Тесленко Василий Михайлович

- Родился я 20 августа 1925-го года в хуторе Цыпкин Смолинского сельского совета Кашарского района Ростовской области. Отец мой, 1897-го года, бывший военный, добровольцем вступивший в Красную Армию в семнадцатом году. Там, в армии, он заработал себе туберкулез, от которого впоследствии, после гражданской войны, и умер. Это случилось когда мне было всего три года.

- Кем он работал?

- Он был сапожником там же, у нас на хуторе.

- Кем была Ваша мама?

- Мама моя, Екатерина Даниловна, в девичестве носила фамилию Орлова. Она была простой домохозяйкой.

- На что же жила семья после смерти Вашего отца?

- После того как отец умер в двадцать восьмом году, мать сразу вышла замуж и от ее второго мужа у нее родилась дочка.

- Сколько вас было детей у мамы?

- Двое: я и сестренка.

Моего отчима звали Сухоруков Александр Васильевич, 1900-го года рождения. Отчим был практически инвалидом, у него правая рука была перебита: в детстве лазил по веткам, сорвался и руку себе перебил. Его по этой причине и в армию не брали. Он был очень хорошим человеком, неоднократно меня спасал. Похоронен он в 1947-м году в Сталинграде, на Дар-горе. Он подавился косточкой и его сестренка, по направлению из Морозовской больницы, отвезла в Сталинград, в какой-то институт, где ему сделали операцию. Операцию-то ему сделали, но организм его не выдержал этого, потому что сильно отощал из-за того, что ничего не ел все это время. Позвонили нам из этого института: «Приезжайте, забирайте хоронить своего отца». А тогда же, сорок седьмой год – это было тяжелое время, перевозить тело на родину было трудно, поэтому его похоронили там, в Сталинграде. Даже хоронили сами медики, без нашего участия. Когда сестра приехала туда, он был уже похоронен. Ей сказали, что для того, чтобы выкопали отчиму могилу, пришлось отдать его хорошие сапоги, которые были при нем.

- Вы в детстве в школу ходили?

- Обязательно! Сначала я проучился в «четырехлетке» в хуторе Будкове, где мы проживали, а потом мой отчим сказал матери: «Катя, давай переедем в Морозовск. Васька закончил четыре класса, а в среднюю школу ему теперь ходить далеко». ШКМ – школа коммунистической молодежи тогда находилась в другом хуторе, рядом с хутором Верхнесвечниковым.

И мы в 1938-м году переехали в город Морозовск. До этого отчим работал в колхозе конюхом, и он решил, что разницы никакой: что в хуторе в колхозе быть, что в Морозовске.

- В городе тоже был колхоз?

- Да, был. Назывался колхоз «Вперед». Морозовск городом-то назвали только перед самой войной, в сороковом году, а до этого он был просто рабочим поселком. Этот колхоз был не единственным в Морозовске: кроме него был еще колхоз «Пламя революции».

В Морозовске я пошел в школу имени Луначарского, которая находилась на противоположном берегу речки. Она была десятилеткой и в ней я закончил пятый класс. Затем открылась новая школа, тогда называли ее «Новостройка», сейчас она носит имя Макаренко. Нас, кто жил по эту сторону реки, перевели в эту «Новостройку», поскольку школа имени Луначарского была сильно загружена учениками. В новой школе я проучился шестой класс.

- Как Вам давалась учеба?

- Плохо мне давалась учеба. Я же из деревни был, не развитый, поэтому в шестом классе я просидел два года. С русским языком у меня было неладно, он мне плохо давался, потому что мы в своей семье промеж собой все на украинском балакали.

- Как Вы узнали о том, что началась война?

- Я уже не помню, как узнал. Обычно мы все новости узнавали в школе, но это уже июнь был и школы были закрыты. А вот перед тем, как летом в Морозовск войти немцам, нас, молодежь, собрали, и мы рыли могилы. В районе Цимлянска была переправа, через которую отступали наши войска, и немцы ее постоянно бомбили. В том числе сильно доставалось и Морозовску. В один из дней в городе произошла сильная бомбежка и нас направили на кладбище копать большую общую братскую могилу для погибших в результате этой бомбардировки. Трупы собирали те, кто был постарше нас, а мы только рыли большую яму. Она была квадратной, размером три на три метра, а может и побольше, и не очень глубокой. Потом на кладбище стали свозить на подводах трупы. Погибших мы не считали, но было их очень много. Трупы привозили завернутыми в какие-то одеяла, простыни, тряпки и, не разворачивая, укладывали штабелем на дно выкопанной нами ямы. При этом даже не разбирались, кого там привезли, как его зовут – просто укладывали и все.

- Родственники погибших при захоронении не присутствовали?

- Нет, никого не было. Погибших очень быстро собирали и увозили на кладбище. Только в этом году, кажется, на месте этой могилы открыли какой-то памятник, а до этого вместо памятника была просто вкопана труба, а на трубе звездочка и трафаретка, что здесь похоронены жертвы фашистской бомбежки.

- Как с началом войны изменилась жизнь в городе?

- Мужиков на фронт забрали, поэтому нас, школьников, летом сорок второго года стали забирать в колхоз, где мы помогали в работе. Там, где сейчас стоит телевизионная вышка, был вторая бригада колхоза «Вперед», или «табор», как мы его называли. А первая бригада была там, где сейчас школа номер четыре, она в свое время была построена прямо на бывшем колхозном дворе. Мы в «таборе» принимали участие в уборке зерна: я стоял у мотора на комбайне «Коммунар». Этим комбайном и убирали хлеба и сразу им же молотили зерно. Управлять комбайном нас еще не пускали, поэтому мы следили за работой мотора. Летом сорок второго года, после того, как закончился учебный год, нас всех распустили, а школу закрыли. К тому времени немцы уже подходили к Морозовску.

Однажды нас всех собрали на территории колхозной бригады, и ее руководитель, инвалид, нам сказал: «Хлопцы, мы вас хороним от немцев». Там, где располагалась бригада, росли огромные бурьяны, среди которых гуляла скотина. И мы в этом «таборе» были в тот момент, когда в Морозовск вошли немцы.

- Как Вы увидели первых немцев?

- Когда мы хоронились на «таборе», мне, как самому худощавому пацану дали двух лошадок, буланчика и серенького, запряженных в бричку для перевозки воды. И я возил воду из Морозовска туда, на «табор». Хорошая вода была тогда, вкусная, я ее набирал в колодце возле конюшни на территории первой бригады. Однажды набрал воды в бочку, возвращаюсь обратно и тут ко мне подъезжает немец и показывает мне, мол, дай ведро. Я ему отвечаю: «Мне некогда, мне ехать нужно». Он схватил ведро и попытался забрать его, а я не отдаю. Так и стояли: он себе тянет ведро, а я себе. Ему это надоело, он схватил кнут, отхлестал меня им, а ведро забрал. Приезжаю я на «табор» и говорю: «Не поеду я больше в бригаду за водой, там немцы дерутся». Вот такой вот получилась моя первая встреча с немцем. А ведь он мог запросто застрелить меня! Тогда же и партизаны появились в наших степях, поэтому могли посчитать за партизана и сразу расстрелять.

- Кто партизанил?

- Не знаю даже. Просто однажды слух прошел, что немцы поймали в степи партизан. Да и партизаны тоже немцев в покое не оставляли. Например, взять Грузиновскую трагедию. Там, в хуторе Грузинове партизаны немцев побили, а немцы в ответ за это человек двадцать или тридцать жителей хутора расстреляли. Там сейчас братская могила находится, в которой похоронены жертвы этой трагедии.

- Партизаны не совершали налетов на станцию, не взрывали проходящие эшелоны?

- Нет. Может и были какие попытки, но ничего подобного мы не слышали.

- В самом городе немцы устраивали показательные расстрелы?

- Показательных расстрелов не было, а были закрытые расстрелы. Немцы собирали по всему городу коммунистов, работников советских учреждений, вывозили их «воронком» за город, в балку у кирпичного завода, где и расстреливали. У нас перед войной секретарем партии был Семенов, так его тоже забрали и там расстреляли. Вообще там многих порасстреляли, сейчас на месте расстрелов тоже памятник стоит.

- Много народу пошло к немцам служить?

- А кто его знает. Знаю Рябухин пошел к ним полицаем служить, что неподалеку от нас жил. Не знаю, по какой причине, может зуб имел на Советскую власть. После того, как освободили Морозовск, многих, кто был в то время в городе, потом проверяли соответствующие органы. Даже по мне, когда я уже был в армии, приходили запросы: чем я тогда занимался, что делал в оккупации. Нас, молодежь, в обязательном порядке, поставили на учет в комендатуру. Зачем – не знаю. Может, хотели в Германию отправить нас, потому что учитывали всю молодежь – и мальчишек и девчонок.

- Когда немцы были в Морозовске, чем вы, молодежь, занимались?

- Летом нас в поле держали, чтобы мы в городе на глаза немцам не показывались. А когда холодно стало, мы все обратно по своим домам вернулись и сидели, никуда не выходили. Немцы нас не трогали, видно им до нас не было дела. Кроме немцев у нас кого только в городе не побывало: румыны, венгры, итальянцы. Все они друг друга не любили и старались не контактировать между собой. Если румын занял хату, а она приглянулась немцу, то этого румына тот мог пинком выгнать на улицу.

- У вас дома на постое кто-нибудь стоял?

- У нас немец один дома жил, вроде из офицеров. А через дорогу от нас располагался их штаб. Этот немец любил с моей матерью поговорить и каждый раз ей рассказывал, что у него в Германии двое «киндеров» осталось. Должен сказать, что немец хороший был. У него под столом стоял целый коробок итальянских галет, которыми он нас иногда угощал. Мы с сестрой иногда и сами лазили в этот коробок, доставая оттуда галеты. Он это замечал, но ничего нам не сказал по этому поводу, ни слова. Видимо, жалел нас. Румыны тоже своеобразный народ был. Едет он, к примеру, к штабу на машине, а ты с саночками у своего двора стоишь. Он остановится, показывает на машину и говорит: «Спина! Спина!», чтобы ты, значит, свои саночки прицепил сзади за его машину. Приходилось цеплять, садиться в них. Румын выглядывает из кабины, смотрит, как меня на этих санках кидает из стороны в сторону, а сам заливается от смеха.

Зимой сорок третьего года немцы внезапно стали собирать по дворам народ и собрались куда-то угонять. Ходили слухи, что мы поедем в Германию работать. Отчима моего забрали прямо из дома, а я в это время был в гостях у соседа, дружочка своего Вани, который жил напротив через улицу. Зашли немцы и в дом, где жил Ваня, но они его не забрали, потому что он был ростом мал и помоложе меня, двадцать седьмого года. Вместе со мной забрали еще одного моего друга, Любимова Жорика, который тоже в это время гостил у Вани. Согнали нас в кучу, стоим на улице, а дело было вечером и уже стало темнеть. Смотрю: и отчима моего ведут! Насобирали нас по городу, наверное, человек сорок. Собирали не по адресам: сгоняли в кучу даже тех, кто им просто попадался на пути. Кого успевали, того и хватали.

Построили всех в колонну и повели в центр Морозовска. На ходу мама успела набросить на меня какой-то полушубочек и сунула в руки кусочек хлеба. Привели нас в военный городок, недалеко от вокзала, и загнали на первый этаж одной из казарм. Уже наступили сумерки и те старики, кто постарше, стали собираться в кучу и подумывать, как бы оттуда уйти. Кое-кому жены даже смогли передать женскую одежду, и они попытались, переодевшись в женское, уйти из этого военного городка. Но, к сожалению, одного такого на попытке бежать поймали и тогда женщин перестали пускать в казарму.

- До этого их пускали беспрепятственно?

- Да, их сначала пускали на территорию, чтобы они передали своим мужьям поесть что-нибудь. А потом, вот, запретили им туда вход.

Часов в десять вечера нас вывели из этой казармы, окружили солдатами с собаками и повели нашу колонну на вокзал. Привели туда, построили всех, и через переводчика спрашивают: «Есть среди вас кто-нибудь из машинистов?» Все стоят, молчат, только один парень, который стоял недалеко от нас, тихонько сказал: «Ребята, я соглашусь повезти вас. Но я буду ехать так, что вы сможете разбежаться». В общем, он вызвался и нас повезли. Всю ночь мы ехали до Тацинской, что в пятидесяти километрах. Это было как раз на Новый год, в 1943-м году, а пятого января сорок третьего уже наши освободили Морозовск.

- Охрана при вас какая-нибудь была?

- Из охраны, значит, только немцы были на тормозах. А нас закрыли в вагоны, «двадцаточка» вагончики были, на замок накладочку положили и проволочкой эту накладочку закрутили, чтобы мы изнутри не смогли ее открыть.

- Что значит «двадцаточка»?

- Это мы так двадцатитонный вагон называли. Когда подъезжали к Тацинской, мы в люки смотрим: на улице туман стоит, а сквозь него пробиваются сполохи, и стрельба слышится вдалеке. А это, как потом оказалось, наши танкисты на аэродром немецкий прорвались и подушили там их самолеты и летчиков.

Остановился состав, стоим. А утром вагон открывает немец и на своем что-то нам говорит, показывая, что, мол, вот она какая война, нехорошая штука. Это он, получается, начал с нами в контакт входить. Кто-то из наших предложил: «А давайте его уберем», а другой ему возразил: «Мы его одного уберем, а нас за это потом всех «уберут»». Поэтому никто не рискнул на этого немца напасть.

- Вас не выпустили из вагона во время стоянки в Тацинской?

- Нет, немец просто пришел к нам в вагон, видно ему поболтать с нами захотелось.

Потом вагон снова заперли и нас целый день везли из Тацинской до Белой Калитвы. В Калитве открывают те два вагона, в которых нас перевозили и ведут от вокзала к церкви. Привели, разместили на улице у церковной стены. Старики говорят: «Ну, сейчас нас в церковь заведут, а там порасстреляют или подорвут вместе с церковью». Но, к счастью, ничего такого не случилось, обошлось. Немцы поболтали меж собой и опять нас отправили на вокзал, посадили в те же самые вагоны и состав тронулся. А тот парень, что вызвался быть машинистом, действительно вез нас очень тихо. В нашем вагоне старики решили бежать. Они пробили пол в вагоне, некоторые опускались на шпалы между рельсами и оставались лежать на путях, пока над ними не прошел весь состав. Таким образом часть народу из нашего вагона убежало.

Утром мимо нашего состава в тумане пролетела пара наших штурмовиков «Илов». Сначала пролетели мимо, а потом развернулись, зашли и стали вести обстрел нашего состава. У паровоза пробили котел, выпустили из него всю воду и состав встал. Мы наблюдали через окно и видели, что все немцы, которые охраняли состав, разбежались кто куда. Старики предложили через дыру в полу вылезти кому-нибудь из молодых ребят, чтобы те открыли снаружи вагоны.

Так и сделали. Но, поскольку достать до накладки, которая была высоко, не получалось, приходилось одному вставать на четвереньки, а другой в это время влезал ему на спину и раскручивал проволоку. Двери распахнули и оттуда все разбежались кто куда. Когда вагоны открыли и из них стали выпрыгивать люди, наши летчики видимо заметили, что в составе перевозились гражданские люди и они стали нас прикрывать, отгоняя выстрелами немцев в противоположную от вагонов сторону.

- Где это произошло? Куда вас успели довезти?

- Это все случилось на станции Репная, под Лихой. Поскольку назад нам идти было невозможно – там оставались немцы, от которых нас отрезали самолеты – мы все направились на юг. Когда все отошли от железной дороги километров на двадцать, то потом резко изменили направление и пошли на восток, поближе к дому.

- Когда штурмовики обстреливали состав, среди гражданских были жертвы?

- Нет, среди наших никто не пострадал. Они только паровоз повредили, а вагоны не пострадали.

Пока шли, наша ватага разбрелась: от нее постоянно кто-то уходил и в результате мы с отчимом остались вдвоем. Получилось так, что до Морозовска каждый добирался по-своему: кто-то раньше нас пришел, кто-то позже. Мы с отчимом прибыли домой двадцатого января.

Когда возвращались в Морозовск, в хуторе Крылов нас остановили немцы, забрали обоих и отвели в комендатуру. Там нас стали расспрашивать: «Откуда вы?», мы немцу через переводчика говорим: «Из Морозовской». Немцы удивились: «А что вы здесь делаете?» Отчим не растерялся и ответил: «От русских войск убегаем». Немцы поулыбались: «Гут, гут!», мол, «хорошо» и тут же, махнув рукой, указали куда нам идти: «Нах Белая Калитва».

- Кто был переводчиком в вашей беседе? Кто-то из ваших, морозовских?

- Нет, их был переводчик, немецкий. Среди нас никто по-немецки не умел говорить, а у них полицаи были, которые понимали немецкий язык.

В Белую Калитву мы, разумеется, не пошли, а пошли в ту сторону, откуда наступали наши войска. Линию фронта мы переходили в Тацинском районе. В хуторе Халань мы зашли в дом к местной жительнице немного отдохнуть и согреться. Сидим, греемся, вдруг в дом входят немцы и сразу к нам с вопросом: «Кто такие?» Хозяйка сказала им, что мой отчим – это ее муж, которого по инвалидности не взяли в армию. У этой женщины был сын примерно такого же возраста, как и я, и нас, пацанов, отчим с этой женщиной спрятали в это время на улице в подвале. Дали нам кусок хлеба, чтобы мы не голодали там, а ляду (люк в подвал – прим. ред.) закидали навозом. На утро слышим, шурудит кто-то, а потом послышался голос отчима: «Хлопцы, вылазьте. Уже наши тут». Отчим рассказал нам, что рядом с хутором поймали немца, который пытался бежать, переодевшись в женскую одежду. Но убежать ему не удалось, его пленили.

Только мы вернулись домой, как военкомат объявляет, что по двадцать пятый год включительно призывают всех в армию. Попали под это дело не только молодежь, но и старики: и те, кто раненый пришел домой с фронта перед оккупацией и те, кто были здоровыми – всем приказано было явиться в военкомат.

Всех прибывших в военкомат заставили проходить медицинскую комиссию. Отчима моего сразу отпустили, поскольку он был инвалидом, а меня медики посмотрели и говорят друг другу: «Да куда же его брать-то, он худой, сухой. Давайте ему отсрочку дадим на месяц, пусть хоть немного поправится». Дали мне отсрочку и забрали меня только лишь пятого марта сорок третьего года. В военкомате организовали маршевую колонну, назначили старшего и отправили оборонять передний край фронта.

- Вам в марте вторично прислали повестку?

- Нет, мне, когда давали отсрочку, сразу сказали, чтобы я в этот период никуда не уезжал и назвали дату, когда я должен явиться в военкомат. Поэтому я явился сам, без повестки. Когда уже нас отправляли в часть, и мы шли колонной, меня до околицы города провожала мать и сестренка.

Нас, всю молодежь, которую военкомат насобирал в Морозовске, отправили в учебный батальон 47-й гвардейской стрелковой дивизии. Эта дивизия в свое время освобождала от немцев Морозовск, вернее, южную часть района. Мы все время шли пешком и догнали дивизию на станции Ровеньки, недалеко от Лихой, после чего сразу были зачислены в учебный батальон.

Я попал в школу младших командиров и меня назначили минометчиком в расчет 82-миллиметрового миномета. Учили нас, чтобы потом присвоить звание младшего сержанта. А как учили? Учили по-быстрому. Тогда были сильные бои по освобождению Донбасса: южнее нас были бои на Миус-фронте, а мы были в центре нашего наступления. Справа от нас воевала 333-я дивизия или, как ее называли, «три тройки». Мы освобождали Барвенково, Лисичанск, Ворошиловград. Наша учебная рота была резервом у командования, и мы с боями продвигались вперед вместе с 47-й дивизией. Как только передний край поредел, нас сразу поднимали и на передний край отправляли. А после того как приходило на передовую пополнение, нас оттуда сразу отводили. Таким образом в составе учебного батальона я шел до самого Днепра.

В сентябре месяце наш батальон расформировали, всех нас перевели в стрелковые части и бросили на форсирование Днепра. Я попал в 142-й гвардейский стрелковый полк.

- Присягу Вы где приняли?

- Там же, в учебном батальоне, на первомай сорок третьего года. Как только попали в учебный батальон, нас сразу переодели в военную форму: гимнастерку с погонами, пилотку, ноги обули в ботинки с обмотками. Ближе к зиме нам пилотки заменили на солдатские шапки-«треухи».

- Из учебного батальона Вы вышли, имея звание «сержант»?

- Нет, из-за того, что обучение у нас не завершилось по причине расформирования учебного батальона, нас оттуда выпустили в звании «рядовой». А уже в части мне присвоили звание «гвардии ефрейтор».

Форсировали мы Днепр в районе села Войсковое. А на другом берегу находилось село Варваровка. Широкий-широкий в этом месте Днепр, настолько широкий, что немцы, видимо, даже и не предполагали, что его начнут в этом месте форсировать наши войска. А наше командование решило именно здесь переправлять войска и, как оказалось, не прогадало.

- Кем Вы были в минометном расчете?

- Первым номером был, наводил прицел. Наводчиком, в общем. А второй номер расчета опускал мину в ствол.

- Сколько человек входило в состав минометного расчета?

- Командиром расчета был как правило сержант. Затем первый номер - наводчик, второй номер - заряжающий, и третий номер - подносчик, который подносил лоток с минами.

- У вас в учебном батальоне минометы были совсем не учебными?

- Да, у нас были обычные 82-миллиметровые боевые минометы, с которыми мы и занимались. У нас в учебном батальоне были не только минометы. Там, кроме нашей роты минометчиков была рота станковых пулеметов, рота разведки и, кажется, все.

- Разведку какую готовили: артиллерийскую или обычную?

- Обычную.

- Как перевозились минометы?

- Да никак. На своем горбу мы их носили. Он же, миномет, разборный: отдельно опорная плита, лафет двуногий и ствол. Ну и еще лотки с минами. Вот это и все части миномета.

- Кому что доставалось носить?

- Первый номер ствол несет, второй номер лафет, подносчик мины.

- А кто нес прицел?

- Первый номер. Там прицел-то… Коробочек небольшой такой. Во время стрельбы он цеплялся на двуногий лафет.

- Повозок у вас не было?

- Были повозки, но они использовались в основном для перевозки боеприпасов. А всю материальную часть мы на себе носили, да еще и свои карабины, которые были за нами закреплены.

- Недостаток в боеприпасах ощущался?

- Были случаи, когда боеприпасов не хватало. В таких случаях мы использовали для своих минометов немецкие мины. У нас калибр восемьдесят два миллиметра, а у них восемьдесят один. Их мина чуть меньше размером и полегче немного. Из-за разницы в калибре она не прилегает плотно к стенкам ствола и ее далеко выстрелить не получалось: плюнет миномет мину, но недалеко. Мы тогда к стабилизатору немецкой мины вешали дополнительный заряд и стреляли. Эффект, правда, был, конечно не тот. Но стреляли.

- Несчастные случаи при стрельбе случались?

- Заряжающему в соседнем расчете пальцы отрезало стабилизатором мины. Командир дал команду: «Беглым огонь!» и все пять минометов стали вести одновременный огонь. А в этом шуме заряжающий не услышал, вышла его мина из ствола или нет. Он подносит следующую к краю ствола, а тут из него вылетает мина и при выходе стабилизатором ему пальцы отрезает.

Второго ноября сорок третьего года, после форсирования Днепра, меня ранило. Мы в это время двигались в Криворожском направлении, преследуя отступающие немецкие войска. Видимо людей не хватало, потому что нас, минометчиков, сняли с орудий и направили на передний край. Минометы остались в тылу, а нас бросили в бой как обычную пехоту. Мне, как уже бывалому и грамотному солдату, дали подчиненных. Командир вызвал и говорит: «Принимай отделение. Вон твои солдаты, справа и слева». Пошли мы в атаку, перебегая от одного стога соломы или сена к другому, но попали под плотный минометный огонь и залегли. Я саперной лопатой попытался немного окопаться, сделав вокруг себя небольшой бруствер. И, работая лопатой, почувствовал, что что-то ударило меня в руку чуть пониже локтя и под колено левой ноги. Я крикнул своему соседу: «Оставляю отделение на тебя. Командуй. Я ранен»

Своим ходом я добрался до прифронтового медсанбата, где мне почистили раны и сделали перевязку. Там же я сдал свое оружие и мне сказали: «Жди. Как только за вами прибудут, вас всех из медсанбата заберут».

- Вам какую-нибудь отметку сделали о том, что оружие Вами сдано?

- А как же! И в красноармейской книжке запись сделали и в каком-то журнале я расписался в медсанбате о сдаче своего карабина. Там даже номер его переписали.

- Кроме оружия Вы и боеприпасы сдали?

- Да, подсумок с ремня снял и сдал. В нем пятнадцать или двадцать патронов было в обоймах по пять штук. Гранат у меня в тот момент при себе не было, поэтому их сдавать не пришлось.

- Какие гранаты обычно использовали?

- Обычные РГ, с поворачивающейся ручкой. Иногда и «лимоночки» носили с собой.

Переправили меня обратно через Днепр и некоторое время лечился я в госпитале в городе Павлограде. У меня оказались слепые осколочные ранения, но в госпитале мне сделали операцию и вытащили все осколки из моей руки и ноги. Раны у меня подзажили, но рука еще не разгиналась, а нога, наоборот, не сгиналась. По окончания лечения приехал «покупатель» из воинской части и меня выписали. Врачи сказали, что со временем у меня будут работать и рука и нога, нужно их только разрабатывать.

- «Покупатель» приехал в госпиталь или Вас отправили куда-нибудь в запасный полк?

- Нет, прямо в госпиталь приехал и вызвал меня и еще одного товарища, который был ранен в голову. У этого товарища куска черепа не было и под затянувшейся кожей было видно такое пульсирование, будто там сердце бьется.

Забрал нас с собой и привез нас к новому месту службы: в БАО – батальон аэродромного обслуживания. Этот батальон обслуживал прифронтовой аэродром.

- Номер батальона не помните?

- Его номер 1978. Я попал на ГАС – главный артиллерийский склад. Этот склад вместе с батальоном двигался вслед за фронтом. Мы снабжали боеприпасами штурмовики «Ил-2»: подвозили им пятидесятикилограммовые бомбы и реактивные снаряды, подвешивали их крылья. «Ил-2» был самым вооруженным самолетом, недаром его называли «летающим танком».

- На какую должность Вас назначили на складе?

- Я там числился обычным стрелком - красноармейцем.

- Каковы были Ваши функции?

- Мы охраняли склад, разгружали вагоны с боеприпасами, возили боеприпасы на аэродром.

- Вас выписали из госпиталя ограниченно годным к военной службе?

- Нет, никаких ограничений не давали, просто сказали, что все разработается.

В этой авиационной части я пробыл год и пережил самое «опасное» время – сорок четвертый год. Когда мы уже были в Польше, в эту авиационную часть приехали очередные «покупатели», собрали нас и говорят: «Ну что, комсомольцы-добровольцы, будем добивать врага в его логове?» Ну что нам оставалось сказать? «Конечно будем!» Нас, несколько человек, тех, кто прибыл из госпиталей, отсеяли и отправили в часть.

- Откуда был этот «покупатель»?

- Пехота. 38-й стрелковый полк. Не гвардейский, просто стрелковый. А к какой дивизии он относился я уже и не помню. Размещался он там же, в Польше.

Опять я попадаю в часть минометчиком, первым номером и в составе минометного расчета 82-миллиметрового миномета перехожу границу с Германией в сторону Дрездена. Этот город во время войны переходил из рук в руки несколько раз, из него немцы сделали подобие Сталинграда. При этом на Западном фронте они смело сдавались англичанам и американцам, а наш фронт держали изо всех сил, несмотря на то, что сплошного фронта уже фактически не было. Во время этих боев меня опять из минометчиков перевели в стрелковую часть, но на этот раз в расчет станкового пулемета.

- Почему?

- Получилось так. Воевать в пехоте было некому, поэтому меня убрали из расчета и дали станковый пулемет.

В одной немецкой деревне, которую мы заняли, командир отделения определил место, где будет огневая пулеметная точка и говорит: «Тесленко, копай здесь». Я осмотрелся, вспомнил, чему нас учили и отвечаю: «Товарищ командир, нас на этой позиции в первую очередь и уничтожат» - «А почему?» - «Отдельное дерево, отдельный дом, за домом пушка стоит и наш пулемет еще. Ориентиры отличные! Только мы себя обозначим, на гашеточку нажмем – и нас сразу засекут и накроют».

Утром смотрим: на нейтральной территории немцы передвигаются. Кто пешком перебежки делает, кто на велосипедах едет. Командир отделения смотрит на них в бинокль и мне говорит: «А ну-ка, пульни, чтобы они не игрались!» Ну я ленту по ним и выпустил. А потом видим: разрыв мины – недолет. Я своему второму номеру говорю: «Сейчас он нам будет «вилочку» делать». Так и вышло: вторая мина с перелетом легла. Говорю: «Ну, а третья уже будет наша!» И только я это сказал, как на площадку нашей позиции падает третья мина. Взорвалась она, мой пулемет «хоботом» в небо уставился, из кожуха вода потекла. Сижу в окопе, в ушах у меня звенит. Осмотрелся: цел, никуда меня не ранило. Докладываю сержанту: «Наша огневая точка вражеским огнем уничтожена! Вон, смотрите, вода из кожуха течет, второй номер весь поцарапанный». Командир говорит: «Вытаскивай из пулемета замок и отходим». Немцы минометным огнем накрыли и ту пушку на конной тяге, что за домом пряталась. Неисправный пулемет мы бросили там же, в окопе.

Отступили мы быстро в соседнюю деревню. Вбегаем туда, а там поляки, польская часть. У них в части все офицеры были нашими, да и среди солдат тоже попадались. Вооружены польские части были очень хорошо. Наш командир отделения давай кричать: «Нас там немцы с винтовками гонят, а вы тут со своим вооружением сидите!»

Командир роты говорит мне: «Смотри, Тесленко, мы сейчас будем освобождать то село, из которого вы уходили. Если только ты свой пулемет бросил там исправным, то тебе трибунал!» Освободили село, я подвел на то место командира роты и показал ему свой разбитый пулемет. Тот посмотрел, говорит: «Действительно, пулемет негодный, вышел из строя».

После этого боя командир роты взял меня к себе связным. Хочу сказать, что связным быть хуже всего, лучше на передовую за пулемет.

- Почему?

- Потому что все хоронятся при обстреле, а тебе надо короткими перебежками по взводам пробежать, приказания командира роты передать. Бежишь и чувствуешь, что немцы все за тобой охотятся, все стараются тебя подстрелить.

Однажды, восьмого мая сорок пятого года, на одном из наших боевых участков к исходу дня поднялась беспорядочная стрельба в тылу. А я же говорил, что линии фронта там фактически не существовало и немцы оборонялись группировками, поэтому мы все подумали, что к нам в тыл вышла одна из таких немецких группировок. А потом глядим: едет командир полка на американском «виллисе», стреляет вверх из пистолета и кричит: «Война окончилась!» Ой, что тут началось! Мы тоже стали обниматься, целоваться и беспорядочно стрелять в воздух. Так массово все стреляли, что скоро сверху пришла команда: «Больше никаких выстрелов».

- Как отмечали День Победы?

- Утром девятого мая просыпаемся, а на полянке стоит кухня, столы накрыты. Устроили нам праздничный обед, каждому в честь праздника боевые сто грамм наливали.

Потом наше подразделение опять возвратили в Дрезден, где нас привлекли к охране заводов, из которых наши вывозили станки и прочее оборудование. Однажды доверили нам охрану немецких военнопленных: там их тысяч пятнадцать было, наверное.

- Где их содержали?

- Их держали так же, как и они наших: под открытым небом.

- Были случаи попыток нападения военнопленных на тех, кто их охранял?

- У нас таких случаев не было. Нас только предупредили, чтобы мы никого из пленных не выпускали из-за ограды ни при каких условиях. Поэтому мы их только охраняли. Периодически за этими военнопленными приезжали, формировали из них команды и куда-то увозили, наверное, в Россию-матушку. В Сибирь их везли, куда же еще.

- Побеги из этого лагеря были?

- Были, конечно. Но за этим строго следили и того, кто прозевал сбежавшего пленного, обязательно наказывали. Беглецов всегда ловили, а куда они потом девались – я не знаю.

- Вы говорите, что в День Победы вам выдали «фронтовые» сто грамм. А вообще на фронте вы часто получали алкоголь?

- Да, частенько, бывало, давали.

- А табак?

- Я не курил, поэтому вместо курева мне старшина давал сахар. Ребята мне говорили: «Вася, ты не бери у старшины сахар вместо курева. Ты забирай у него свой паек табака и нам отдавай, мы тебе за него больше дадим, чем старшина дает».

- Как вас на фронте кормили?

- Хорошо кормили, не на что обижаться было.

- Во время боевых действий Вы были и в Польше, и в Германии. С местным населением контакты у Вас были?

- Вот, хочу сказать, что в Польше самый паршивый народ! Мы их «пшеками» называли. Что не спросишь у них, в ответ: «Вшистко герман забрал». А мы их в шутку «успокаивали»: «Вот все сейчас наладится, и мы у вас колхозы построим». Они, как только слышали слово «колхозы», тут же в лицо плевали нам. А вот немецкое население было очень доброе. Нас, как только мы вошли на территорию Германии, предупредили сразу же: «Никаких бесчинств по отношению к мирному населению быть не должно! Никакого мародерства! По подвалам не лазить, ничего не искать». После войны немцы уже чувствовали себя побежденными и относились к нам хорошо.

- Помощь союзников Вы как-то на себе ощутили?

- Наверное только в том, что они часть немецких армий на себя взяли. Ну и еще у нас много техники было, которую нам союзники прислали: «студебеккеры», «виллисы». Тушенку мы часто американскую ели, не очень вкусная она.

- А немецкие консервы доводилось есть?

- Нет, нам это делать не разрешали, думали, что еда могла быть отравленной. Если мы какое продовольствие немецкое находили, то оно обязательно через медицину проходило и передавалось или на кухню, или на склады. Думаю, такая осторожность была не лишней.

- С особым отделом приходилось сталкиваться?

- Когда я год был в БАО, я на некоторое время был назначен адъютантом к капитану-особисту. Хороший был командир, из Саратовской области родом. Он мне иногда давал какие-то списки переписывать, а что это за списки были – это не мое дело, я не интересовался. Давал бумагу, говорил: «Перепиши», и я переписывал. Вот и все. А так, чтобы особый отдел кого-то арестовал за что-то, таких случаев у нас не было.

- В составе БАО было много молодых девчонок. Романы крутили?

- Девчонок было действительно много: оружейницы, медики. У нас даже зенитчики, которые охраняли аэродром своими зенитными спаренными пулеметами, были сплошь из одних девчонок. Но я что-то не замечал, чтобы кто-то романы в батальоне заводил.

- А на передовой женщины в частях встречались Вам?

- Была одна женщина и, кажется, землячкой моей была из Морозовска. Мы часто видели, как она вместе с командиром полка на коне скакала. Она числилась адъютантом у командира полка, но мы ее называли «полевая жена» или ППЖ.

- Как считаете, награждали вашу часть заслуженно или все-таки обделяли наградами?

- Обделяли нас конечно. У меня вот только медаль «За освобождение Праги». Я считаю эту медаль боевой, потому что война уже закончилась, а мы в лесах ходили, чистили их от скрывающихся немцев. Нас из Дрездена на некоторое время перебросили к Праге, там мы погоняли немцев, а потом нас снова вернули в Дрезден.

- На переднем крае немцы вели какую-нибудь пропаганду?

- Было дело, в громкоговорители кричали, говорили, чтобы к ним переходили и крутили нашу песню про «Катюшу». А наши потом по тому месту, откуда они «пели», нанесли удар уже из своих «катюш». Мы в это время сидели в окопах, слушали этот рев и смеялись: «Пусть теперь знают немцы, чья «Катюша» громче!»

- А с нашей стороны была агитация?

- Тоже была. Командир полка давал команду прекратить огонь и в образовавшейся тишине уже наши уговаривали немцев сдаваться и переходить на нашу сторону.

- Вшей было много?

- Да были, конечно, куда же без них… Но с ними старались по-всякому бороться. Гигиену все-таки старались соблюдать. На фронте мы иногда, если была возможность, утраивали себе «воздушные бани»: просто брали бочку, в ней грели воду и в этой воде купались. Однажды у нас целая рота заболела чесоткой, так ее от всех остальных бойцов отделили и лечили, а нас заставили раздеться догола и каждому выдали серную мазь, чтобы мы ей помазались. Но это уже случилось после окончания войны.

- Вы так до конца войны и проходили в ботинках с обмотками или в сапоги вас переобували?

- Сапоги мы надели уже после Победы. После Дрездена перевели нас в Венгрию, в город Папа. А из Венгрии нас забирает к себе 45-й гвардейский механизированный полк, который находился в Австрии в городе Винер-Нойштадт недалеко от берегов Дуная. Вот в этом полку нас и обули в сапоги.

Летом, там же в Австрии, нас вывели на полигон, где в свое время Паулюс муштровал свои войска. Теперь на этом полигоне нас учили разным военным делам. Полигон этот был хорошо автоматизирован: если у нас обычно вручную мишени для стрельбы поднимали, то на этом полигоне на лебедочке кнопочку нажал, крутнул и показалась мишень. Мишени были разные: смотришь, то танк ползет, то как будто пехота наступает. Кроме боевой учебы нас снова привлекли к охране объектов. На этот раз мы охраняли мосты через Дунай: «мост Малиновского», «мост Красной Армии». Эти названия мостам были даны нашим командованием, а как они назывались у австрийцев – не знаю даже. Гоняли нас частенько и строевой подготовкой. Я был запевалой, поэтому, как только куда идем, командир командовал: «Тесленко, запевай!» и я затягивал нашу дивизионную песню:

Эх, сорок седьмая, дивизия стальная!``
Назад ни шагу, вперед, вперед!
За счастье народа, за нашу свободу
Бей беспощадно фашистский сброд!

В 1948-м году была демобилизация двадцать пятого года рождения, а нас немного задержали за границей в составе оккупационных войск и демобилизовали меня только в 1949-м году. Нам сказали, что мы должны были дождаться молодого пополнения и обучить его, а потом нас отправят домой. Я уехал на Родину в 1949-м году, а уже на следующий год нашу часть вывели из Австрии.

После демобилизации я вернулся в Морозовск, стал думать, чем заняться. А тут мне подсказали, что в совхозе «Светоч» соседнего Милютинского района набирают людей на уборку урожая. Мать осталась с сестренкой в Морозовске, а я отправился работать. Дали мне там должность заведующего тока, и я на току должен был принимать зерно от комбайнов. После окончания уборочной страды, меня стали уговаривать остаться в «Светоче»: «Оставайся, мы тебе тут квартиру дадим. Будешь у нас завклубом». Я посоветовался с матерью, а та сказала, что она уже никуда переезжать не станет, а останется жить в своей землянке. Тогда и я решил отказаться от предложения. Построил себе рядом с родительским домом в 1950-м году свой дом и до сих пор в нем и живу.