До войны я жил в Свердловске, на Уралмаше. Закончил седьмой класс, когда началась война. Играл с ребятами в футбол, прихожу домой, отец сидит грустный: "Сынок, сегодня немцы на нас напали". Стали уходить на фронт знакомые, родственники, потом пошли похоронки. Ввели карточную систему. Мы получали по 200 - 300 грамм хлеба, рабочие по 400-500. Нашу школу переоборудовали в госпиталь и нас, выпускников попросили освободить ее от мебели и учебных пособий. За полтора дня в четырехэтажном здании мы оставили голые стены.
В декабре пришла повестка из военкомата, там спросили: - Желаешь быть летчиком? Я, конечно, согласился. До войны я много занимался спортом и имел второй разряд по спортивной гимнастике, поэтому всех врачей медкомиссии прошел легко. Последним был окулист. В кабинете стоял прибор: лампочка и по бокам шкала с цифрами от одного до девяти. Мне надели специальные очки, поставили призму, на шкале появилась красная линия. Врач сказал смотреть точно на лампу и говорить цифры, куда отклоняется красная полоска. Я смотрел, полоска колыхалась в районе 3 - 4. Потом меня что-то отвлекло, посмотрел в сторону и сдуру сказал врачу 9. Врач нет, чтобы еще раз проверить, написал косоглазие. В военкомате сказали, что в летчики не гожусь, но если есть желание, можно пойти в авиационное училище, учиться на механика по летному вооружению. Я говорю: - С удовольствием.
23 февраля, в День Советской армии нас собрали, помыли в бане и строем повели на вокзал. Для нашей группы были выделены товарные вагоны. Крыша есть, но пол голый. Кто-то из родителей нашел на путях состав, груженный большими свя зками соломы, и они бросили нам в вагоны по нескольку штук. Так мы ехали до Троицка, Челябинской области, где находилось наше училище. Программа обучения до войны длилась три года один месяц, но в военное время программу сократили до года и двух месяцев, после окончания обещали присвоить звание лейтенант. Учились ежедневно по двенадцать часов. Изучали теорию в классах и практику на аэродроме. Изучали не только ИЛ-2, но и Пе-2, истребители, и немецкое вооружение нам показывали и даже американское. Учили хорошо. Кормили неплохо, конечно, не досыта, но лучше, чем на гражданке. Моему другу еще по Свердловску, Николаю Беспалову мать прислала денег. Мы их тоже потратили на еду.
Был июнь 43-го, оставался один месяц до конца обучения, когда нам зачитали приказ: выпустить курс из училища, с присвоением званий сержанта. Мы очень расстроились, но ничего не поделаешь. Меня и еще пять человек, закончивших обучение на "отлично", оставили в училище преподавать. Остальных ребят, пока не пришла разнарядка с фронта, отправили на сельхозработы. За училищем были закреплены поля, где курсанты выращивали овощи для нашей столовой.
Я очень хотел попасть на фронт, за Родину, за Сталина и писал начальнику училища рапорты. Он же отпускать меня не хотел и уговаривал остаться. Отличный был мужик и у меня с ним были хорошие отношения, только имени теперь не помню. После очередного рапорта он согласился. Подвел к большой настенной карте, на которой был закреплен булавками красный шнур - линия фронта. Говорит: - Хорошо, выбирай, на какой фронт хочешь пойти. Я смотрю, линия фронта у Киева, написано: I-й Украинский фронт. Вот, говорю, сюда. Я упросил начальника отправить моего друга, Николая вместе со мной. Нам выдали денег и мы поехали. Пока добирались, Киев уже освободили наши части. Мы прибыли на I-й Украинский во 2-ю воздушную армию, где нас раскидали по разным полкам. Я попал в 155-й гвардейский штурмовой авиаполк. Меня сразу назначили старшим механиком по вооружению, я отвечал за звено ИЛ-2 - четыре штурмовика. Дали в подчинение четверых: двое мужчин, двое женщин. Они могли разобрать оружие, почистить, подвесить бомбы. В устройство, тактико-технические характеристики мои подчиненные особо не вникали. Нашей задачей было загрузить перед боевым вылетом каждый самолет четырьмя стокилограммовыми бомбами, проверить и зарядить, а если нужно, то починить оружие: пулемет ШКАС и пушка Волкова-Ярцева в каждом крыле, и пулемет Березина у бортстрелка. Ближе к концу войны стали поступать реактивные снаряды - РСы.
Снабжение у нас было хорошее, на обед суп давали, второе. На Западной Украине многие даже еду на самогон меняли. В Польше тоже. Я своим говорю: "Что вы делаете, вас же отравят!" Они отвечают: "А мы сначала хозяину наливаем, потом сами пьем".
На крыльях штурмовиков были специальные крепления, на которые мы ставили "тягу" - устройство, типа лебедки, с помощью которого поднимали и подвешивали бомбы - по две на крыло. Однажды, после бомбежки или обстрела, не помню, этот подъемник вышел из строя, и, до конца войны мы бомбы подвешивали вручную. От этих дел я себе заработал блуждающую грыжу, тридцать лет с ней мучился.
Немцы обстреливали и бомбили наши аэродромы. Меня три раза заваливало землей, один раз ранило в ногу. Вроде небольшие дырки, забинтовали, и в госпиталь я не пошел, но через два дня нога распухла выше колена и сильно болела. Когда стало невмоготу, врач сделал крестообразные надрезы на ранах и выковырял два осколка - маленькие, гнутые, очень ржавые проволочки длиной миллиметров пять, не больше. Сразу полегчало, и через пару дней я вышел на работу.
Мы заканчивали освобождать Западную Украину, командир моего звена подошел: - Андрюха, говорит, у меня один стрелок ранен, второго убило, сейчас вылет, одному лететь опасно, полетишь со мной? Я согласился. У меня же самолеты все подготовлены, делать мне до их возвращения нечего. Это был мой первый полет на самолете. Я сидел спиной к летчику, и моей задачей было отражать атаки вражеских самолетов сзади. Пулемет бортстрелка закреплен на турели и может поворачиваться на 45 градусов вправо и влево. На немецкой стороне наше звено Илов, штурмовало вражескую колонну. Немцы двигались в сторону фронта. ИЛы встали в круг и начали обрабатывать немцев. В колонне, растянувшейся на пару километров, были танки, артиллерия и грузовики с пехотой. Я сам видел, как разбегались в стороны солдаты. Во время штурмовки нас атаковали мессершмиты. Сколько их было, не знаю, на наш самолет сбоку сзади зашли два истребителя. Я стрелял по обоим, и в одного попал. Моя очередь попала в истребитель в районе кабины пилота, потом наш самолет начал пикировать и я потерял немцев из вида. Без потерь вернулись на аэродром, прибегает писарь: - Андрюха, тебя к командиру полка. Я только зашел, начал докладывать, он на меня накинулся: - Ты такой, сякой, как смел без разрешения полететь, бросить свою работу! Я оправдывался, мол, стрелков нет, вот и полетел по просьбе командира звена. Подполковник не слушает, говорит: - Завтра же в штрафбат пойдешь, а сегодня в яме посидишь! Аэродром был немецкий, и у немцев там были вырыты ямы, не знаю для какой цели. Узкие, длиной два метра, сверху небольшая дыра, чтобы человек пролез. Опустили лестницу и по ней я туда слез. Была ранняя весна, и за два часа, что я сидел в яме, я сильно замерз. Потом меня подняли наверх и отвели в штаб полка. Там собрались командиры эскадрилий, политсостав. Комполка снова начал отчитывать меня, рассказал, как я бросил свой пост, чтобы "с немцами повоевать". Тут они все как начали его долбить: "Если бы Вольхин не полетел, наших бы побили. Это как? Он же все приготовил, оружие исправно, заряжено, бомбы висят. Он самолет сбил, сейчас мы прилетели, он опять будет свои обязанности выполнять". В общем, командиру досталось. Он: - ладно, говорит, - это я погорячился. Разрешил мне в крайних случаях летать стрелком. Я летал, нечасто, но побывал и над Берлином и над Прагой. От основных обязанностей техника- оружейника тоже никто не освобождал.
В конце войны в Чехословакии штурмовали немецкую оборону. На выходе из пике, я смотрю, внизу немцы растянули белое полотнище, сказал летчику. Тот сообщил остальным. Но в самолетах еще остались бомбы. Садиться с ними нельзя. Сбросили на немцев, потом полетели домой.
Когда я летал бортстрелком в последний раз, то чуть не погиб. Мы вернулись домой, но шасси у самолета заклинило. Летчик решил садиться на фюзеляж, и при посадке меня сильно ударило затылком о стальную перегородку за моей спиной. Очнулся я уже в руках врачей.
Я служил в последние годы войны, и преимущество в воздухе было за нами, поэтому потери были уже не очень большие. За время моей службы мы потеряли 2 самолета, не из моего звена, мои все уцелели.
Во время Берлинской операции, однажды с вечера подвесили к самолетам фугасные бомбы, но после этого командир полка отдал приказ на уничтожение немецкой батареи, обстреливавшей наш аэродром и велел фугасы рано утром заменить на осколочные. В 4:30 у нас, механиков был назначен подъем и подготовка самолетов. А немец нас опередил и в 4 часа начал обстреливать аэродром. Командир говорит: - Баб не бери, но все равно свое звено приготовь. Сбросить подвешенные бомбы нетрудно, выкручиваешь взрыватели, залазишь в самолет, там есть специальный рычаг - аварийный сброс. Сбросили фугасы, за стабилизаторы утащили в сторону, а на их место прикатили осколочные бомбы. Подняли их. Все это время шел обстрел, неплотный, но время от времени снаряды рвались. Нужно было еще отрегулировать пулемет на одном самолете, мы начали этим заниматься, слышим свист, снаряд прилетел прямо к соседнему самолету и не разорвался. Мы бегом в сторону, я в ложбинку спрятался.
Тут же летит немецкий бомбардировщик, сбросил бомбу, она разорвалась метрах в двадцати от меня. В третий раз за войну меня засыпало. В голове шум стоит, ничего не слышу. Бился изо всех сил, чтобы выбраться наружу, не задохнуться. Еле выкарабкался. Смотрю, лежат мои двое, один в шею ранен, у второго кишки наружу. Я первому кричу, он тоже оглушен: - Давай бегом в санчасть, и сюда машину! Тот шею рукой зажал, побежал. Второго к ангару оттащил, он дышит, но что с раной делать не знаю. Он мне говорит: - Напиши жене, что я воевал, как все. Пришла машина, увезли их обоих в госпиталь, но товарищ мой по дороге скончался.
Подъехали летчики, я им сказал про неразорвавшийся снаряд, он лежал в метре перед колесом Ила. Собрали людей, кто поблизости был, оттолкали самолет в сторону. Летчики сели и улетели. Пришел инженер по вооружению. Я ему говорю, что снаряд уже более получаса лежит, не разорвался. Подошли с ним осторожно, он внимательно осмотрел все. Потом отверткой открыл лючок в снаряде, а там вместо взрывчатки, какая-то дрянь напихана: железки, тряпье. Кто-то на немецком заводе работал на нас. А если бы взрыв произошел? Столько боеприпасов в этом месте было! В тот же день наши летчики разбомбили батарею, с которой немцы обстреливали аэродром. Через неделю приходит штабной писарь, меня по плечу хлопает: Андрюха, готовь дырку, тебя к Ордену Красной звезды представляют.
Вскоре полк перелетел на другой аэродром, тоже в Германии. Наш полк всегда базировался на аэродромах, оставленных фашистами. Все они были с грунтовыми взлетными полосами. Для укрытия от обстрелов использовали щели, отрытые немцами. На многих аэродромах были целы казармы для личного состава, так что особых неудобств в бытовом плане мы не ощущали.
Собрали нас в помещении, вроде небольшого актового зала. Стол с красной тканью, на нем лежат в ряд ордена Красной звезды, медали "За отвагу" и "За боевые заслуги". Духовой оркестр даже был. Начали с медалей. Награждают человека, туш играет, все аплодируют, на душе радостно. Я сижу, на стуле ерзаю от нетерпения, последний орден остался, командир полка начал зачитывать приказ: "Награждается Орденом Красной звезды ...". Я машинально встал, а он говорит: "Нина Ткаченко!". Нина была моя подчиненная, которая и раньше редко, а в последнее время уже второй месяц на аэродроме не появлялась, все при штабе была. Я обратно на стул упал, не слышал, как оркестр играл, как люди разошлись. Писарь подошел ко мне: "Андрюха, как это понимать?" Я ему: "Тебя надо спросить. Зачем мне про орден говорил?"
У нас в техобслуживании каждого звена работали женщины. После войны их стали отправлять домой. Пришли грузовики, все со своими звеньями прощаются, целуются, адреса оставляют. А у меня одна только пришла, Нины нет. Смотрю, она вдалеке прошмыгнула, прямо к грузовикам, в руке чемодан, под юбкой - арбуз. Ее напарница наклонилась и на ухо мне сказала: "Нинка Звезду получила за п...". Срифмовала. Вообще, во время войны, мы о наградах особо не думали. Работа есть, надо делать, многие рискуют больше и чаще. Но за этот случай обидно было.
В конце мая наш полк перелетел в Австрию. Мы снимали вооружение, моторы с самолетов, которые шли на списание, и отправляли в Советский Союз. Фанерные хвосты сжигали, а бронированные части шли на переплавку. Когда закончили эту работу, все поехали домой, а нас, пятерых механиков по вооружению передали в полк, летавший на американских истребителях "Аэрокобра", базировавшийся там же, в Австрии. Поселили в хороших немецких казармах, даже спортплощадка была во дворе. Тут я вспомнил свою гимнастику, часто крутился на турнике. Командир этого полка меня выделял, я грамотный был оружейник, а тут еще заметил мою физкультуру и назначил заместителем по строевой и физической подготовке. Строевая летчикам ни к чему, поэтому я занимался только физкультурой. В Советский Союз я попал в 1948 году. В Москве проходило первенство Вооруженных сил, и команда гимнастов Центральной группы войск, подготовленная мною заняла призовое третье место. Мне дали месяц отпуска, и я поехал домой.
Дома родители встретили со слезами, четыре года не виделись! Мы тогда жили в бараке. Накрыли столы в нашей комнате, готовили у соседей. Пришли все родственники, друзья, хорошо отпраздновали. У меня родни в городе много было, все к себе приглашали, так я половину отпуска по гостям проходил. В день отъезда знакомый водитель отвез нас с матерью на аэродром. Встал в очередь, мне говорят: - товарищ летчик, вам без очереди в это окошко. Пошел, купил билет на 1-е место. Тут же стояли трое прилично одетых штатских, темные костюмы, шляпы. Объявили посадку, мать расплакалась, не отпускает меня. Бортпроводница вышла и довольно грубо нас поторопила. Я сел на свое место, рядом второго места не было, какой-то ящик стоял. Полетели. Я сидел, вспоминал отпуск, дом, прошло некоторое время, я глянул в иллюминатор. Крыло и двигатель находились напротив моего окна, вижу, от крыла, где мотор, тонкая прямая полоска назад идет. Подумал еще, что за ленточку к крылу прицепили, потом опять о своем думаю. Посмотрел еще раз - полоска шире стала. Меня как ударило: это же масло течет! Постучал в дверь к летчикам, бортпроводница высунулась, сказал ей, чтобы срочно механика сюда тащила. Тот вышел, зевает, глаза протирает, как увидел масло, рванул в кабину, запнулся, упал по пути. Самолет резко снизился, немного летел над лесом и приземлился в Татарской АССР на небольшом аэродроме. Народ выходить стал, там семечки продают, еще чего-то. Я подошел вместе с летчиками к мотору, механик только его открыл, оттуда ведра два масла на землю вылилось. Оказалось, трубка маслопровода лопнула. Пока чинили, пошел прогулялся, возвращаюсь, эти трое в костюмах с проводницей ругаются: "Сколько можно стоять, нас в Москве ждут, правительственное задание срывается!" Она им отвечает: "Вон, лучше товарищу спасибо скажите. Если бы не он, через пятнадцать минут лёта наши кишки бы на деревьях висели" Они опешили, а когда им все рассказали, подошли, благодарят, руку жмут. Потом в полете еще механик подсел, часы подарил. Я посмотрел, на них гравировка, ему за хорошую работу дали. Стал отказываться, мол, я тоже механик, заметил - сказал, но он настоял, говорит: "В самолете больше пятидесяти человек, ты им всем жизнь спас". Пришлось взять. В Москве еще летчики в кафе повели, накормили, коньяка купили.
Через восемь лет службы в армии я демобилизовался.
| Интервью и лит.обработка: | Н. Домрачев |
