имени Можайского!» Вот так прямо.

И уже в мае-месяце 1943-го года я официально окончил учёбу там: у меня есть два строительных диплома. Я получил хорошее образование и по строительству, и по военному делу, и даже тактику авиации мне приходилось изучать очень подробно. И меня потом не направили куда-то, а оставили в этой военной академии, поскольку я оказался почти единственным человеком, который, кстати, получил там диплом с отличием. Я, конечно, этим гордился.

И назначили меня преподавателем на курс строительства аэродромов в различных условиях. Но военно-воздушная академия подчинялась Главному штабу военно-воздушных сил. Там скоро почувствовали, что я – хорошо подготовленный специалист по строительству аэродромов, и Главный штаб ВВС меня начал использовать напрямую. Хотя я в то же время работал в академии преподавателем, читал лекции, вёл практические занятия…

А когда я в ней ещё учился – в 1942-м году – у нас была очень серьёзная военная стажировка в 1-й воздушной армии на фронте. И я уже тогда приблизился к настоящей военной работе на фронтах. В это время штаб 1-й армии военно-воздушных сил находился под Ногинском. А Можайское направление было открыто. Всё это я уже понимал, чувствовал – на своей шкуре. Нам обычно назначали какую-то должность: типа «инженер по строительству аэродромов 1-й воздушной армии». Там командир был – генерал Блохин. Так что я уже во время учёбы попадал в тяжёлые условия, а как-то целых два месяца подряд находился в полностью военной атмосфере.

Советский Союз готовился к войне быстрой и победоносной. Какое было ощущение после её начала? Что она будет именно такой – или что всё же долгой и тяжёлой?

Дело в том, что у меня в то время никаких военных связей не было. Я жил такой, знаете, жизнью... она у меня была очень хорошая. Я интересовался архитектурой, я весь уходил в архитектуру! Увлекался историей. Вон, у меня полный шкаф всякой истории архитектуры. В общем, и жизнь моя домашняя была хорошая. Вот в такой обстановке, более-менее спокойной… я ещё ведь нигде не работал. Только ждал, куда мне действительно надо будет пойти работать. Я готовился строить, не думал о военной карьере совершенно.

Я так и считал, что должен поехать в тыл с женой, потому что она тоже окончила учёбу и её тоже по правилам должны были освободить от военной службы на два года. Поэтому и мне самому дали отсрочку до 1943-го, ещё когда я поступал в институт. Поэтому после начала войны я очень переживал: куда-то нас направят?! Даже думал: ой, наверное, на Дальний Восток… там же кругом требовались инженеры!

Ну хорошо, а каково в то время было настроение общества, масс?

Вы знаете, какие я «массы» наблюдал только? Вот когда бежим в метро прятаться, там где-то сидим, лежим. Люди – у них паника была, конечно, когда маленькое отверстие входа в метро – а народу перед ним собралось колоссальное количество.

Мы видели – Большой театр бахнули, затем в одно крыло ЦК упала бомба… там двадцать восемь человек, по-моему, погибло сразу членов, которые работали.

У меня дом был – на Арбате, я часто ходил туда в свою старую квартиру. Жил – напротив известного Староконюшенного переулка. Мой дом стоял на углу, тоже очень известный. Туда Маяковский ходил, все известные режиссёры… Вахтангов туда заходил, и ещё очень большой известный режиссёр, как же его… Легошин! У него артистка была, и вот к этой артистке ходил очень известный… они все просто восторгались им, когда я случайно попадал в их компанию артистическую. Но я и там каких-то таких слов типа «проклятая война» или «немецкие фашисты» особо не слышал. Это, может, и бывало, конечно, но высказываний таких массовых – не было. Чего-нибудь типа «проклятый фашист» – не было.

В декабре 1941-го Вас направили в академию, и Вы учились до мая 1943-го. Это были в стране самые напряжённые времена. Известно, что очень многих курсантов и слушателей в это время просто отправляли на фронт. А у Вас – были такие случаи?

Нет, из Академии – никого не отправляли. Только на военные стажировки.

Но на фронт – рвались?

Первая стажировка у меня была уже в 1942-м году. Я только-только начал учиться – а меня уже отправили, как и ещё некоторых товарищей. Причём мы тогда даже стремились на фронт, чтобы именно на фронт нам её дали, а не куда-нибудь в тылу по строительству тут местных аэродромов. И все ожидали военную стажировку через Москву. У всех же кто-то там был: мать, отец или даже жена. Вот у меня – жена была. Конечно, я тоже стремился, чтобы военную стажировку дали через Москву. Но – на фронт!

У меня был большой друг, Добровольский (он хороший яхтсмен был; я же и спортом немножко занимался в то время по гражданской части). Он на гауптвахте часто сидел, а я ему таскал остатки ужина или обеда прямо в камеру: ну друг же! Он очень сильный был товарищ, духом сильный. Он подавлял даже меня как-то немножечко. И вот вместо того, чтобы дать ему фронтовую стажировку через Москву, его – за то, что он два или три раза сидел на гауптвахте – послали направлением на Дальний Восток. Ну, на Дальнем Востоке тоже были дела, там же военный округ был и там тоже аэродромы надо было делать. А он вместо того, чтобы ехать на Дальний Восток – сел в поезд и направился в Москву. А здесь у него жена родила дочку. И вот он к ней стремился: «Ну как же, мне дочку надо посмотреть! А меня вдруг направили на Дальний Восток!»

Мы знали об этом. И говорили, что нельзя этих вещей делать: «Тебя же тут же арестуют!» Так и было. Его, прямо не выходя из вагона, патруль: «А почему направление у вас на Дальний Восток? А вы – в Москве. Откуда едете?» - «Из Казани». - «Вам надо уже на Дальнем Востоке быть».

Его забирают сразу в комиссию, определяют… «Звание ваше – учащийся академии? Всё, направляем вас в штрафной батальон». И он, вот когда Можайское направление было открыто, попал в группу штрафников, а штрафников НКВД в первую голову отправляло на самые боевые точки. Он попал на прорыв, был сильно ранен и потом лечился полгода. Но – выжил. У него организм очень хороший был. Даже вернулся после ранения в академию.

Вот такая судьба моего товарища. А я – через Москву поехал в 1-ю воздушную армию.

Потом – 1943-й год – несмотря на то, что я работаю в академии, Главный штаб меня направляет в другую армию: не на стажировку, а на оказание помощи в какой-то сложной ситуации. Я в этой сложной ситуации как раз приезжаю – и, когда поближе знакомлюсь с армейскими делами по строительству – понимаю, что мы отстали, мы в этом деле оказались беспомощными! Механизмов – нет, приспособлений – нет! Организованы были лишь батальоны по строительству аэродромов. Вот ими я на фронте и стал заниматься, организовывал их и затыкал ими какие-то дыры… ну и помогал им в работе с армией, конечно.

Это была уже боевая работа, самая настоящая. Конечно, я там в атаку не ходил: меня берегли, я был во вторых эшелонах. Но бывали всякие случаи, особенно когда фронт находится где-то близко от Москвы. Я садился в самолет По-2, и иногда женщина-лётчица и я забирались на этом По-2 через фронт в тыл немцев, и на низкой высоте я высматривал места, где что-то можно сделать. Тогда аэродромы были только земляные, других не было у нас для быстрого строительства. Да у нас не было даже хороших карт: как просто местности, так и наших заброшенных аэродромов.

Как-то командование мне даёт задание: чтобы через десять дней была посадочная площадка для наших… тогда и МиГов-то ещё не было. МиГи появились только в конце 1943-го года. «Петляков», бомбардировщик – он садится на грунт, и, как плуг, за собой бороздит колеи. Опасная очень посадка самолёта была, но надо было вот такие вспаханные аэродромы в очень сложных условиях всё-таки выравнивать какими-то средствами. А зимой – вообще ничего не было, как следует: ни волокуш, ни тракторов. Тракторы ЧТЗ – они мёрзли зимой, замерзали. Он вроде есть, а работать – не работает.

Да и автомашины эти, ГАЗики: у них же водяное охлаждение! Едем с одного места на другое – замерзает у него всё. Мы сидим в холоде под шинелюшками в машине, а водитель бегает скорее ищет деревню, где бы можно было взять нагреть воды. Приносят воды горячей, наливают – заводят, едем дальше.

В общем, надо сказать – ничего было не подготовлено, особенно в 1942-м году. Это – большой укор нашим руководителям: мы очень многое не доделали к началу войны, много прошляпили того, что можно было заранее подготовить. А аэродромное строительство – было вообще ни к чёрту не годное! Батальоны создали целые, нагнали туда хороших плотников – а что в результате? Чтобы быстро построить командный пункт на лётном поле для лётчиков, рубили деревья – и только этим и спасались. Хорошие были мастера там, конечно, эти плотники. Они нас очень сильно выручали.

И вот 1943-й год, значит, закончился. Я – снова на работу в академию: там начинается учёба. Программа – есть, и я по ней уже учу студентов. Причём многие там были из архитектурного института, которые его не окончили. Это оказались очень известные потом архитекторы, когда опять перешли на гражданку после окончания войны. Вознесенский: я с ним был очень хорошо знаком, учил его аэродромному строительству. Но у него голова была всё равно забита архитектурой. Лебедев – тоже стал известным после войны. Они были учениками Желтовского. Тогда в архитектуре был целый «уклон Желтовского»: это когда с колоннами. Он, между прочим, построил американское посольство в Москве. Я вращался среди этих будущих хороших архитекторов – и от них тоже получал некоторые архитектурные познания, которыми ранее не обладал.

В этом 1943-м году было взятие Киева. Меня направили как раз во 2-ю воздушную армию, которая вела там наступление. Вот именно там в тяжёлых зимних условиях я с этими мёрзлыми ГАЗиками и познакомился.

Зимой надо было убирать снег в большом количестве. Зима была уже в ноябре-месяце очень суровая… очень сильная зима со снежным завалом. Лётное поле только-только подготовлено – как снега навалит по метру, по два, а средств чистки – нет. В общем, убирать его помогали даже мы. Рубили лес, делали волокуши такие, чтобы его отвозить. В общем, тут всё сказалось: все наши пробелы и недостатки в подготовке строительства аэродромов.

Сталин дал указание во что бы то ни стало взять Киев уже в ноябре. Кто там тогда был командующим 2-й воздушной армией, я уже позабыл. Но я лично участвовал во взятии Киева. Это было 7-го ноября 1943-го года. А после этой зимней работы в армии я вернулся снова на преподавание в академию, в Йошкар-Олу.

Вот начался 1944-й год. Меня – снова в Главный штаб. Оттуда – сразу направили в 13-ю воздушную армию. В это время наши войска взяли Эстонию и Ригу. Там аэродромная сеть была разрушена – и меня послали им в помощь для организации строительства и введения в эксплуатацию аэродромов авиабазирования. Потом, не успел кончить эту работу – выходит постановление. Сталин дал приказ заняться подготовкой пятилетнего плана по восстановлению аэродромов Ленинграда, Эстонии, Риги – и так далее, и несколько южнее.

Я приехал в Ленинград – только-только его взяли. Я видел всю эту голодную разбитую улицу – Невский, всё это... Мне там дали в помощь аж шесть человек. Я взял из академии учащихся, и вот с этой группой мы обследовали все аэродромы, которые надо подготовить и построить к окончанию войны. Все аэродромы Ленинграда, Эстонии, Риги мы с этими ребятами обследовали: каждый брал своё направление, каждому я давал аэродром, который сейчас надо быстро восстановить, они всё учитывали, составляли планы объёмов работ... Все эти планы были переданы в Управление аэродромного строительства, которое, кстати, меня уже хорошо знало. 1944-й год тоже весь прошёл в моих поездках непосредственно на фронт.

Затем – 1945-й. Меня направляют то ли в 4-ю воздушную армию, то ли в 16-ю, которая уже близко находилась. Там надо было готовить Берлинскую операцию. Операция эта проводила последний штурм, и авиация в нём тоже участвовала. Но аэродромов близко не было. А хорошо идти в наступление только тогда, когда войска двигаются – и тут же авиация производит им непосредственную помощь. Для этого надо было в 70-80 км от Берлина построить цепочку аэродромов: Кляусвальде, Реппен, Топпер – вот она, причем на Кляусвальде надо было делать металлическую взлётно-посадочную полосу, потому что вообще грунты там плохие в Германии. Чуть-чуть дождик – размокает, и самолёт не может сесть. Надо землю хорошо уплотнить. Уплотнишь – а дождик всё равно её... И вот я занимался строительством металлической взлётно-посадочной полосы. Это около четырех тысяч тонн металла. Плиты вот такие [Показывает.], они решётчатые, и вот такую форму имеют ребристую. В пачках приходили аж из Челябинска.

Это были наши плиты?!

Это уже наше производство, да. До этого – я не сказал, что в Полтаве американцы, когда была челночная операция – то они приезжали и сами для себя строили полосы из металлических плит, потому что бомбардировщик на землю не посадишь. Я, кстати, тоже был в Полтаве, когда они строили – и этому научился: видел, как всё это они делают. Американцы строили быстро, слаженно, очень хорошо – из своих же плит, которые они нам дали по ленд-лизу. Они тогда в Полтаве это сами сделали, но на фронте мы так не могли. Потому что идут боевые действия, а чтобы подвезти эти плиты – четыре тысячи тонн! – надо целых несколько транспортов. В военное время такое не поступало на фронт.

А вот когда у нас появилась возможность господства в воздухе – тут и надо было всё строить. А чтобы построить, сперва материалы надо было по железной дороге подвезти. А это доступно только в условиях полного господства нашей авиации, чтобы ни один немецкий истребитель не залетел и не бросил бомбу. Если бомба, мина, снаряд в плиту попадает – плита корёжится вся, и из неё потом ничего не получается, её уже в полотно собрать нельзя.

Но её же можно как-то по-быстрому заменить?

Я в Китае этим делом занимался. А здесь вот – Кляусвальд был. Подвезли – и то не близко: за несколько километров железная дорога доставила – и там сбросила эти плиты. И их не берёт ни один транспорт. А пачки – такие вот, такой высоты. [Показывает.] Только китайцы могли такие пачки перенести, и то лишь метров на сто, а наши – не могли. Их надо было только краном грузить на машину – и машиной подвозить непосредственно к месту строительства будущей полосы.

Я приехал туда, а там был назначено строить – НКВД. Они и охраняли, и осуществляли строительство. Я сразу установил контакты с их руководством. А сам – в то время наблюдал, смотрел, указывал, как чего. Там надо было и солому подложить под эти плиты… хотя после я убедился, что не надо было. Но тогда я сам ещё учился этому делу.

Вот построили – и на эти аэродромы сели полки Кожедуба. И Покрышкин там был. Некоторые истребители ещё могли с земляных работать, а немцы там всё-таки ещё имели уцелевшие аэродромы. Их заняли и отремонтировали. Большая работа была проделана всеми.

Война окончилась. А я даже в Москву ещё не вернулся, а занимался кое-какими делами там после окончания строительства. Поэтому участвовал в параде 9-го мая в Берлине. Но через несколько дней, числа 14-го – уже уехал оттуда. Уехал – на место, в академию: там ждала работа.

1946-й год. Даже когда война окончилась, меня Управление аэродромного строительства всё время теребило по каким-нибудь вопросам, потому что я оказался почти единственным специалистом. Я мог – и строительство, и консультировать, и помогать в решении каких-то прочих вопросов.

Когда распускали армию, увольняли – я тоже подал рапорт, и меня сразу же хотели назначить ведущим инженером в проектную организацию…

Гражданскую или военную?

…Военную. Был ЦПИ-20: Центральный проектный институт-20. Он занимался всеми сооружениями на аэродроме: бензоскладами, ВПП, строительством любых помещений, которые нужны были для лётчиков и обслуживающего персонала… Но академия сказала: «Нет. С какой стати мы такого крупного специалиста будем отдавать куда-то? Он наш, не дадим».

А в конце 1946-го года выходит приказ: «Пьянова – в Управление аэродромного строительства!» И меня назначили. Я распрощался с академией, и – тоже в Москве – сразу пошёл в Управление аэродромного строительства, в центральный аппарат. Тут началась своя работа.

1947-й год. Во-первых, все округа имели свои большие аэродромные службы. Меня, как знающего многие места в России, особенно запад, сразу отправили по стране. Я ездил и на север, в Петрозаводск: там проверял целый округ. И на Дальний Восток, во Владивосток: тоже надо было проверить состояние аэродромов – и дать в Управление указания, что надо скорее у них сделать. Там тоже надо было авиацию держать наготове: только что была японская война, мало ли… надо было аэродромы держать в порядке, чтобы они и далее могли помогать армии, которая, возможно, опять где-то там пойдёт в наступление.

Значит, это – 1947-1950-й годы. Я был в Управлении и занимался в основном нормированием строительства. Это самая большая работа, требующая больших знаний.

Вот – 1951-й год. Тут я тоже много ездил. И в Киев ездил в округа, и на Дальний Восток, в Иркутск... в общем, за это время я побывал почти по всему Союзу, в различных местах инспектируя аэродромы. Работал уже не в аэродромной службе, а при тыле военно-воздушных сил,. И военно-воздушные силы вынуждены были заниматься ракетными войсками, ракетными делами. «Воздух-воздух», «воздух-земля», «земля-земля» – это всё баллистические ракеты. В это время я переквалифицировался на строительство для ракет.

Пусковых шахт?

Военно-воздушные силы занимались ракетами «Верочка», это секретное было название. Это такая штука вертикального взлёта, которая стояла на бетонном столе. Взлетали они с места – и поражали противника. Потом мне и этими столами пришлось заниматься: большими очень сооружениями для того, чтобы установить её там, а потом поднять в воздух.

Ещё позже решили, что лучше сделать аэродромы, где будут базироваться «Белочки», горизонтальные ракеты. Их снаряжали на ряде аэродромов, и на пяти из них мне было поручено наблюдать за всем этим строительством. И я, как заказчик, приезжал на эти места и смотрел ход работ. Там – ангар, в нём – самолёт, к которому должны подвесить горизонтальную ракету. Он затем должен подняться с ней в воздух – и лететь к заданной цели. Это было хорошее решение, потому что при подъёме ракеты – только чтобы её поднять вертикально! – требовалось очень много дорогого горючего. А когда она укладывалась в горизонтальное положение – это уже гораздо меньшие затраты. Поэтому эти площадки, которые строили на пяти аэродромах, были очень важны.

Это – и Сольцы под Ленинградом [Так у автора. Сольцы – райцентр Новгородской области с 1944-го года. – Прим. ред], и Барановичи… сейчас это уже секрета не представляет, нет. А тогда – это было очень секретно! Я – сов-сов-сов-секретные работы выполнял. И даже ездил с комиссией генералов, которые проверяли те площадки.

1951-й год, сентябрь – уже военные действия начались в Корее. Северная Корея и Южная Корея. Ещё Пхеньян даже не был разрушен. И начальник тыла ВВС решил для помощи Северной Корее в строительстве аэродромов направить группу специалистов во главе со мной.

Ведь тогда, когда началась война, Организация Объединенных Наций приняла решение по войне между Севером и Югом: что Китай туда не имеет права вмешиваться вообще. Америка – ей только чуть-чуть дали осуществлять контроль за ходом событий между Севером и Югом. О России – и слова не было, но мы имели договор с Китаем: в случае, если он начинает что-то где-то – оказывать ему помощь. А китайцы там уже участвовали. Там были целые миллионы китайцев. Их туда нагнали на Север. А ещё севернее – там и наши территории уже начинались, которые подходили близко к границе Северной Кореи.

Тогда китайцы решили объявить, что они являются партизанами. И вот, как партизаны, они всю войну и воевали. А мы с ними связаны были договором – и были вынуждены оказывать им помощь в технике и просто помогать в войне. И дано было указание Дальневосточному военному округу, Малиновскому: помогать техникой, танками, зенитными средствами, хотя они и были очень плохие.

Но наша авиация там не могла работать. Вернее, она тоже начала помогать китайцам, но – как: сидя на китайских аэродромах. В Андуне [Ныне – Даньдун.] был большой железнодорожный мост, который связывал Северную Корею с севером Маньчжурии, и его надо было не дать разбомбить. Американцы несколько раз пытались уничтожить этот мост. А наши только могли подлететь, поучаствовать в отражении нападения – и вернуться скорее на аэродром на территории Китая. Там в Пекине, в Мукдене, затем ещё в Ханане, в других городах – были аэродромы китайские, на которых базировались наши и где китайские лётчики проходили обучение. Наши учили их там летать на МиГ-15.

Сын Микояна занимался конструкцией этого самолёта, я с ним встречался. Как-то в командировке был – в поезде вместе ехали. Он всё расспрашивал: «Ну как?» Ещё тогда на основании опыта войны в Корее надо было большую реконструкцию по МиГ-15 сделать. Но – это так, отступление.

В Северной Корее все аэродромы были разрушены. Значит, надо было хотя бы часть их восстановить: ту, где было бетонное покрытие. Плюс решили строить одну металлическую взлётно-посадочную полосу в 80-ти километрах от Пхеньяна. Тыл ВВС тогда приказал в помощь строительству ряда бетонных аэродромов и этой металлической полосы послать группу во главе со мной. И я поехал с коллективом в двадцать человек. Пять офицеров и пятнадцать сержантов, уже умеющих производить строительство, отобрал сам.

Вообще-то, это не хитрое дело, но всё равно надо было поставить его организацию: где, как, чего, как подносить... Плита – такая длинная, а по ней надо забивать чеки такие маленькие: для того, чтобы никакой сдвижки не было при соединении с другой плитой. Вот под Читой я отобрал людей, которых ранее уже учил, как чего забивать. Таким молотом надо было бить по этой чеке. [Показывает.] Сильный удар – и не как-нибудь, а очень ловко надо было забивать. А она – пружинная: если вбок её как-нибудь забьёшь – потом её выдирать надо, чтобы она правильно встала.

Китайцы долго сомневались, где делать эту опытную металлическую полосу: или на фронтовом участке, или же на китайской территории. Надо было на китайской территории, а то решили во время боевых действий строить то, что требует серьёзного подвоза по железной дороге к месту строительства! Во время военных действий это – громадная работа!

С этими металлическими плитами в нашей стране было вообще очень много и разговоров, и дел. Я занимался ими и в войну, и уже во время мира. Мы даже изменили немножко конструкцию (ту, которая была у американцев): потому что она была уже слабовата для новейших тяжёлых бомбардировщиков. Та металлическая полоса, которую мы строили в Корее – была ещё старой конструкции. Для винтовых самолётов. И, соответственно, непригодна для реактивных.

Сначала вся наша группа находилась в Андуне. И там есть река Андунь: большая, широкая, быстрая. В первых числах февраля только нас, меня в первую очередь, ночью переправили на другую сторону реки: туда, откуда нас уже можно перебрасывать к линии фронта. Ночью светили осветительными ракетами, как немцы на Восточном фронте. В общем, мне всё это было не по себе, потому что на чужой территории не особенно хотелось жертвовать собой. Переправили – и потом почему-то на ГАЗике, который я хорошо знал ещё с Отечественной войны, меня одного повезли к Пхеньяну основной дорогой, которая на севере подходила к Пекину и где вообще непрерывно двигались китайские войска. И вот я среди этих китайских войск на машине пробирался там ночью… причём американцы – они и в этот раз, и в последующем – на эту дорогу всё время ночью налетали, потому что здесь всё время двигались войска и техника, да ещё и нагруженные. Они охотились именно за машинами, кидали по ним зажигательные бомбы…

Меня поместили в селении Эйсю, где было решено строить металлическую взлётно-посадочную полосу. Примерно в 60-80 километрах от Пхеньяна. Причём истребители там днём и ночью по всем направлениям летали низко, на бреющем. Будущий аэродром тоже так и назывался – Эйсю. У меня даже карта здесь где-то валяется, я её потом «сочинил» уже сам.

Мне там дали фанзу – это очень лёгкое строение из бамбука. Комаров в ней было – очень много! Но я там находился, пока не подвезли остальных из моей группы. Их тоже поместили в свободных фанзах.

А металлических плит – всё не было. Я не знаю – то ли их доставляли пароходом на берег Северной Кореи, или же переправляли через реку Андунь… не интересовался просто. В общем, потом плиты прибыли по железной дороге. Она там близко проходила от того места, где мы расположились. И китайцы стали подвозить плиты к аэродрому.

Я там познакомился с их сухопутными генералами, которые осуществляли местные военные операции. Они меня хорошо приняли, и обязательно, зная, что русские любят водку, по окончании встреч всегда ею угощали. А я – не пьющий. Я – вообще непьющий, и всегда отличался тем, что ни в какие водочные компании никогда не включался. Ещё я никогда не курил. Может, поэтому и живу долго…

Значит, надо было организовать наших: моих этих двадцать человек. Они уже давно были готовы, и мы стали с самого начала обучать китайцев. Да, официально на довольствии мы находились в их армии.

И форма тоже их?

Я ходил в китайской форме. Причём у меня и документов никаких не было: это было моё нелегальное пребывание. Да и мои помощники – то же самое, и – ничего. Тоже китайская форма. Она хорошая: карманов – до черта! Но знаков различия – нет.

Ко мне было приставлено несколько китайских солдат во главе с корейским полковником. Иногда я выходил на аэродром, который строили недалеко от нашего селения. Аэродром был – вот тут гора, а здесь долина... [Показывает.]

Он был в низине?!

В низине. Окружённый горами.

Про это я с самого начала думал: «Чёрт бы его побрал, кто указал это место!» Но поле уже было подготовлено, то есть другого места не предусматривалось. Китайцы уже всё разметили. Возможно, им так подсказали «специалисты» из нашего Дальневосточного округа… Я уж промолчал, что эта долина, как правило, в июне-июле полностью заливается с гор. То есть будущий аэродром – становится рекой!

Мы уложили, может быть, метров 300-400 плит, сделали покрытие – и вдруг вот это самое наводнение. Я ходил на аэродроме вот так, по пояс, в воде. Только про пистолет боялся, что намокнет. Я его всё сдвигал наперёд, чтобы в случае чего вот так понести. [Показывает.] Да, я по новому аэродрому ходил по пояс в воде!

Это был большой просчёт. Или китайцев, или… я не хотел в это углубляться. Зачем мне было ворошить? Думаю: «Может быть, и наши неумелые специалисты, которые тут были, совет дали такой…» Потому что так вообще-то заманчиво: открыт спереди, воздушное пространство хорошее. Взлёт можно было делать без препятствий. И, с другой стороны, при посадке – никакой замазанности взлётно-посадочной полосы не было. Это вон в Ереване – уложили полосу, а большой памятник Сталину на взлёте оказался. Они его тут же снесли, а грузины потом из-за этого с ними воевали…

И вот Вы – по пояс в воде, а аэродром-то всё равно надо достроить!..

Вода – ушла. Мы продолжили. Уже сделали половину, но днём туда подходить всегда было опасно, потому что – «Сейбры». Американские, да. Они прочёсывали там всё. А я поехал на другой аэродром. Недалеко было. Подготовленная площадка у Охотского моря, уже выровненная была, возможно, для укладки второй полосы. Возможно, но я в этом не уверен, потому что просто не знаю. Но моё руководство сказало, что «вы заодно посмотрите там строящиеся, ремонтирующиеся аэродромы, помогите им». Я по ним и ездил.

Когда я там шёл, целое море раков вышло из берегов – и двигалось по песку. Я шагал почти по этим ракам, а потом поднялся на возвышенность посмотреть на этот аэродром. Смотрю так – всё в порядке. На глазок, конечно, определял. А со мной был ещё младший лейтенант Воробьёв, который в этой группе моей был. Потом мы с ним вышли на середину полосы…

И тут, откуда ни возьмись, идёт истребитель! Мы стоим на середине поля – он на бреющем полёте над нами прошёл. Очередь выпустил по нам. Я Воробьёву кричу: «Ложись, ложись!» Залегли. Тот заходит ещё раз, делает второй круг, потом ещё раз… Мы – лежим. «Ну, - думаю, - неужели конец?!» То есть это уже эмоции. Но прошлась эта пулемётная очередь метрах в пяти. Я говорю: «А теперь – бежим!» Мы вскочили, и – с полосы скорее! Полоса – земляная, ширина – шестьдесят метров. Вот мы – в середине: ещё тридцать надо было бежать. Ну, убежали...

Потом этот самолёт ещё прошёлся над нами. Видит – на полосе нет никого. Он и ушёл. Но миг был неприятный. И таких – ещё немало было. На дороге застаёт… вдруг откуда ни возьмись, прямо по дороге идёт, и всегда – на бреющем полёте! Они быстро изучили, как надо. Я вижу самолёт, кабину, знаки, всё – только лётчика не вижу, прямо моментально проносится! Ну, бросался в канаву, а потом грязный оттуда выходил… всё это было.

Как-то несколько в стороне от аэродрома я видел настоящий воздушный бой, который наши истребители по каким-то соображениям вели с американскими истребителями. И видел, как американский истребитель подбил наш самолёт. Он стал падать, а на парашюте спускался наш лётчик. Это было далеко, мы стояли здесь [Показывает.], а ещё два-три человека китайцев были со мной. Мы стояли, наблюдали за этой картиной. Там было поле. Он спускается, а тут были китайские части – так они стали по нему стрелять! Мы видим, как они подбежали и по лётчику стреляли из автоматов, а мы ничего не могли сделать. Не попали. Он спустился на землю, парашют скорее стал гасить. Он был ранен в ногу, но этого мы ещё не заметили. Китайцы подбегают к нему – и даже на ходу стреляют. Думаю: «Чёрт, что это, какое безобразие!» Короче говоря, просто возмущение было! Они подбежали – и он уже был убит.

Но это ещё мало… вот когда я сам попал под массированную бомбардировку нашего строительства этой металлической полосы! Американцы нас до этого не трогали, но когда уже большая половина из 1800 метров была построена – налетели. Я находился примерно на середине. [Показывает.] На построенной. Металл полосы был прекрасно уложен. Со мной был зам. командующего военно-воздушными силами Китая, генерал Джан. Он интересовался ходом подготовки аэродромной сети в этом месте. Стоял – и я ему рассказывал. У меня всегда был переводчик, Фу Го Хуа, настоящий, из Харбина. Я его звал «тонжи Фу»: китайский товарищ Фу. У китайских генералов даже в большом чине – такая же форма, как и у меня. Была высокая белая облачность, и я в просветы облаков вижу – идет тройка Б-29. Вот так увидел примерно под таким углом. [Показывает.] «Супер-крепость», известный бомбардировщик. Они даже сейчас ещё используются. У каждого, наверное, около ста-ста двадцати бомб в кассетах.

Потом они вдруг скрываются за облаком: их не видно. На большой высоте, на очень большой высоте. Думаю: «Чёрт его знает, наших истребителей-то – нет…» Да они и не поднялись бы на такую высоту. А тут недалеко от аэродрома были зенитные установки. Это наши зенитки, но там были китайцы. Они занимались, но, видно, были мало обучены. Вообще, я видел, как они стреляют... стрельнёт – а сам отворачивается в сторону, настолько пугается своего выстрела. Ну вот они начали работать. Но – что там… четыре километра, самое большее – а они шли на восемь-десять тысяч метров!

Вот облачность вдруг кончилась, и вижу – идут. Прямо. Так вот подходят под углом градусов 30 к полосе. И потом я уже только слышу шелест: летят бомбы, падают. Особенность та, что они хотели заминировать местность! Каким образом? Не просто взорвать, а у них часть бомб была с химическим взрывателем. Короче говоря, она попадает в землю, проникает на глубину три-четыре метра, там какое-то время лежит – и в конце концов взрывается. И получается взрыв – колоссальный, понимаете? А некоторые взрываются прямо на поверхности.

И мы растерялись. Я растерялся. Я уже слышу взрывы на краю: там, где ещё даже полосы не было металлической. И вдруг там взрываются большие камуфлетные такие взрывы. Тут теряешься, конечно. Я схватил генерала за руку, и почему-то побежали мы сюда, в эту сторону. Вот тут полосы край [Показывает.], а здесь командный пункт находился деревянный. Всё-таки укрытие какое-то. Хотя бы от взрывной волны, если бомба недалеко взорвётся. Настил – из трёх-четырёх брёвен вот таких. [Показывает.]

Вот, побежали. Я слышу – взрывы сзади… и впереди почему-то взрывы! А рядом с командным пунктом мы строили земляные укрытия, самые простейшие. Это вот такая продольная яма, глубиной в три метра, сверху – один слой брёвен, и всё. Хоть от пулевого поражения, если истребитель полетит. А она ближе находилась, чем командный пункт. Побежали к ней. Потом думаю: «Нет, ведь командный пункт, наверно, лучше». Побежали к нему. Это всё близко: метров двадцать-двадцать пять. Вбежали в командный пункт – а бомба взорвалась где-то метрах в пяти. Снесло крышу – почти всю, а на том месте, где мы – брёвна почему-то стоят. А оказалось – там лежал цемент. И мешки эти поднялись от взрыва. Обдало этой цементной пылью и генерала, и меня. Потом я посмотрел, когда мы вышли и отряхивались: не задеты были, физически ничего не испытали, но прямо в то земляное укрытие попала бомба.

В то, куда Вы хотели спрятаться?

Да! Вот, думаю, судьба мне быть ещё живым… Это, пожалуй, самое большое испытание было: попасть под настоящую штурмовую бомбардировку американцев.

Аэродром-то этот в конце концов достроили?

Аэродром? Нет, конечно нет! На этом месте был сплошной выброшенный грунт, оставшийся от взрывов, и воронки. Когда окончилось это, через день, через два мы пришли на это место, смотрим… А уже дана команда китайским вооружённым силам, которые там были, производить очистку и восстановление аэродрома, понимаете? Прислали целый полк солдат. Но, когда я пришёл, первый посмотрел – там было с сотню, может быть, воронок от уже взорвавшихся бомб, а часть их – сидела под землёй! И их надо было удалять.

Я, во-первых, знаком со взрывным делом, курс в академии проходил. Там у нас был один взрывник, полковник. Он нам все-все химические составы прочитал, всё: как аммонал закладывается в отверстие, как тол кладётся, как надо отойти, как зажечь... Я уже в академии всё это познал. И тут вот оказалось: вошла бомба внутрь, пробив металл. Немножечко вот так металл раскрылся в этом месте – а бомба прошла. И она там сидит неразорвавшаяся. И прежде всего надо было удалять эти невзорванные бомбы так, чтобы личный состав, кто будет этим заниматься, не пострадал.

Через неделю или через две – такая картина: китайцы получили это указание – и группами стали обосновываться на этих местах, где надо бомбу удалять из-под металлического покрытия. Значит, надо удалить металлическое покрытие. Это начинается биение, стук, исправление ломами. Конечно, средств других никаких не было. Во-первых – не было, конечно, сварки. Можно было частично разваривать скорее…

Вырытый участок, чтобы подойти к бомбе – большой: метров восемь диаметром. Уже нашлись китайцы, которые могли подойти к бомбе и вывернуть запал. И вот на такую группу я смотрю. На краю стою. И народ, некоторые китайцы, смотрят, как это делается, чтобы потом самим так тоже делать.

Бомба невзорвавшаяся – метрах в трёх-четырёх от краёв ямы. Она – лежит. Она же так входит в землю [Показывает.], а потом – может, где слабее грунт – поворачивается и уже в земле там лежит. Один взрывник должен подойти к взрывателю. Подходит – и начинает его вывёртывать. В такой момент другие китайские солдаты там тоже сгрудились. Чтобы поближе это видеть, они тоже спустились в яму. И все смотрят, как это он делает. Уже человек сто, наверное, там. Много. Потому что всем дано указание: освоить надо это быстрее. Значит, как можно больше народу туда!

Людей они не считали вообще, надо сказать. Наши бы этого никогда не сделали. Они подорвали бы её прямо на месте, не отвинчивая этот запал.

И вот я стоял наверху, а в какой-то момент почему-то минут на десять отошёл… не знаю уже, почему. И вдруг слышу взрыв. То есть взрыв именно во время разминирования. Я скорее бегу назад к краю – летят: где головы, где руки. В общем, всё, что можно. Потом человек пятьдесят хоронили недалеко от этого места, крест китайский поставили с надписью…

А потом строительство этого аэродрома продолжилось?

Вот в это время, по-моему, я уехал. Написал рапорт, что мы уже не нужны. Даже осталась какая-то часть плит ещё не уложенной, но – небольшая. Можно было работать даже без этой части. Но не заниматься же просто наблюдением и не консультировать же их по удалению этих бомб! А то я начал и этим делом тоже заниматься. Мы уже ходили с группой, искали эти места... – «Ага, бомба ушла туда». Я говорил: «Вот здесь давайте организовывайте удаление грунта вперёд до самого низа, и так далее». Но этого сделал немного. Ещё много оставалось после меня. Возиться с этим удалением и восстановлением – это надо месяца два, не меньше.

А в это время здесь в военно-воздушных силах дошло до главкома, что пропали люди, которые из его ВВС направлены в помощь китайцам во главе с Пьяновым… именно – с Пьяновым! Потому что главком – он когда-то был командующим 16-й воздушной армией…

…и Вы с ним были лично знакомы.

Да, он знал меня ещё по тому аэродрому, который я построил перед Берлином в восьмидесяти километрах, в Кляусвальде. Когда нас направляли – ему даже не сказали ничего. А тут – он узнал. Каким образом? Моя жена работала в ЦПИ-20 инженером. Она провожала меня в Китай. И когда отправила – всё: с ноября-месяца до конца августа ничего не знала.

Она очень расстраивалась и теребила своё начальство: «Ну, узнайте, пожалуйста! У меня муж-то ведь пропал там, в Китае. Нигде не сообщают об этих операциях!» О Корее тогда – ни слуху, ни духу нигде. Это была секретная операция: ни в печати, никто ничего не знал.

Но она вхожа была к начальнику тыла, который нас отправлял, Жильцову. И она пошла прямо к нему. Командировка и вся организация были сделаны лично им, хотя и при участии Управления аэродромного строительства. Там у неё не выдержали нервы – и она расплакалась. Подходит Жильцов – и начинает: «Что с Вами, что? Расскажите, в чём дело, я помогу Вам». Она говорит: «Я вот из проектной организации, с ЦПИ-20. Мой муж – я никаких вестей не получаю уже больше чем полгода, понимаете? Ничего не получаю. Я, – говорит, – и писала, но – ничего». «Пьянов? Ничего не известно?» Ему-то ничего не известно, потому что только Красовский из оперативной группы мог сообщать что-нибудь о делах в Корее, но он этого тоже не делал. Он сразу министру обороны докладывал.

И вот плачущая дама говорит: «Пьянов!» - «Ну, как же… Пьянов!»

Они все прекрасно меня знали, мы с ним раз даже в командировку вместе ездили. Я писал потом отчёты, а он только сидел слушал то, что я написал. В то время я ещё был учёный секретарь.

Он, значит, тогда моей жене: «Я ничего не знаю. Всё дело, – говорит, – там крутится, там. Я пойду доложу Главкому. Приходите завтра в это же время – я уже буду знать».

А сам пошёл к Главкому – и с распростёртыми руками говорит: «Знаете, нами была направлена группа в помощь строительству аэродромов, металлической полосы и так далее. И наш большой специалист, очень хороший специалист во главе был, Пьянов. Он пропал. Я ничего не могу узнать. Пожалуйста, помогите». Главкома он просит. А Главком: «Как, зачем?! Зачем Пьянова туда направили?! Это же нужный специалист! Он нам самим здесь нужен! Да разве можно было отправлять его туда, в Корею?! Это, – говорит, – вообще!..»

Потом Жильцов немножко рассказал. Главком его выругал и заявил: «Если он не найдётся – вы будете отвечать!» И вместо того, чтобы от Главкома получить помощь, он ушёл чуть не в слезах тоже. Как он потом говорил: «Главком меня распекал за тебя. Я не знал, куда деваться».

Он на другой день утром идёт к Главкому с поникшей головой: «Вот вызов Пьянова». Тот немедленно подписывает, и шифровка в этот же день попадает куда надо. А я нахожусь в далёкой Корее с этими разборкой и чинением взлётно-посадочной полосы, где полное разрушение и ничего не построено.

Ну, прилетаю в Пекин. Там [На аэродроме.] всё бросил, ничего не сказал никому. Ну, раз Главком – такая срочность! – бросаю дело, которым занимался. И у меня остаются на том месте люди, которыми я руководил. А в Пекине – скорей с меня снимать китайскую форму, давать мне мою советскую, в которой я прибыл в Китай, и – тут же меня на самолёт!

Прилетел в Москву, являюсь к Жильцову – а он такой грустный: «Ой, Пьянов, ладно, доклад сделаешь потом». Я: «Нет, сейчас!» - «Ты знаешь, Главком и так из-за тебя тут мне дал такую оплеуху, что я до сих пор не могу в себя прийти».

Что Вы делали потом?

Работал в Министерстве обороны. Последние десять лет – в его Научно-техническом комитете: был его секретарём.

Ездил очень много. Начнём, во-первых, с Польши: туда – несколько раз, по вызову поляков. У них плохо шло строительство аэродромов.

В Чехословакию несколько раз ездил. По месяцам задерживался в институте Готвальда: это их военная академия. Консультировал. Поскольку мы уже освоили строительство аэродромов и больше думали о бетонных покрытиях.

В ГДР то же самое приходилось делать очень часто. Я немецкий язык уже хорошо знал. Там ещё войска наши стояли – так я ездил и к ним, и в германские войска. Несмотря на то, что я видел во время войны. А во время неё я ездил и в Венгрию, и уж не говорю о местах более тяжёлых.

А потом, уже в моём последнем десятилетии, интересная поездка была в Индонезию. С китайцами – надо очень осторожно. Сейчас они так проникли в Индонезию, что местная буржуазия уже не выдерживает их давления. В торговле они заняли все ведущие места!

Приходили ли в академию фронтовики? У Вас среди слушателей – они были?

Нет. Во-первых, потому, что в академию принимали только уже почти специалистов (из-за чего мы и сами туда угодили). Ну, или тех, кто два-три курса окончил хоть чего-то. И все они сразу переориентировались на военные дела. Поэтому чтоб каких-то призывников – там не было. Там занимались только тем составом, который можно было срочно подготовить для нужд фронта.

Пересекались ли Вы с Особым отделом, со «СМЕРШ», с контрразведкой?

Видите ли, она тут, конечно, была – но я с ней не связывался. А с НКВД – да. НКВД где-то в своих отдельных местах строил аэродромы, но я знаю вот только тот, под Берлином. Его им поручили, считая, что они уже имеют хороший опыт и могут строить. И они строили, да.

На каком расстоянии от передовой строились аэродромы? Вы говорили – 60-70 км. Это бомбардировочные аэродромы?

Да. В основном, конечно, всё-таки в первом эшелоне строили, но тут всё зависит, какая там цель: более постоянное базирование (то есть войска встали там и стоят), или когда войска движутся. Аэродромы от фронта могли строиться и в ста километрах. Это ещё первый эшелон. А уже дальше – это второй. Дальше – строили и в ста пятидесяти километрах…

А ближе 60-70 км от линии фронта – были?

Строили, да. Когда период передышки какой-то до наступления, когда войска ещё только думали о том, что им придется наступать – нам уже надо было авиации скорее дать место скорой посадки. Поэтому мне самому приходилось садиться в самолёт – и перелетать через фронт, смотреть будущее место работы. Я – сзади сидел, а спереди – женщина, лётчица.

Каково было оборудование аэродрома?

Это называется – полевые аэродромы, именно – полевые. Для более стабильного пользования – там уже надо было склады ГСМ строить, вспомогательные сооружения. А тут – взлётно-посадочная полоса, командный пункт и убежища для случая налёта. Это всё на полевом аэродроме – сразу!

Дороги надо было обязательно подготовить: для подвоза на полевой аэродром горючего. Расчистить их, если они есть. А если болотные места – значит, гатить это место, и так далее. Это всё входило в наши обязанности по обустройству полевого аэродрома. Иногда не успеешь даже закончить – а уже говорят: на другой давай иди…

Полевые аэродромы были – грунтовые. То есть весной и осенью они размокают – это сто процентов...

Если обстановка позволяла – во-первых, аэродром надо выбрать земляной. Надо обследовать состояние покрытия, почвы: можно ли её уплотнять. Может быть, это ещё глина – это одно дело, суглинки – это другое. Потом, значит – холмы, неровности. Старались выбрать место, где надо делать как можно меньше земляных работ. Но дело в том, что и командование даёт опредёленную задачу: мне надо вот в таком месте! Район там – десять на пятнадцать километров, и в этом районе мы должны построить аэродром. Даже если бывали земляные, готовые уже аэродромы, подготовленные (раньше они были для маленьких По-2) – значит, и их старались использовать, но там надо и длину увеличивать до тысячи шестисот метров, и ширину…

Где бугры – надо было делать срезки грунта. А там, где ямы – наоборот, послойную утрамбовку делать. Верхний слой, растительный, чаще всего снимали. Это гумусовый слой, он – сантиметров сорок-пятьдесят. Это то, где прорастает и трава, и растения, и корни деревьев. Его полностью убрать тоже не всегда удавалось, но он – плохо уплотнялся. Чаще надо было его срезать, если он тонкий, и другим засыпать.

Искали где-то песчаные места, где можно взять песок и заполнить ямы какие-нибудь, или суглинком закрывали их. Эта работа требовала, конечно, больших скреперов, в которые где-то грузится грунт, а потом они открываются на месте, где надо произвести выравнивание.

И у Вас были эти скрепера?

Нет. Даже в начале, в 1941-м году, не было их. Я не видел.

Металлические бочки использовали. Наполняли их – и делали примитивные короба деревянные, чтобы они могли немножко двигаться. Это всё изобрели строительные батальоны, которые осуществляли эти работы. Не было никаких средств для скоростного строительства. А строить надо было – не то что в течение какого-нибудь месяца: в течение нескольких дней! По сути, мы эти аэродромы строили голыми руками. Киркой и лопатой. Это я заявляю, да. Мы, конечно, мучились. Но русский человек всё-таки находил какие-то способы.

Я как раз этим занимался, как только попал в академию. Уже через 10-15 дней выделили меня, Добровольского, Горбунова (потом это большие люди стали) и ещё специалистов под моим руководством, чтобы мы на бумаге начертили простейшее средство для работы на полевых аэродромах. Для утрамбовки вот этой вот. Что делали? Значит, вот что сочинили: несколько брёвен очищенных соединяли вместе, делали бревно на бревне длиной метров двадцать... [Чертит.] Там трос – и тут трос. Подвешивали – и там какое-то средство… челябинский трактор или даже какой-нибудь автомобиль прицепляли. Чтобы этим убирать и снег, и… волокуши такие, в общем. Всё это мы начертили на бумаге, а я подкрепил своей подписью. Это было ещё до моей первой военной стажировки. Я ещё не знал, что такое полевой аэродром, но на бумаге я его уже делал.

А катки? Катков не было для грунта! Как делать каток? И это мы сочинили: две-три металлические бочки большие брали, в них делали отверстия, нагружали туда камни. Сцепление делали, и – вот этими бочками. Это всё мы изобразили на бумаге.

Затем – какие ещё средства? Для уборки снега. Снега – было много. Тем более, зима 1941-1942-го года – как никогда была снежная. Когда я попал в 1942-м году непосредственно на аэродром – там не было никаких средств. Но, допустим, снег счистили – а потом же надо пригладить. Значит, нужны ещё какие-то способы. Делали нечто вроде плота, нагружали его – и тянули по снежному полю, где аэродром находится. Так уплотняли. Затем даже вручную – вернее, ногами – уплотняли снег. Он валит – а весь батальон выходит на уплотнение каких-то отдельных участков полосы. В общем, мы тут хватили горя…

Но тогда – Сталина не ругали. Это потом мы спохватились и заговорили все.

Во время Берлинской операции Вы восстанавливали и использовали немецкие аэродромы. А до этого Вы ими пользовались?

Они обычно после себя старались всё взорвать, если полосы были хоть с какими-то покрытиями. У них были аэродромы хорошие, жёсткие. Можно было и «Петляков» сажать, и другие бомбардировщики фронтовые.

А покрытие аэродромов у них какое было?

У них были бетонные. Металлических не было тогда вообще. Металл – это американское изобретение. «МП-1» – такая конструкция была. Она появилась, может быть, и раньше, до войны – это мне не известно. Но первый завоз в 1942-м году мы получили через Ном [Аэропорт на Аляске. – Прим. ред.]. Было такое место, где СССР по ленд-лизу получал в том числе и металлические плиты. Пароходом привозили, грузили на машины или по железной дороге отправляли сюда. И в Полтаву вот отправили. Это была самая первая конструкция. Она была рассчитана, в основном, на фронтовую авиацию, на фронтовые бомбардировщики. Именно они с неё летали. На фронте это покрытие не использовалось, но тыловые аэродромы – оборудовали. Если считать Полтаву – то она уже не была в это время на фронтовой черте.

Его ещё не использовали на фронте почему? Это как раз большой недостаток металлических конструкций. Потому что они очень тяжелы! Они требуют, чтобы их с завода или с места, где войны не было, направить на фронт (допустим, даже из Москвы) – железную дорогу. А железная дорога вся насквозь сверху обстреливалась – это невозможно как!

Ещё я участвовал в строительстве первого полигона атомной бомбы в Сальских степях. Там же – теодолитные вышки, которые снимают полёт в четыре кинофотоаппарата. Всю эту механику и даже яму для первого самолёта строил. Пандус такой небольшой, куда самолёт заходил – а к нему там прикрепляли бомбу метра три длиной. Её там подвешивали, и потом с этой ямы он уходил на взлёт. И там же построили большой крест.Типа мишени.

А тренировочный полигон был в Багерове, в Крыму. Вот этот. [Показывает.] Это – из камня выложено: метров восемьсот одна сторона, и метров восемьсот – так. [Показывает.] В Багерове его построили для того, чтобы лётчики с этим всем наперёд ознакомились, перед тем как в Сальских степях работать будут. И в них точно такой же выложен на земле: камень, покрашенный в белую краску. И, когда самолёт летит – он уже знает координаты, где сбрасывать бомбу.

Спасибо, Анатолий Николаевич!