В.Г.Л. - Я родился 28 июля 1926 в Одессе. Отец мой был из Курской губернии, мать из рыбацкой семьи из-под Одессы. Мы жили почти в самом центре, на углу улиц Тираспольская и Кузнечная. У нас была самая обычная рабочая семья, жили мы тяжело, но я, например, до войны занимался музыкой, играл на скрипке. Конечно, мы, особенно молодежь, были патриотами. Если детям с утра до вечера твердить, что Сталин - вождь, Сталин - гений, и т.д. и т.п., то, что мы могли думать? Конечно, верили ему безгранично.
Н.Ч. - Было предчувствие, что война неизбежна?
В.Г.Л. - Конечно, было. Мало того, где-то за две недели до ее начала, очень известный московский журналист-международник читал лекцию в зеленом театре, и люди, которые там были, сказали, что он прямо заявил, будто мы находимся накануне войны. Я помню, как прямо перед войной в Молдавию через Одессу шли войска, на высоких зданиях были установлены счетверенные зенитные пулеметы, а на Соборной площади стояли зенитные орудия. Как говорится «в воздухе пахло войной».
Н.Ч. - Как Вы узнали, что началась война?
В.Г.Л. - В последнюю мирную ночь я был в районе Малого Фонтана на рыбалке, ловил бычков. И когда вернулся, то на Греческой площади увидел людей, которые слушали по радио выступление Молотова. Мы, конечно, вначале думали, что война будет быстрая, постреляют-постреляют, и разобьют немцев, но когда увидели первые разрушения и первых убитых, то поняли, что это не шутки, а мясорубка…. Первое время, мы мальчишки, забирались на крышу дома, чтобы посмотреть, как зенитки стреляют по самолетам, но так ни разу и не увидели, чтобы кого-то сбили…. Но потом, спасаясь от налетов, стали прятаться в погребе. До сих пор очень ярко помню, как горели в небе осветительные бомбы, и как давил на нервы звук, когда немцы сбрасывали пустые бочки ….
Как только началась осада города, пошла массовая эвакуация населения. Помню километровые очереди желающих уехать на Военном спуске. У нас во дворе сразу уехали все «богачи», я помню, как они зашивали ковры, ведь вначале еще можно было брать с собой вещи. Эвакуироваться могли и успели только люди обеспеченные, и у которых было где остановиться хотя бы на первое время. А нашей малообеспеченной, бедной семье ехать было просто некуда… Уже тогда просачивались слухи о зверствах, по отношению к евреям, и поэтому все богатые еврейские семьи постарались вовремя уехать. Каждую ночь отходили переполненные теплоходы, но очень многие, конечно, остались, т.к. всех эвакуировать не могли, тем более, что уже с начала июля город оказался в осаде. Ежедневно происходили налеты, причем иногда сбрасывались такие большие бомбы, что разрушались целые кварталы. Потом добавились еще и артобстрелы, т.к. румыны близко подошли к городу и начали его обстреливать из орудий большого калибра. Все это, конечно, было малоприятно. Запомнился еще эпизод, когда по городу провезли захваченную во время «вылазки» дальнобойную пушку, на которой было написано «это орудие стреляло по Одессе». В школе занятия не проводились, и мы с друзьями ходили по городу и много чего видели. Помню, какое воодушевление мы испытывали, когда видели моряков, которых отправляли на фронт. В черных бушлатах, брюки клеш, молодые, здоровые, веселые, красивые, многие были с гитарами. Мы просто любовались ими.
16 октября в городе появились румынские войска. Накануне их прихода люди бросились по бесхозным магазинам и складам. Мой отец принес два мешка сухарей, я один мешок, которые очень помогли нашей семье пережить тяжелейшую зиму 1941-1942 года. Не считаю это грабежом, просто нам было нужно думать, как выжить, ведь ничего нельзя было купить.
На следующий день появились листовки с предупреждением, что в случае убийства румынского солдата будет казнено 100 заложников, а за убийство немецкого солдата будет казнено 200 заложников, даже у самих оккупантов была такая градация…. Убийство офицеров каралось еще строже. В первые дни оккупации куда-то забирали всех мужчин, которые им попадались на улице. Начались показательные казни, прямо на улицах людей вешали, расстреливали. Евреям предписывалось выходить на улицу только со специальными знаками, они обязаны были сдать все имеющиеся у них ценности. За неисполнение расстрел… За укрывательство евреев - расстрел… Я лично видел, как в ноябре через Пересыпь в сторону Николаева вели скорбные колонны евреев… Говорили, что на окраине, в Слободке их собрали около 50 тысяч, причем это была сплошь беднота, у которой не было возможности уехать…. Все они, конечно, знали о поголовном уничтожении евреев, цыган, душевнобольных, но все-таки надеялись, что их минует эта участь…. Только потом мы узнали, что всех их уничтожили где-то за городом…. Причем совершили это не немцы, а румыны…
Н.Ч. - Чем занималась Ваша семья во время оккупации, как выживали?
В.Г.Л. - Моему отцу тогда уже было под шестьдесят, его, конечно, не призвали, и он во время оккупации работал в коммунальном хозяйстве. Мама была вынуждена торговать на рынке, продавала какое-то барахло. Я поступил в ремесленную школу, и последний год работал автослесарем на заводе по ремонту автомобилей. Люди, чтобы как-то выжить, начали «крутиться»: открывались всякие мелкие мастерские, что-то продавали, отдаленно это время мне напомнил период «дикого рынка» сразу после развала СССР.
Страшное, мрачное было время …. Не дай Бог кому пережить оккупацию. По вечерам из дома нельзя было выходить, и только слышались выстрелы…. Особенно румыны начали зверствовать перед отступлением: всех мужчин, особенно, молодежь арестовывали. Вывели в открытое море баржу, заполненную военнопленными и арестованными, и затопили…. А в моей 87-й школе перед самым освобождением заживо сожгли около 100 человек…. Делали это все румыны.
Н.Ч. - Расскажите, за что Вас посадили в концлагерь.
В.Г.Л. - Вся молодежь, в том числе и я, должна была отбывать трудовую повинность. Меня направили рыть каналы на Пересыпь, до нынешнего времени они не сохранились. Норма была 9 кубометров земли, а я был тогда слабый городской подросток, к такой работе непривычный, и сбежал домой. А примерно через неделю за мной пришел румынский солдат, и отвел меня в концлагерь, который располагался в пригороде Одессы, сейчас там находится один из новых районов. В лагере я пробыл всего три дня, ничего, правда, не делал, но зато и не кормили почти. Там я воочию увидел, до какого состояния были доведены наши пленные. Это были полутрупы… Но мне крупно повезло, т.к. сбежав с этих работ, я устроился на учебу в ремесленное училище, в нем, кстати, учился наш гениальный конструктор Королев, поэтому моей сестре, через каких-то знакомых, удалось добиться моего освобождения. Если бы не справка из этого училища, то еще неизвестно, чем бы закончилась эта история….
Н.Ч. - Вы знали, что творится на фронте?
В.Г.Л. - Да, ведь мы с моим другом спрятали радиоприемник, и изредка его слушали. Кроме того, мы читали листовки, которые иногда появлялись на улицах, слышали, что есть подпольщики и партизаны, но румыны с ними очень жестоко расправлялись. На Соборной площади регулярно были показательные казни, но я там ни разу не был, хотя люди ходили…
Н.Ч. - Говорят, что румыны были еще хуже, чем немцы.
В.Г.Л. - Не могу такое утверждать. Я думаю, тут от конкретного человека зависит. Я видел румынских солдат: это были темные, забитые, абсолютно неграмотные люди. Многие из них даже сахара не видели, поэтому, когда они только появились в Одессе, то сразу кинулись мародерствовать. Могли зайти куда угодно, и забрать любую понравившуюся им вещь. Зато офицеры были лощеные, ходили со стеками, которыми лупили своих солдат. А в нашу квартиру определили на постой румынского офицера, которого я очень хорошо запомнил. Капитан Ион Попеску. Прекраснейший человек. Интеллигент, бывший учитель, он даже делился с нами своими продуктами, помог нам выжить… Так что люди бывают разные. Просто война ставит людей в такие условия, когда проявляются самые жуткие стороны характера, первобытные инстинкты.
Н.Ч. - Когда Вас призвали в армию?
В.Г.Л. - Когда освобождали Одессу, мы с моим другом Эдиком Ясинским, он жил в пустующем трехэтажном доме, сделали себе убежище. В полуподвальном помещении этого дома, под дощатым полом выкопали яму, землю выносили по ночам, а снаружи этот уланик был закрыт на висячий замок. Только так нам удалось избежать ареста, ведь румыны ходили по квартирам и забирали молодежь.
Помню, как мы увидели первого нашего солдата, он был в плащ-палатке. Какая у нас была радость! Сразу начали ловить предателей и пособников фашистов, а таких было много…. Эдика сразу призвали в армию, т.к. он был старше меня на год, и уже в боях на Днестре его ранило. А меня мобилизовали только в июне 1944. Собрали нас человек шестьсот одесситов, все одного года, и отправили под Москву, в учебную часть, которая находилась недалеко от станции Косминино. Там нас обучали военному делу. Тяжело было…. Весь наш одесский набор учили на пулеметчиков и минометчиков. Недолго, правда, всего месяц, но, думаю, что подготовили нас достаточно. Повезло, конечно, что нас хоть минимально подготовили, а не сразу бросили в бой…. Меня обучали на наводчика батальонного 82-мм миномета. В умелых руках - это страшное оружие. Преподаватели были опытные, бывшие фронтовики, которые оказались на этой работе после ранений. Кормили там плохо. Когда только туда приехали и нам зачитали нашу курсантскую норму, то мы обрадовались: «У-у-у будем жить»! А как стали ее получать…. Молодым, растущим организмам, конечно, нам не хватало. Дисциплина была очень жесткая, но как я сейчас понимаю, это было оправданно. Жили мы в огромных землянках, рассчитанных на целую роту. Нары в два яруса, солома, но это, конечно, были «царские» условия по сравнению с фронтовыми…
По окончании обучения, нас переодели в новое обмундирование и отправили в Белоруссию, где уже заканчивалось ее освобождение. Поразило, конечно, что вся республика была в руинах, а выжившее население жило хуже нищих…. В запасном полку мы не задержались, нас сразу отправили на фронт. Вместе с друзьями, Толя Лубинец из моего двора, Саша Гнатышин, Коля Сухопяткин, всего нас было четверо одесситов, попал я в третью минометную роту 339-го стрелкового полка 120-й гвардейской дивизии, 3-й Ударной Армии 2-го Белорусского фронта.
Н.Ч. - Вам опытные солдаты помогали освоиться?
В.Г.Л. - Кому? На фронте детей нет. Там есть команды, которые нужно исполнять. Постоянный тяжелый труд и опасности. Каждый день, каждую минуту ты подвергаешься опасности быть убитым…. Даже когда идешь справлять «естественные надобности», не знаешь, вернешься ли живым.
Н.Ч. - Какой транспорт был в вашей роте?
В.Г.Л. - Кроме двух повозок, но они обычно были загружены минами, никакого другого транспорта в нашей минометной роте не было, поэтому со стволом миномета на плечах, с этой дубиной, которая весила девятнадцать килограммов, вместе с пехотой, потопали мы по Белоруссии и Польше. А я ведь был совсем пацан, весил 51 кг… В расчете было пять человек: трое несли части разобранного миномета, а еще двое несли по несколько мин. Связывали их ремнями за стабилизаторы, вешали через плечо, но, сколько мы их могли унести, ведь каждая из них весила почти по пять килограммов. Зато стреляли ими… Помню, что при артподготовке в последнем наступлении, мы за 10 минут из нашего миномета выпустили сто шестьдесят мин!...
Н.Ч. - Бывало, что при таком беглом огне кидали в ствол одну за другой две мины?
В.Г.Л. - В нашей роте таких случаев не было. Заряжающий ставил ногу на станину и чувствовал, когда мина вылетала.
Н.Ч. - Люди каких национальностей были в Вашей роте?
В.Г.Л. - Мы были так воспитаны, что нам было все равно, кто какой национальности. Всем бойцам была поставлена задача, все обязаны были ее выполнить, и нам просто некогда было думать кто какой национальности. Состав роты был весьма пестрый, но основу составляли славяне, много было белорусов, т.к. пополняли людьми с освобожденных территорий. Саша Ширинов был из Средней Азии, но откуда точно, я не знаю. Говорят, у нас в дивизии простым стрелком воевал один еврей, и мы все шутили, что нужно устроить экскурсию, и сходить посмотреть на него. Было несколько офицеров евреев: начхим, начфин. Среди врачей в госпитале и медсанбате большинство было евреев.
Н.Ч. - Вы помните свой первый бой?
В.Г.Л. - Там были постоянные бои, которые не прекращались, и поэтому они слились у меня в памяти в один постоянный бой. Конкретных эпизодов именно первого боя я не помню. Мы заканчивали освобождать Белоруссию, в Польше сходу форсировали р.Нарев в районе г.Ружан, захватили плацдарм, и на этом самом Ружанском плацдарме мы были с сентября 1944 по январь 1945 года. Запомнился, конечно, эпизод, когда 12 октября 1944 года возле хутора Поникев Вельке нашу минометную роту фактически уничтожили. Мы тогда вели бои по расширению плацдарма. Наша авиация к тому времени господствовала в воздухе, и это притупило нашу бдительность. Наша рота, а нас было 4 офицера, старшина и 29 солдат с 6 минометами, остановилась за каким-то бугром. Отстрелялись по немцам, и образовалась пауза. Вместо того, чтобы, следуя требованиям устава окопаться, солдаты начали отдыхать, некоторые разбрелись, а наш старшина бегал с криками: «Я подстрелил зайца, поджарить бы его». Наши командиры тоже, вместо того чтобы думать о своих солдатах, думали только о том, как бы приготовить зайца. И в этот момент налетели два немецких самолета, кажется, это были истребители-бомбардировщики «Мессершмиты-110». Вначале они сбросили кассетные бомбы, а потом обстреляли нас из пушек и пулеметов. Из всей роты невредимыми остались только 8 человек, остальные были ранены или убиты… Тяжело ранило моего друга Колю Сухопяткина, но он остался жив. Весь наш комсостав бросился в одну яму, но на них обрушилась стена, и их просто забило большими камнями, из которых в тех местах сооружают все постройки… Нас, уцелевших, отдали в пехоту, и целый месяц я воевал простым пехотинцем. Чему научила меня эта история? Что не нужно пренебрегать различными инструкциями, а тем более, военными уставами. Ведь они пишутся на основе многолетнего опыта, и написаны фактически кровью.
Н.Ч. - При каких обстоятельствах Вас ранило?
В.Г.Л. - Первый раз меня ранило еще на Ружанском плацдарме, но это был пустяк, т.к. рана зажила в течение пары недель. Наверное, это все-таки стрелял снайпер, меня «зацепило» в «мягкое место». А вот второй раз меня ранило капитально. 13 январе 1945 года началось наступление на Сандомирском плацдарме, а мы пошли вперед на следующий день. Мы пошли вперед за танками, и помню, что за день потеряли всего двух человек. Но, что было страшно? Снега почти не было, но холода стояли сильные, и окапываться было невозможно, т.к. земля была твердая как камень, и при взрывах комья земли поражали также как и осколки. Заняли мы позиции возле какого-то хутора, а это было на самой границе с Восточной Пруссией. Особого сопротивления мы не встречали, и тут немцы предприняли контратаку, сильно нажали. Откуда-то с фланга нас начал обстреливать крупнокалиберный пулемет, командиры растерялись, и началась паника. А это самое страшное. Мимо нас прошла отступившая пехота, и мы фактически остались с нашими минометами прямо перед немцами. Кроме нас там оставалось еще одно орудие, командир которого попросил нас помочь развернуть его, чтобы он смог подавить немецкий пулемет. Наш командир, совсем юный, только-только прибывший на фронт, необстрелянный младший лейтенант, растерялся, и забился в щель. Мы его начали убеждать, что нужно отступить в рощицу, т.к. без прикрытия пехоты немцы нас «возьмут голыми руками». Убедили. Разобрали минометы, и начали отходить, причем кучно, жмемся, друг к другу, а ведь группа солдат - это такая удобная цель. Но я уже тогда понимал, что в критические моменты человеком овладевает стадное чувство, поэтому постарался идти чуть поодаль от солдат нашей роты. Помню, что я еще думал, как бы не попасть в плен, в оккупации насмотрелся на их состояние… Приготовил на всякий случай пару гранат, подобрал кем-то брошенные автомат и винтовку. В этот момент появились немецкие самоходки, и начали нас обстреливать. Только я достиг спасительной рощицы, как меня сильно ударило, и бросило на землю. Боли я не почувствовал, но понял, что ранен в поясничную область, как потом оказалось, был задет и позвоночник. Пытаюсь встать, а ноги не действуют. Лежу, как говорится «скучаю», и ясно понимаю, что мне «конец»: двигаться я не могу, и помочь мне абсолютно некому, вокруг ни души…. А в таких ситуациях только в кино кричат: «Санитары!» У нас в батальоне, например, была только одна девушка-санинструктор, два пожилых санитара, и всего одна санитарная повозка. Ну, сколько человек они могли спасти? Поэтому выживали, в основном, те раненые, которые сами могли добраться до медсанбата…. Но мне крупно повезло! Вдруг вылетат з-за поворота открытый «Виллис». В нем были водитель и два офицера с рацией. Они меня спрашивают: «Солдат, где тут немцы контратакуют?» Я как смог показал направление, они передали это по рации и…. развернулись, чтобы уехать… Я закричал: «Ребята, заберите меня отсюда!» Они посмотрели на меня как-бы решая, стоит ли…. Один из них говорит: «Х.. с ним», и правда, что тогда стоила солдатская жизнь? Ничего! Но второй сказал: «Давай возьмем его». И они меня все-таки подобрали, и отвезли в тыл. По дороге из машины я в последний раз видел солдат моей роты. Но медсанбат, в который меня привезли, уже почти был готов к эвакуации, и меня не хотели принимать…. А мне было уже очень плохо, и, набравшись последних сил, я заявил тому санитару: «Сейчас пристрелю тебя, и мне за это ничего не будет», у меня еще была с собой винтовка. Угроза подействовала, и меня отправили в прифронтовой госпиталь. В этой палатке меня прооперировали, и транзитом через еще один госпиталь, я оказался аж в Уфе. И там я пролежал до середины июня 1945 года, т.е. фактически полгода.
Пятиэтажное здание госпиталя, бывшей школы, было переполнено страдающими людьми. Поначалу мне не давали никакой надежды, что я буду ходить. Один врач мне так прямо и сказал: «Парень, готовься к самому худшему»… А таких инвалидов сразу после войны были миллионы, всем им помочь не могли, и поэтому их основная масса спилась и погибла в первые послевоенные годы… Помню, что инвалидов без рук и без ног называли «самоварами»…. И так мне обидно стало! Я ведь был совсем пацан 18-ти лет, даже не брился еще тогда, жизни совсем не видел и не знал…. Врачи мне помочь не могли, так, кормили, перевязывали, конечно. И что тут сработало: тяга к жизни, какая-то генетическая память? Я не знаю, но эти слова врача меня задели и подстегнули. Ведь я толком и не учился еще, знаний, тем более в медицине не было, что такое мануальная терапия, и даже массаж в то время не знал. Но я, сначала превозмогая боль, научился сидеть, а потом стал мять, сейчас бы сказали массировать свои ноги. И как оказалось, что интуитивно я стал делать именно то, что мне помогло. Мои многочасовые сеансы «массажа» стали давать результат: вначале я смог пошевелить пальцами, а потом, постепенно чувствительность начала возвращаться к моим ногам. Кое-как я начал ковылять, но к моменту выписки уже ходил с палочкой. Так я фактически сам поставил себя на ноги. Система физических упражнений, разработанная мною тогда, помогла мне прожить полноценную жизнь. Занимаюсь я по ней ежедневно.
Там был еще один эпизод, который породил во мне желание жить. Когда нас только привезли в Уфимский госпиталь, то раненых сначала мыли. Происходила эта процедура так: в одной хорошо протопленной комнате десяток молодых здоровых девушек, совершенно обнаженных, только в небольших клеенчатых передничках, отмывали раненых от окопной грязи, срезали старые повязки и промывали раны. Я достался молодой чернявой украинке Оксане, вижу ее как сейчас.
До сих пор не знаю, с умыслом или нет, была продумана эта процедура, но молодые, горячие тела этих девушек, их ласковые руки, вернули многим раненым желание жить…
Н.Ч. - Вам не казалось, что мы побеждаем с неоправданно большими потерями?
В.Г.Л. - Это все вранье тех, кто хочет переписать историю. Это идеологическая диверсия врагов Советского Союза против нашего многонационального народа, против народной Победы. Кто хотел бы, чтобы мы подняли руки, и сдались на милость победителя. Тех, кто смеет говорить, что сейчас бы мы пили баварское пиво…. Любая война не обходится без потерь. Вот я вам рассказал, как разгромили нашу минометную роту, но ведь это была ошибка конкретных командиров. Были и другие ошибки, много ошибок, но чтобы людей сознательно «гробили», такого не было, я лично не видел, у нас командиры были грамотные. А солдат жалеть нельзя, если жалеть солдат, то никогда не победишь.
Н.Ч. - Вы сами хоронили погибших товарищей?
В.Г.Л. - Что Вы, у нас же был приказ: только вперед, не останавливаться и ни на что не отвлекаться. Поэтому мы уходили оставляя наших товарищей… Помню, когда мы только поднялись в наступление тяжело ранило осколком в живот Сашу Гнатышина. Бедный, как он кричал… А у нас приказ - Вперед. Больше я моего друга не видел, ранение у него было тяжелейшее… А обязанности похоронной команды обычно исполняли музыканты из полковых оркестров. Иногда они давали концерты, но в основном, занимались тем, что хоронили погибших солдат. Когда меня везли раненого в медсанбат, я видел целые «снопы» из наших убитых, подготовленные к захоронению…
Н.Ч. - А вообще бывали такие концерты, удавалось как-то отдохнуть?
В.Г.Л. - Да, нас регулярно заменяли, отводили с переднего края. Устраивали баню: давали шайку горячей воды, кусочек мыла. Вшей у меня не было никогда, за этим очень следили. Иногда наш строй внимательно осматривали женщины из санбата, это кажется, называлось формой 20. Нижнее белье нам заменяли, т.к. возможности его постирать, у нас не было. И, обычно, тут же был какой-то концерт, один раз даже кино показали. А вообще, женщин на переднем крае мы почти не видели, поэтому, когда какая-нибудь и появлялась, то солдаты сразу начинали кричать «Воздух».
Еще был интересный случай в Польше, один раз нам выдали деньги, причем злотые, и единственный раз на фронте мы сыграли в карты, и я, совсем не любитель этого дела, у всех выиграл. Этих злотых у меня были полные карманы.
Н.Ч. - Вы воевали и артиллеристом и пехотинцем. Чья доля тяжелее?
В.Г.Л. - Пехоты, конечно, но я себя от нее не отделяю. Ведь мы, батальонные минометчики, шли сразу за ней, и были фактически ее частью. Что нас разделяло, метров сто-двести? Так что мы так же страдали, и так же рисковали. А в пехоте было так, три дня наступления, и часть отправляется на переформировку….
Н.Ч. - Вы не хотели перейти служить в разведку или танкисты, например?
В.Г.Л. - Это же не школа, хочу туда пойду, хочу сюда. Меня обучали на минометчика целый месяц, все, значит им и придется служить, это приказ.
Н.Ч. - Вам доводилось видеть результаты Вашей работы?
В.Г.Л. - Мы, конечно, проходили через немецкие позиции, видели, что там творилось, но наша ли это работа или чья-нибудь еще, точно определить мы не могли, т.к. только наши офицеры могли знать, по какой цели мы стреляли. Когда мы стояли в обороне, то у нас в бруствер окопа были воткнуты палочки для ориентира: цель номер один, цель номер два и т.д., а что это за цели, нам не говорили.
Н.Ч. - С контрбатарейной стрельбой доводилось сталкиваться?
В.Г.Л. - Конечно, и сколько раз. Запомнился такой случай, как-то мы поддерживали огнем разведку боем, и впервые оказались под огнем шестиствольных минометов. Рядом с моей ячейкой упала такая мина, похожая на газовый баллон, но не взорвалась….
Н.Ч. - Бывали бои, когда Вам приходилось стрелять из стрелкового оружия?
В.Г.Л. - Нет, у меня таких боев не было, непосредственно с немцами мне сталкиваться не пришлось. Но, например, мой лучший друг Толя Лубинец был убит автоматной очередью. А я, даже когда месяц был в пехоте, то в то время было затишье, мы стояли в обороне, и пострелять из винтовки мне и там не довелось. В минометной батарее мне как наводчику полагался пистолет, но его мне не выдали. Сейчас много таких ветеранов, которые говорят, я подбил столько-то танков, я сбил столько-то самолетов, а я про свое участие в войне всегда говорил: «Я всего лишь одна песчинка, из тех многих и многих миллионов, из которых сложена наша Победа»….
Н.Ч. - Как Вы оцениваете немцев как солдат?
В.Г.Л. - Немцы - нация с очень высокой организацией. Стремление к порядку, у них в крови, они занудистые в этом отношении. Хорошие были вояки, очень дисциплинированные, но я бы сказал, что голая дисциплина без выдумки - пагубна. Они, конечно, были очень распропагандированные, верили в свою исключительность…
Н.Ч. - С «власовцами» доводилось воевать?
В.Г.Л. - Нет, ни разу не сталкивались, но, особенно мы, пережившие оккупацию, хорошо знали, как много людей пошло на сотрудничество с немцами. У меня даже один знакомый в Одессе пошел служить немцам. Чего он пошел, идиот? Что с ним было дальше, я не знаю, наверное, печальна была его судьба. Большинство «власовцев» составляли наши военнопленные, которые были поставлены в невыносимые условия, и которые надеялись, что у них появится шанс изменить свою судьбу. Но, были, конечно, и убежденные предатели, и сам Власов, прежде всего.
Н.Ч. - За что Вы получили орден «Славы» 3-й степени?
В.Г.Л. - За ранение, за то, что пролил кровь за Родину. Мы были вместе с пехотой и у нас никого не награждали, только братскими могилами. Собирали всех погибших, давали троекратный залп, и идем дальше…. Ведь кого тогда могли наградить? Того, кто в течение долгого времени мог остаться в живых, т.е. штабисты, артиллеристы. А мы, пехота, были хворостом, который подбрасывали в огонь войны. Я помню всего один случай награждения у нас. В октябре 1944 года орденом «Отечественной войны» наградили одного парня, белоруса. Он был ветераном части, и за что его конкретно наградили, я не знаю. А через пару дней он погиб…. А в нашей роте, что-то я не помню награжденных солда. огда после войны нужно было пойти получить медаль «За Победу над Германией» я не пошел, у меня была назначена встреча с девушкой. Зачем мне эта медаль? Орден «Славы» мне вручили на 20-летие Победы. Видно среди наших руководителей тогда были умные люди, которые задумались о том, сколько же простых солдат осталось ненагражденными. Сколько среди них было ранено и искалечено. И видно решили наградить таких солдат, в их число попал и я.
Н.Ч. - Что скажите о фронтовой дружбе?
В.Г.Л. - В боевой обстановке, когда из-за больших потерь очень сильно менялся состав, люди просто не успевали хорошо познакомиться, не то, что подружиться. Мы, одесситы, естественно, старались держаться вместе, поддерживали друг друга. Но и нашу компанию постепенно выбили…. Я оставался последним.
Н.Ч. - Какие отношения у Вас были с офицерами?
В.Г.Л. - Самые добрые, но, конечно, некая дистанция всегда была. Командиры у нас менялись часто, как наступление так их выбивали… Запомнился последний наш командир взвода, очень хороший был человек, бывший учитель из Сталинграда, к сожалению, не помню его фамилию, но и он погиб…
Н.Ч. - Как часто выдавали фронтовые «100 грамм»?
В.Г.Л. - Всего несколько раз. Я помню, что выдавали нам их на праздники: 7 ноября, Новый год, может еще пару раз и все.
Н.Ч. - Как относились к пленным немцам?
В.Г.Л. - Немцы к концу войны, конечно, были уже «не те». Костяк, их элиту мы уже «выбили». Ненависти к ним, я не испытывал, и случаев расправы над пленными я не помню.
Н.Ч. - Как Вы относились к особистам?
В.Г.Л. - А мы их и не видели, у них своя работа, а у нас своя.
Н.Ч. - И часто доводилось видеть их «работу»?
В.Г.Л. - Всего один раз, но мне хватило. Расстреляли перед нашим строем парня, который во время боя струсил, и с пулеметными лентами драпанул в тыл…
Н.Ч. - Какое впечатление это на Вас произвело?
В.Г.Л. - Я не радовался и не смеялся, конечно, и каждый из нас понимал, что мог находиться на месте этого парня… Война - это жестокая штука. Ни мамы ни папы там нет… Такими мерами воинская дисциплина и укрепляется. Но я к тому времени уже столько крови и смертей повидал, столько жестокости, столько горя и страданий, что на меня эта картина не произвела особого впечатления. Фронт - это не детский сад! Исполнение приказа там превыше всего, даже если ты понимаешь, что погибнешь при этом… На этом зиждется воинская дисциплина, таким образом куется Победа, а иначе получается Франция, которая сдалась немцам всего за месяц… Подняли ручки перед Гитлером. Армия, и тем более война требуют жесточайшей дисциплины.
Я Вам больше скажу. В 2003 году умер муж моей сестры, Николай Федоров, 1924 г.р. Он был настоящим партизаном, воевал в Ленинградской области, был в 1943 году ранен и вывезен на Большую землю. Перед войной! их комсомольцев, учили именно партизанской войне, они уже тогда были разбиты на пятерки, в лесах были подготовлены тайники с оружием и продовольствием. Так он нам рассказывал страшнейшие вещи, что когда их отряд зимой отступал, спасаясь от карателей, то они были вынуждены сами пристреливать своих тяжелораненых, которые не давали им оторваться от погони… Они не могли, не имели права оставить этих раненых немцам, поэтому бросали между собой жребий и… Вот такая жесточайшая была война…
Н.Ч. - Были какие-нибудь приметы на фронте?
В.Г.Л. - Запомнился такой случай. В то утро 12 октября 44-го, когда разбомбили нашу роту, мы увидели, что один наш боец, парень с Украины, Вася его звали, а фамилия, кажется Ивасюк, встал на колени и молится. Мы его спрашиваем, что случилось, все-таки эта была необычная картина. А он говорит: «Приснилось, что сегодня меня убьют». И точно, в тот день при налете он погиб….
У меня никаких особых примет не было, но перед самым ранением мне приснился такой сон: наша рота едет в теплушках. Как обычно двери настежь, мы сидим, болтаем ногами, и вдруг, я вижу, что паровоз нашего состава падает в пропасть, и за ним падают первые вагоны. Я начал кричать: «Ребята, прыгайте! Спасайтесь! Мы в пропасть падаем!» Но меня никто не слышит…. Я продолжаю кричать, но меня по прежнему никто не слышит. И тогда я выпрыгнул из этого вагона. Вот такой сон, я думаю вещий, был у меня накануне ранения.
Зато необыкновенный случай был у моей матушки. Это была почти безграмотная женщина, но настолько добрая и мудрая. Несмотря на то, что мы сами жили тяжело, она всегда всем помогала. Сразу после войны в Одессе было очень тяжело и голодно. Мама моя переболела тифом, потом возвратным тифом, ужасное было положение…. И у нас в доме на некоторое время остановился молодой офицер Николай Маслов, кажется, он был журналист. Хотя пожил у нас он совсем недолго, меньше недели, но очень понравился моей маме, поухаживал за моей сестрой, и уехал по делам службы в Германию. Прошло года два, а он нам не писал это время, и в одно утро мама нам рассказала, что ей приснился такой сон: будто к нам в дом кто-то стучится, открываем, а там тот самый Коля Маслов, и он говорит: «Мама (он так называл мою маму), меня обокрали в поезде. Даже белья нательного не осталось, переодеться не во что. Постирайте мне». Мы не придали этому особого значения. Вдруг, днем кто-то стучится к нам в дверь. Открываем, а там тот самый Коля Маслов. Поздоровались. Он говорит: «Меня обокрали в поезде. Постирайте мне, пожалуйста»…. Этот случай я не с чьих то слов пересказываю, я все это сам лично видел и слышал….
Н.Ч. - Как получилось, что у Вас нет ни одной фотографии с войны?
В.Г.Л. - Кому до нас, до простых солдат, было какое дело? Может в тыловых частях, где люди успевали познакомиться и подружиться, и была возможность сфотографироваться, а там где я служил, ничего этого не было. Меня на фронте приняли в Комсомол, так даже комсомольский билет выдали без фотографии. Конечно, очень жалею, что у меня не осталось фотографий моих друзей, которые погибли.
Н.Ч. - Как Вас встречали поляки?
В.Г.Л. - Это была разоренная страна. Поляки встречали хорошо, говорили так: «Советский Союз - хорошо, но колхозы - плохо»…. Но там была, конечно, очень сложная внутриполитическая ситуация. Я не слышал такого, чтобы они стреляли в наших солдат, но зато рассказывали, что они кидали гранаты в наши госпиталя. Вообще, поляки - это такой народ, который помнит только плохое, что им сделала Россия и Советский Союз, а вот то, что они сами творили, они не помнят.
Н.Ч. - Как Вы относились к политработникам?
В.Г.Л. - Я считаю, что они были нужны. Солдатам нужно было многое объяснять, настраивать, работать с ними. У нас политработники были простые, скромные, порядочные люди, которые заботились о солдатах, и пользовались авторитетом. То, что многие из них не ходили в бой, так это им и по рангу не было положено.
Н.Ч. - Как Вы услышали о Победе, как-то ее отметили?
В.Г.Л. - Радость была такая, что передать словами это нельзя, очень трудно. У меня было немного денег. Нам в Польше единственный раз выдали злотые, а когда нас привезли в госпиталь, то нам их обменяли на рубли. И на остаток этих денег я купил бутылку водки, и мы с приятелем ее выпили. Митинга и праздничного ужина в госпитале не было, я не помню. Иногда приходили нас навещать школьники, местные артисты.
Н.Ч. - Куда Вы поехали после госпиталя?
В.Г.Л. - Дали мне 2-ю группу инвалидности, и поехал я, конечно, домой, в Одессу. Мои родные все были живы, но из друзей и ровесников единицы пережили войну….
Н.Ч. - Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
В.Г.Л. - Окончил в Одессе театральное училище. Поступил я туда, в общем-то, случайно, проходили мимо него с товарищем и решили зайти. Причем отучился я в нем всего три года вместо четырех, т.к. жизнь в Одессе в первые послевоенные годы было очень тяжелая. Мы жили трудно, в очень стесненных условиях, и мне пошли навстречу, разрешили досрочно сдать выпускные экзамены. После института я работал в разных театрах страны: в Николаеве, Ашхабаде, но осел, в конце концов, в Кишиневе.
Н.Ч. - Вы встречали правдивые фильмы, книги о войне?
В.Г.Л. - Почти нет. Сразу после войны снимали так, как хотели бы, чтобы было на самом деле, а теперь уже и подсказывать почти некому, как оно было…. Но, например, в фильме «Зеркало» А.Тарковского есть два совсем маленьких эпизода, детали, но очень ярко, точно показанные. Прекрасный фильм «Военно-полевой роман» Тодоровского, а сцена артобстрела при помывке, это просто картина из моей юности...
| Интервью и лит.обработка: | Н. Чобану |
