Винополь Семен Моисеевич

С.В. - Родился 18/3/1923 в Дзержинске (Романовка) Житомирской области. Мой отец был простым рабочим на кожевенном заводе. В 1931 году наша семья переехала в Житомир, и я пошел учиться в украинскую школу. Так сложилось, что отец нас вскоре оставил, и мы с матерью жили вдвоем, впроголодь, обитали на съемной квартире, испытывали постоянную нужду. Чтобы топить квартиру зимой, надо было покупать дрова, но даже на них у нас не было денег, да и нормальных зимних вещей мы никогда не имели. После седьмого класса многие мои сверстники пошли на учебу в ФЗУ, но я решил, несмотря на голодную жизнь, продолжить образование, окончить полную десятилетку, был готов на любые лишения, чтобы иметь возможность осуществить свою мечту - стать инженером.

С детских лет что-то сам конструировал, увлекался техникой, самоучкой по найденным на чердаке старым учебникам учил математику, мечтая поступить в Ленинградский институт автоматики и телемеханики. В 1941 года я учился в выпускном десятом классе школы №31, и тут прочитал в газете, что производится набор курсантов в Ленинградское Высшее Военно-Морское Инженерное училище имени Дзержинского. Написал заявление с просьбой допутить меня к экзаменам на кораблестроительный факультет, прошел медицинскую комиссию в своем горвоенкомате и был признан годным к службе на флоте, и вскоре из училища пришел пакет - бумаги для подготовки к экзаменам. 21/6/1941 в нашей школе был выпускной вечер. Ночью слышались какие-то глухие взрывы, подумал, что это в гранитном карьере, находившемся рядом с городом. Утром мать попросила сходить с ней на рынок, купить картошки, но картошки не было, мать пошла домой, а я заглянул к своему товарищу Коле Кизубу, который жил рядом с рынком. Он спросил меня: "Ты уже слышал, что война началась!? Молотов по радио выступал!". Мы вышли из дома, гул самолетов в воздухе... Мы с матерью жили рядом с шоссе Житомир - Новоград-Волынский, и 22-го июня, уже после обеда, по шоссе в сторону Киева пошли колонны беженцев. На следующий день беженцев стало намного больше, а еще через день вся дорога была забита бегущими на Восток людьми и армейскими колоннами, строем идущих к Киеву, а не к линии фронта... Немецкие самолеты все время кружили над городом, периодически бомбили какие-то районы, но ни одна зенитка не стреляла по ним, нашей ПВО как будто и не было никогда в помине.

Я ждал повестки из военкомата, смутно понимая, что вокруг происходит. Уже 26-27 июня жители кинулись грабить брошенные магазины, наступило, фактически, полное безвластие, многие украинцы открыто говорили, без особого сожаления, что немцы придут в Житомир уже через считанные дни. Я уговаривал маму эвакуироваться, но она колебалась, говорила, что у нас нет денег, и мы просто пропадем на чужой стороне.

И уже мама согласилась уезжать на Восток, собрала какой-то узелок, как из Новоград-Волынского с колонной беженцев пришел ее отец, мой дед, который ей сказал: "Пусть молодые уходят, а нас немцы не тронут". На следующий день мне принесли повестку из военкомата, я сразу явился туда, нас собрали в небольшую колонну, всего человек тридцать молодых парней, и, не позволив отлучиться домой за вещами, строем повели на Киев. Я даже с матерью проститься не успел... Вот так получилось...

Только после войны узнал, что маму и деда убили немцы, вместе со всеми евреями Житомира, не успевшими уехать в эвакуацию...18.000 человек расстреляли...

Дошли до Киева и здесь нас отправили на окопные работы, рыть противотанковые рвы на подступах к городу. Сначала приезжала полевая кухня, нас кормили, а потом кухня перестала приезжать, нас просто забыли, да и все местные потихоньку разбежались по домам. На окопных работах вокруг меня остались только те, кто был родом из мест уже захваченных немцами. И вдруг появляется незнакомый человек в командирской форме и говорит нам: "Вы все должны срочно эвакуироваться. Не медлите! Идите в Киев, на железнодорожную станцию, залезайте в любой вагон, пока не поздно!". Так и сделали. На путях стояли эшелоны, составы из товарных вагонов, внутри которых были уже устроены двухэтажные нары. Ехали на восток долго, но по дороге эвакуированных кормили на продпунктах, делались остановки на больших станциях, главное - надо было только при себе ложку иметь. Выгрузили нас в Казахстане, на станции Чу Джамбульской области, и стали распределять по колхозам и аулам. Я попал в русское село Новотроицкое, на второй день пришел становиться на учет в военкомат, там посмотрели что образование -10 классов, спрашивают: "В военное училище пойдешь?" - "Если в инженерное или авиатехническое, то готов" - "Пиши рапорт". Зачислили меня в кандидаты на учебу в авиатехническое училище. Жду повестки, но надо же как-то было кормиться до призыва. Пошел работать на электростанцию, ночью дежурил у дизеля, а днем лазил по столбам, чинил провода, но вскоре электростанцию закрыли, кончилось горючее для нее.. Пошел работать в колхоз, по рабочей карточке там поначалу давали по 800 граммов хлеба на день. Через некоторое время я получил "аванс" - килограмм сахара, немного проса и кило свинного мяса. Остальное - арбузы с бахчи, помидоры с кустов. Потом работал на уборке свеклы, набирая норму на трудодень. И местные, и эвакуированные, все ловили "закидушками" сомов на речке Чу, так что с голоду в тех краях никто не умирал. Несколько раз ходил в военкомат: "Почему не забираете?", и в очередной раз мне вдруг заявляют: "Ну что ты тут надоедаешь, нет у нас разнарядки в авиационное училище, есть только в минометное. Поедешь?" - "А что это такое?" - "Миномет, это как ... маленькая пушка" - "Согласен!". Дали хлеба на три дня, тридцать рублей на дорогу и направление в Ашхабадское пехотное училище. Вместе со мной в училище ехала команда новобранцев - человек пятнадцать. Прибыли мы в Ашхабад 6/3/1942 года.

Г.К. - Чему успели научить в училище по ускоренному курсу?

С.В. - Привели в деревянную казарму, в стенах щели толщиной в ладонь. Показали нары, на которых мы будем спасть, дали по два соломенных матраса на троих курсантов. Обмундирование мы получили только через два месяца, а первое время так и ходили на занятия, кто в чем в училище попал. У меня обувь была разбитая, отвалившаяся подошва проволокой прикручена к ботинку, и когда наконец-то курсантам выдали ботинки, то я получил обувь на три размера больше моего, обычного, но никто не собирался их поменять, сказали, ходи в том, что есть. Нам выдали обмотки, шинели, старые гимнастерки б/у. Летние лагеря нашего училища находились в 50 километрах от Ашхабада, в горах, и здесь, в дикой жаре, нас гоняли "и в хвост, и в гриву". Запомнилась фамилия командира нашего курсантского взвода - лейтенант Офицеров.

Из-за непривычной жары и больших нагрузок некоторые падали на учениях в обморок, и что примечательно, в основном это были курсанты из местных среднеазиатских нацменов, а россиянам, хоть бы что, выдерживали все. Кормили нас относительно неплохо, на обед давали суп, щи, рисовую кашу с изюмом - бачок на 10 человек, но эта кормежка нам в горле вставала, сейчас объясню почему. От лагеря до столовой три километра. Три раза в день строем или бегом в столовую, туда и обратно, уже мы наматывали 18 километров, да плюс еще полевые учения и марш-броски с полной выкладкой. Вечером, набегавшись по полигону, вконец измученные, мы только успевали задремать, как раздавалась команда "Тревога! Подъем!", и нам приходилось снова куда-то бежать. Не каждый молодой и здоровый парень мог такие нагрузки выдержать. Учения в пустыне, жара + 40 градусов в тени, утром нальют фляжку воду, а вечером проверяют фляжки, не дай Бог кто хоть глоток отпил! Это было строго запрещено.

Еще в апреле из недавно прибывших в училище курсантов отделили всех бывших студентов, потом к ним добавили всех имеющих десятиклассное образование, создали отдельную роту, которая должна была пройти обучение не по ускоренному курсу, как у всех остальных - 6 месяцев, а всего лишь за четыре месяца, мол, фронт остро нуждается в командирах. Но пока начальство устраивало все эти пертрубации и перетасовки с "образованными курсантами", то все равно вышло, что и мы, провели в училище шесть месяцев, вместо планируемых четырех. Чему нас успели обучить за этот срок? Минометы и топографию знали неплохо, но наша общевойсковая пехотная командирская подготовка оставляла желать лучшего. Нас не обучали стрельбе из автомата, ручного или станкового пулемета, мы не умели стрелять из пистолетов, не бросали боевых гранат. Стрельбы были проведены только из карабинов, которыми были вооружены курсанты-минометчики. За все время учебы не было увольнений в город, курсанты также не назначались в комендантские патрули по Ашхабаду, так что, кроме казармы, полевых лагерей и полигона мы за шесть месяцев больше ничего не видели. На выпуске нам зачитали перед строем приказ Верховного № 227 , и стали отправлять по частям. Выдали яловые сапоги (которые у меня через день украли в поезде), но вот командирские удостоверения личности и знаки различия мы не получили. В вагоне, по дороге в часть, ребята сами стали делать себе "кубики" в петлицы, но мы даже не знали, кого выпустили из училища младшим лейтенантом, а кого лейтенантом. Я подумал, что одного "кубика" с меня хватит, и лейтенанта получил уже на фронте. После войны, при поступлении в Военную Академию, в отделе кадров у меня потребовали копию приказа о присвоении первого офицерского звания, на что я ответил, что такой приказ нам в сорок втором году никто на руки не выдавал, и "кадровики" послали запрос в училище. Приходит ответ, что в августе 1942 года я был выпущен из училища в звании лейтенанта, так что, выходит, что получал это звание дважды. А первое личное командирское удостоверение с обязательной фотографией мне выдали в конце 1943 года, когда я уже был старшим лейтенантом, а до этого, вместо положенного документа, воевал с какой-то справкой из штаба, мол, есть у нас в части такой-то офицер, просим любить и жаловать.

При выпуске из Ашхабадского ВПУ, я, вместе с группой товарищей, получил предписание прибыть в 44-й Запасной Полк, размещенный в казахском городе Петропавловске, там нас ожидало дальнейшее распределение по подразделениям. Прибывших командиров зачислили в резерв переменного состава.

Г.К. - На сайте есть интервью с бывшим пулеметчиком Яковом Красильщиковым-Голодцом, которым попал в петропавловский 44-й запасной полк сразу после освобождения из джезказганского лагеря, где он отбывал срок за уголовное преступление. С его слов, даже в заключении в военное время зеков в лагере кормили приличнее, чем рядовых солдат в этом запасном полку, таким образом, по его мнению, голодом стимулируя у красноармейцев желание побыстрей быть направленным на фронт.

Ничем не лучше, чем в печально знаменитых своим голодом запасных полках в Суслонгере, Чебаркуле или в Селиксе.

А что ожидало офицеров "переменного состава" в этом ЗАПе?

С.В. - Запасной полк делился на "постоянный состав", в котором, спасаясь от передовой, окопались всякого рода воры в погонах и бессовестные "тыловые крысы", и "переменный состав" - то есть те, кто после подготовки в ЗАПе должен был отправиться на передовую с маршевой ротой. Из солдатского котла воровали все, кто хотел, из "постоянного состава", начиная от простых обнаглевших от безнаказанности поваров и кладовщиков и заканчивая старшими офицерами. Такое происходило во всех "тыловых теплых местах". Начались морозы, так измученные солдаты в худых шинелях и легких ботинках должны были проводить на лютом холоде весь световой день, на учениях в поле. Назад с занятий возвращались, так каждый солдат нес по дровине из леса, чтобы вечером хоть как-то протопить свои большие ротные землянки и казармы. Офицеры-"переменщики" вообще не были поставлены на довольствие в полку, нас обязали кормиться за свои деньги в столовой Военторга, где давали только пустые щи и чай б/с -"без сахара", но мы это "б/с" расшифровывали по-своему - "чай боевой-секретный". Буханка хлеба на рынке с рук стоила почти тысячу рублей, в то время как месячное лейтенантское жалованье составляло всего 700 рублей. Командирам-"переменщикам" выдали карточки, по которым в Военторге мы получали пайковый мерзлый хлеб, и когда кто-то, скажем, двадцатого числа отправлялся на фронт, то он оставлял свои карточки товарищам, и те могли получить по ним хлеб за него до конца месяца, это было спасением , хоть какой-то "приварок" к ежедневной скудной пайке. Но командование ЗАПа узнало об этом и приказало всем офицерам, отбывающим на фронт, сдать неиспользованные хлебные карточки начпроду полка, но этот приказ о "возврате карточек" мы все игнорировали... Зима в Северный Казахстан приходит рано, морозы страшные, под сорок градусов, да еще с сильным ветром, а я как приехал из училища с шинелью из тонкого английского сукна, так и мерз в ней, пока шинель не заменили на обычную. Выдали подшлемники, и все равно, даже ресницы смерзались от мороза.

Жили мы в офицерской землянке "для переменщиков", в которой температура была близка к минусовой, спали на двухэтажных деревянных нарах на соломенных матрасах. Нас, ожидающих отправки на фронт, обязывали проводить занятия с солдатами, или посылали "в командировку" - сопровождать маршевые роты в Действующую Армию, хотя подобные функции являлись неотъемлемой частью службы именно постоянного личного офицерского состава запасного полка, но они "на нашем горбу в рай выезжали". Мне, за те четыре месяца, что я числился в ЗАПе дважды пришлось отвозить "маршевиков" на передовую.

Г.К. - Как проходили такие командировки?

С.В. - Первый раз отвозил роту солдат на Урал, в Чусовую, в часть, которая произвела на меня хорошее впечатление, везде дисциплина, порядок. Обернулся в оба конца за неделю.

А вот второе "путешествие" заняло почти два месяца, я сопровождал маршевую роту в блокадный Ленинград. Рота почти полностью состояла из немолодых среднеазиатских нацменов, не так давно призванных в армию из отдаленных аулов и кишлаков. Многие из них не понимали, зачем их везут на войну?, это были люди совершенно незнающие русский язык, ведь доходило до абсурда, спрашиваем у кого-нибудь из них: "Кто такой Сталин?" - в ответ: "Немес!", в смысле "немец". Другому задаем вопрос: "О Сталине слышал?" - он кивает: " Сталин? Немес адын"... "Маршевиков" сначала одели в новое обмундирование, но перед самой отправкой приказали все новое сдать в каптерку и выдали им старые шинели. Нацмены обрадовались, подумали, что их везут на Урал в стройбат, а не на фронт, но поезд с ротой пошел на Запад. В роте чуть больше ста человек, всех еле затиснули в вагон, на двойных нарах спали "валетом". Уголь для печки воровали с открытых угольных платформ на станциях. Со мной поехал сержант, русский парень, помкомвзвода, уже успевший побывать на фронте и получить там ранение. Про себя он рассказывал, что до войны был профессиональным вором и сидел в тюрьме. Среди маршевиков попался один странный тип, бывший "на гражданке" фельдшером. Всю дорогу он вслух, постоянно, как заведенный, заявлял, что на фронт не поедет, обязательно сбежит. Дошло до того, что вторую половину пути пришлось везти его связанным, мы же с сержантом отчитывались " по головам" и своей головой отвечали за всю роту, за каждого красноармейца по списку. До Волхова мы добрались, когда уже стояли лютые морозы, и здесь нас разместили на берегу Ладоги, приказали ждать отправки. Лед на озере еще не встал, и каким путем нас перебросят - на кораблях по озеру, или будут ждать, пока заработает ладожская автомобильная "Дорога жизни" - мы не имели ни малейшего понятия. Сказали ждать, мы подождем, куда "маршевикам" торопиться, помирать? И тут прибегают мои солдаты и говорят, что фельдшер сбежал, ночью попросился выйти по нужде, его развязали, и он рванул от роты, кинулся к озеру, на ходу раздеваясь до нижнего белья, чтобы на фоне снега не быть заметным. Но лед был только у кромки берега, а дальше - или полыньи, или еще чистая вода. Стали его искать, на берегу нет. Смотрим, справа от нас пристань, там красноармейцы патрулируют, спрашиваем у них: "Вы не видели тут такого, в одном исподнем сбежал" - "Да, ночью мы такого взяли, сказал, что из стройбата. Мы его в комендатуру передали". Приходим в комендатуру, объясняем, что это "наш кадр", комендант отдал его под расписку. Связали ему руки, одели на него шинель и шапку, но холодина стояла жуткая, так я ему на руки одел свои перчатки, чтобы не обморозился. Достал пистолет и говорю: "Побежишь - пристрелю как собаку!", а он повторял: "Все равно убегу!". Перед трибуналом отправили его в госпиталь на обследование у психиатров, поскольку многие думали, что "человек не в себе", но на освидетельствовании он был признан психически здоровым и за дезертирство был приговорен судом трибунала к расстрелу перед строем своей маршевой роты. Прошло какое-то время, дорога не открывалась, лед на озере еще не окреп, и как-то ночью нам приказали грузиться на маленький пароход. Половину красноармейцев запихнули в трюм, остальные остались наверху, и чтобы они не замерзли, им выдали лежащие горой на палубе полушубки, ночь выдалась очень холодной.

Шли как ледокол, по шуге, но плыли медленно, и на рассвете еще не дошли до противоположного берега, пароходик просто "притерло" льдом. И тут случилось самое страшное, когда стало светло, на наш пароход налетели немецкие бомбардировщики, сделали заход, но бомбы упали рядом с пароходом, прямого попадания не было. Но от страха многие "маршевики", из тех кто находился на верхней палубе, просто стали прыгать за борт, на лед, а он совсем хрупкий, уже колотый, да еще после разрывов бомб рядом с кораблем, вокруг образовалась сплошная полынья, и люди тонули в холодной воде, сразу камнем шли на дно... Когда все кончилось и мы прибыли на ту сторону, то пересчитали всех по головам, сверили фамилии по списку - а половины из тех, кто был на верхней палубе нет, потонули. Записали их "в убитые"... Нас посадили в поезд, идущий на Ленинград, вагоны плацкартные, я лег на нижней полке, заснул, и, как потом стало понятно, проходящие по вагону железнодорожники украли мой вещмешок, в котором по "блокадным меркам" было целое состояние: буханка хлеба, две банки консервов и фляжка спирта. В Ленинграде "сдал" маршевую роту под расписку, шел по питерским улицам, смотрел на таблички на стенах домов, на которых было написано что-то вроде "При обстреле ходить по одной стороне", а потом с помкомвзвода отправился обратно к Ладоге, в комендатуре нас пообещали отправить немедленно, как схватится лед на озере. Возвращался на Большую Землю с автоколонной, уже открывшей свою "зимнюю автомобильную навигацию". Машины шли с санными прицепами, чтобы машина не сразу ушла под воду, но все уже было разбито вокруг, везде торчали шесты с пучками соломы, указывавшие на полыньи или разбитый лед. На ненадежных участках ехали так: водитель стоит на подножке со своей стороны кабины и правой рукой держит руль, а я стою на правой подножке. На моих глазах несколько машин ушло под лед вместе с шоферами, никто не выскочил из ледянной купели. В Волхове сели на поезд, и на "перекладных" добирались назад в Северный Казахстан, в ЗАП.

Прибыл в полк, в Петропавловск, и уже через несколько дней с очередной маршевой ротой я сам отправился на фронт.

Г.К. - Но ясно, что сопровождение маршевых рот на фронт - это обязанность постоянного офицерского состава запасных частей. Никто из офицеров-"переменщиков" не возмущался?

С.В. - А разве у нас в Красной Армии у кого-то было право обсуждать приказы?

Штаб ЗАПа приказал сопровождать, так куда нам, "мелкой сошке", деваться?

Был один случай, когда одного лейтенанта, офицера из "постоянного состава", отправили с маршевой ротой, и он, видно, "оскорбился", получив такое задание, по дороге дезертировал, самовольно оставил "маршевиков", вернулся в полк и пытался застрелить своего командира запасного батальона. Но у штаба стоял часовой, узбек, не понимающий по-русски, который не пускал лейтенанта в здание штаба, тот на него стал орать матом, и на шум вышел комбат. Лейтенант выстрелил в него, но не попал и бросился наутек, отстреливаясь. Успел он выпустить по преследующим две обоймы, но его подстрелили в руку и взяли живым. Отправили его в трибунал, приговор - "расстрел перед строем" , за дезертирство. Приговор привели в исполнение на наших глазах.

Г.К. - На какой фронт Вас отправили?

С.В. - На Воронежский фронт. Но добирались мы до него целых два месяца. На каждой станции наш эшелон стоял по несколько суток, все пути были забиты. Кормили по дороге "с пятого на десятое", солдаты стали искать "подножный корм" и одного моего "маршевика" поймали на воровстве продовольствия из вагонов. Начальник эшелона меня вызвал: "Ваш боец? Да как вы такое безобразие допускаете!?". А боец еще оказался партийный, но нам его отдали в роту назад. Так ему мой "старый знакомый" урка-помкомвзвода, на этот раз едущий со мной уже на войну, а не на "сопровождение", издевательски заявляет: "Я то по жизни вор, но как ты, коммуняка, можешь у народа воровать? Где твоя партийная совесть?"... Выгрузились в марте, на какой-то станции, и пошли пешим ходом к линии фронта. Снег уже начал сходить.

Вокруг и везде брошенная и подбитая техника, наша и немецкая, валяются в прогалинах соломенные боты, в которых немцы зимой драпали. Пошел посмотреть на технику, стою на поле и не могу понять, почему вокруг из-под земли тут и там торчат небольшие черные коробочки, похожие на коробки из-под домино. И тут до меня дошло, что это противопехотные немецкие мины,... и нахожусь я на минном поле! Как я с него выбрался и не подорвался, до сих пор сам не пойму... Прибыли мы в 270-ую Стрелковую Дивизию, нас разобрали по полкам, и я получил назначение на должность командира взвода минометной роты 3-го батальона 975-го стрелкового полка. Эта 270-я СД называлась "дивизией прорыва"... Во взводе 3 миномета с расчетами и ездовые. Командовал нашей минротой боевой, лихой старший лейтенант с "исторической фамилией" - Мазепа, цыган по национальности. Он как-то был вызван на совещание в штаб полка или дивизии, так угнал оттуда с коновязи трех коней и привел их в роту. Мазепа позже был ранен, наступил на противопехотную мину и ему оторвало пятку ноги, и роту под командование принял я. Сначала мы стояли во втором эшелоне и голодали, так как из-за распутицы не могли подвезти продовольственное снабжение к линии фронта. Потом нас перебросили на Белгородское направление, в какой-то деревушке, мы, в колхозном саду, выкопали себе землянки, окопы, приготовили огневые позиции и стали ждать начала боевых действий. Поступил приказ выдвинуться вперед и вскоре после начала Курского сражения мы вступили в бой.

Г.К. - Что из летних боев 1943 года наиболее запомнилось?

С.В. - Бои возле деревни Мясоедово. На холмах возле нее разгорелась настоящая танковая баталия, танк шел на танк в упор, на таран. Все холмы были изрыты воронками, напоминали "оспины на лице"... Танки прорвались через нашу линию, часть пошла вперед, а другие развернулись и начали утюжить вдоль траншей, засыпая землей, хороня заживо всех, кто находился в линии окопов. Бойцы, как учили, кидали на корму танков бутылки-"зажигалки", противотанковые гранаты. Не могу забыть, как танк проехал над нами, и лежащий рядом со мной боец моментально поднялся со дна окопа и попытался бросить бутылку с зажигательной смесью вслед танкистам. Но на замахе назад он ударил бутылкой о бруствер, бутылка разбилась, смесь моментально воспламенилась, и солдата охватило пламя... Постоянные бомбежки, артобстрелы, пехота атакует, несет тяжелые потери, и мы без передышки ведем огонь из минометов, поддерживаем стрелков.

Стали продвигаться на Запад, повсюду на дорогах и в полях валяются распухшие от жары немецкие трупы, их так "надувало", что мундиры лопались. Ненавистный запах разложения трупов, но хоронить эти тела было уже нельзя, это была уже "подгнившая трупная каша", их просто на месте сверху чуть засыпали землей... После того как был взят Белгород нашу дивизию перебросили на другой фронт. Приказали взять из всех минрот стрелковых полков только офицерский состав, командиров расчетов и наводчиков минометов, остальных оставили на месте. "Скадрированная" дивизия, фактически без личного состава, погрузилась в эшелоны и уже через несколько суток мы оказались на Калининском фронте, где за Ржевом дивизия принимала пополнение и заново формировала свои полки. Приходили потоком маршевые роты, штабные отсчитают тебе человек двадцать - забирай, эти в твою минроту. Старшиной роты стал один деловой мужик, татарин по национальности, взявший на себя часть организационных вопросов. В ноябре я заболел желтухой, несколько недель пролежал в госпитале. На выписке меня направили в новую часть, в 992-й стрелковый полк 306-й Стрелковой Дивизии, попал опять в 3-й батальон, на должность командира минометной роты. Дивизия вела в тот момент тяжелые и затяжные бои на Витебском направлении.

Моим батальоном командовал в те дни майор Лузин, но вскоре он выбыл из строя. Тыкались мы и мыкались вокруг этого Витебска долго, со всех сторон, но никакого существенного продвижения вперед не достигли. Только людей зря теряли.

Меня там ранило осколком в правую ногу, отправили в санбат, хотели переправить еще дальше, в тыловой госпиталь, но я написал расписку, что под свою ответственность отказываюсь от лечения и от эвакуации в тыл. Перевязали мне ногу, выломал какую-то палку и, опираясь на нее, поковылял назад к передовой, как раз нашу часть перебрасывали на другой участок, я еле успел догнать последнюю полковую подводу.

Г.К. - А как развивались события для Вашей роты в летнем наступлении в Белоруссии?

С.В. - Мы довольно серьезно готовились к наступлению, перед нами находились немецкие позиции, прикрывающие подходы к станции Шумилино. Стрелковые батальоны пополнили до штатного состава, привезли новобранцев, все с 1926 года рождения. В каждом батальоне сделали по одной "панцирной роте" автоматчиков, солдатам выдали стальные "панцири"-кирасы на грудь, такие обычно выдавали только в штурмовых саперных бригадах. В тылу армии специально создали десятикилометровый участок "немецкой обороны" в три эшелона, идентичный настоящим немецким позициям, и там готовили пехоту к штурму. Изменился уже сам подход к наступлению. Если в сорок третьем году бойцам говорили - "взял немецкую позицию, сразу закрепись на ней и держись за нее зубами, до последнего патрона", то теперь установка была совершенно другой - "Ворвался в первую линию, стреляй, кидай гранаты и сразу беги вперед. Не задерживайся, не ввязывайся в бой в траншее. За тобой идет вторая волна наступающей пехоты, она и зачистит немецкие окопы. Только вперед!"...

На участке нашего батальона "нейтралка" проходила через лощину, поросшую кустарником, и когда началась атака, одному моему взводу я приказали поменять позицию, они сместились и "потерялись", потом их еле нашли. Пехота пошла вперед, мы снялись с минометами, и пошли за ними, но догнать не могли. Ко мне присоединились все отставшие пехотинцы, связисты. Идем по лесу, через который проходит дорога, на ней свежие следы множества немецких кованых сапог. Карта кончилась, что впереди - не знаем. Чуть дальше дорога делилиась на три, распрягли двух, тянувших повозку с минами, и два бойца на конях поехали вперед, на разведку. Они вернулись с артиллеристами, доложили, рядом река и стоит наша артиллерийская батарея. Так мы вышли к Западной Двине. Перед нами вымершее пустое село, на противоположном берегу. На этом берегу находился начарт полка с батареей и человек двадцать "приблудших". На противоположном берегу тихо, немцев не видно.

Начарт, старший по званию и по должности, стал отдавать распоряжения - "Занять позиции по берегу реки", а потом построил всех и стал вызывать добровольцев на форсирование. Пока он набирал желающих, командир артиллерийской батареи, сам первый разделся, снял сапоги и поплыл на вражеский высокий берег. Вернулся, говорит, что там противника нет. Тогда еще человек пятнадцать вплавь пересекли реку. Я приказал своим минометчикам вырыть на берегу окопы в полный рост и начать вязать плоты из мокрых бревен. Говорю начарту, что когда шли к берегу, то видели амбар, его можно разобрать на плоты, он согласился. На двух пустых телегах поехали к амбару, а в это время к берегу, прямо к тому месту где уже стояли мои минометчики и артбатарея, стали выходить одной большой толпой стрелковые батальоны нашей дивизии. Начарт доложил комдиву, что на противоположной стороне реки немцев нет и что мы захватили плацдарм. Стрелки, не окапываясь, стали готовиться к переправе. Батальоны стояли как большой цыганский табор. И тут по берегу немцы начали сильнейший артобстрел, буквально все смешали с землей, они, видно, все время наблюдали за нами, и корректировщики только и ждали момента, когда на берегу соберется много людей.

Там, наверное, каждый метр был заранее пристрелян, уж больно точно били по нам. Мы потеряли во время этого обстрела сотни бойцов и офицеров убитыми и ранеными, но минрота серьезных потерь не имела, мои бойцы к началу обстрела уже успели окопаться. Связали первый плот, и я один свой взвод переправил с минометами на тот берег. Плот вернулся за очередной партией. Немцы продолжали непрерывно долбить по нам из орудий. Тут появился комполка, хотел забрать плот для себя, но я предложил ему сделать паромную переправу. Мой связист Мандибура поплыл с проводом на западный берег, закрепил его там, и таким образом организовал паромную переправу, пехота стала сама вязать еще плоты. Я тоже переправился на тот берег, а там уже мой боец Щербаков, говорит: "Товарищ капитан, я тут лошадей угнал, взамен наших побитых". И так, постепенно, батальоны были переброшены под огнем на плацдарм за Западной Двиной. Форсирование этой реки было приравнено к "форсированию Днепра" и мне приказали заполнить наградные листы на отличившихся. Весь 1-й взвод минометной роты был достойно отмечен, весь, без исключения, награжден орденами, нескольким даже не пожалели высокого ордена Боевого Красного Знамени.

Мандибуру я представил к Герою, его наградной лист быстро прошел по всем инстанциям, и уже через короткое время он получил звание ГСС и месячный отпуск на родину, в Винницую область. Меня наградили орденом Отечественной Войны.

Всего в нашем батальоне дали Героя пятерым офицерам и красноармейцам, включая одного стрелкового ротного и комбата майора Кудаковского. Комбата вскоре убило.

Он с радистом во время артобстрела встал на открытом возвышении, хотел выйти на связь со штабом полка. Я проходил мимо со своими минометчиками, сказал ему: "Комбат, спустись вниз, ты же как на ладони!", он отмахнулся, меня не послушал, через какие-то мгновения рядом с ним разорвался снаряд, и ему осколок попал прямо в голову, сразу на смерть. Единственным, кому Героя дали не по праву и не за боевые заслуги, был комсорг батальона, которого к званию представлял политотдел дивизии.

Этот комсорг действительно был на первом плоту, вместе с моими минометчиками, но на середине реки его зацепило пониже спины мелким осколком, пустяковая царапина, и он сразу же расплакался, стал умолять солдат, отвезти его немедленно обратно, пока он не истек кровью, на что бойцы ответили ему, что они ему не извозчики и послали комсорга куда подальше. Но политотдел дивизии, видно, "расписал" этого комсорга в наградном листе как - "героически, презирая смерть, невзирая на тяжелое ранение, с призывом "за Родину! За Сталина!", первым ступил на вражеский берег и повел за собой в атаку...", и прочую чушь и чепуху, которую штабные виртуозно сочиняли в реляциях "для своих"... Бойцы потом возмущались, увидев в расположении батальона такого "свежеиспеченного Героя"...

Г.К. - Минометный взвод из Вашей роты одним из первых высаживается на плацдарме. А чем обычно были вооружены солдаты и офицеры минроты?

Приходилось ли минометчикам со своим личным оружием вступать в стрелковый бой или самим держать передовую линию, вместо обычных стрелков?

С.В. - Минометчики в основном были вооружены карабинами. Я ходил с автоматом ППШ и пистолетом ТТ, всегда имел при себе несколько гранат-"лимонок", и еще имел "трофейный" маленький бельгийский "браунинг", но держал его больше как "сувенир", с ним много не навоюешь. Большинство бойцов минроты также имели "на себе" гранаты-"лимонки". В принципе, минометчики, находясь в составе минроты стрелкового батальона, были готовы вступить в стрелковый бой, стрелять из оружия умели все, и если бы надо было пойти в атаку, то пошли бы, запросто. Это были обычные пехотные солдаты, обученные стрельбе из минометов. Но за два года проведенных на передовой я почти не помню случаев, когда минрота оставалась бы "голой", вообще без пехотного прикрытия, хоть немного стрелков, но были перед нами. Но сама опасность того факта, что немцы могут пробиться или просочиться на огневые позиции минроты - всегда принималась во внимание. Помню один эпизод, когда поставил свои минометы на опушке леса, а сам пошел вперед к пехоте, а их очень мало, один боец расположен от другого на расстояниии 50 метров. На просеке стояло единственное 45-мм орудие.

Сделал себе блиндажик для НП, в три наката, и пехотный ротный попросился ко мне туда на ночевку. На рассвете, как раз старшина принес завтрак, немцы стали нас обстреливать, я ответил огнем своей минроты, и вскоре все затихло. Старшина пошел по траншее раздавать еду, а на правом фланге нет двух пулеметчиков. Стало понятно, что эта немецкая разведка их утащила, прикрываясь артобстрелом. Еще до этого, ночью, из штаба полка позвонили, и приказали нам с ротным-пехотинцем прибыть за орденами, он пошел, а я остался на "передке", держать участок. Ротный уже возвращался назад, но пошел не по прямой линии, а "по дуге", смотрит, стоят двое в маскхалатах, он подумал, что это наши разведчики, а оказалось - немцы. Он кинулся бежать, вслед ему раздалась автоматная очередь, и только одна пуля попала в него, да и то, по касательной, только обожгла кожу на спине. После того как немецкие разведчики "сцапали" наших пулеметчиков, мы понимали, что они узнают, что у русских здесь в обороне всего-ничего народу, и ночью нас хоть голыми руками бери, отбиться шансов нет. Стали готовиться к бою, поставили на растяжках перед окопами гранаты Ф-1 и на распорках - сигнальные патроны. Натянули проволоку над землей, подвесили на нее все пустые консервные банки, какие нашли. Стали расчищать сектора обстрела.

Я пристрелял свой блиндажик-"землянку" и передал приказ в роту - "Если связь с о мной прервется - огонь на меня по сигналу ракеты"...

Бывало, что из штаба батальона отдадут приказ минроте выдвинуться вперед и занять новые огневые позиции на определенном рубеже, а там нашей пехоты и в помине нет, оказываемся или на "нейтралке", что не так страшно, или, вообще - в окружении.

В 1944 году был один памятный случай. Полк остался на исходных рубежах, а комбат мне приказывает продвинуться с ротой вперед, вглубь леса. Заняли позиции, окопались, поставили минометы, и тут мимо нас идут немцы к своему переднему краю, заметили нас и стали обстреливать, мы отвечали огнем. Ночью мы четко осознали, что окружены со всех сторон, но телефонная связь со штабом действовала и когда доложили комполка, что минрота, да и весь 3-й батальон находятся "в капкане, у черта на рогах", он заявил: "Сами тут зашли, пусть сами и выходят". Ночью, прямо через нас, к передовой прошло пехотное немецкое подразделение. Мы затаились, была, как говорится, "темень, хоть глаза выколи", немцы перепрыгивали через наши окопы, не подозревая, что мы залегли в них, не вызывая шума, затаив дыхание и изготовившись к схватке. Так мои бойцы еще по-тихому, снизу, за ноги сцапали бесшумно трех немцев, стащили их на дно окопов, те даже не пикнули. Немцы прошли, но нервное напряжение в те минуты было сильным. Решили, что пора и нам выходить к своим, идем в темноте по просеке, стоит немецкий танк "тигр", подумали, что подбитый. Подошли поближе, кто-то из солдат стукнул прикладом автомата по танку, говорит: "Посмотрите, славяне, какая броня хорошая", и в это время "подбитый танк ожил", включил фары, завелся мотор, так мы , оказывается , своим шумом разбудили немецкий экипаж, спящий внутри танка. Мы кинулись в стороны от танка, противотанковых гранат ни у кого не было. Танкисты выпустили наугад несколько снарядов, но нас там уже след простыл.

Идем дальше, перед нами немцы, но немного, человек пятнадцать, мы вступили в перестрелку, а они по сторонам, дали нам пройти...

Г.К. - Перейдем к "общим вопросам". Приходилось Вашей минроте вести огонь с открытых позиций, в "чистом поле"?

С.В. - Приходилось, не всегда успевали окопаться. Помню один бой, когда немцы пошли в атаку в полный рост, цепями, через поле ржи. Поставили минометы напротив, на открытом месте, прямо в линию, я устроил НП на бугорке, и стали бить по ним.

Мины ложились прямо в цепи, и эта атака захлебнулась в крови.

От стрельбы "прямой наводкой" никто не был застрахован. В Пруссии пехота не могла долго взять одиночный крупный каменный дом, несколько раз атаковали, бесполезно. Тогда на прямую наводку вывели батарею152-мм пушек, и артиллеристы в упор расстреливали снарядами это строение и закрепившихся в нем немцев.

Г.К. - Боекомплект всегда был в достатке?

С.В. - С лета 1944 года перебоев с боеприпасами уже не было, но до этого, например, под Витебском, нам выделяли по 10 мин в сутки. Но и тут нашелся выход, мы обнаружили ящики с трофейными немецкими 81 -мм минами, которыми можно было стрелять из наших 82-мм минометов. Часто использовалась тактика "кочующих" минометов. Кстати, трофейными минами приходилось стрелять нередко, до самого конца войны.

Г.К. - Какие потери несла Ваша минрота?

С.В. - Потери минометчики несли от немецкого огня, от своего огня, подрывались на минах, гибли от несчастных случаев. Чтобы объяснить специфику потерь у минометчиков, надо четко представить место минроты в бою.

Как правило, минрота находится на расстоянии 200-500 метров от передовой пехотной цепи или траншеи, только командир роты со связистом находится в порядках пехоты и оттуда корректирует огонь своей минроты. У миномета обычно находятся три человека: командир, заряжающий и наводчик, а два подносчика мин "курсируют" от точек боепитания к минометам, подносят боезапас. Эти 200-500 метров чуть подальше от самой смерти, от кромешного ада передовой, давали минометчикам большой теоретический шанс остаться в живых. Ведь что такое пехота - это несчастные люди, "смертники", которым досталась на войне самая тяжелая судьба, самая горькая доля. Начинается наступление, и уже через пару дней в пехоте уже некому воевать, все перебиты.

В обороне пехота гниет в окопах, спит на снегу или в залитых водой траншеях, все замученные, завшивленные, голодные Пехоте всегда тяжело, в пехоте всегда плохо и голодно, тыловиков покормят, а попробуй под непрерывным огнем доставь продовольствие на самый "передок". И эти сотни метров разницы между позициями стрелковой и минометной роты, как я уже сказал, имели большое значение. Минометчики почти всегда ведут огонь из оврагов, вырытых в земле укрытий, или прикрываясь домами от наблюдателей и арткорректировщиков противника. Им не приходиться ходить в пешие атаки в полный рост на неподавленные пулеметы.

Их не давят в траншеях и вырытых ячейках немецкие танки, хотя мне под Белгородом пришлось выдержать такую танковую атаку и выжить...

В минометной роте всегда дисциплина, потому что все бойцы-минометчики знают, будешь наглеть, сразу переведут в пехоту, а там до погоста или до госпитальной койки рукой подать, считанные дни... Но война есть война, передовая не то место, где можно спокойно мечтать о послевоенном будущем, и потери минометчиков 82-мм тоже были серьезными. Довольно "стандартный случай" гибели - взрыв миномета на огневой, так называемый "самоподрыв". Мину с отсыревшим зарядом кидают в ствол, а она не вылетает, но заряжающий "по запарке" кидает следующую мину в ствол, сразу следует взрыв, - и миномет вместе с расчетом на куски. У меня в роте был такой случай.

Гибли от артогня противника, при бомбежках. Немало людей погибло "по-глупому", не в боевой обстановке. Просто приведу примеры. Был у нас ездовой, средних лет веселый мужик, западный украинец. Едем колонной, а он радостно рассказывает, как Советская власть дала его семье корову, и как его жена теперь довольна. Через минуту телега наезжает на мину, взрыв, и ездовой с лошадьми сразу отправляется на тот свет. А ведь перед нами по этой дороге десятки других подвод проехали... Стоим в обороне, тишина на переднем крае, и один солдат, украинец, решил накосить в ложбинке травы для лошадей. Косой задел мину - убит взрывом... На марше солдат-минометчик отошел в кусты по нужде, и подорвался в клочья. У него в кармане ватника две гранаты-"лимонки" на боевом взводе лежали, и, видно, когда он присел, то скоба одной гранаты зацепилась за другую, и получай - "самоподрыв"... В Пруссии в оставленном жителями селении мой старшина роты забил "бесхозную" свинью, стали искать соль по пустым домам.

Все были веселые, довольные. И тут авианалет, от близких разрывов бомб наши лошади со страху понеслись, старшина выскочил из укрытия, чтобы их задержать - сражен осколком авиабомбы... И таких эпизодов не перечесть. Я уже не говорю о " нашей классике" - отравлениях древесным или метиловым спиртом.

В тяжелой обстановке могли забрать половину минроты на пополнение поредевшей пехоты. В моей роте такого ни разу не было, а в других происходило. Берут бойцов "на время", а "оставляют" навсегда... Пехота занимает рубеж, а народу в стрелковых ротах осталось мало, комполка мне приказывает: "Дашь 15 человек на рытье траншей!", но дело ясное, что потом моих назад могут и не отдать. Отвечаю комполка: "Товарищ подполковник, разрешите я ночью сам всю роту приведу рыть оборону, не хотелось бы расчеты дробить, мало ли что может случится", он соглашается...

Многое зависело и от того, где тебе приказывают занять рубеж обороны, иногда ставили просто на заведомо "гиблое место". Как-то зимой получаю приказ, не от комбата, а от начальника артиллерии полка - занять позиции возле одиночного каменного дома. Вырыли себе "блиндаж", за нами стояли в засаде артиллеристы из ИПТАПа с 76-мм орудиями. Рядом с нами еще одна минрота, с другого батальона. Протянул связь на КП полка. Утром немцы нас заметили, начали обстреливать позиции, и одна из стен дома от взрыва рухнула прямо на траншею, в которой находились иптаповцы. Командира второй минроты легко ранило осколком снаряда, он ушел в тыл на перевязку и не вернулся, и мне пришлось принять его роту под свое командование. По телефону приказывают явиться на КП командира полка. А бежать надо по снегу, под пулеметным огнем по открытому полю, которое простреливалось с двух сторон. На мне валенки, ватник под шинелью, бежать тяжело, пули туда-сюда рядом со мной свистят, еле добежал, просто упал в траншею, где находился командир полка, который сразу отдал мне приказ на открытие огня. И только мои минометы дали первый залп, как немецкие артиллеристы немедленно среагировали и накрыли точными попаданиями наши огневые позиции. Каменный дом, считай, что вдребезги снарядами разнесли, на огневых стали взрываться ящики с минами, все взлетает в воздух. Комполка стал материться: "Капитан! Кто дал тебе приказ там встать с минометами!?" - "Начарт" - "Он что, идиот? Кто ставит людей в открытом поле рядом с одиночным строением!? Ночью своих отведешь к лесу!".

В темноте мы отошли назад, вырыли землянку, сверху положили одно бревно и ветки поперек, и это нас спасло во время обстрела, немецкая мина попала прямо в бревно, всех только контузило...

В Латвии форсировали какую-то речушку, я воды в сапоги набрал, так присел на землю, вылить воду из сапог, и тут ... по нам залп своих "катюш"...

Г.К. - Два года непосредственно на передовой... Выжить надеялись?

С.В. - Трудно ответить однозначно. Иногда мечтал, как после войны приеду в Ленинград, поступать в институт, как стану инженером... Думал, авось повезет уцелеть...

А так , ... постоянное балансирование между жизнью и смертью .

После боя смотришь, то осколок в подошве сапога, то шинель пулями прошита, то мелкие осколки застряли в ватных брюках, то осколок мины только губу распорол.

Все решали какие-то доли секунды. Комбат как-то вызывает к себе в штаб, разместившийся в подвале, а на входе в подвал под навесом толпятся бойцы, узкий проход. Они в сторону шаг сделали, чтобы я прошел по проходу, и только я потянул на себя дверь за ручку, как сзади взрыв, прямое попадание снаряда. Всех кто стоял в проходе - насмерть, а меня только взрывной волной швырнуло внутрь подвала.

В Пруссии шел бой местного значения, наше продвижение застопорилось. Пехота несколько раз поднималась в атаку, но немцы держались крепко, и батальон нес очень серьезные потери. Я расположил свой НП в каменном здании, окна которого были заложены камнями, но оставалась большая щель, через которую хорошо было видно все поле боя. Приходит на мой НП комполка с комбатом и ротными, посмотрел что происходит, и приказывает всем выйти из здания во двор, он будет ставить задачу на повторную атаку. Зачем, какого черта он всех наружу вытащил, когда задачу можно было сообщить на НП в здании? Только вышли на улицу, встали рядом с комполка, "хлопок", раненый комбат падает на землю, через мгновение следующий "хлопок" и один из офицеров падает замертво. Снайпер работал. Только я как раз рядом с комбатом стоял, а если бы снайпер "начал работу" с меня?... Пехота снова пошла в атаку, но немцы опять отразили ее. Кончился этот бой тем, что один из ротных без потерь прошел с группой бойцов с фланга, там немцев не оказалось, так они остальных внезапной фланговой атакой выбили с позиций.

Г.К. - По Вашему мнению, боевой дух солдата вермахта в конце войны сильно отличался от сорок третьего года?

С.В. - Нет, немцы всегда оставались сильным, хорошо организованным противником.

И в конце войны они давали нам иногда "прикурить", дрались до последнего патрона и человека, а если отходили с линии обороны, то без паники и драпа. Постоянно нас контратаковали, немцы вели активную оборону... До Кенигсберга оставалось пара десятков километров, пехота и минометчики форсировали какую-то речушку, а вся артиллерия осталась на восточном берегу. Перед нами насыпь, окопались на ней.

Начался артобстрел крупнокалиберной артиллерии, мы решили, что по нам стреляет морская артиллерия из прибрежных фортов Кенигсберга. Совсем рядом с нашими позициями проходила дорога и на ней показалась колонна немецких танков. Казалось все, конец, "приехали", сейчас сметут нас с этой насыпи и передавят, но повезло, как раз через речку переправилась зенитная часть, которая выставила зенитки на прямую наводку и отразила танковую атаку.

В другой раз шли в полной тишине двое суток по Восточной Пруссии, не вступая в соприкосновение с противником, немцы куда-то подевались. На ночных привалах, на стоянках в немецких поселках, люди перестали окапываться, утратили чувство опасности. Я с минротой на ночлег остановился в какой-то усадьбе, а утром немцы начали артобстрел усадьбы. Приказал минометчикам отойти на 200 метров назад, занять позиции в сухом канале, а сам с ординарцем и связистом пошел вперед, прояснить обстановку. Дошли до штабелей бревен, и увидели жуткую картину. Несколько немецких танков в сопровождении пехоты вышли на возвышенность. Недалеко стояла наша артиллерия. Орудия стояли в ряд, не окопанные и не замаскированные, как на параде, расчеты где-то по ямам попрятались. Немецкие танки остановились метрах в тридцати-сорока от артиллеристов, из головной машины по пояс высунулся танкист и машет рукой, мол, кто хочет в плен, выходи сдаваться. Первый расчет руки поднял и побежал к немцам, бросив оружие. Еще кто-то выполз, "руки в гору"... А кто не выходит , то тогда танкисты стреляют по орудийному расчету и пушке, продвигаются к следующему орудию, все повторяется, кто не сдался, засаживают пару снарядов в упор, а немецкая пехота принимает в плен вышедших с поднятыми руками. Смотреть даже было страшно.

Мы не могли корректировать огонь, связь перебило. Танки продвинулись дальше и оказались в пятидесяти метрах от нас. Пехота идет рядом, прикрываясь броней.

Мне стало не по себе, надо остреливаться, да автомат заело, кругом песок, видно, в затвор попал, пока ползли. И мы побежали назад к усадьбе, а немцы стреляли нам в спину. Рядом разрыв снаряда, ординарца ранило осколками, потащил его за собой, потом уже в какой-то воронке перевязали. Бежим мимо усадьбы, за стеной прячется замполит батальона, кричит мне: "Капитан, ты куда?!" - "На огневые!", да только на огневых в канале уже никого не было, лежит один раненый командир расчета, да слышны выстрелы минометов с опушки леса, моя рота уже туда отошла и развернулась.

Сам командир дивизии лично, с пистолетом в руках, останавливал на опушке леса всех наших бегущих. Разгорелся очень серьезный бой, который продлился до самого вечера. Ночью немцы отошли... И если вам кто-то из ветеранов начинает рассказывать, что, мол, "...германец в сорок пятом году уже не тот пошел и боевой дух растерял...", вы ему просто в качестве примера этот бой приведите...

Г.К. - Еще один вопрос из "обязательных". Ваше отношение к политработникам?

С.В. - В бою я комиссаров, как помнится, ни разу не видел, относился к ним как к неизбежному армейскому атрибуту, без особого пиетета, но и без какой-либо злобы. Придут политруки, поболтают о том, о сем, речь солдатам "толкнут", и шмыг назад к себе в штаб - заметку в дивизионную многотиражку писать, для них "рабочий день" на войне на этом закончился, они ее видели только со стороны. Каждому - свое...

Лично я воевал за Родину, но не за Сталина, как они...

Сам в партию вступил на фронте, на передовую пришел замполит и предложил, чтобы я написал заявление о приеме в кандидаты в члены ВКПб , что я и сделал. Потом прибыл полиотдельский фотограф, между деревьев натянули простныь, и он стал снимать нас на фото для партийных билетов.

Г.К. - Какими были отношения между окопными офицерами и офицерами штаба полка?

С.В. - Мы вообще с ними никаких дел не имели, каждый варился в своем котле, они в штабе, мы на "передке", у них "своя свадьба", у нас свой "колхоз". Тыловые начальники жизнью рисковать не спешили и появлялись на передовой только в затишье или когда мы стояли в твердой обороне, основательно и глубоко "закопавшись в землю".

Всякие проверяющие, "подгоняющие", агитаторы, комиссии из разных служб - они цеплялись к каждой мелочи, и только мешали воевать. Под Витебском в лесу, в снегу нашли старое, но пригодное к стрельбе ПТР. Как раз вышел приказ, что тому красноармейцу, кто из ПТРа собьет немецкий самолет, полагается орден и месячный отпуск домой. Так бойцы на спил дерева прикрепили колесо от телеги, к нему "присобачили" ПТР и все время пытались из противотанкового ружья сбить "раму", летающую над нашими позициями. Приходят штабные с проверкой: "Почему у вас ПТР ржавое?" - "Да мы его из снега откопали, оно, вообще, не наше" - "Все равно безобразие. Объявляем вам выговор за использование нетабельного оружия"...

С командиром полка у меня были хорошие отношения, я под его командованием больше года провоевал, он меня знал по многим боям. В начале 1945 года в дивизии "активных штыков" осталось очень мало, все стрелковые полки свели в один, в наш 992-й СП, и все наши минометные батальонные роты 82-мм объединили в одну. Комполка приказал мне принять под командование сводную минроту, но я ему сказал прямо, что и без меня офицеров полно, а я устал на передовой, хочу немного отдохнуть, пусть другие ротой покомандуют, он все понял, пошел мне навстречу и отправил вместе с другими "излишками офицерского состава" в резерв при 51-й Армии. Там я отыхал до марта месяца, а потом получил назначение на должность заместителя командира стрелкового батальона 1005-го стрелкового полка 279-й СД. Дивизия стояла под Либавой, пополняла батальоны до полного штата и готовилась к штурму города. Должность замкомбата по строевой среди пехотных офицеров считалась "собачьей" и "проклятой", ими затыкали все дырки, туда, где пехота залегла под огнем, сразу посылали замкомбата поднимать людей снова в атаку. Одним словом - "офицер на побегушках на передовой", долго на этой должности невредимым никто не держался. В "замкомбатах" я прослужил до конца сорок пятого года, пока не отбыл на учебу в Военно-Химическую Академию.

Г.К. - В какой обстановке вручали награды в полку?

С.В. - Награды вручали офицерам без всяких митингов, без малейшей помпезности, и не всегда в штабе полка. Ордена могли просто передать в штаб батальона. Был у меня комбат, азербайджанец, майор Сулейманов, прекрасный человек, настоящий вояка, он мою фамилию правильно не выговаривал, всегда обращался ко мне: "Винопил", на что я отвечал: "С утра еще нет". Звонит мне в один из весенних дней сорок четвертого года этот комбат в роту, говорит: "Готовь новую дырочку" - "На гимнастерке или на погонах?" - "На гимнастерке. Тебя орденом Красной Звезды наградили". На месте получил.

Вообще, простые пехотные офицеры-окопники, в отличие от штабных адъютантов и всяких ПНШ, об орденах никогда не думали, за наградами не гонялись, и не только потому что пехотный век на войне короткий, просто на передовой не до мыслей, отметят тебя орденом или нет, представят к награде или "зажмут", там, в первой линии люди всегда заняты делом, каждую минуту ходят со смертью в обнимку...

Г.К. - Особисты в Вашем полку себя чем-то проявили?

С.В. - За всю войну я с особистом один только раз разговор имел. Получили приказ занять позиции на " нейтралке" в овраге, и тут появляется связной: "Товарищ капитан, вас в штаб полка вызывают". Я пошел с ним и вдруг четко услышал в воздухе звуки моторов ПО-2 , наших ночных бомбардировщиков, а потом в овраге, где находилась моя минрота, стали рваться авиабомбы. "Ночники" по ошибке по своим "разгрузились".

Я назад на позицию. Раненые, убитые, побитые лошади. Привели себя в порядок, что поделать, от своих такой "гостинец с неба " получили, но на войне это дело обычное. Пошел опять в штаб полка, оказывается, вызвал меня наш особист-смершевец, хотел, чтобы я ему докладывал о подозрительных в минроте. Я сказал ему, если что заметим, сообщим, вышел из его землянки и подумал, а ведь этот особист меня сейчас своим вызовом возможно от ранения или смерти спас. Останься я тогда в овраге, ведь и меня могли осколки найти. Больше я с ними не встречался, в штрафники из моей роты никто не попадал, самострелов или перебежчиков не было, так что не было повода свидеться.

Г.К. - Вы сейчас сказали, что "ночники" по своим пробомбились, до этого был эпизод, что залп "катюш" ударил по берегу, на котором уже находились наши части.

Почему такое происходило?

С.В. - Связь у нас была плохая. На весь батальон одна рация, дерьмовая и громоздкая, и то, комбаты боялись рацию включать, опасались, что немцы их запеленгуют и сразу накроют артиллерией. В ротах были телефонные аппараты в деревянных ящиках, и толку от них было мало, проводная связь постоянно рвалась и была на передовой никудышней. Из-за отсутствия нормальных средств связи постоянно происходили такие трагедии, не успевали вовремя доложить о продвижение вперед, а взаимодействие штабов, скажем, стрелкового полка и каких-нибудь приданных артиллеристов, всегда "хромало на все четыре конечности".

Г.К. - Женщины были в батальоне?

С.В. - Женщине на войне не место, пусть она двадцать раз "комсомолка-доброволка", война на передовой - это занятие чисто мужское... Передовая это - постоянная кровь, грязь, мат, жуткие экстремальные условия, смерть вокруг - зачем женщине все это видеть? В батальонах старались женщин сразу "отфутболивать" назад, в полковой тыл. Присылают телефонисток, но я лично, их к себе в роту категорически отказывался принимать. Зачем мне "мертвая душа", по списку она у нас формально числится, а сама ППЖ какого-нибудь штабного, все время в штабе полка крутится, возле "дорогого", и трофейный шоколад грызет. За то, что девушки в армии становились чьими-то ППЖ - их не особо осуждали, тут было все понятно. Приходит молодая санитарка или телефонистка в стрелковый батальон, а там несколько сотен здоровых мужиков, уже забывших, как это, девушку обнять, все смотрят на нее с интересом, многие с сочувствием, но некоторые и с похотью. Вот она и идет в ППЖ к старшим офицерам, ищет покровителя в штабе, там и место почище, и от приставаний других "потенциальных кавалеров" всегда защита будет. Но не все "шли по рукам"...

Таковы были реалии, но тогда и моральные устои были другими.

У нашего заместителя командира полка в ППЖ была девушка-снайпер, на минуточку. Так он ей в снайперскую зачетную книжку от "своей широкой души" столько застреленных "фрицев" записал, что на всем переднем крае перед позициями нашего батальона столько немцев не наберется. Мы над ней подшучивали, у тебя "боевой счет" скоро на звание Героя потянет, а она отвечала, что, мол, зря смеетесь, сколько бы там не записано, а половина счета ее, честная, лично убитые из снаперской винтовки немцы.

Г.К. - Как кормили в пехоте?

С.В. - Возможно кто-то не поверит, но когда мы стояли во втором эшелоне обороны за Белгородом, то был период, что батальон несколько суток не получал никакого довольствия, даже пайки хлеба. Все эти дни нам давали на день в руки по три свеклы на пропитание, и крутись, как хочешь. Что произошло, почему не смогли подвезти провиант вовремя, мы не знали, но этот "свекольник" в память запал намертво...

Обычно в пехоте кормили стандартно - суп гороховый или из пшенки, гороховая каша из концентрата, перепадала нам и американская тушенка. Другие бывшие офицеры рассказывают, что получали положенный офицерам доппаек, так я за всю войну ни разу никакого доппайка в глаза не видел и не получал. Питался, как и мои бойцы, с батальонного котла, но может ротный старшина в котелок мне гущи побольше подкидывал, как офицеру и своему командиру, и не более того.

Трофеи выручали, "подножный корм". Шли маршем, и батальонный повар накопал в поле картошки, закинул ее в мундире в котел, хотел бойцов накормить, ничего другого не было. Но марш шел без остановок, на ходу он не доглядел, вся картошка разварилась и превратилась в кашу, пополам с песком. На привале он начал раздавать картошку, а есть ее уже было невозможно, бойцы стали возмущаться, и как раз мимо шел комполка.

Ему пожаловались, мол, на обед помои какие-то дали. Он подошел к полевой кухне, взял в руки котелок с картошкой, попробовал, и... стал горячую картошку рукой размазывать по лицу несчастного, ни в чем не виноватого повара...

Чему удивляться, наш комполка был человеком крутого нрава, иногда в атаку комбатов палкой гнал, мог и ударить своей "дубиной" или кулаком любого офицера...

В то время мордобой со стороны старших командиров и постоянный грубый мат на подчиненных ни у кого удивления не вызывали, таких, с позволения сказать, "офицеров с высокой личной культурой" было немало...

Лепель взяли, а там огромные горящие склады с продовольствием, все в огне. Мы как раз во втором эшелоне "наступали". Я взял пустую подводу, ординарца, двух солдат, и мы поехали к складам. Пламя кругом. Обмотали лица мокрыми полотенцами, и палками прямо из пожарища стали выкатывать на себя консервные банки. Там же, еще в нетронутом огнем месте, добыли несколько целых ящиков вина. Лепель вообще оказался "сытым местом". На железнодорожной станции стояли цистерны со спиртом, вся дивизия перепилась. Потом надо было дальше атаковать, так немцы в узком проходе между двух озер поставили два пулемета и всю дивизию на месте больше суток держали, отражая атаки нашей пьяной пехоты... Народу там положили... лучше не вспоминать...

В Латвии, в подвале костела увидели висящие копченые окорока, так мой ординарец напихал их в свой вещмешок, потом идем дальше, а у него это сало тает, по спине течет. Ординарец был хорошим бойцом, опытным воякой, но и аппетитом тоже выделялся, мог за присест, без хлеба, умять полкило сала. Как где только чуть встанем на дороге или в поле, он сразу отходил в сторону и лопатой рыл две щели, для себя, и для меня, немецкая авиация нас "многому научила", летчики у немцев были отличные, бомбили без промаха.

В Восточной Пруссии в пустых населенных пунктах бродили тучи брошенного бежавшими от нас хозяевами "бесхозного" скота. Бойцы сами доили коров. В подвалах домов мы находили соленья, закатанные в стеклянных банках, мы такое видели впервые. Отъедались мясом, и дошло до того, что многие стали воротить нос от говядины или свинины, мол, зачем это жрать, когда под рукой куры и гуси, нам "дичь подавай".

Вскоре за нашей спиной появились " сельхозкоманды" собиравшие ничейный скот, технику и прочее добро, до последнего зернышка - все это отправляли в СССР.

Г.К. - Наркомовские "сто грамм" получали постоянно?

С.В. - Без перебоев, ежедневно на передовой. Ну, ... и обычное дело, строевая записка подавалась вчерашним днем, получались излишки спирта, "ротные запасы" у нашего старшины. Я спирт на войне не любил, больше уважал "трофейное" вино, изредка попадалось. Горьких пьяниц в роте не терпел, таких сразу отправляли в пехоту.

Г.К. - Каким было отношение к "власовцам" и к немецким военнопленным?

С.В. - С живыми "власовцами" я почти не сталкивался, а вот на мертвых "бывших товарищей по оружию" насмотрелся под Белгородом. Там в одном месте валялось много убитых "власовцев". Отношение к пленным немцам было почти всегда нормальным, по крайней мере, я лично не видел, чтобы при мне кто-то пленных "косил из ручника".

В самом конце войны мне даже пришлось несколько дней общаться с немецким генералом из 10-го армейского корпуса. При каких обстоятельствах, спрашиваете?

Восьмого мая 1945 года меня вызвали в штаб полка и там приказали прибыть в штаб армии, зачем? - никто не объяснял. По дороге увидели машину с радиостанцией, и радисты нам крикнули, что немцы капитулировали. Сразу начали от радости стрелять в воздух, обниматься. В штабе армии меня отправили к какому-то полковнику, который объявил мое задание. Оказывается, командование 10-го немецкого армейского корпуса согласилось на капитуляцию, и штаб этого корпуса должен прибыть в определенный населенный пункт. На меня возлагалась охрана сдавшегося штаба и обеспечение связи с нашим штабом 51-й Армии. Я так и не понял, почему именно меня выбрали на это задание, скорее всего "сработал стереотип", мол, если еврей, так обязательно немецкий язык знает, поскольку с аналогичным заданием в другие точки также отправили несколько офицеров-евреев. Но, тем не менее, мне был придан переводчик. Для выполнения задачи выделили взвод пехотинцев и радиорасчет. Немцы автоколонной прибыли в указанное место на машинах, одеты во все новое, видно, что обмундирование только со складов. Человек семьдесят, большинство офицеры. Через двое суток пришел приказ капитулировавших считать военнопленными, приехала команда и увезла всех в плен, за исключением командира корпуса, его начальника штаба, личного генеральского повара и адъютанта. Изменение статуса "из капитулируемых в пленные", видимо, значило многое, возможно, по законам войны капитулируемых должны были отпускать по домам, я точно не знаю. Начальника немецкого штаба корпуса еще спросил меня: "Нас не расстреляют?" - "Будут разбираться с каждым, и тех, кто военный преступник, будут судить" - "Я солдат и вы солдат, мы оба выполняли приказы", на что мне пришлось ответить коротко: "Разберутся". Потом и за генералами приехали из штабарма, а нас направили в разведотдел, где были собраны полтора десятка офицеров, все опытные боевые ребята с передовой, все орденоносцы. К нам пришел сам командарм Яков Григорьевич Крейзер и сказал: " В тылах армии происходят недопустимые вещи. Наши интенданты грабят немецкие армейские склады, забирают машины, это чистое мародерство. Вам предписывается - организовать КПП на дорогах, останавливать все машины, сгружать с них все немецкое добро, записывать фамилии тех, кто это добро везет. По-прежнему продолжается организованный выход сдающихся немцев из "котла", поэтому, приказываю, тех, кто прибывает в автоколоннах, отправлять дальше в плен пешим ходом, а машины забрать и разместить на стоянках возле КПП в полосе армии. Вам будут приданы все необходимые средства и личный состав для выполнения этого приказа". Нам выдали удостоверения, в которых было прямо записано - " выполняет задание по наведению порядка в полосе 51-й Армии, разрешается применение силы и табельного оружия, невзирая на звание и должность". Мне в пару назначили капитана из разведотдела, дали солдат из дорожно-восстановительного батальона и еще одного офицера, капитана из автодорожной службы. На шоссе поставили шлагбаум, пришел взвод в качестве "заградотряда", и мы с разведотдельцем приступили к выполнению приказа. Рядом с КПП организовали большую площадку для конфискованного автотранспорта, и вскоре она была забита машинами под завязку. Немцы сразу дисциплинированно оставляли машины, строились в колонны и отправлялись дальше в плен, а вот наши моментально "качали права", пока удостоверение в нос не сунешь, и по второму разу не объяснишь, что это приказ командарма, многие наглели, мол, "да кто ты такой, да я тебя, да ты у меня", и так далее. Интенданты в те дни действительно потеряли совесть, "трофейная лихорадка" дошла до абсурда, один раз задержали машину с грязным бельем из немецкого госпиталя, которую вел наш шофер. Он даже не мог внятно объяснить, зачем ему это грязное барахло. С теми, кто с нами вел себя нормально, не матерился, не грозил и не наглел, мы тоже вели себя по-людски, видим в кузове ящики с вином, провиантом, консервами, то все не забирали, оставляли немного ребятам, нарушая тем самым строгий приказ, а тех кто "выделывался" - разгружали "до нитки". Капитан-автодорожник как-то приходит к нам и говорит: "Ребята, вы где-то флягу с спиртом, я помню, сняли. Дайте мне ее, товарищи пришли навестить, выпить охота за встречу". Я говорю ему: "Вино французское вон стоит в ящиках, хоть залейся, возьми вина, нужен тебе это спирт" - "Нет, мы по-нашему, по рабочему, спиртиком разговеемся, так привычнее"... Но кто знал, что спирт окажется метиловым. Все три офицера, попробовавших это пойло отравились, капитан умер, а двух его товарищей еле откачали...

Это задание мы выполняли целую неделю, а потом нам разрешили вернуться по частям. Через месяц вдруг раздался звонок из штаба армии, требовали немедленно сдать в штаб полученное в мае удостоверение. Мой начштаба полка, принимая от меня удостоверение, прочитал текст, и сказал: "С таким документом жить можно"...

Вскоре нас отправили из Прибалтики на войну с Японией, но на Дальний Восток мы доехать не успели, и так мы целый месяц ждали составы на отправку, да еще все железные дороги были забиты эшелонами с войсками, едущими "бить япошек", и известие о капитуляции Квантунской Армии настигло нас на Урале, в сотне километрах за Свердловском. Нас высадили из вагонов прямо у полотна железной дороги, фактически в лесу, и приказали строить себе казармы, объявили, что отныне наша часть будет дислоцироваться здесь. В конце сорок пятого года я случайно от комбата узнал, что в дивизию пришла разнарядка - отправить пять достойных кандидатов на экзамены в Военно-Химическую Академию. В "абитуриенты" сразу записали всех полковых начхимов, и тут я заявил, что тоже имею желание попробовать поступить в ВХА, так как узнал, что в академии, кроме командного факультета, готовившего начхимов, есть также инженерный факультет, и если я поступлю, то смогу осуществить свою давнюю мечту - стать инженером. Но в полку стали меня отговаривать от этой затеи: "...зачем тебе это надо, в химакадемии надо шесть с лишним лет учиться, в нашей имени Фрунзе всего три года", обещали присвоить через месяц звание майора и назначить на должность командира батальона, вместо уходящего в запас "старого" комбата.

И все-таки я сам принял решение, определившее мою дальнейшую судьбу и армейскую службу, поехал в Москву, один из пяти отобранных с нашей дивизии успешно сдал приемные экзамены и был зачислен на учебу в Академию.

Г.К. - Где служили после войны?

С.В. - В мае 1952 года закончил ВХА, на отлично сдал дипломную работу, защита которой проходила при закрытых дверях, поскольку тема работы была "сов. секретной", по газу "табун". Служил свыше десяти лет в Донском Военном Округе (был такой в пятидесятые годы), потом, с 1964 года, преподавал в Саратовском военно-химическом училище, был старшим преподавателем, уволился из армии в 1972 году по выслуге лет в звании подполковника. Остался жить в Саратове, и еще 17 лет, уже будучи гражданским человеком, проработал инженером-механиком.