А.В. - Родился 2/3/1923 на территории "боярской Румынии", в селе Лопушно, что находится в пятидесяти километрах от Кишинева. Отец работал виноделом у румына-боярина, жили мы бедно, еле сводили концы с концами, и отцу было неимоверно тяжело вырастить и прокормить своих четырех сыновей. И даже когда в двадцатых годах по новой земельной румынской реформе нам выделили гектар земли и отец посадил на ней 1100 саженцев винограда, это не спасло нас от постоянного полуголодного существования. Лопушно считалось большим селом, в котором проживало 1000 молдавских семей и всего 40 еврейских, но единственный врач в селе был евреем по национальности. Отношение к нам со стороны молдаван было негативным.
В Румынии в то время было 14 официально действующих политических партий, из них три были ярого антисемитского и профашистского толка, и именно эти три партии ползовались подержкой коренного молдавского сельского населения, в большинстве своем неграмотного и политически пассивного.
Я закончил семь классов румынской школы, но денег на продолжение моей учебы в платной гимназии в Кишиневе в семье не было. Я решил уехать в Палестину, вступил в молодежную организацию еврейской партии "Поалей Цион", и был направлен в Яссы, где молодые евреи проходили подготовку к эмиграции и приобретали рабочие специальности. С нашего села в Яссы поехало четыре человека, мы десять месяцев трудились на сельхозработах и на стекольной фабрике, ожидая получения "сертификата", документа дававшего право на въезд в английскую подмандатную Палестину. Но нашим планам не суждено было осуществиться, в Бессарабию вошла Красная Армия, и мне пришлось вернуться домой, к своим родным. Я не знал русского языка, не имел малейшего понятия о жизни в Советском Союзе и о событиях, происходивших в нем в 1937 году, но сразу принял новую власть, считая ее справедливой и интернациональной. Начало войны застало меня в Кишиневе, где я учился на курсах работников райпотребсоюза. На рассвете двадцать второго июня нас разбудили звуки бомбежки, в тот же день курсы распустили и все учащиеся вернулись по домам. Наше село находилось в двадцати километрах от новой госграницы, но первые две недели все было тихо, мы не видели ни немцев, ни красноармейцев, в нашей глуши никто не появился. Мы не знали, что происходит на фронте, и что нам делать. Но евреи помнили, какой кровавый погром устроили румыны в Яссах в 1939 году, и, постепенно, многие решили уходить на восток. Молдаване все оставались в селе... Отец запряг волов и на подводе наша семья - восемь человек (включая бабушку и дедушку), покинула Лопушно и направилась в сторону Кишинева. О том, как мы выбирались из Бессарабии на восток, можно рассказывать долго. Мы пытались перейти мост через Днестр у Криулян, по мосту туда-сюда двигались красноармейские части и здесь мы попали под сильную бомбежку. С великим трудом мы доехали до Днепропетровска и пошли на станцию, откуда беженцев по железной дороге отправляли дальше, в тыл. Нас привезли в Краснодарский край, в райцентр Белая Глина, и уже оттуда направили в колхоз имени Первомая, где я проработал в поле до начала октября сорок первого года, пока меня не призвали.
Г.К. - А куда призвали?
А.В. - 10/10/1941 из военкомата меня отправили в Трудовую Армию, как "западника", не пользующегося доверием у Советской власти. Мы считались "подданными боярской Румынии", "ненадежным контингентом", которому нельзя доверять и дать в руки оружие, и в сорок первом в действующую армию "бессарабцев" не брали, а наоборот, изымали из рядов Красной Армии всех "западников": "бессарабцев", "польских и прибалтийских беженцев" и весь этот "несоветский элемент" концентрировали в рабочих и строительных батальонах. Я попал в рабочий батальон, который занимался рытьем противотанковых рвов на подступах к Ростову. Кроме "западников" в нашем батальоне были также старики от пятидесяти лет и старше, дети репрессированных и бывшие заключенные-уголовники. Каждый день по 10-12 часов в любую погоду, мы рыли землю, выполняя нормы кубометров, установленные начальством.
Но в феврале 1942 года меня просто выкинули вместе еще с одним товарищем из рабочего батальона, и приказали возвращаться по месту жительства и там встать на учет в военкомат. Причину нашего отчисления из Трудармии я так и не понял, я, например, не был дистрофиком, хотя кормили нас по самой захудалой тыловой норме питания.
Родители к тому времени уже эвакуировались дальше, на станцию Зимовники, где я нашел их, но в Зимовниках в военкомате не стали меня призывать, видимо, следовали старой инструкции, по которой я по-прежнему считался "западником".
Но в июле 1942 года, когда судьба страны висела на волоске, на Дону уже перестали смотреть - кто ты и что ты - военкоматы гребли всех подряд, всех способных держать оружие, и меня наконец-то мобилизовали и с группой призывников отправили в Тихорецк, откуда команду новобранцев, в которую я попал, направили в Орджоникидзе, на сборный пункт. Здесь нас разбирали по частям, и меня отобрали на двухмесячные курсы сержантов в Хасав-Юрте. Но из-за стремительного продвижения немцев на Кавказе курсы были расформированы и нас передали в только-что прибывшую из под Москвы на станцию Червленая 243-ую стрелковую бригаду.
Здесь, отобрали 12 человек с наших сержантских курсов и сделали из нас взвод ПТР - 6 расчетов противотанковых ружей. Моим первым номером был Иван Гонев, многому научивший меня в солдатском ремесле. 243-я стрелковая бригада заняла оборону на Моздокском направлении. Личный состав бригады был на 95 % славянским, а такие части по праву считались самыми стойкими в боях.
Г.К. - Ваше первое боевое крещение.
А.В. - Первый бой оказался для нас удачным. 16-го октября, мы, пэтээровцы, заняли оборону, а за нашей спиной расположились 4 расчета 45-мм орудий. Сплошной линии фронта уже не было. Нас атаковали 6 танков и немецкая пехота. Нам удалось поджечь два танка, которые позже немцы уволокли с поля боя. Кто точно поджег эти танки, пэтээровцы или "сорокапятчики"? - понять было невозможно, по танкам стреляли все, но за этот бой, в котором принимало участие человек сорок с нашей стороны, решили наградить только одного, особо приближенного к начальству сержанта Пафнутьева, который получил ни много ни мало - сразу орден Ленина. Мы похоронили своих убитых, среди которых был мой первый номер Иван Гонев, погибший от очереди из танкового пулемета. Вместо него в расчет ко мне прислали Беркова, человека физически хилого, уже в годах, уроженца Херсона, так мне самому пришлось тащить ПТР на горбу по всей Кубани... Бригада удержала свои позиции, а находишуюся на стыке с нами армянскую стрелковую дивизию немцы передавили танками.
Г.К. - Зимне-весеннее наступление на Кубани. О чем хотелось бы рассказать?
А.В. -За короткий промежуток времени мы прошли 700 километров. Наступали на Георгиевск и Ворошиловск, освобождали различные станицы. В памяти остались названия: Славянская, Красноармейская, Александровская, пока не дошли, кажется до Анастасьевской, где остановились перед немецкой оборонительной "Голубой линией". Все это время немцы использовали тактику подвижных оборонительных пунктов -оставляли заслоны, которые постреляв по нам из пулеметов и орудий, не дожидаясь, пока мы развернемся в порядки для атаки, сразу отходили километров на десять, и когда мы их догоняли, все повторялось по похожему сценарию. Нас не немцы в это время "доставали", а распутица, из-за которой не могли подвезти продовольствие на передовую, и эти месяцы мне запомнились как голодные.
Осталось в памяти одно очень яркое воспоминание из кубанских боев. Двадцать пятого апреля над нашими головами в небе проходил страшный воздушный бой, десятки наших и немецких истребителей бились одновременно в воздухе и каждые несколько минут на землю падал очередной сбитый самолет. Наблюдая за этим боем, я, от волнения и напряжения, впервые в жизни попытался закурить...
Г.К. - В этом наступлении бригада понесла большие потери?
А.В. - Нет. Нашей бригаде все время везло, мы, видимо, оказывались на каких-то второстепенных направлениях, потери несли сравнительно небольшие и когда подошли к Темрюку, то в строю оставалось чуть ли не 30 % опытных старых бойцов, еще с осеннего "моздокского состава". Взвод ПТР расформировали, и где-то с апреля месяца я воевал как простой пехотинец, командиром стрелкового отделения... Нам действительно везло, и даже когда началась "мясорубка под Крымской", нашу бригаду эти истребительные бои задели только краем... Пехотная жизнь очень тяжелая, приходилось много раз ходить в атаки, в которых никто никогда не кричал "За Родину! За Сталина!",.., довелось неоднократно принимать ближние бои, когда убивали друг друга почти в упор, с десяти - двадцати метров,.., приходилось стрелять в одиночку из "максима" по атакующим немцам, когда рядом уже не оставалось живых товарищей... Всякое было...
Г.К. - Когда получили первое ранение?
А.В. - 17/9/1943, рядом с Темрюком. Осколок снаряда попал мне в левую руку и после санбата и эвакогоспиталя меня привезли в Сочи, где в Хосте в бывшем здании санатория научных работников был дислоцирован армейский госпиталь. Легкораненые успели искупаться в море, и нас приняли в госпитале. Здесь была огромная библиотека, сохранившаяся с довоенных времен, я соскучился по чтению, сразу набрал себе книг, Ремарка, Хемингуя, и когда врачи пришли на обход, то удивились, смотри, мол, сержант какой, нашелся, книгочей. В этом госпитале я находился полтора месяца.
В палате со мной лежал Саша Веселовский, родом из Горьковской области, бывший пилот с ПО-2. Ему в боевом вылете осколком перебило ключицу, и его списали с летной службы. Мы с Сашей крепко подружились и, не дожидаясь, пока заживут полностью наши ранения, пошли к главврачу госпиталя и попросили, чтобы нас вместе выписали. Главврач не возражал, нас отправили в Краснодар, а оттуда с маршевой ротой мы попали на Керченский плацдарм, на пополнение 255-й морской стрелковой бригады.
Ночью нас перебросили по морю с Тамани на Керченский плацдарм. Моряков в этой бригаде уже не было, одно название - "морская". Меня и Веселовского забрали в минометную роту, я стал командиром расчета 82-мм миномета. Сами бои на плацдарме я вспоминаю в "черном цвете", это были бои в горной местности и в катакомбах, постоянно не хватало пресной воды и продовольствия. 15/1/1945 меня ранило осколками в ногу и в грудь (один осколок до сих пор сидит в легком) и с плацдарма меня эвакуировали на Большую землю, а Саша Веселовский остался воевать там дальше.
Я потерял с ним связь и тогда написал письмо в Горьковскую область, его родным, хотел узнать, где сейчас мой боевой товарищ, то младшая сестра Веселовского ответила мне, что Саша погиб в боях за Керчь...
Сорок дней я пролежал в другом сочинском госпитале, находившемся в здании санатория "Донбасс", и после выписки из госпиталя снова вернулся в Крым, попал с маршевой ротой в 318-ую "эльтигенскую" стрелковую дивизию. Нас привели в 1339-й стрелковый полк, пришли "покупатели". Ко мне подошел старший лейтенант, спросил с какого времени я в боях и кем был на фронте, и потом приказал: "Пойдешь со мной".
Он отобрал себе всего 4-х человек и забрал нас на полковую батарею 120 мм минометов. Меня зачислили артразведчиком во взвод управления батареи.
Г.К. - Кто командовал взводом управления и батареей 120 мм минометов?
А.В. - Командиром взвода управления был смелый офицер, прекрасный и интеллигентный человек, бывший директор школы из Запорожья, старший лейтенант Михаил Исаакович Дзюба, украинец по национальности. Комбатом был капитан Чмыхало, но после того как Чмыхало погиб во время рекогносцировки, Дзюбу назначили командовать батареей, а меня поставили на место командира взвода управления.
В батарее кроме моего взвода управления, была два огневых взвода, и в мои задачи входило : с НП или КП засекать немецкие огневые точки, передавать по связи данные для стрельбы на огневые позиции батареи и также поддерживать связь со штабом полка.
Г.К. - 318-я стрелковая дивизия считалась горно-стрелковой?
А.В. - С момента начала боевых действий в Карпатских горах, с августа 1944 года, мы так и назывались - "горно-стрелковая". Со временем нам даже наши 120-мм минометы заменили на горные 107-мм, которые можно было разбирать на части и транспортировать в горах на конях.
Г.К. - Насколько трудными были условия ведения боев в горно-лесистой местности?
А.В. - Воевать в горах намного тяжелее, чем на равнине. Избитая и непреложная истина. Наступила осень, пошли постоянные дожди, все окопы в воде, укрыться негде, нас постоянно перебрасывают на новые позиции, и снова надо рыть и копать эту грязь, или долбить киркой горную породу, чтобы оборудовать новый НП, КП, огневые позиции. Только закончишь этот каторжный "сизифов труд", как нам снова приказывают поменять дислокацию. И опять следует тяжелый изнурительный переход по горам, и снова копаем... Физически такие нагрузки было тяжело выдержать даже молодым и здоровым ребятам... Мне война большей частью не какими-то конкретными боями запомнилась, а именно постоянным копанием земли...
В районе Моравской Остравы у истоков Одера были страшные бои, так за день на пришлось 3-4 раза менять НП и огневые позиции.
В конце войны нас перевели с конной тяги на автомобильную, мы получили "студебеккеры", так хоть меньше стали грязь сапогами месить...
Г.К. - Последний год войны 318-я СД вела бои на территории Чехословакии?
А.В. - В основном мы воевали в Чехословакии, но был период, когда после боев в Закарпатской Украине, после Кошице и Прешова, нас пребросили в Южную Польшу, где в январе 1945 года нам снова пришлось вести непрерывные бои в горной лесистой местности. Нас отвели на пополнение и в это время политработники организовали для всех бойцов показательный осмотр только что освобожденного нами концлагеря Освенцим. Лагерь находился на равнине... Все увиденное произвело на нас жуткое впечатление... Печи крематориев... А потом нам показали четыре огромных склада, где были собраны вещи убитых немцами в концлагере безвинных жертв: склад одежды, склад обуви и так далее. Самое страшное было видеть детское отделение в обувном складе и отдельный большой стол, на котором лежали детские очки... Мне не передать словами всю душевную боль, которую пришлость испытать глядя на это...
Из Южной Польши нас снова перебросили в Чехословакию и последние майские бои мы вели за город Оломоуц.
Г.К. - После всех ужасов увиденных в Освенциме, отношение к солдат к пленным немцам изменилось в худшую сторону?
А.В. - Насколько я помню, у нас продолжали брать в плен. По крайней мере, я не видел, чтобы в последний год войны на моих глазах расстреливали пленных после боя...
Не помню подобного... В целом наше отношение к пленным было гуманным.
В 1943 году, на Кубани, перед нами одно время стояли румынские части, и меня, знающего румынский язык, привлекали как переводчика на допросах пленных, а потом еще раза три прямо в мою стрелковую роту приходил капитан - политработник из отдела по разложению и агитации среди войск противника, давал мне рупор и текст на румынском языке, я вылезал на "нейтралку" и через рупор орал на румынскую сторону этот текст. Только успеешь выкрикнуть первые предложения, как по тебе открывали сильный огонь, приходилось сразу менять место и снова орать-агитировать.
С "власовцами" я лично не сталкивался, а вот на пленных немцев насмотрелся с достатком. Помню, на Кубани, взяли какую-то станицу, собрали группу пленных, и среди них был один тяжелораненый офицер. Он подозвал меня, снял с руки часы и сказал: "Возьми себе, я все равно умру"...
Г.К. - Характер ведения боевых действий изменился в конце войны?
А.В. - Мы стали другими, изменилась наша психология, у нас стало меньше страха.
Армия давила немцев массой техники, и люди в конце войне стали иначе воевать. Раньше у нас вся дисциплина в бою держалась только на страхе, а не на сознательности, и в этом аспекте мы уступали немцам.
И в сорок пятом были случаи, что нам приходилось отходить, но делали это уже без паники. В апреле мы с Дзюбой находились на КП в "доме лесника", сплошного фронта не было, под прикрытием сильного обстрела к дому подошла колонна немецкой пехоты на автомашинах, и у нас не оставалось выбора, как отойти назад "по проводу".
И только мы стали отходить, как Дзюба остановился, мол, так дело не пойдет, уже не сорок первый год, и вызвал огонь батареи прямо на "дом лесника", фактически на нас, но немцев там здорово побило.
Сказать, что немцы стали намного хуже воевать, я тоже не могу. В боях под городом Бычковым, например, они целые сутки не давали нам поднять голову, беспрерывно шел сильнейший обстрел, и как я в тот день уцелел, сам удивляюсь.
В последние дни войны под Оломоуцем немцы бросили в бой против нас курсантские батальоны, которые сражались настолько стойко и дисциплинировано, что их мужеством можно было только восхититься.
Г.К. - Батарея 120-мм несла потери?
А.В. - У нас, минометчиков, хватало и убитых и раненых. Я все время находился на передовом НП, так за сорок пятый год потерял несколько напарников. В основном от снайперского огня, прямые попадания в голову. Гибли и на огневых позициях, то заряжающий неправильно мину сунет в ствол, "вниз головой" - происходит самоподрыв и расчет погибает, то во время немецкого артбострела убивало огневиков.
Как-то шальным снарядом у нас убило троих, и среди них был боец, выживший в десанте на Эльтиген... И меня в третий раз ранило, но я отказался эвакуироваться в госпиталь и из санбата возвратился на батарею...
Г.К. - Как кормили в пехоте и в минометчиках?
А.В. - За исключением боев на Кубани и на Керченском плацдарме, когда были перебои с подвозом продовольствия к передовой, кормили нас относительно сносно, конечно, по "армейским понятиям" того времени, давали перловую или гороховую кашу, иногда попадалось мясо, в котел повара могли забросить тушу павшей или убитой лошади.
На минометной батарее мясо в каше попадалось чаще, у нас был расторопный старшина, армянин, который очень старался, не хотел, чтобы его забрали в пехоту. А то ведь нередко бывало, чуть что, минометчиков отправляли на пополнение стрелковых рот...
А к фронтовым "наркомовским ста граммам" я относился спокойно, имел на батарее репутацию трезвенника, и когда мы добыли в качестве трофея бочку спирта, то мне доверили ее на хранение. Был еще момент, я никогда не торопился, как остальные, употреблять "трофейный алкоголь". Запомнилось, как еще в Георгиевске, в январе сорок третьего, на станции мы обнаружили цистерну спирта, бойцы кинулись к ним, а спирт оказался специально отравленный немцами. На моих глазах погибали в муках от отравления боевые товарищи.
Г.К. - Какие боевые награды имеете за войну?
А.В. - Ордена Славы 3-й степени, Отечественной Войны и Красной Звезды, а также медаль "За Отвагу". И есть еще один орден ОВ, небоевой, который давали всем фронтовикам в 1985 году, как "юбилейный"...
Г.К. - Отношение к Вам со стороны командиров и политработников, как к "западнику", как-то отличалось, в сравнении с другими солдатами?
А.В. - Со временем я стал "свой" на 100 %, сами посудите - коммунист, трижды раненый в боях, с сорок второго года на передовой. Сразу после окончания войны, когда мы стояли в палаточном городке возле чешской Пардубицы, меня, как награжденного четырьмя боевыми наградами, от нашего 1339-го полка отобрали на Парад Победы в Москву, но тут случилась незадача, я заболел малярией, и пока две недели лежал в санбате, "парадники" от нашей дивизии уехали в столицу без меня. "Еврейский вопрос" для меня лично на фронте не стоял остро. Фамилия Высокий многими не воспринималась как еврейская, тем более в моем взводе управления был боец по фамилии Долгий, и была еще "парочка" -Чернов и Белый. Но когда при мне кто-то заявлял: "Все евреи прячутся от войны в Ташкенте", я сразу спрашивал: "Все?" - "Да!" - "А я кто?"... Национальности своей я не скрывал. Но напрямую в армию меня оскорбить по национальности никто не посмел, я бы за такое убил на месте. Командиром стрелковой бригады, в которой я служил, был еврей подполковник Якубовский, а в 1339-м стрелковом полку заместителем командира полка по строевой был майор-еврей, "эльтигенец", и я не помню, чтобы в их адрес кто-то вслух сказал что-нибудь оскорбительное.
Призванным из Средней Азии в этом аспекте в армии приходилось хуже, чем кому-либо другому, их постоянно обзывали "чурками", "басмачами" и "елдашами"...
Г.К. - Выжить на войне надеялись?
А.В. - Нет. Поэтому воевал, не испытывая страха. Были, конечно минутные страхи, но они быстро проходили, а в боевой обстановке я всегда оставался хладнокровным.
Не верил в приметы и в суеверия, поскольку знал, что обязательно погибну...
А после Освенцима я окончательно потерял веру в Бога, решил, что его нет, если такие зверства творятся на земле, так где он, Бог???...
Г.К. - Каким было для Вас возвращение к мирной жизни?
А.В. - Летом сорок пятого года нашу дивизию вывели с территории Чехословакии.
В Союз мы возвращались пешим строем, шли через Карпаты, и подразделения дивизии разместились в Мукачево, Своляве и в Ужгороде. В октябре я отличился на дивизионных учениях и в качестве поощрения получил отпуск. Свою семью я нашел письмом через сельсовет. Я узнал, что отец и старики умерли в эвакуации в Астрахани, один младший брат, четырех лет от роду, погиб во время обстрела прорвавшимися немецкими автоматчиками открытых платформ с эвакуированными, а мать с двумя младшими детьми сначала жила в Саратове и работала на стройке газопровода Саратов-Москва, а после войны находилась на станции Кучино в Подмосковье. Я поехал в отпуск в Кучино и здесь, все кто остался жив из нашей семьи, собрались вместе. В 1946 году меня демобилизовали из армии по указу "о трех ранениях" и я приехал в Кишинев.
Я уже знал, что всех евреев нашего села Лопушно убили своими руками местные крестьяне, устроили погром сразу после прихода румынских войск.
Я не имел никакой специальности и образования, поэтому пошел искать работу на стройке. Прихожу в стройуправление, а там начальником был бывший саперный комбат подполковник Молчанов. Он сразу взял меня к себе на работу, меня назначили бригадиром строительной бригады из пленных немцев, которых приводил на работу из лагеря один конвоир. Немцы работали у нас до сорок восьмого года, потом их отпустили домой. Мы работали на разборе завалов, на восстановлении железнодорожного вокзала, на строительстве хлебкомбината и кондитерской фабрики.
Я взялся за свое образование, начал с седьмого класса вечерней школы, а после школы закончил Московский индустриальный техникум. Работал на стройке бригадиром, мастером, старшим прорабом, начальником участка, построил в Кишиневе 27 объектов за двадцать два года работы в стройуправлении, а потом работал начальником отдела железобетонных конструкций в Министерстве сельского строительства МССР.
В 1978 году вышел на пенсию, но дома мне не сиделось, я вернулся к труду, и еще 11 лет проработал в строительном управлении.
Интервью и лит.обработка: Г.Койфман
