Б.К. – Родился я в Киеве в 1924 году. Мою маму звали Ида Борисовна, она была 1898 года рождения, работала врачом-стоматологом. Отец, Ефим Маркович, был 1893 года рождения, работал главным бухгалтером. В семье я был единственным ребенком. Жили мы сначала на Подоле, а потом на улице Институтской – того дома сейчас уже нет, он был взорван во время войны. Учился я в 118-й школе.
Детство вспоминаю с теплотой. Мы ходили во Дворец пионеров, занимались в разных кружках. Это была наша молодость, а ее любой человек вспоминает как хорошее время. Нам внушали, что Сталин – это наш «вождь и учитель», и, несмотря на то, что тогда делалось много и положительного, время было страшное. Довоенные репрессии нельзя сравнить ни с чем. Мы знали об арестах, нам говорили, что это враги народа, в школе снимали портреты Любченко, Затонского, Постышева и других репрессированных деятелей. Но мы не понимали сути происходившего – до ХХ съезда партии никто толком не мог знать, что происходит в стране. Конечно, были люди, которые говорили: «Ну не может же быть, чтобы все репрессированные были врагами народа!». Ведь Сталин репрессировал почти все свое окружение, жен и родственников многих деятелей. Что говорить, он насаждал свою политику железной рукой.
С другой стороны, советская власть давала много преимуществ – бесплатное обучение и так далее.
А.И. – Как относились к советской власти Ваши родители?
Б.К. – Отец был против. Мама ничего не говорила, а отец иначе как «босяками» руководство страны не называл, хотя, конечно же, старался свое отношение не афишировать, иначе завтра же его забрали бы. Поэтому велись только «кухонные» разговоры.
А.И. – Ощущалось ли приближение войны в предвоенные годы? Были какие-то разговоры, слухи?
Б.К. – Лично я не такого не помню. Даже когда 22 июня 1941 года к нам пришла соседка и сказала, что началась война, то папа пошутил: «Что, немцы наступают на Козятин?» Не верилось и не хотелось верить, что началась война, ведь у нас с немцами был договор о ненападении.
В 1941 году я окончил школу, был выпускной вечер и, как у нас часто вспоминают, после выпускного почти сразу и сообщили о войне. Так оно примерно и было. По-моему, я даже не слышал, как Киев бомбили в первый день войны. Днем 22 июня мы, пять одноклассников, даже фотографировались по случаю окончания 10 класса. Кстати сказать, все мы потом были на фронте, а трое из нас живы до сих пор – двое сейчас живут в США, а я здесь, в Киеве.
А потом началось отступление наших войск, в городе появились первые эвакуированные, которые сидели в Ботаническом саду возле университета. И вот тогда появился страх перед тем, что нас ждет.
А.И. – Был патриотический подъем среди молодежи, желание воевать?
Б.К. – Был, в том числе и у меня. Было желание идти на фронт – прежде всего, потому что в стране насаждался этот патриотический дух, беззаветная любовь к Родине. Но по возрасту меня в армию еще не брали, а моего отца направили на работу в Татарстан, и наша семья отправилась в эвакуацию.
Выехать из Киева было тогда проблемой, но мама работала в поликлинике МВД, и им давали места в эшелонах. Кстати, многие киевские сотрудники МВД эвакуироваться не захотели и остались в городе. Мы выехали 9 июля, наш эшелон по дороге не бомбили, удачно проскочили на Донбасс, оттуда в Сталинград, а дальше на пароходе вверх по Волге в Елабугу.
В эвакуации мама работала врачом, отец – бухгалтером, он был очень хорошим специалистом в своем деле. Расскажу Вам одну деталь. В Елабуге был лагерь военнопленных, и мою мать, как стоматолога, направили туда, чтобы сделать операцию на зубах одному пленному немецкому офицеру. Мама имела явно выраженный еврейский тип лица, и когда этот немец ее увидел, то сказал: «Нет! Еврейка ко мне в рот лезть не будет!».
Я закончил один курс математического факультета Елабужского педагогического института. В этом институте тогда работали филиалы эвакуированных Ленинградского и Воронежского институтов, и преподавала лучшая профессура того времени – например, академик Владимир Александрович Фок. Того, что я слушал на лекциях в этом захолустном татарском городке, я потом не слышал даже в Киеве, когда поступил в университет после войны.
Между прочим, в Елабуге покончила с собой поэтесса Марина Цветаева, и в начале осени 1941 года я был на ее похоронах. У меня был приятель, учившийся на писательском факультете, и вместе с ним мы выносили ее гроб. Меня потом неоднократно спрашивали, где находится ее могила, но хоть убей, я этого не помню – где-то на кладбище, а где именно, сказать не могу. Так что могила Цветаевой затерялась. Похороны были очень скромные – были какие-то люди из Союза писателей и еще несколько человек.
В 1942 году я получил повестку на призыв в армию. Вначале был в Смоленском пехотном училище, которое было эвакуировано в Удмуртию, в город Сарапул, а затем пошел на высшие курсы офицерского состава воздушно-десантных войск.
В пехотном училище условия были просто ужасными. Нас просто заедали вши, и кормили там очень плохо, основной едой был так называемый «рассольник» - дают тебе тарелку какой-то непонятной жижи, в которой плавает кислый помидор.
А.И. – Проводился ли какой-то отбор курсантов в десантные части?
Б.К. – Жесткого отбора не было – брали людей с образованием не ниже среднего, а по физическим данным особого отбора не было. Я, например, не был очень крепким, но успел окончить один курс института, что тогда считалось очень хорошим «образованием». А пошли мы в десантные войска из-за невыносимого голодного существования в училище. Когда приехали представители десантных войск и начали агитировать идти к ним, то вопрос у нас был только один: «А как у вас с кормежкой?» «Кормят у нас отлично! – Тогда записываемся!».
После недолгого времени на курсах офицерского состава нас направили в 99-ю Воздушно-десантную дивизию (впоследствии Свирскую ордена Кутузова), которая находилась на формировке под Москвой, в Нахабино. Кстати, во время войны все десантные части формировались в Подмосковье.
В формирующихся десантных войсках творился полный бардак. Люди считали, что сегодня они живут, а завтра все погибнут. Поэтому было повальное пьянство, самовольные отлучки из части и тому подобные вещи.
С питанием у десантников действительно было хорошо – например, каша просто плавала в жиру! Вы понимаете, что после голода в училище для нас это был рай!
А.И. – Какой была подготовка десантников?
Б.К. – Прыжки с парашютом, преодоление полосы препятствий, физическая подготовка – вероятно, так же, как готовят десантников и сейчас. Физические нагрузки были большие, и лично мне было тяжело. Помню зимние походы на лыжах – идешь, засыпая от усталости, машинально переставляешь лыжи. А с парашютами первый раз мы прыгали с аэростата, и это поначалу было страшно. Всего у меня 12 прыжков с парашютом: 3 на офицерских курсах и 9 во время подготовки в дивизии, а на фронте прыгать не довелось.
В конце мая 1944 года дивизию отправили на Карельский фронт, в состав 9-й армии, 37-го гвардейского стрелкового корпуса. Когда мы шли на фронт, название «воздушно-десантная» снималось, и дивизия воевала как стрелковая. В качестве десантников мы в боях вообще не участвовали. Более того, десантные операции Красной Армии во время войны были, как правило, неудачными. Конечно, информация об этом тогда не особо распространялась, но факт остается фактом.
А.И. – Известна трагическая судьба Вяземского и Днепровского десантов. Как Вы считаете, почему десантные операции Красной Армии были неудачными?
Б.К. – Я думаю, что если наши союзники подавляли немцев в основном массовыми десантами с хорошим прикрытием (как, например, в Нормандии), то у нас это дело было организовано слабо. Но это мое личное мнение, я не стратег, поэтому не берусь судить широко.
Операция на реке Свирь началась 6 июня 1944 года. На тот момент я был младшим лейтенантом, командиром минометного взвода в составе роты 82-мм минометов. Ночью перед началом наступления – а в тех северных краях были так называемые «белые ночи», к нам в батальон приехали командир и комиссар дивизии и распорядились выбрать 12 человек добровольцев из рядового состава батальона, которые должны были первыми форсировать реку. Эта группа должна была создать ложную переправу, вызвать внимание и огонь финнов на себя, отвлекая их от места нашего основного удара. За это было обещано присвоить им звания Героя Советского Союза. Нашлись добровольцы, отчаянные ребята, и ни один из них при форсировании не погиб! Когда операция началась, то оборона финнов была настолько подавлена артобстрелом, что наши войска переправлялись все в одном месте, и никакой ложной переправы делать не стали. А наградные реляции на этих людей были уже отправлены в штаб 9-й армии и выше, отменять их никто не стал, и эти 12 человек стали Героями Советского Союза.
Форсирование реки было проведено блестяще, командующим фронта тогда был генерал армии Мерецков. Наши войска вели такой мощный огонь, что с финской стороны не было практически ни одного выстрела! Не представляю, как им под таким огнем можно было уцелеть.
Вот таким было мое боевое крещение. Те первые бои даже ничем особым не запомнились, все в памяти слилось. Помню постоянные «заряжай, цель такая-то», наш артиллерийский и минометный огонь, и продвижение вперед по лесам и болотам. Чувства страха у меня тогда почему-то не было, до сих пор этому удивляюсь.
Вскоре наш батальон попал в окружение и был почти полностью уничтожен. Мы шли в наступление в районе Питкяранты, вырвались вперед, и батальон был окружен. Я со своим взводом находился немного сзади, прикрывая основные силы батальона. Это был очень тяжелый момент, командир батальона Матохин не мог спасти батальон, и он был разбит, развалился на отдельные части, которые и стали пробиваться к нашим. Наши потери были колоссальнейшие – у меня погибло больше половины взвода. Пехоты, прикрывавшей нас, почти не осталось, и финны подходили к нам совсем близко – казалось, что этот бой будет для нас последним. Потом к нам навстречу стали пробиваться другие наши части, и финны отошли. В 1944 году перевес Красной Армии в технике, особенно в артиллерии, был настолько велик, что финские войска уже никак не могли сдерживать наше наступление. Тем более, что против нас там воевали только финны, немцев не было.
А.И. – Как оцениваете боевые качества финских солдат?
Б.К. – Это были очень умелые солдаты, которые вдобавок отлично ориентировались в лесу. Многие наши солдаты и офицеры были убиты финскими снайперами. На моих глазах от снайперского огня погиб один мой товарищ по училищу, ленинградец.
В начале августа нашу дивизию вывели в резерв в Белоруссию, под Оршу, где мы находились до конца 1944 года. В январе 1945 года, после переформирования, мы были переброшены в Венгрию.
Начиная с февраля 1945 года, я воевал в Венгрии, в районе озера Балатон, вскоре был там ранен осколками в левую руку и живот. Это было в ночное время, мы маршем продвигались вперед, вдруг рядом что-то разорвалось – по-моему, это был снаряд, и солдат из моего взвода, шедший рядом со мной, упал. К нам подбежал командир роты, я говорю ему: «Что-то у меня тепло в руке». Потом увидел кровь, но боли сначала не ощущал. Командир стал отрывать рукав гимнастерки, чтобы перевязать меня, а обмундирование у меня было хорошее, английское. Я кричу: «Зачем Вы рвете?!» - жалко было гимнастерку. Еще один осколок ранил меня в живот, но легко – прошел по касательной. Меня перевязали, отправили в медсанбат, где пробыл недолго – вытащили из руки осколок, и я вернулся в строй. А тот солдат был убит взрывом совсем рядом со мной. Дело случая…
В Венгрии были очень тяжелые бои. Венгры бились очень жестоко – намного более отчаянно, чем немцы. Хочу сказать, что они вообще жестокий народ – я был этому свидетелем. Южнее Балатона венгры с немцами совершали прорыв. И вот они прорвали наши позиции, захватили наш полевой госпиталь, выволокли раненых солдат и кувалдами размозжили им черепа! Даже сейчас не могу спокойно вспоминать об этом. Венгры воевали с такой жестокостью, что до них было далеко даже немцам.
Венгрия произвела на нас впечатление богатой страны – я, например, впервые в жизни увидел двухэтажные коттеджи. Однажды нас расквартировали в таком коттедже: полные подвалы прекрасного вина, разнообразные продукты и так далее. Может быть, поэтому венгры и воевали так стойко – они жили хорошо, и им было что защищать.
Потом мы брали Будапешт, Вену и в мае 1945 года вошли в Чехословакию. За Будапешт были ожесточенные уличные бои с очень большими потерями и с нашей, и с вражеской стороны. Город был сильно разрушен. А в Вене сильных боев я не припомню. Вена мне запомнилась очень просторным, шикарным городом, не очень пострадавшим от войны.
В наступление стрелковые роты шли, как правило, при нашей поддержке минометным огнем, при этом мы находились позади пехоты.
Во время боев в Австрии, учитывая мой один курс университетского образования, и то, что я очень хорошо считал, меня сделали офицером связи при штабе дивизии, я осуществлял связь со штабом 37-го гвардейского стрелкового корпуса, в состав которого входила наша дивизия.
В конце войны боев у нас уже почти не было – мы шли по Альпам, а параллельно нам отступали немцы, и никто друг друга особо не трогал, все ждали конца войны. В апреле у нас почти не было крупных боев. А в конце апреля-начале мая известия об окончании войны мы все ждали со дня на день: вот-вот должны сообщить по радио. Все приемники были настроены на Москву, война уже вроде бы закончена, а нам ничего не передают. И когда 9 мая сообщили о Победе, то Вы понимаете, какая это была радость для нас – столько мучений пережить, перенести и голод, и холод, и вот войне конец.
Попойка по случаю окончания войны была грандиозная – никто не помнил себя! В тот же день парторг нашего дивизиона, будучи пьяным, застрелил нашего комсорга – стрелял из пистолета и случайно попал в него. И таких случаев в частях было много…
А.И. – А как Вы оцениваете уровень боевых потерь Красной Армии на завершающем этапе войны?
Б.К. – Нас не считали. Даже в минометных частях потери всегда были значительными. И уж точно, наши потери были больше немецких, это было видно даже «на глаз». Немецкие солдаты воевали очень хорошо, тут просто не о чем говорить.
А.И. – Что для Вас было самым страшным на войне?
Б.К. – Больше всего я боялся пикирующих бомбардировщиков. Их вой очень сильно действовал на меня психологически. Прижимаешься к земле и чувствуешь себя совершенно беззащитным… Бомбили даже медсанбат, когда я там лежал – ощущения были не самыми приятными. Хотя в этом отношении воевавшим в конце войны еще повезло, в 1944-45 годах авиации у немцев было уже мало. А за время боев в Карелии я вообще не припомню, чтобы у финнов были самолеты.
А.И. – Чем Вы были вооружены?
Б.К. – У меня был только пистолет ТТ. Ни автомата, ни карабина у меня не было, хотя в училище я неплохо овладел стрельбой. А гранатам я, честно говоря, «не доверял» – была какая-то боязнь, что она может разорваться у меня в руке. Немецкое оружие видел множество раз, но пользоваться им мне не приходилось.
И в рукопашном бою мне не пришлось участвовать. Надо сказать, что рукопашный бой вообще не был настолько частым явлением, как это сейчас показывают в кино – тем более, в конце войны.
А.И. – Как на фронте обстояло дело с питанием?
Б.К. – На фронте нас кормили неплохо, мы не голодали. В этом отношении, как я уже говорил, было очень тяжело в училище. Даже когда выходили в увольнение, и нам в городе встречались красивые девушки, то интереса к ним с нашей стороны не было никакого – настолько сильно мы были измучены голодом.
А.И. – Люди каких национальностей служили в частях дивизии? Какие были межнациональные отношения?
Б.К. – Служил почти весь Советский Союз – русские, украинцы, узбеки, таджики и так далее. В отношении национальности я не слышал упреков в свой или чей-либо адрес. Единственный раз, во время венгерских боев, я услышал негативные высказывания о евреях от одного капитана, его фамилия была Харитонов. А начальником штаба зенитно-артиллерийского дивизиона у нас был старший лейтенант Николай Ищук, украинец с Хмельниччины, великолепный парень. Так вот он, не долго думая, подошел к этому Харитонову и как влепил ему в морду! Не побоялся, несмотря на то, что был ниже по званию.
Так что во время войны я не испытал на себе антисемитизма. А вот после войны понеслось… Евреям в Советском Союзе стало совсем «неинтересно», даже не хочу говорить об этом…
А.И. – Каково было Ваше отношение к врагу?
Б.К. – К венграм я испытывал ненависть, особенно после их зверств по отношению к нашим раненым. А к финнам и немцам я относился довольно спокойно, хотя и знал, что если попаду к немцам в плен, то меня ждет смерть.
А.И. – Были ли самосуды над пленными?
Б.К. – Такое бывало. Чаще всего пленных убивали те, у кого семьи погибли в оккупации. Лично я пленных немцев видел, но общаться с ними не приходилось. Да и немецким языком я владел не очень хорошо. В детстве немного знал идиш, но в семье мы говорили в основном по-русски.
А.И. – Приходилось ли сталкиваться с власовцами?
Б.К. – Воевать против них нам, по-моему, не пришлось, но я помню их листовки с призывом переходить на сторону немцев в так называемую Русскую Освободительную Армию. Среди власовцев был известный в Киеве врач-рентгенолог и шахматист Федор Богатырчук, так вот на этих листовках была его подпись.
А.И. – Что можете сказать о взаимоотношениях советских военнослужащих с населением Венгрии, Австрии?
Б.К. – Как Вам сказать… Однажды в Будапеште я зашел в шикарную квартиру, где до этого уже побывали наши. Мебель в квартире была поломана, в хрустальных вазах человеческие испражнения. А что творили наши солдаты в Будапеште сразу после взятия – повальное пьянство, грабежи, насилие. Не хочу даже вспоминать об этом… Конечно же, отношение местного населения к нам было, мягко говоря, «не совсем» положительным. Хотя я не берусь судить о Красной Армии в целом – возможно, на других фронтах дело обстояло иначе. А вот в Чехословакии люди нас встречали очень хорошо – это было просто всенародное ликование. Для них мы были освободителями.
А.И. – Как Вы относились к политрукам на фронте?
Б.К. – Старался держаться от них подальше. Дело в том, что, будучи офицером, я не был членом партии. Это был довольно редкий случай, и меня не раз агитировали вступить в партию, но, видя эти собрания, я не имел никакого желания становиться коммунистом. Каким-то образом удалось «отвертеться» от этого и на фронте, и после войны – ведь в послевоенные годы мне в киевской адвокатуре тоже предлагали стать членом КПСС. Быть беспартийным в какой-то степени было даже выгодно – тебе не угрожали тем, что «положишь партбилет на стол».
А.И. – Какое отношение было к представителям «особых отделов»?
Б.К. – Это была весьма специфическая публика, всегда пытались что-то на кого-то «накопать», и с ними никто не хотел иметь дело. Вот сейчас вспомнил, что когда я учился в Елабужском пединституте, то к нам однажды приехали представители из «органов», вызывали студентов по одному и предлагали сотрудничать – сообщать им о настроениях в институте. Когда я рассказал об этом дома, то папа закричал: «Что?! Не сметь! Сексотом ты не будешь!».
А.И. – Чем Вы награждены за участие в войне?
Б.К. – Орденом Отечественной войны І степени и медалями «За боевые заслуги», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены». Уже в независимой Украине мне вручили орден Богдана Хмельницкого.
А.И. – Награждали за конкретные боевые эпизоды или «по совокупности»?
Б.К. – В нашей дивизии в основном награждали «по совокупности». Может, кому-то и давали награды за какой-то конкретный бой, а у нас периодически выделяли «лимиты» наград на взвод или на роту. Потом эти награды распределялись кем-то из штаба дивизии, и часто совсем несправедливо. Прежде всего, штабисты награждали самих себя – у них была возможность «нарисовать» себе почти все что угодно. Поэтому у нас были офицеры, почти не участвовавшие в боях, но «по пояс» увешанные орденами и медалями.
А.И. – Как повлияло на Вас участие в войне?
Б.К. – Я не ожидал такого вопроса… Трудно сказать… Думаю, что я стал более ответственным.
А.И. – Как сложилась Ваша жизнь после войны?
Б.К. – Окончил войну в звании младшего лейтенанта, но, откровенно говоря, армию я не воспринимал, хотелось поскорее уволиться и получить образование. После войны дивизия была переведена под Рязань, оттуда я демобилизовался в 1946 году лейтенантом. Приехал в Киев к родителям, которые к тому времени вернулись из эвакуации, снова поступил на физический факультет университета им. Тараса Шевченко. Потом перевелся на юридический факультет, закончил его с отличием, стал адвокатом и попал в Згуровский район Киевской области, потом работал в Гребенках Васильковского района. В течение пяти лет приходилось быть в отрыве от семьи, потому что в Киеве мне было очень тяжело устроиться на работу, понимаете почему. И только в 1957 году меня приняли в Киевскую коллегию адвокатов. В этом мне помог Федор Макивчук, тогдашний редактор журнала «Перец» – очень порядочный был человек.
Что еще сказать? Создал семью – у меня есть дочь, внучка, уже имею правнуков. Адвокатом я работал до 2009 года, получил звание заслуженного юриста Украины. Ушел на отдых в возрасте 85 лет. Всю свою жизнь защищал людей в судах, для меня это стало призванием.
| Интервью и лит.обработка: | А. Ивашин |
