Чумаченко Валентина Ануфриевна

- Я родились 1-го ноября 1923-го года в Саратовской области. Тогда это была АССР немцев Поволжья, Золотовский район… теперь это Красноармейский, поскольку там были ликвидированы все немецкие поселения, а новым – даны другие названия. Это выше Камышина на 200 километров, даже меньше.

Учиться я начала в немецкой школе. Папа служил в армии в Самаре, там он вступил в партию – и пошёл по этой линии, был партийным работником. Его послали после приезда из армии в Золотое, как называется наша пристань: она и от Волги недалеко, и от немецких посёлков Байцер и Гим [Так у автора. – Прим. ред.], вот такие были два города небольших… это недалеко совсем, километров 30-40 от Золотого на сушу. Екатерина давала немцам самые лучшие земли, они там поселились, потом уехали, а теперь некоторые снова из Германии вернулись и живут в своих сёлах.

Я окончила только 9 классов, перешла в 10-й – но началась война…

- Как Вы узнали об этом?

- По радио. Чёрные репродукторы. Около завода было два: по обеим сторонам заводских ворот. И по районному радио было объявлено, что в 12 часов будет выступать Молотов… а слухи – давно ползли… наверное, с месяц, а то и с два.

- Предчувствие было?

- Было. Мы на Новый год гадали, наш 8-й класс… было нас – я и пять человек, наша группа. Сковородку перевернули, газету смяли, положили на сковородку, зажгли, она прогорела – и там появились явления… явления первые – мы увидели, все шестеро, что горят украинские хатёнки, люди бегут, дома рушатся… мы думаем, что – беда Украине. Вторые – это гроб, и одной моей подружки дедушка лежит в этом гробу. И действительно: в первые дни он умер. Он такой бородатый, его везде знали, борода у него такая огромная, клином. И так разговоры шли с Нового года: какие-то люди – старушки, мужчины, женщины – все говорили, что скоро будет война.

- Часто встречается информация, что распространение таких слухов преследовал НКВД… не сталкивались?

- Не болтала, не говорила… я жила доме общежития ремесленного училища № 8 на тракторном, где 3-4-й этажи занимали эти ремесленники, и в основном эти ремесленники были безотцовщина, их отцов и матерей уже забрал НКВД. Очень много уже об этом слышала.

Я дружила с мальчиком Валей Хвастуновым. Он взял таз, и в этот таз – и лягушек, и змей, и квакушек… а мама моя как раз дежурной была, мы жили – нам там комнатку дали. Мама говорит: слышу – лягушки квакают, свистят… он открывает – и говорит, что «тётя Дуся, а иди погляди!» И я, говорит, подошла – там в тазу закрыто стеклом, и эта вся живность.

Мы потом узнали, что он один остался, и их туда в ремесленное училище… там целый оркестр был из детдомовских и из таких ребят.

Так что я давно знала, что это вот такое идёт. Ну, у нас папы – нет: он рано умер, в 1931-м году. Если бы он был живой – мы, может быть, тоже подверглись бы чему-то такому, а так – мы отношения к этому вообще не имели.

- В 1941-м году Вы были в Сталинграде?

- В 1933-м мы переехали. Мама, может, в сельсовете взяла справку, что нам можно выехать? Потому что из деревни – не разрешали. Во-первых, неурожай: даже не уродилась морковка, свёкла, капуста…

- 1932-1933 – тяжёлые были…

- Голодные. Как мы выжили – это только благодаря маме. Чем она нас кормила?! Лебедой. Я вчера полола на даче – и знакомая встречается: «А, привет, кумушка, я тебя давно знаю: ты – лебеда!»

Так вот, только объявили, что это война – все начали кричать: и мужчины, и женщины, кто был на площади. А площадь на тракторном – приличная. Там многих построек не было – и она была огромная! Слёзы, крики – и сразу в военкомат – и сразу призыв! А мы – развоевались: «мы пойдём, мы разобьём, давайте нам пушки, пулемёты, мы этих немцев!»...

- Была уверенность, что немцев разобьют быстро?

- Мы разобьём быстро!

- А в военкомат – пошли?

- Вот как была гурьба детворы с разных школ – вся – в военкомат! Орём, кричим, что есть мочи – а военком вышел, молчит, улыбается. Потом мы наорались, замолчали.

- Ну вот, накричались? А теперь я вас спрошу: а что вы умеете делать? Ну, пойдёте на немцев. Ну, дадим пушки. А стрелять – умеете, нет?..

А везде по городу огромные плакаты, как «Окна РОСТА»: «Идите служить военному... морскому делу…» – и всё перечислено: идите служить танкистами, в лётчики… как бы предчувствие войны было, потому что огромные плакаты призывали молодёжь, но мы-то ещё тогда не призывного возраста были. Призывной возраст был тогда в 18 лет и в 20. Папу моего – в 20 лет забрали в армию, а мы шли – уже в 18.

Военком говорит – вас всех перебьют, и останутся ваши танки, пушки, пулемёты, и как же мы будем тогда воевать и чьими руками? Нет умелых людей! Идите обучаться военному делу! И все – как поняли.

Я – поняла, что мне нужно санитарное дело, у меня давно было желание быть санитаркой; другие ребята поняли, что у них – ПТР, третьи ребята…

…у нас в группе, наш класс – у нас дружный был класс – у нас аэродром был, где сейчас алюминиевый завод! Хороший аэродром, эти «русьфанер», «этажерки»…

- У-2.

- …Да. На них учились они, так что уже были полуподготовленными. Вот у нас Коля Марченко, два брата Вершининых, Ваня Цалпинский… – я даже всех помню! – теперь у нас ребята – лётчики.

Ваня Семакин – на ПТР. Он и погиб здесь на тракторном с ПТР вместе. Знаю, потому что последний, кто видел его – я, и я с ним последняя разговаривала. Вот тут есть музей пионерский, там у меня большая статья о нём…

В общем, все нашли свои места, кто хотел. А были и такие, которые прятались за чужие спины.

- А Вы поступили на курсы медсестёр при заводе?

- Лидия Степановна Пластикова, как секретарь райкома комсомола, отобрала 20 девочек, и у нас была группа.

Вите Макарову, он секретарь комсомольской организации нашей школы, она дала задание 10 ребят подобрать самых хороших, умных – и их отправить в Бакинское военно-морское училище. По каждому району секретари отбирали, и каждому нашлось дело, кто хотел найти. В основном уже потом военкомат призывал, а мы – шли, как добровольцы.

- Сколько на курсах учились?

- 6 месяцев. «Рокковские» назывались: Российское общество Красного Креста и Красного Полумесяца. Там обучали – перевязка, обработка ран – это первое… а остальное – это уже мединститут: 5 лет. Медучилища сестёр – двухгодичные, фельдшера – 3 года, а врачи – 5 лет… у нас институт свой медицинский всегда был.

- После окончания курсов Вы сразу попали в армию?

- Нет: кругом – бомбёжка! Уже тракторный начинают бомбить, завод эвакуировали, Волга рядом. Баржи, тут железная дорога, их раз – и на Урал, и пришли мы к Чуйкову. Это уже 1942-й год, сентябрь. По радио передают: «Товарищи сталинградцы, эвакуируйтесь, пожалуйста, скоро здесь начнутся очень жестокие бои!» Предупреждали.

- Ходит такая история, будто Сталин чуть ли не запретил эвакуацию из Сталинграда, а на самом деле – наоборот?!

- Наоборот: «Товарищи сталинградцы!»…

Чуянов [Секретарь Сталинградского обкома партии. – Прим. ред.] говорил по радио: «Как можно быстрее – за Волгу, там работа всегда есть, по направлению предприятий поедете в тот город, в какой захочется».

Это уже потом был дан приказ №227 «Ни шагу назад». Это потом стала милиция шалить, части стали не подчиняться своему командованию... а пока – нет.

Мы перешли на тракторный. Мостик такой. Что здесь двумя ручками держишься – проволока идёт, внизу он – тоже из проволоки, и забросан травой, чтобы нога не проваливалась. Узенький такой. Мы перешли. Против тракторного – маленькая Волга, остров и большая Волга. И мы перешли через маленькую Волгу в час ночи: мама и я.

Тележку достали… ещё дедушка дал нам давно телегу, и так её взяли и перевезли по воде, наверное, старшие. Мамина сестра двоюродная. Мне – 17-18 лет уже, но я ростом маленькая была.

Как-то перешли, на острове день переждали, а тут – Спартановка, она выше этого острова. А оттуда уже немцы… заняли позицию такую, как треугольник… там кладбище было – и им оттуда видно, кто тут. И – как начали минами! Как мы остались живы – не знаю, в щёлки всё запрятали, зарылись, дождались следующей ночи – а следующей ночью баржа приехала и всех нас забрала. И никто не мешал, не было никого, ни обстрела… Как раз удачно.

В других случаях пароходы огромные топили: «Сталин» пароход, ещё какой-то с людьми, с ранеными… мои знакомые тётя Аня и двое детей вместе утонули. А муж её – в милиции работал, и они не имели права первыми садиться. Он их погрузил – и напротив тракторного уже прямо около берега попала то ли мина… пароход пошёл ко дну, и тётя Аня, беременна она была, и её Толик – утонули.

А мы – перешли за Волгу, и – прямым сообщением по средней Ахтубе – в Ленинский. В нём медсёстры – нарасхват, потому что госпиталя все за Волгу прятались, останавливались там.

Мама говорит: «А поедем к себе в деревню!» И мы тем берегом проехали до Камышина. Он на этой стороне. И через 2-3 дня я сразу пошла в госпиталь в Золотое.

А остановились – у двоюродной сестры… мама, братик и я. И она сказала так:

- Тётя Дуся, у меня есть тыквы, капуста, все овощи, но у меня нет муки и пшена, так что если есть вещи – пойдёте поменяете.

Мама так и сделала. На той стороне за Энгельсом есть Ровное, и там как раз урожай был, и она наменяла на пшено, на муку – может, по 10 кг.

А я уже в госпитале была №2623, в Золотом – и с тех пор долго была в нём. И на Украину госпиталь, и в Румынию госпиталь, и в Венгрию госпиталь… вот в Венгрии я встретила своего будущего мужа, вышла замуж – и перешла к нему в боевую часть. 6-я гвардейская танковая армия, второй батальон. Он комбат был, а я санинструктор. Там, кроме меня, фельдшер был Ваня Руденко и санитар. Нас два санитара было, и я одна так и осталась до сих пор. А его, правда, уже давно нет: он умер в 1974-м году.

А до тех пор – встречались мы, на встречи нас по 800 человек собиралось из армии! Или мы в Днепропетровске встречались, или в Киеве, или в Москве, или туда прямо к границе, где Яссы румынский… мы же переходили там. Несколько раз была и в Румынии.

И вот так и мотались мы с мужем до 1956-го года. Кончилась очередная операция – его послали в Ленинград на курсы командного состава, сам Жуков учился там когда-то, где учились и остальные командующие. Около Витебского вокзала. Они и до сих пор там. Он их кончил – и у него новое назначение: в среднюю Азию, в Ташкент. Там он подождал, пока получил ещё назначение – и мы проехали Самарканд, и мы проехали Каттакурган, и – Чарджоу, Туркмения: они везде ездили по пустыне.

И оттуда – снова его в Румынию на 3 года, но тогда разрешили брать семьи, а я училась на II-м курсе пединститута… в Ашхабаде в 1952-м году было сильнейшее землетрясение, всё разрушено было, и то, что осталось от пединститута – переехало в Чарджоу, вот так через дорогу. И нас, пять девчонок-фронтовичек – мы пошли в институт. Кто на иняз, кто на русский язык… большинство. На иняз – Нелли одна, по-моему, а мы – на русский язык и литературу.

- Когда Вы попали в госпиталь – какие у Вас там были задачи?

- Ухаживать за ранеными!

Госпиталь наш, когда начинаются бои – все машины заняты: перевозят боеприпасы. Потом на госпиталь 3-4 машины дадут – и всё, а это – мало. У нас и коек полно, и операционное оборудование… причём не одно, а 3-4 комплекта… оперировали прямо на улице: начиная уже со Сталинграда – палаток я и не видела, а в Курске – там же полно оврагов, или прямо подряд на воздухе… иногда – под тентом, иногда без: какие обстоятельства.

Три машины – мало, так и нас ведь ещё никто в них не приглашал: мы – идём пешком. Давали нам командира строевого и охрану из солдат из соседнего батальона или части – и ведут нас, охраняют от наших…

У нас три отделения было, три майора возглавляли каждое. Сара Гуттенберг, майор медицинской службы – она ещё до войны была заслуженный врач Беларуси, а когда началась война – она оказалась в госпитале, а мужа с сыном эвакуировала в Новосибирск. И муж или сын – кто-то из них – был калекой, и один без одного не мог, поэтому она их туда и отправила, а сама пошла к бойцам:

- Только одно, девочки! Не только Ваши глазки, ручки лечат: лечат добрые хорошие слова. Только лаской и добром вылечим мы своих раненых!

И мы на 90% их выписывали живыми! Я не помню, чтобы мы – хоронили (наше отделение).

- Это какое отделение было?

- Хирургическое! Даже – одно терапевтическое и два хирургических.

Были у нас и очень тяжёлые… помню танкиста Бондаренко… имени не помню… большой, на кровати не мог вытянуться! Я говорю: «Как ты в танке помещался?!» Лежал весь загипсованный на гипсовом каркасе – выжил, вылечили!

Был ещё якут Иванов, имени не помню… писала я даже в газету: у него столбняк был – вылечили! Зубы разжимали ложкой – и через нос ему – питание. Вылечили и проводили. Неизлечимого! Ранение было в руку, в мякоть, пустячное – а попала микробинка, и лежит: стучим как по доске – так и по нему: одинаковый звук.

Мы же не отходили от них, когда делали операции!

Первых раненых мы приняли из-под Ворошиловграда в декабре 1942-го года, на станции Сталинград-1. Приезжал поезд с ранеными, его разгружали по машинам и везли в разные госпиталя и к нам в 27-ю школу.

Мы ещё работали, как рабочие, на заводе: по 8 часов. И у нас из двадцати девчонок на окопы никого не посылали! Мы сперва работали, потом практиковались в госпитале. И так – сутками… как повезёт: если нет раненых, не привезут – значит, придремнём, а если привезут – мы их обрабатываем, а потом к 8-ми часам чтобы была на своём рабочем месте. Сутками не спали – и ничего!

- Вы и на заводе работали – и в госпитале?!

- В госпитале – практиковались, в здравпункте – практиковались: там же свои особые ранения. И в больнице районной отмечали в тетрадочке, сколько я продежурила, за подписью врача. Обязательно: как курсы медсестёр – школу кончали медсестёр настоящую.

У нас руки дрожат, а он – сидит. Мало того, что у него ранение с кровью – а декабрь, заморожено всё… ну, курточку снимешь, разрезали всё это ножами, брюки разрезали, кальсоны разрезали – и вот мы впервые увидели мужчин… а потом – привыкли ко всему. А сперва – раненый красный, а мы ещё краснее! Девочки, 17 лет! Как же! Голого мужчину увидели! Вот мы их раздевали, обрабатывали – и в санпропускник, а там уже мужчины-санитары как следует… там и душ у них был, и санобработка хорошая была, 150 грамм сразу – и одевали их, забинтовку делали – и в класс, где мы учились, койки поставили – вот они там лежали одни сутки. А потом отойдут, и – врача. И туда приезжали их родные. А было, один там недели 2-3 стоял в школе нашей. Койка его с ним.

- В Золотом?

- Нет, это ещё в Сталинграде. Они напишут письмо – и приезжали родные, виделись с ними.

А мы потом дошли до Венгрии, город Секешфехервар, страшные бои… пополам город: 6-я гвардейская танковая наша – и 6-я немецкая, «6» на «6». В самом городе мы встретились, две шестые армии – и там мы с мужем познакомились, потому что госпиталь рядом был. И вот я так стала служить в танковом батальоне санинструктором.

Озеро Балатон… мы потом когда ездили на экскурсию от армии – мы там были, там ребята наши похоронены, четыре человека мы там похоронили своих, из батальона нашего танкового.

Конечно, я в бои с ребятами не ходила, потому что был такой случай. У нас девочки выбежали: «В бой идёте, ребята?! Нас никто не тронет!» Садятся на трансмиссию за башню – а башне надо работать и крутиться, и одна там так и остаётся… Аллочка Меньшикова, моя подружка – четыре разрывных. Она была родом из Магнитогорска.

Аллочку похоронили – ребята так плакали! Она – умница, хорошая, хорошо ухаживала… неделя – обязательно в баню! Где она берёт, что она достаёт – кто её знает, но ребята мылись – каждую неделю! И мимо её никто не пройдёт: она у всех и вши проверяла сама, никакому Ване или Пете не доверяла, стоит в дверях – и пропускает мимо себя…

Там у нас госпиталь, а недалеко вечерами, как везде по всей Румынии – танцы. Надо же ребят подбодрить! Кто ковыляют, кто немного шевелятся, не лежат – к нам приходили. Часть есть часть. Город есть город: все проходят.

Проходила 6-я гвардейская танковая армия. 5-й корпус Киевский танковый. 2-й батальон. Разговорились, растанцевались.

- А ты откуда?

- Я из Сталинграда.

- И я из Сталинграда!

- А ты где?!

- На тракторном!

- У меня заместитель на тракторном!

А он с мамой вместе работал.

- Ооо, Захаров! Я знаю твоего Захарова, мы им на 8-е марта косынки рвали из красного материала, а так – я уже невеста!

- Это мы ещё посмотрим! Куда я тебя отпущу?! Не пущу!

Пришёл к нашим, принёс 2 канистры вина, как выкуп.

- Я её не хочу отпускать, будет ей хорошо у нас!

- Валя, если что – пиши, и мы тебя обратно заберём у них!

Ну, пока было хорошо… мы и Вену прошли, и через мосты, которые взрывались под нами. Кстати – под нашим танком. Слава Богу, что были порваны только два трака. Ну, ребята сами штуцера вставили, гайки на винты, и – скорее драть! Ведь 18 мостов! Вена – «город мостов», так что там удачно мы проехали...

А некоторые – сильно были побиты. Немцы под мосты бомбы подвязывали – и детонировали. В этих делах я тоже участвовала.

После Вены – нас на юг, в Чехословакию: Брно, Зноймо, Йиглава… и вот мы прошли Брно, дошли до Зноймо – митинг. Собрались на этой площади и русские, и словаки, и чехи, и кого там только не было… а в дом залез какой-то немец с фаустом – и в эту середину пустил один заряд.

Сколько было крови, слёз, ранений, насмерть убитых!

А я ведь туда тоже рвалась: хочу на площадь, послушать! Чумаченко меня за комбинезон, и – назад. Только я ему налила воды в ладошки, чтобы он умылся… мы же – трое суток без сна! Кто только мог сесть, рычаги водить – все садились! Не может один механик вести трое суток.

Там был один комбат – цыган Пугачёв Дмитрий, и было ещё два Димки: наш Дмитрий Александрович Чумаченко и Закружецкий. И вот Пугачёв. Так они – что устроили...

Окончился бой, президиум сел, и там – сам Савельев, командир корпуса! И тут выезжают наши три Димки на белой лошади, как Александр Македонский. Савельев говорит:

- Это кто?! Тебя как зовут?!

- Димка. Димка. Димка.

- Фамилии?!

И – по 5 суток! На «губе».

Вот так и познакомились… так они меня и сосватали… Дима попросил – я увольнительную взяла. Мне начальник отделения дала справку, что я на семь суток освобождена от службы. Я приехала к Чумаченко. Им был послан «Студебеккер» по своим делам – и попутно за мной. Приехала к Дмитрию Александровичу с увольнительной – а он взял её, порвал и выбросил!

- Я – кто теперь?! Дезертир?! Меня нужно в штрафбат?! Оформляй меня – или назад! Это преступление!

Тогда пошли к Кравченко Андрею Григорьевичу:

- Девочка просится на фронт, оставьте её!

А Чумаченко он знал ещё по Киевской операции. Там 32 километра – Новопетровцы. Пётр оттуда возил для своих кораблей мачты: они и близко, и растут – прямые, как тростиночка. Там они с Кравченко встретились. Тот позвал его:

- Комбат, иди сюда. Киев видишь?

- Вижу.

- Вот как зайдёшь в него – героем будешь.

Ему потом дали. Хотя дважды посылали – и отсылали.

Я осталась у него, он меня больше никуда не пустил. Так и попала я к Чумаченке в эту часть: боевая, передовая. Я сначала не додумала, что я на передовой: я так и думала, что я ещё в госпитале, да как потом там под танки пряталась, лишь бы только осколки били по колесам и гусеницам, чтобы в меня не попали! Сквозь гусеницы всё-таки летят мелкие, а большие – уже не пройдут… и вот только год тому назад я всё поняла и стала бояться войны… а тогда – я не боялась. Только теперь здесь стала бояться.

А то – было под Будапештом. Как город брали – кругом обложили, только со стороны Дуная открыты подходы были. Там их речная дунайская флотилия была – и их уморили голодом. Немцы им бросали сверху и ящики, и продукты, а ветер есть ветер: всё больше к нашим попадало, чем к ним. Мы шоколад ели немецкий, пили коньяк…

Там кровавая бойня была! Здесь всё обложено танками, они дежурили сутками. Уходят ночью, меняются. Потом по неделям стали ходить, и измором и окружением взяли Будапешт.

И ту флотилию никуда не пускали. Расстреливали все судёнышки, которыми немцы пытались отплыть или приплыть… так же, как корабль на Северном море им взорвали вместе с огромной армией выученных… «Вильгельм Густлофф»: всё пошло ко дну.

Война есть война…

А потом наши – у них же у всех наушники – слышат прямым сообщением:

- Ребята, скорее в Прагу: немцы закладывают под самые ценные здания бомбы, собираются Прагу поднять на воздух!

А мы были – где тот взрыв произошёл от фаустника. И других полно, и мы – и все помчались, а чехи пражские в наушники ребятам воют и кричат всё без перевода, а мы понимаем:

- Русские, помогите!!!

И когда мы вошли в Прагу – было два часа дня. Первой туда ворвалась 3-я танковая армия, которая штурмовала Берлин 1-го мая вместе с Жуковым. Немцы тогда стали разбегаться из Берлина: часть – на север, в Швецию, Голландию… а большинство – «вниз» [На юг. – Прим. ред.], к союзникам. И мы с ними – столкнулись!

Танки друг с другом – немцы с нашими – зрелище не для...

На мне белый беретик был – ребята прибежали, и сразу на меня – танкошлем!

- Валька, тебя любой снайпер снимет!

Скорее шлем надели – и сказали, чтобы я даже из люка не выглядывала.

Прямо столкнулись и с немцами, и с союзниками: «Ой, не признали вас». Врали! Все знают, как поладили эти союзники и немцы.

Так вот мы – в два часа дня, а 3-я танковая армия – в девять утра вошла, раньше нас. Рыбалко.

Пыльные, грязные, танки были завалены цветами: нарциссы, сирень, консервы бросают!

Нам говорят:

- Глядите, а то вместо консервов мину схватите!

Разогнали свору всю, в Праге едем – дорога печальная. Стоят с портретами в чёрных рамочках… и мы скорее – полотенце, и – к Влтаве. Я, Ваня и Миша, командир 2-й роты. Побежали умыться: грязь на нас, пыль…

Я чехам говорю, что нужно есть. Они ж – тащат зелень! Редиски…

- Валька, скажи им, что мы не лошади! Чего они нас зеленью хотят накормить?! Проси колбасы и сыра!

Я объясняю, что нужно: колбаса, сыр, рыба, мясо. По-немецки хорошо говорила, у меня «отлично» было. Тащат: ну ешьте!

К вечеру простояли мы целый день в Праге. Везде ходили, всех ребят качали по-всякому…

Пришёл корреспондент лет пять тому назад – и говорит:

- У тебя есть Пражский альбом?

А он у меня был – и я ему подаю. Взял он некоторые фото переснять – и до сих пор фотографирует… так и не вернул. А там – «Виллис», «Додж», ребята – кто рот открыл, спят вовсю, обняли свои ПТРы, держат… сонные – но держат! А Прага – ликует! Снимки были – чудесные! И альбом специально сделали и так назвали, что это – именно военный период, а не поздняя постановка.

До вечера мы были в Праге, а потом нас – за 40 километров! И всех расселили по деревушкам. Ровно месяц мы там пробыли, и 9-го июня уже слухи начинают ходить: «6-я танковая – самая лучшая армия из всех танкистов!»… а я-то чувствую: врут! 3-я всегда «самая лучшая» была! Нас начинают накручивать: мол, на парад в Москву поедете! Все ребята рады. На первый или второй день всего этого Чумаченко берёт у меня платочек чистый. Я говорю:

- Зачем он тебе?

- Иду танки проверять, чтобы каждый был чистым, как платочек!

- Да дай ребятам выспаться!

- Ну ладно, это только ты меня уговорила…

А они уже всё прочистили, смазали, зачехлили пушки… у меня снимки есть: одна в одну, как в строю, стоят эти пушечки!

Ой, все плакали, все рыдали – а стреляли сколько!!!

- Это – 9 мая? Когда узнали, что победа?

- Да. Мы не 9-го, мы или 7-го… ещё в Праге не были – уже стреляли! Нам кто-то передал по рации.

- Это – первое подписание.

- Стреляли – ночи две-три спать не давали! Столько радости, счастья, что живые остались и что мы поедем домой!

Ровно месяц мы проотдыхали. Вчетвером квартировали: Дима, Коток, Панчишин Петька и я – у одной хозяйки.

Пою я их молочком, пою… как-то с Чумаченко к окошку подошли, глядим – он и говорит:

- Что-то я не вижу нашей хозяйки коровы…

- Идём, я покажу, где наша корова.

А там беленькие козочки бегают, такие пепельно-белые. Он:

- Как?! Я же его терпеть не могу!

- Ничего. Пил – и живой. Ты уже месяц целый его пьёшь – и ничего: живой!

Потом он мне «отомстил»…

Мы же сели на платформы, прикрутили наши танки, станция Сдице [Так у автора. – Прим. ред.] – и поехали. Проезжали Словакию – «Двери-окна закрыть!», Польшу – «Двери-окна закрыть!», Германию – мы не касались, там нет дороги… или есть, но нас по той дороге не пустили.

Утром открываем двери, окна – солнышко, июнь-месяц – и первые голоса, что мы услышали – «Дяденька, дай хлеба!» Это уже – детвора наша, это станция первая – Чоп. «Мы голодные, есть хотим…» Ура: Россия! Мы родину сразу узнали, потому что – голод. Накормили ребят. А Урал проехали – и поняли, на какой «парад» мы едем…

- Какое ощущение было, когда узнали, что едете на войну с Японией? Что война только что закончилась – а Вас снова на войну?

- Приказ есть приказ. Надо – и всё. И никто слова не сказал.

- А как считали – быстро закончите? Или придётся повозиться?

- Гадали и думали, потому что японцы – серьёзный противник. Это не немец-шалопай. Японцы – противник очень хитрый… поумнее, чем мы. Ну, приехали в Баян-Тумен… он же – Чойбалсан. На зелёное поле.

- Забайкальский фронт?

- Да. У Чойбалсана мы были тоже месяц. Наши танки пасутся на зелёных лугах. Там есть японский укрепрайон около Хингана, где кончается Монголия. Хайларский район. Там у них – дороги, всё путём, как положено. Наши танки построились поротно, повзводно, и – к Хайлару, и полезли по сопкам. А японцы – везде! Наши же танки – габаритные, по одному нас перебьют быстро…

Сапёры ещё дорожки прорыли быстро – они умеют это делать хорошо – и мы поднялись в Хинган на 1000 метров. Нас там уже руками так не возьмёшь, там уже – наша власть! Едем мы по Хингану – песок и мелкая галька, всё в глаза бьёт, в голову, а танки это не любят, особенно моторы. А идти надо – в боевой готовности. Мы не знаем, какой противник, а всё открыто…

Шли затылок в затылок – не пошлО. Потом стали в шахматном порядке: и на тот танк пыль не попадает – и этот без пыли. Но Хинган – не везде такой ширины.

Видели людей, которые совершенно нагие: так, какая-то маленькая повязочка… а мужчины – и вовсе без этого… диких людей. Ребята надели на них своё нижнее бельё – а они нам тащат метровые огурцы! Вот где мы впервые видели китайские огурцы.

А через Сибирь ехали – омулёк с душком. Байкал видели первый раз… но потом уже скоро и второй раз видели Байкал. Через туннели проезжали.

На Хингане наши танки прилетали девчонки с мальчишками бомбить. Самолетики, как наш По-2, даже меньше. А девочкам – по 16 лет, они умирают камикадзе. Пикировали на танки, бросались. Но – ни одного танка не испортили, не подбили.

- В Вашем батальоне – потери были? Это же как раз Манчжурская операция?

- Нет.

Если были потери, то – другого характера… ночью же – тоже ехали. А заснул – и всё. Давили пехоту.

1927-й год взяли [Призвали солдат 1927-го г. р. – Прим. ред.] – а они же ещё мальчишки: спят, залезут в ямочку… а танк – разве видит?! Проехал – и человека задавил. А так – потерь не было…

Была! Была одна потеря! «Сундук» звали парня. Здоровый. Сел с краю, где там на траках торчат железки – его за ногу зацепило, стащило, задавило. Больше наших потерь не было.

Мы 1500 километров Хингана ехали дня три. А потом начались разливы. Летом же в горах тает лёд… реки – сами такусенькие, до колена, а как разольётся – то километров пять! У меня снимок есть: мост такой – конца не видно, а на самом деле глубины – нет. Они – песочные, меняют своё русло. Могут за сутки поменять его.

Упал у нас один мальчишка… первый раз сел за руль машины – а ехали по железной дороге, а здесь – шпалы. [Показывает.] Так вот танки ехали по этим шпалам, а железная дорога под днищем оказалась. Всех предупредили: не выглядывать в дверь, только дорогу вперёд смотреть, а он – выглянул. Голова закружилась – и он полетел с машиной… но, пока он летел – сообразил, что открыть нужно дверь и выскочить! Так он и сделал – и остался живым. Наши комбаты ругались.

Доехали до Тунляо – конец Хингану!

Много разных было, конечно… разливы рек мешали… стоит танк – около него бросили бочку. Ему из этой бочки надо заправить – а он в тине этой никак… бросали тросы, несколько танков тянули его – и вытаскивали, никто не тонул. А в 30 километрах от Киева – это чуть повыше, где Петривцы – есть село Дымер и река Дымер: не река, а болото. И Чумаченко как-то там на танке пошёл – и застрял! И по нему потом пошли танки, так как он не успел вылезти, так там внутри и остался. Потом в Киеве встречались – ремонтники говорят:

- Мы там тогда у него нашли три канистры со спиртом!

Ну вот, а с Хинганом – опустились к морю. Кончились 1500 километров – и разделили армию на две части. Пошла «голова» в Благовещенск, Владивосток, а «хвост» – остался нам. Нас командование повернуло на эту сторону. Но там, куда пошли «благовещенские» – там были очень тяжёлые, жесточайшие бои! Такие же, как в Сталинграде – только с японцами.

Они нам там госпиталь весь вырезали с ранеными и с врачами. Остался один человек вроде сторожа: он успел спрятаться где-то и доложил потом командованию: всех вырезали. Не застрелили, ничего – в ы р е з а л и .

- А у Вас были бои легче?

- Мы – повернули… гарнизончики оставляли японцы, когда пошли… городок небольшой, гарнизон 50 человек, гарнизон меньше 20-ти человек, вооружённые и с их белым флагом… а у нас – только танки. И самолётики дали нам такие… «русьфанер», туда посадили несколько человек – высадят около города, и начинаются переговоры, как будем дальше.

- Или мы вас перебьём – или будете живы и перейдёте к нам, как военнопленные.

- Сдаёмся.

Японцы – так если они видят, что не выиграют – они сдаются сразу, все договор подписывают, все разоружаются, всё складывают. Они молодцы в этом положении. Вот так мы дошли до Порт-Артура 24-го августа. Чанчунь, Дайрен… там пленили генерала, который возглавлял Белое движение… Колчак, адмирал – тот был раньше расстрелян, а этот – пехотный…

- Это казачий атаман Семёнов?

- Семёнов. Дача была у него в Дайрене. Две дочки, жена. Он сидел уже с чемоданчиком и ждал:

- Ребята, вы за мной?

И – пошли.

Мы там везде пролазили: и Голубиный утёс – интересный городок… бухта небольшая… «Петропавловск» макаровский – он был затоплен, чтобы не пропустить…

- «Петропавловск» же подорвался на мине?!

- Там никто не знает. А кто говорит, что его камикадзе подорвали! У меня была целая книга, я её подарила подружке.

И 1904-го года были ещё окопы, могилы, кладбище русское: каждому офицеру – своя могила, надпись, а солдат – в братскую могилу огромную. В одной – 13 000, а в другой – 16 000 или 17 000 останков. Мраморные белые кресты в русском стиле – и надписи «Доблестным, героическим русским солдатам от японского правительства за храбрость». Вот это меня поразило – что японское правительство честь и достоинство очень хорошо чтит.

Купались в Жёлтом море… там на Электрический утёс поднимешься – и этот остров Хакаиде видно [Так у автора. – Прим. ред.], а что по нём люди ходят – не видно.

Поели рыбы морской. Плевались первое время… потом только раскусили, что она вкусная.

В сам Порт-Артур мы не ходили. Мы же японские казармы заняли: там номера – высоченные, дворы чистые убирали японцы… жили мы – только в японском квартале: не в китайском! А то исчезали ребята. Сегодня – здесь, сидим разговариваем, а завтра – тебя уже нет… или они сами убегали, или их воровали. Потому что – там же американцы.

И нас потом оттуда – на Читинские разъезды: от Читы – и до китайской границы. На них расположили – чтобы, как только Чан-кайши начнёт беспокоить территорию Мао-дзе-дуна, то:

- Товарищ Сталин, беспокоит он меня!

И какой-то батальон сразу едет. 2-3 недели побудут – они успокаивались…

В конце концов Дмитрия Александровича отправили на курсы улучшения командного состава. Мама к нам туда приезжала, в «500-весёлом» [Легендарный состав поезда того времени. - Прим. ред.], с нами там была месяца два в Забайкалье.

Нам же давали всем грамоты после войны, что мы должны каждый получить по 4 га земли – а мы не брали. Сейчас бы нужны были, но – время прошло…

- Какие обязанности у Вас были именно в танковом батальоне?

- Перевязывать… то живот заболел, ухо, глаз… оказывать первую помощь.

- А из танков Вы бойцов не вытаскивали?

- Я лично – не вытаскивала. Меня отправляли подождать посидеть в какое-нибудь место, говорят:

- Гляди, кто будет сюда идти – и этим помогай, потому что толку никакого, если сама пойдёшь.

- Сравните питание в госпитале и в батальоне?

- Что захочешь, то и принесут: полно трофеев было немецких, сколько хочешь!

- А в госпитале выдавали 100 грамм?

- Выдавали, и табак выдавали. И наши девчонки начали… парни нас научили скручивать так козью ножку… из газет-то – не из каждой: надо знать, как разорвать бумагу! Если так разорвёшь [Показывает.] – ничего не получится. Если по длине – тогда скрутится. И мы ребятам затягивали, потому что руки были. У нас, кто хотел – всегда курил. А вдруг Татьяна Абрамовна говорит:

- Этим застранкам – вместо табака – шоколадки!

А мы их и не видели в жизни! Как мы рады были! Но закуривать ребятам – всё равно мы закуривали.

Ботиночки нам выдавали – 45-го, и сапоги – «раздвижные». Но уже под Сталинградом, из Золотого – Татьяна Абрамовна поехала в Бекетовку – тут как она пробралась, я не знаю – и привезла нам ботиночки по нашим ножкам: всем – их размеры.

- Форма какая была – мужская, женская?

- Даже юбка была! А когда я в Румынии ездила (меня посылали 3 раза возить бойцов: 2 раза наших в Бельцы и 1 раз румын в румынский госпиталь) – брюки выдали на этот случай: на лошадь же надо садиться!

- И в батальоне тоже в брюках ходили?

- Нет, я не ходила, потому что у меня был комбинезон.

- Бельё – мужское? Кальсоны и рубашка?

- Сидим, как всегда, кучка ребят – и каждый своё рассказывает… и я присоединилась. Вася Тарасенко был, он мне говорит:

- Валя, иди сюда!

Я подхожу.

- Моя машина, моя летучка – ремонтная машина маленькая: только для батальона! Она быстро подъезжает к любому танку – как летает!

Он этим заведовал.

- Зайди в летучку: там я разложил на столиках… что тебе подходит – возьми, и бери как можно больше!

Я говорю:

- А комбат – знает? Разве я могу зайти в чужую машину?

- Знает, я ему доложил.

Полезла. Залезла, а там – трусики, лифчики и рубашечки любого цвета, любого размера! Шёлковые, конечно, новые, с этикетками! Мне стыдно: я ещё в батальоне без недели… как я нахапаю?! По две взяла. Даже трусов хотела больше взять – но стеснялась. Он говорит:

- А что ты так мало взяла?..

Ну, это было уже моё, и я уже не надевала рубашку. А на Хингане, когда днем «+50» и когда ночью «-50» – тогда они как раз, эти рубашки, и пригодились: я одевала под низ именно их.

- Вши. Были? Много?

- Много! Когда в госпитале – мы в утюги из печек, чугунные, доверху углей наложим, и – швы! Они – трещат! Прошла разок, ещё разок – и всё. Куда деваться от вшей?! От тоски они, оказывается, эти вши…

- Когда Вы были в Праге – говорят, первоначально в неё вошла 1-я дивизия армии Власова: коллаборационисты…

- Нет… может, 3-я? Они же первые вошли… ну, не мы – точно.

- А Вам попадались именно коллаборационисты?

- Попадались. Под Сталинградом был наш госпиталь, станция Иловля. Пришлось перевязывать и наших, и немцев, и даже вот этих… только отдельно, под насыпью. Ну а куда же их? К нам?! Наших – и этих?! В общем, немцев перевязали раньше их, там положили. Так они ещё запротестовали! Ах вы, предатели! Они – начали на нас, мы им – тем же, мы уже языкатые стали, а потом и говорим:

- Вот сидишь – и сиди, а то дам укол – и не встанешь!

Замолчали. Они ещё с охраной были всё время… а немцы – без охраны, сами шли. Они нас никогда не тронули, мы вместе в одном селе были. Они только в наших старых окопах прятались, пока их ещё не собрали всех. Когда окружение – их же сперва собрать надо, а потом вести.

Мы были с армией в 1958-м году по местам боёв. Дали нам в Чопе автобус на 40 человек… отовсюду – и из Москвы мы были, и даже из Сахалина. И ездили по тем городам, где воевали. Брно, Прага… в Словакии мы были – только проездом, но другие части наши – воевали. И всё хорошо. Такой Владимир Владимирович у нас был гидом… он хорошо говорил по-русски, хотя сам – чех. Мы спрашивали – он отвечал.

А в прошлом году моя дочка ездила тоже на экскурсию по Чехословакии, и тоже была в Праге, и на этом мосту 12-го века, где наши танки стояли… это вокзал туда смотрит, а улица Влтавой кончается, и – мост этот старый, транспорт не ездит по нему. Она говорит – нас повели к этом мосту, и гид стал рассказывать историю этих власовцев… а нам – никто не рассказывал в 1958-м году! А им – рассказали.

Оказывается, они же там были около Праги, прятались: они уже отстали там от Гитлера, порвали всё с ним! Пришли к правительству чехов – и говорят: «Мы не поладили с советской властью, нам бы хотелось, чтобы Вы дали нам какое-то место безлюдное, где Ваши не живут и жить не будут – и мы бы там поселились и остались, мы хотим быть у Вас». Правительство говорит: «Мы же с Советским Союзом в дружбе, это же будет нечестно». – «А как нам тогда быть? – «А мы не знаем, как вам быть, как вы тогда делали – так вы делайте и сейчас». Прошло некоторое время – они все вышли на Карлов мост и все во Влтаву спрыгнули и утонули. Она мне рассказывала.

- Вы упоминали приказ №227. Сейчас говорят – «страшный приказ», «ненужный приказ»… а тогда – как к нему относились?

- Относились положительно, потому что – хватит! Дальше Волги – куда идти?! Если Урал возьмут – то уже всё…

А вообще – Гитлер шёл не на Сталинград, не на Баку: он шёл на Гималаи к Ламе, чтобы стать выше всех. Лама же считал себя выше всех богов. Он шёл [Гитлер.] к той старой самаркандской дороге, что и Александр Македонский, который там же и погиб… он тоже стремился к этому, только он попал сначала в Самарканд, а потом в индийские леса – и слонов там его уничтожили, и всю армию, и самого его убили. Вот и Гитлер туда же стремился. Все говорят, свастика – Гитлера… а это не Гитлера свастика, а – Ламы!

- Как в войсках относились к замполитам?

- У нас комиссары были ещё прямо в госпитале. Те, которые ещё в гражданском, и мы их очень уважали. Мы же девочки – из школы прибежим, сделаем уроки – и опять к ним пошли.

А потом – первое, куда мы попали – Украина – это вроде своя советская власть, а Молдавия – уже не своя, но всё-таки мы с ними ладили. Мамалыга у них была, у молдаван. Кукуруза если на воде – вкуса нет, а если с салом и на молоке – то мамалыга.

И нас комиссары учили так:

- Девочки, мы жили при советской власти, у нас были одни порядки, у них – другие. Вы встретитесь с другими порядками – не командуйте, не лезьте в их власть и не указывайте.

Зайдём в село – они подходят сюда:

- Чифачи!.. (это по-румынски)

И говорят: у вас рога должны быть, нам говорили, что вы, русские, с рогами, и кожа чёрная у вас, и тело должно быть чёрное.

Нате, смотрите! Вот мы: такие же, как вы: из мяса и костей! Пощупали они нас, танцуем вместе, поём – и они поняли, что это враньё.

А комиссары:

- Второе – смотрите: с хозяином – будьте скромны. Хозяин – у них всё. Что он скажет – то и будет. Вас оставят на квартире – кто метлу берёт, кто веник, кто тряпку – и во дворе убирайте, и зайдите в комнату: не спрашивайте, можно или нельзя, а – берите и начинайте мыть полы, чтоб всё приводить в порядок, чтобы от вас девушками пахло, а не мужиками.

Садимся кушать, потом выйдем, делимся впечатлениями – а нас накормил хозяин хорошей мамалыгой! На молоке, и масла добавил, и сала туда нажарил – и делит (они веревочкой делят), когда она остынет. Мы объедались, такая вкусная! Вы это делали? Нет? А мы – делали.

- Мы уйдём, и чтобы за нами – чистота и порядок! – вот чему комиссар учил.

И Чумаченко, как идут все в бой:

- Если из вас кто не вернётся из боя – я вас и там найду!!!

Он за ребят – был готов всё сделать!

- Если танк что-то не то – то бросайте его, ещё сделаем: железо – наше! Но главное – чтобы вы были живы! Если опасность – то это прилипнет, то залипнет – бросайте! Не нужен он нам такой!

После демобилизации когда собирались там в Москве на Красной площади… музей Ленина, гостиница «Москва»… я с другими ребятами в стороне стою, а смотрю – Чумаченко разговаривает с ребятами: подходят, жмут ему руку, обнимают его, глаза вытирают. Благодарили за сына, за дочку, за всё хорошее, что было.

А был у нас в 3-м батальоне депутат Верховного совета – его даже сами командиры батальонов ненавидели.

Какой человек…

- Как к Вам местное население относилось в Венгрии, Австрии?

- «Русайка! А я немка! Мы соседи! Мы любим друг друга!»

А в Румынии мы получили первые леи. Первые деньги вообще! Здесь, в Золотом – нам ничего не давали, под Сталинградом – не давали, и только в Румынии нам выдали леи: это – румынские деньги. Я говорю: я платье сошью!

(У меня сперва было 3 платья, я из дома взяла – а у меня их на Украине украли вместе с чемоданом. Не в чем на танцы сходить. Сара Иосифовна без конца мне костюм офицерский давала, только погоны снимала, и сапоги отдавала офицерские на танцы.)

Пошла купила с хозяйкой, сколько мне нужно, на разных языках:

- Ты возьми 2 метра 50 см!

Уже меру – знаем. Я хочу воротничок беленький – у неё свой есть, достала. Поясок из этого же материала сделали, а туфли – где взять? Ну, и туфли сочинили, и вот я – невеста! И так всех одели. Шили – сообща.

Мы с местным населением не ругались. Если только из-за того, что я беру ведро мыть – а она: «Нет, я сама!»… а потом – смеялись.

С хозяйкой дома, где мы остановились, и прислугой бабой Леной – мы Новый год встречали. Наплакались – и ели вместе.

Сын у них погиб в Одессе. Он лётчик был, красивый, смуглый. Плачут – а я тоже плачу: у меня тоже братик двоюродный погиб. Весь экипаж четыре человека – люков не раскрывая, все сгорели прямо в танке. Поплакали – что делать? Давайте кушать. Они меня «полковница» называли, а Диму – «колонель». Я говорю Диме – там в «Военторге» селёдка… пошёл он, тащит её… ну что ещё? Они быстро эту селёдку разрезали, икру вытащили, так с маслом размололи – и она стала, как чёрная… что-то ещё добавили, что ещё принесли, и у нас – ужин! И что же теперь?! Только одно: Гитлер – нехороший человек!

Вот ещё случай. Яркий.

Три раза я возила в Бельцы наших ребят и румын. Что есть свободного – местное население давало подводу, кого как положат, застелят кукурузой – и он же, хозяин с лошадью, едет вместе с нами. В какое бы мы село ни вошли – они несут сало, гуся, яйца – и всё раненым. Русские, румын или еврей – они никогда не спрашивали! Всех кормят досыта! Выучили уже «Спасибо» – и улыбаются. И румынки русских кормили! Тащат такое – в смирное время такого не увидишь! Как они сумели в военное время спрятать от немцев?!

- Особый отдел, СМЕРШ – Вы с ними встречались? Как к ним относились наши войска?

- Их не любили. Слишком зазнайки. Собой – слишком довольны были: такие войска им под контроль доверили! А они забыли, что нам, девчонкам 17-18-летним – вон сколько бойцов доверили! У нас госпиталь рассчитан на 600 человек – а мы принимали иногда до 1000 и 1500 человек! Нам-то доверяли и бойцов, и генералов! Не, я не помню такого случая, чтобы СМЕРШ любили.

У нас в батальоне был такой СМЕРШник – Николай Коток, белорус, длинный такой… после войны у него было четверо детей: дочка и три мальчика, и он их всех – в офицеры… жил в Белоруссии недалеко от Чернобыля. В этом районе. Может, километров 50 или 40. Так он там и умер, а сыновья – в училище были, их не коснулось. Вот Николай Коток и умер от этого. Он зампотех был хороший. Ну и, как всегда, говорят они ещё эдак своеобразно по-белорусски.

Мы с ним в одно дело попали… он говорит:

- Валя, иди, иначе я буду в тебя стрелять!

А он зажал одну американку – она в представительстве американском что-то имела. А он ей: «Дай – и всё!» Я говорю: «Ты соображаешь?! Американка – и «дай»?! Ты что к ней пристал?!» А все уже ушли. «Нет, я её хочу! – говорит, – уйди, а то стрелять буду!»

Мы потом на смех всё перевели.

Всю войну мы не знали ничего, и кончилась война – мы не знали ничего, а потом в Киеве как-то встретились – и ребята говорят:

- А ведь Колька-СМЕРШник-то – то, что мы тогда ничего не знали – с у м е л . Сумел!

И он был среди ребят душой, его все любили… последнее отдаст! Но – любил женский пол слишком много. Вот так.

Когда в Киеве мы собрались – он одного из сыновей подводит к нам и говорит:

- Вот мой комбат и его жена, и мы всю войну прошли!

Хотя мы и не всю войну прошли, но под конец уже так хорошо познакомились, что он за меня всем морду набьёт. Да, заступался за меня!

Был такой случай: я – беременная, а мужу моему – вдруг «машка» нужна. Он говорит зампотеху и бомбострою [Так у автора. – Прим. ред.]:

- Пойдёмте, тут девок много приехало из России!

Пошли… Инициатором был Чумаченко, а Володька-адъютант мне и говорит:

- Валера, они пошли на блядки.

- Как?! И ты их на машине не возил?!

- Нет, они меня не взяли.

- А в каком доме?!

- Идём, я покажу.

Показал мне и домик, и квартиру. Ну, думаю – тут я вам дам!!! И СМЕРШнику этому. Мы и не знали ещё тогда, что он СМЕРШник.

Захожу я в эту квартиру – а они уже дам обнимают за эти места…

- Это что такое?!

А стол… год – 1945-й! Нигде ничего нет, на этом столе – всё есть! От и до! Думаю – как же мне их укусить? Беру за край скатерти, дёрнула – и всё на полу! Чумаченко – на меня, Коток:

- Отстань, не трогай! Правильно она делает, верно дала нам перца!

Вот здесь он за меня заступился.

Я говорю:

- Придите только домой, гады!

Это и на Котка, и на своего. Говорю:

- У меня есть японская сабля!

А на сабле этой… до Москвы езжай – и не порежешься, но – красивая! Белая, как перламутром отделана… я хранила долго, потом отобрали у меня.

Ну а тогда, что тупая – не знали: мы же её не пробовали.

- Придёте домой – я вам саблей всё поотрезаю!

Всякое было…

И я эти все случаи вспоминаю, как самые добрые.

А было: нас после Сталинграда – в Воронеж, а наши – почти все воронежские. Они повидались со своими, поцеловали, увидели, как у них детки растут – и мы поехали под Кировоград, а там нас разбомбили в пух и прах, и человек 60 из персонала только погибло… а раненых из нашего госпиталя – вообще без счёта.

Приехала их родня потом туда из Воронежа… тех, кого убили – кто обратно повёз, кто на месте хоронил: ужас, что было…

А мы там – сперва были рады: после Сталинграда – кирпичные стены! А то всё – подвалы, то около подвалов, то какие-то ещё плетёнки, то холодно, то жмёшься, то грязь – и только мы увидели эти стены кирпичные – только зажгли наши душегубки, жарилки – полыхают во всё небо, только собрались в один городок Александрия – и нас всех накрыло здорово… сколько было горя!

А меня послали километров за пять в отдельную школу, я не попала в этот огонь… дали мне солдат – и вдруг они мимо меня бегут. Я говорю: «Куда?!», они: «К тёще на блины!» А я и не знаю, что такое тёща. Когда все убежали – один остался, мы вдвоём переживали всё это. Значит, те пошли к девкам… а он говорит: «Ты меня прижми к стенке: всё разрушится, стенка останется. И стёкла полетят». Накрывает себя и меня одеялами, чтобы только не порезало нас и мы вдвоём были…

Утром – идут. «Ну где ваши блины?» Смеются: «Это мы тебя обдурили!»

Всё было…

Но – я попадала в такие хорошие коллективы! Все коллективы хорошие! И в госпитале был не коллектив – чудо! У нас такой хор был, такая самодеятельность была, мы и пели, и танцевали, как хотите… и я декламировала, как литератор будущий. Со школы я декламирую – прекрасно, люблю… особенно – «Тёркина».

- Как награждали медперсонал?

- Мало награждали, конечно. Старших офицеров – награждали. И то – самое большее – это «Красная Звезда», а ведь у нас и они гибли!

В Новочеркасске хирурга одного на повышение убрали – и на его место прислали женщину. Она и Иванова Тамара Васильевна, начальник 3-го отделения хирургического, сняли домик. Тамару Васильевну – все любили: она молодая – и всё время с нами… и бомба попала в их половину. А во второй половине хозяйка с двумя детьми была – и их даже не тронуло, а у наших от одной осталась рука, а от другой кисть.

- Спасибо.