Сергей Яковлев: я - минометчик, часть 2

Начало

На это место я приезжал в 1985 году, когда там собирались участники тех событий, и без всяких проблем перешли ту дорогу, которую в сорок четвертом году нам нужно было перерезать, и так же спокойно перебрались через железную дорогу. Командир полка меня спрашивает: «Яковлев, а помнишь вот этот дом около железной дороги, как за него бились?» С ним была его жена, которая во время войны была при нем связисткой, и он так на ней и женился. Она все удивлялась: «Ты смотри, сколько времени прошло, – сорок лет – а он все это помнит!» Он-то помнит, а я вот нет, потому что именно в том бою я участия не принимал.

Перед тем как немцы предприняли контратаку, командир батареи дал мне с моим разведчиком какое-то задание и отправил в полк. Когда уже начинало светать, мы вышли к позиции первого дивизиона нашего полка. Отбивая немецкую контратаку, их минометы тоже стали вести беглый огонь, и у них минометы стали взрываться один за другим так же, как это было в свое время у нас, когда мы сражались на северном участке боев за Псков. Мы прошли через дивизион, посмотрели на результат их беглой стрельбы и пошли дальше. Увидели, как над нашими позициями поднимается наблюдательный аэростат, чтобы корректировать огонь нашей артиллерии. Но этот аэростат долго не провисел: немцы сделали несколько выстрелов по нему из зениток и быстро его сбили.

После этого наше пребывание на южном фланге боев за Псков закончилось и нам поступило указание следовать на станцию Порхово, где и сосредоточиться. Там нас погрузили в вагоны и отправили в сторону Ленинграда. Как потом оказалось, 23 апреля 1944 года наш полк получил приказ о передислокации и переподчинении командованию 21-й армии генерала Гусева. К месту сосредоточения мы добирались по-всякому, кто как мог. Огневики располагали в штате машинами, поэтому передвигались на них, а мы, управленцы, всё больше шли пешочком. Нам указали место, куда мы должны были прибыть, а в качестве ориентира сказали, что на этой станции находился наш полковой промежуточный склад мин. Хоть был уже конец апреля, но распутица и сотни ног и колес сделали свое дело – все дороги измесили до такой степени, что пройти и проехать было довольно трудно. Доставки продовольствия не было, мы шли голодными. Старшина пятой батареи Чугункин незадолго до этого в какой-то деревне прихватил лошадку и, чтобы пешком не идти, он на нее сел и ехал без седла. Командир дивизиона посмотрел на него и говорит: «У Вас люди голодные идут. Забейте лошадь и накормите людей». Старшина сначала поартачился немного, но командир дивизиона потянулся к кобуре, и Чугункин был вынужден подчиниться, хоть командир дивизиона и не являлся его прямым начальником, а был лишь непосредственным. Лошадь зарезали, а ее мясо сварили. К вечеру мне принесли вареное лошадиное ребро, на котором еще было немного мяса. Я мясо съел и ребро это погрыз с голодухи – желудок против этого не протестовал.

– Вы передвигались вместе со штабом полка?

– Нет, в одиночку. Штаб полка где-то шел сам по себе. А мы, отделение разведки, прицепились к одному из дивизионов и шли вслед за ним.

По прибытии на место много времени не прошло, как нас погрузили в вагоны и паровоз повез нас в Ленинград. Везли нас по восстановленным железнодорожным путям, это было слышно по стуку колес на стыках рельс: обычно, когда едешь по стандартным рельсам, колеса стучали редко, а сейчас стук был очень частым. Это было потому, что при восстановлении путей железнодорожники вырезали участки поврежденных рельс и вместо них вставляли отрезки, соединяя их болтами с остатками железнодорожного полотна.

Воспоминаний о том, как ехали и где мы находились во время переподчинения, моя память не сохранила. Помню только, что это много времени не заняло, и 10 июня 1944 года мы оказались на новых боевых позициях под Сестрорецком, недалеко от берега реки Сестра. Прямо перед нами, на нашем берегу этой реки, стоял так называемый дот «Миллионер», который был возведен нашими инженерами еще для обороны той, старой границы, которая пролегала там до Финской войны 1939 года. Как известно, на Ленинград, кроме немцев, наступали и финны, которые сумели переправиться через реку Сестру и захватить этот дот.

10 июня на то место, где находились мы с командиром батареи, было поставлено несколько новых 76-миллиметровых орудий, и они били прямой наводкой по бойницам этого дота- «Миллионера». Кусок от него они отколоть сумели, а больше ничего они с ним сделать не смогли. Пока вели огонь по этому доту, его финский гарнизон понял, что блокирован и вести ответный огонь не сможет, поэтому собрался и потихоньку покинул свою позицию.

Сколько продлилась артиллерийская подготовка, я не помню, но после нее мы двинулись вперед. Причем двинулись не сразу – пришлось немного подождать, пока саперы восстановят переправу у находившегося по соседству большого арочного моста. Мы не знали, кто разрушил этот мост, – финны или наши – но это задержало продвижение наших войск. Внизу, у опор большого моста, саперы соорудили мост-времянку, к которому нужно было спуститься по крутому спуску и аккуратно проехать на другой берег. Пересечь на своих автомобилях реку Сестра и оказаться на противоположном ее берегу мы смогли только на следующий день.

Только выехали на берег, как нам сразу дали команду направиться в лес, где проходила железнодорожная ветка. Там, за железнодорожным полотном, мы остановились, чтобы осмотреться и оценить ситуацию. Сразу же, вспоминая опыт Финской войны, встал вопрос о «кукушках». Прошел слух, будто эти финские снайперы прячутся в печных трубах сгоревших деревень, которые нам будут встречаться на пути.

– Это все было только на уровне слухов?

– Да, поскольку нам еще с этим самим столкнуться не приходилось. Может, в кого-то пальнули откуда-нибудь со стороны трубы, вот и появился такой слух. Говорили также, что «кукушки» и на деревьях сидят в лесу, поэтому до самого Выборга мы тщательно старались рассмотреть этих неуловимых финских стрелков.

Вместе со всеми войсками наш полк не пошел, получилась какая-то задержка на полтора-два дня.

– Почему? Что случилось?

– Этого я знать не мог, поскольку на погоне у меня было в тот момент всего лишь три лычки, а не звезды.

– Вас же выпустили младшими сержантами, когда Вам повесили третью лычку на погон?

– При формировании полка всех нас, кто приехал младшими сержантами, сначала повысили немного, присвоив звание «сержант», а затем выдали вооружение и закрепили расчеты. Кое-кому присвоили даже звание «старший сержант», например, Балакшину, который был командиром отделения связи в нашем дивизионе, но я с ним не контактировал. Во время боев под Псковом у нас на батарею прислали связистом Жидилова Борю, чтобы держать связь с командиром дивизиона. Правда, он только пришел к нам на связь, а я в этот же день ушел к командиру дивизиона и больше в батарею не вернулся.

Поскольку был июнь месяц и на улице было тепло, то эти два дня мы просто отдыхали. Кормить нас кормили, поскольку поваров с кухнями мы возили с собой. Во время боев в плане кормежки было хорошо тем, кто в расчете воевал, а мы, разведчики, перебивались чем могли. Поскольку большую часть времени мы находились в составе пехоты, то иногда приходилось и голодать.

– Пехота Вас не подкармливала?

– Да, иногда она подкармливала, но мне было как-то стыдно у них харчеваться. Впрочем, это я тогда просто молодой был, дурной, плохо берег сам себя. Там, в окопах, с питанием тоже дела обстояли не очень хорошо. Еду готовили в тылу, а в окопы ее приносили гонцы. Смотришь, бежит такой с термосом на плечах и вещмешком в руках. В термосе, соответственно, каша или суп, а в вещмешке несколько буханок хлеба. Прибегает он, прыгает в окоп, а у него из термоса сочится – значит пулю словил, и отделение может без еды остаться.

– Лично Вы где стояли на довольствии, где получали пищу?

– Не получал нигде, в большинстве случаев «был на терпении» и добывал себе еду сам. Комбату было хорошо, у него был ординарец, которого он посылал на кухню. Сам комбат всегда ходил налегке, он только кобуру таскал да планшет с картой, линеечкой и циркулем.

Отдохнув немного, наш полк двинулся вперед по Приморскому шоссе, и оказалось, что три полка были выделены в передовой отряд 21-й армии. Один полк был стрелковым, фамилия его командира была, кажется, Семёнов, вторым полком оказался наш минометный полк, а третьим полком был полк самоходных орудий с десантом. И вот этот наш передовой отряд двигался вдоль берега залива параллельно Приморскому шоссе. Пехота шла все время впереди. Выступали они так: один батальон выдвигался вперед, остальные шли позади, на отдалении. Иногда происходили боестолкновения с отступающим врагом. Но все эти бои были средней интенсивности: вражеские заслоны быстро сбивались, правда, иногда приходилось и останавливаться, чтобы подавить сопротивление.

– Кого преследовал ваш передовой отряд: финские части или немецкие?

– Финнов. Они же сидели от самой Сестры и до Карельского перешейка, где в свое время построили знаменитую линию Маннергейма.

Помню, в какой-то одной из деревушек пехотинцы, как обычно, стали лазить по домам и сараям в поисках чего-нибудь. Нашли в одном из дворов колесный трактор, сумели завести его и выехали на нем на дорогу, намереваясь дальше не идти на своих двоих. Их командир на них наорал, согнал с трактора, пришлось им, как и всем, идти дальше пешком.

Однажды мы всем полком остановились где-то в деревне и увидели, что у них много велосипедов. Финны очень много передвигались у себя на велосипедах, если позволяли дороги. Даже целые воинские подразделения у них использовали этот вид транспорта для передвижения. Эти деревенские велосипеды стояли в каждом из дворов, при этом были не новыми, а покрашенными, с различными деревенскими приспособлениями на них. Я к тому времени ездить на велосипеде так и не научился, поэтому тут мне представилась такая возможность. Пока учился, с меня семь потов сошло. Я уже снял шинель, но держать равновесие на велосипеде с резиновыми камерами у меня так и не получалось, я постоянно падал и падал. Тогда я взял велосипед без камер и, лишь передвигаясь на одних ободах, у меня стало более-менее получаться. Уже стемнело, весь полк стал готовиться ко сну, а я все крутил и крутил педали велосипеда без камер.

– Далеко продвинулся ваш передовой отряд?

Прошли мы город Койвисто и пошли в те места, где находилась линия Маннергейма. Спустя почти неделю в один прекрасный день наше движение остановилось и по радиостанции поступил приказ обоим артиллерийским полкам вернуться назад и указали населенный пункт в качестве места сбора. Названия населенных пунктов мы не запоминали, поскольку ситуация быстро менялась, да к тому же их названия были на финском языке. Мы двигались, не опираясь на названия, нам просто указывали направление движения и все.

Целых полдня мы потратили на то, чтобы развернуться и отправиться к месту сбора. Где при этом были самоходки – не знаю, я их ни разу не видел. Уже потом я узнал, что командир стрелкового полка получил приказ занять оборону, но он сказал: «Я не хочу этого делать, я лесом продолжу идти вперед, без поддержки». Это было довольно опасно, потому что, когда у пехоты позади есть артиллерия, то каждый из них – от командира полка до ездового – становится храбрее. Когда есть прикрытие – становится надежнее, может, не всегда оно способно оказать помощь, но морально становится все равно легче. В общем, отказался пехотный командир от обороны. У него была своя разведка, поэтому он наверняка знал о ситуации и принял такое решение. Ему вышестоящее командование после раздумий разрешило продолжить движение вперед, размышляя, наверное, так: «Пусть полк потеряем, зато будем знать обстановку впереди». Но рисковали они, конечно, отправляя полк безо всякой поддержки. А нас с самоходчиками направили вправо от побережья залива к полосе финских оборонительных укреплений. Когда мы возвращались обратно, я где-то нашел финский автомат, похожий на наш ППШ. При этом у меня был уже свой автомат и я его должен был сдать старшине, поскольку было такое указание: личное оружие сдавать, а не бросать. Мы частенько старались прихватить что-нибудь автоматическое для себя, потому что многие до сих пор были вооружены еще карабинами. Если сменил себе оружие, то старшиной обязательно делалась запись, что у меня, к примеру, уже не карабин, а ППШ. Свой ППШ я подобрал где-то под Псковом, там у пехоты были большие потери и оружия на передовой валялось много. Кроме автомата я себе там и телогрейку подобрал, и еще кое-что по мелочи. Старшина на это смотрел по-своему: то что нашел, – носи, это твое, а казенное имущество сдай! Но я свой автомат сдавать не стал и продолжал идти, неся на себе два автомата. Спустя некоторое время финский автомат мне начал казаться слишком тяжелым по сравнению с моим ППШ. Тогда я, чтобы не бросать пригодный к стрельбе автомат, снял его с плеча и изо всех сил тяпнул о сосну, чтобы сломать ему ложе и сделать бесполезным для стрельбы.

– Когда вы подошли к этой линии укреплений, ее уже взломали?

– Еще нет. Там мы остановились на некоторое время, дожидаясь подхода основных сил и артиллерии крупного калибра, для того чтобы взломать эту укрепленную линию обороны. В то время только происходила активная подготовка к этому. Там финны, слава богу, наделали качественные укрепления! После войны, в 80-х годах, нас туда возили, показывали развалины этих дотов, хоть они и заросшими травой были. Так там стены были по три метра толщиной! Как их потом бурили, чтобы заложить взрывчатку, взорвать и развалить – ума не приложу! Доты в этой обороне шли не одной сплошной линией, а размещались в разных местах – точка там, точка тут, – ведя огонь по сектору и перекрывая друг друга огнем.

Стоя перед этой линией мы расположились в каком-то лесном домике, в котором на полу валялось очень много бумаги. Крыша над головой была, а вот питания не хватало, приходилось питаться подножным кормом. Я к чему на этом заострил внимание. Когда были мы в Поспелихе, там нам «на язык» полагалось по семьсот грамм хлеба к приварку, мы это съедали и ходили голодными, хотелось еще. Приехали в Чебаркуль, там уже девятьсот грамм норма, а чувство то же самое. На фронте норма увеличилась до кило двести в сутки, и все равно редко у кого к вечеру оставался хлеб в вещмешке –кашу или похлебку приходилось есть без него. Учеба и боевые действия морально изматывали, поэтому есть хотелось всегда.

– На передовой находилось место учебе?

– Когда мы стояли там, на Карельском перешейке, наш полк подняли однажды для учебы. Перед нами располагалась пехотная часть, и, когда она поднимется по команде, мы должны были поддержать ее валом огня. Таким образом, перед штурмом укреплений производили учебный штурм, чтобы пехота знала, что и как делать. Однако после такой тренировки появились и раненые. Возможно, у какой-то из мин «колбаска» не сработала, и мина полетела не так далеко, а упала ближе к наступающей пехоте.

– Линию Маннергейма наши войска уже брали во время Финской войны и так же взрывали взятые доты. Получается, финны занимали оборону в полуразрушенных оборонительных сооружениях?

– Не знаю. На нашем участке все финские доты были целыми, неразрушенными.

– Почему ваш полк привлекли для взлома оборонительного рубежа? Разве миномет может причинить урон дотам, имеющим такие трехметровые стены?

– Я, кстати, тоже так думал: «Что мы можем сделать своим калибром?» Но, когда позади тебя начинают стрелять более крупные орудия, понимаешь, что и каждая твоя мина тоже ложится не просто так, а наносит хоть и маленький, но все-таки урон врагу. Но мы вели мало стрельбы, нашего огня особо не потребовалось. День мы там побыли, а потом вернулись обратно, к Приморскому шоссе.

– Тот стрелковый полк, который пошел вперед в сторону Выборга, вы так и не догнали?

– Ну почему же. Мы с ним соединились, к нам подошли еще какие-то части и тогда уже двинулись на Выборг. Основная масса наших войск в это время двигалась справа от нас, весь шум боев доносился до нас именно оттуда, а слева от нас была полная тишина.

В одном месте дорога совершала большой крюк. Пехота пошла напрямую по лесу, а нам на своих машинах пришлось объезжать и мы оказались в одиночестве, без поддержки и пехотного прикрытия. Несмотря на то, что командир полка опасался нападения со стороны финнов, полк сделал остановку, чтобы дать подтянуться отставшим подразделениям. Пока стояли, все разбрелись по окрестным зарослям: кто по нужде, а кто, как я, просто из любопытства. Зашел поглубже в лес и вдруг почувствовал запах. Это был запах мертвечины, запах разложившейся плоти. Начал тщательно всматриваться в траву и увидел их. Ребята лежали плотной цепью. Было ощущение, что смерть их всех застигла одновременно.

– Это были останки наших солдат какого периода войны?

– Не знаю даже, не могу сказать. Я к ним подходить не стал, ушел.

Как-то нам пришлось день или полтора идти вместе с моряками. Они вышли из леса на ту самую дорогу, по которой шли и мы. У них, помню, была радиостанция, и они научили меня одной вещи, о которой я раньше не знал. Как только объявляли привал, они, если было время, ложились на землю, снимали свои ботинки, а ноги задирали повыше, уперев их в стволы сосен. Я сначала смотрел на них, а потом тоже стал задирать ноги и понял, что таким образом ноги отдыхают от ходьбы.

– Большой отряд моряков был?

– Да нет, их было всего двое или трое. Видимо, эти моряки были разведчиками, поскольку наше наступление поддерживалось кораблями, а они по своей рации сообщали обстановку на побережье. А потом эти моряки исчезли так же внезапно, как и появились.

– Финский флот не обстреливал вас, идущих практически по побережью?

– Нет, не было там финского флота.

– А авиация финская была?

– Тоже не было ее. Финскую авиацию мы увидели только у Выборга, там она нас обстреливала. А здесь мы просто продвигались вперед, сбивая малочисленные заслоны. Уже после Выборга я попал под хорошую бомбежку авиацией! Там есть такой Сайменский канал, который был сооружен еще русскими царями. Вот там на нас налетела авиация, хотя чья она была – я не знаю. Мы были уже в походном положении и перемещались из одного места в другое. На переправе через канал скопилось много частей и образовалась очередь. Самолеты пикировали на эту переправу, заставляя всех разбегаться кто куда. Мы тоже попытались спрятаться в лесу, где оказался какой-то старый заросший фундамент, в который мы забрались. Самолеты один за другим пикируют на переправу, вокруг стоит рев и свист и кажется, что каждый самолет и каждый снаряд летят прямо в тебя. Я бегал от одного края фундамента к другому, поскольку видел, как падала бомба, и мне в этот момент казалось, что она упадет прямо на меня. В голове постоянно крутилась мысль: «Убегу я от нее или нет?» Бегал-бегал сначала, а потом плюнул на это все, лег и лежу: «Если попадут, то и пусть убьют». Но летчиков я не интересовал – все бомбы сыпались на переправу через канал.

– В вашем полку были жертвы от этой бомбардировки?

– Нет, у нас все остались живы-здоровы, никто не погиб. По крайней мере, я такой информации не слышал, даже по «солдатскому телеграфу».

– Вы, как командир отделения разведки, тоже ходили на задания или отправляли своего единственного подчиненного?

– Ну это все зависело от обстановки. Когда некому было идти, тогда сам ходил, иногда ходили вдвоем. Если командир сказал: «Сделай вот это», что ж я буду раздумывать, что ли? Надо было сразу же выполнять приказание.

– Ваш полк участвовал в уличных боях в Выборге?

– Мы вели огонь с окраин города, но недолго. Впереди нас по городу прошла пехота, поэтому особой необходимости в нашей стрельбе не было. Полк вошел в Выборг своим ходом, помню, что я въехал в Выборг на автомобиле. Поскольку своего автомобиля у нас не было, мы старались прицепиться к какой-нибудь из батарей. Чаще всего ехал вместе со своей бывшей батареей, но если ее не оказывалось поблизости, то напрашивались к какой-нибудь другой. Правда, на улице нам пришлось остановиться, поскольку впереди была интенсивная пулеметно-автоматная стрельба. Больших разрушений в Выборге не было, даже памятник Петру Первому с пушкой как стоял, так и остался стоять – чистенький, хорошенький.

А вот за Выборгом, у Салаярви или какого-то еще «ярви» – у них это означает «озеро», а озер там много, поэтому и названий населенных пунктов, заканчивающихся на «ярви», тоже много – было сильное боестолкновение с врагом. Мы находились в лесу, преследуя то ли немцев, то ли финнов, а они предприняли контратаку. Минометные батареи разместились в лесу, а мы, отделение разведки, выполняя свои прямые обязанности, вместе с командиром батареи находились в рядах пехоты. У этого озера Салаярви оказался очень крутой берег, и я долго спускался к воде по узкой тропинке. При этом я помнил, что где-то рядом находятся финны и боялся нарваться на снайпера. Спустился, потрогал воду и быстро вскарабкался обратно наверх. Контратака настолько сильной оказалась, что наша пехота слегка подрастерялась и отошла. Лес, в котором мы находились, был молодым, некрупным, деревья в нем были с руку толщиной, не больше. Так огонь был настолько плотным и интенсивным, что его всего повалило. В этих ветках мы лежали с комбатом, стараясь, чтобы нас не зацепило. Комбат мне все время повторял: «Нагибайся пониже, нагибайся пониже». Рядом был холмик, на котором чудом сохранился знак геодезической отметки. Обычно такие знаки старались уничтожить любым способом, потому что они являлись хорошими ориентирами при стрельбе, и их либо спиливали, либо просто сбивали. И нам с комбатом, прикрываясь этим холмиком, удалось уйти из-под такого плотного обстрела.

Незадолго до этого в полк к нам пришло человек одиннадцать пополнения. Это была молодежь, которую призвали после освобождения занятых территорий то ли Белоруссии, то ли Украины, преимущественно двадцать шестого, а то и двадцать седьмого годов. Молодежь в страхе жалась к минометам, которые в это время вели огонь, и несколько человек из них зацепило осколками. Командир полка потом сокрушался, что прошляпил это и отправил на передовую неподготовленных бойцов. После этого случая он в тылу создал учебный взвод, в котором новобранцы сначала проходили необходимую подготовку, а уже потом их отправляли по расчетам.

Поскольку минометы нашего полка вели очень интенсивный огонь, считается, что именно ему удалось остановить вражескую контратаку.

Продвинувшись немного вперед, мы остановились в лесу у берега еще одного озера. Пехотинцы, войдя в этот лес, на двух высоких, метров под тридцать, соснах сделали щиты и пол, соорудив наблюдательные пункты с лестницами. На этих наблюдательных площадках разместились я, мой разведчик Букацело, один из молодых солдат и связист с телефоном. Вчетвером мы провели там дня три, обустроившись основательно, даже принесли туда стереотрубу. В дерево ввернули винт, на который установили эту стереотрубу и вели наблюдение. Нам было видно финские окопы, а за ними – строй солдат. Каждый день об увиденном я писал докладную записку и отправлял ее в свой штаб. Потом у финнов появились новые солдаты и стали траншею расчищать и увеличивать. Мы обратили внимание, что солдаты пришли в новом обмундировании, имея при себе новые лопаты, о чем сообщили командованию.

Тут поступило распоряжение собрать всех сержантов. Собрали нас в каком-то доме, куда пришлось идти по лесу несколько километров. Не знаю, какое подразделение там квартировало, но точно не наш полк. Оказалось, что армейская разведка упрекнула наше командование в том, что мы сидим на передовой и не замечаем, что на позициях перед нами происходит замена воинских частей. А замена частей может означать что угодно, вплоть до подготовки к прорыву. Обычно в армии как: старший говорит, а мы слушаем. А тут вышло, что слушали-слушали сержанты, а потом один из них говорит: «Так я же писал все, что заметил! Откуда я знал, сменились они или нет, но о том, что новые люди появились, я докладывал!» И все сержанты стали говорить, что они все это видели и обо всем своевременно докладывали. Там был один сержант, шустрый такой, помоложе нас немного. Он одно время был шофером на «полуторке» и тогда бравировал, утверждая: «Поставьте мне на капот стакан с водой, я проеду и его не расплескаю». Потом он в чем-то проштрафился, и его отправили в разведчики, где он смог подняться до командира отделения. Помню, что он тоже выступал, доказывая свою правоту. Вообще, в разведку иногда попадали люди совершенно от нее далекие: кроме этого шофера, к примеру, к нам в отделение был даже отправлен бывший повар, бородатый такой мужик.

– Так это, получается, всех сержантов-разведчиков полка собрали?

– Ну да, всех командиров отделений разведки полка собрали, чтобы упрекнуть в плохой работе. С батарей сержантов зачем собирать, они там сидят у своих минометов и ничего не видят. Что уж там решили по результатам нашего собрания, я не знаю.

– Это случилось уже после того, как Финляндия вышла из войны?

– Нет, мы с ними еще были в состоянии войны.

Еще один случай произошел у Сайменского канала, более точное место я, по причине количества прожитых лет, уже назвать не смогу. После взятия Выборга переправлялись мы через какую-то речку. На берегу стоял небольшой домик и от него к воде был пологий склон, а там плавала лодочка. Мы с командиром сели в эту лодочку, к тому времени там уже находилось много народу. Неприятное ощущение, должен сказать, когда плывешь, а где-то стреляют, и по воде вокруг тебя плюхаются пули. Туда мы переправились удачно, нашли свою пехоту. Разместились мы около огромного валуна, метров тридцать в диаметре и высотой с трехэтажный дом, там же за ним и укрывались от сильного огня. А обстреливали в тот день нас очень сильно: и бомбежка была, и артиллерия била изо всех сил. Настолько сильно прижали нашу пехоту, что ее командование тоже пряталось от обстрела вместе с нами за этим валуном. Как при таких условиях наш полк мог вести минометный огонь, ума не приложу, ведь в лесу, если мина заденет за сук, она может сразу взрываться.

Обстановка стала складываться не в нашу сторону, и было принято решение вернуться обратно, переправившись через реку. Обратно мы плыли быстро, как могли, вычерпывая пилотками воду из пробитых пулями или осколками лодок.

– Лодки были резиновыми?

– Да ну, нет, деревянные лодки были. Надувных я тогда и не видел даже. А то, что эта речка и есть Сайменский канал, комбат сказал мне, когда мы уже переправились обратно.

Еще один случай расскажу тебе. После взятия Выборга мы оказались на опушке леса. Но на саму опушку старались не выходить, а прижимались ближе к лесу, чтобы не попасть под обстрел. Справа от себя мы увидели большой мост, по которому шла интенсивная стрельба нашей пехоты, которая стремилась захватить этот мост. Не знаю, что там было – речка или канал – но мост был крепким, с арками. Снаряды с нашей стороны били в этот мост, иногда попадая, и мы наблюдали, как наши пехотинцы, прорываясь среди этих разрывов, атаковали врага. Своими минометами мы помочь им не могли и нам оставалось только наблюдать за тем, как пехота, жертвуя собой, старалась захватить этот мост.

– Штаб полка находился далеко от расположения батарей?

– По-разному, в зависимости от ситуации. При штабе имелась крытая машина, в которой перевозилось боевое знамя полка, и было много женщин-военнослужащих, которые служили на должности связистов.

– Второго июля сорок четвертого года полку, приказом Верховного Главнокомандующего, было присвоено почетное наименование «Выборгский». По этому поводу было какое-то торжественное построение?

– Этого не помню. Помню только, как происходило присвоение полку звания «гвардейский». Полк построили, выступило командование, затем было коленопреклонение перед боевым знаменем, и мы приносили гвардейскую присягу, давая клятву и дальше бить врага.

– Награды после боев за Выборг в полку раздавали?

– Нет, наградами не баловали. У меня за Выборг награды нет.

– Пятого сентября сорок четвертого года в 10-00 прекратились боевые действия с Финляндией. Как Вы приняли тот факт, что те, кого еще вчера гнали и нещадно били, вдруг стали союзниками?

– Ну, союзниками они нам не стали. Сначала по полку прошел слух, что ведутся переговоры о выходе Финляндии из войны, а потом и о том, что война с финнами закончена. Все эти слухи воспринимали как должное, говорили: «Пора бы уже!» И мы оказались словно в командировке: боевых действий не ведем, стоим в глухой обороне, по нам никто не стреляет, и мы тоже молчим.

– Не было в душе легкой обиды, что не дали добить финнов, что не вовремя остановили?

– Нет, обиды не было. Наоборот, все были этому рады.

– Потому что усталость накопилась?

– Усталости не было, ведь бои на Карельском перешейке были гораздо легче, чем на других фронтах. Легче они были потому, что боевые действия были намного организованнее и такого упорства, которое было во время боев за Псков, там уже не было.

– После объявления о перемирии были случаи оказания сопротивления со стороны финских войск?

– Нет, не было. На участке нашего полка со стороны немцев сопротивление было, а со стороны финнов – нет. Финны – послушные вояки.

– Где разместили ваш полк после объявления перемирия?

– После того, как Финляндия объявила о своем выходе из войны, нас всех посадили в машины и повезли в город Энсо. Это его финское название, а сейчас он называется Светогорск. В этом городе находился комбинат по производству бумаги, который меня очень заинтересовал, и я его всего излазил. Для того, чтобы снабжать этот комбинат электричеством, на реке была сооружена гидроэлектростанция.

Вот в этом городе мы и встали. Все воинские части, размещенные на линии границы, были объединены в один общий оборонительный рубеж глубиной в сто десять километров. Поскольку боевые действия на этом участке прекратились, то значительную часть неизрасходованных боеприпасов нужно было отправить на другие фронты, где еще шли бои. Около двух месяцев наш полк ежедневно отправлял бойцов на загрузку эшелонов этими боеприпасами. По этому количеству было заметно, какой мощности готовился бросок вслед уходящей финской армии. Видимо, не зря финны вышли из войны, наверняка пронюхали о той участи, что им приготовлена, и не захотели, чтобы наши войска вошли в Хельсинки.

– Войска все остались на местах?

– Пока да, и мы в том числе. Сначала нас поселили в каком-то двухэтажном здании, сделав там двухъярусные нары. Электричества в этом доме не оказалось, и наши умельцы провели в дом линию, установив столбы и протянув по ним провода, сделанные из колючей проволоки. Правда, от такого электричества лампочка горела еле-еле, но это все же было лучше, чем ничего. Но долго электричество не продержалось, дом погрузился в темноту. Я проявил инициативу и в одиночку пошел посмотреть, что же там случилось на линии. Обнаружил в одном месте, что отошел контакт, и решил, используя имеющиеся у меня знания, починить неисправность. Провод висел низко и я, подставив под ноги какую-то подставку, достал его руками, боясь зацепить случайно второй провод. Как мог соединил контакты и пошел обратно. Прихожу – свет горит. Переночевали, а наутро нас отправили делать огневые позиции для батарей. Позиции на всякий случай сооружались крепкие, основательные: сначала делались для одной батареи, затем ее размещали и шли готовить для следующей.

Ну, а нас, разведчиков, отправили на границу. Чтобы до нее добраться, нужно было пройти через деревню, за которой уже находились наши пограничники. Они там установили свой пост и соорудили на дороге шлагбаум. Мы расположились в этой брошенной финской деревне, жители которой уходили от наших войск так быстро, что в спешке забирали с собой все, даже капусту с грядок. Кочаны они срезали, а кочерыжки, которые остались из земли торчать, мы потом съели сами. Для себя мы выбрали два дома на окраине деревни: в одном из них разместились сами, а в другом, который был поближе к границе, разместили наблюдательный пункт, установив там стереотрубу, и в светлое время суток вели постоянное наблюдение. За все время, что мы наблюдали, с осени до зимы, мы изучили всю прилегающую финскую территорию, зная, где у них стоят пограничные кордоны. У них на бугорке был оборудован пост, рядом с которым стоял часовой. Смотришь на их солдата, а он стоит под открытым небом, ни защиты у него никакой, ничего. Шинелишки у них, по сравнению с нашими, были никудышными и ему приходилось «вальсировать», чтобы хоть как-то согреться на холодном ветру. Даже все население той деревушки, что находилась на финской территории, мы уже знали в лицо. Почтальон, к примеру, у них передвигался зимой на финских санках, становясь на одно полозье и отталкиваясь ногой как на самокате. Всех выучили настолько, что сразу могли определить, когда в деревне появляется чужой человек. Как только определили чужака, сразу пишем об этом в журнал наблюдений.

Один из домов у нас был на прицеле, любили мы в него заглядывать. У него были настолько хорошие и чистые стекла в окнах, что мы в светлое время суток даже печку внутри видели. В этот дом любил похаживать офицерик. Придет, свет там зажгут и сидят. Потом, когда уже спать ложатся, занавеску на окне – раз! – и задергивают. Тут уже наша стереотруба была бессильна!

На мне в ту зиму была надета шуба, а она была козья и страшно воняла, когда намокнет. Тот дом, из которого мы вели наблюдение, был не достроен и иногда приходилось попадать под осадки. Возвращаясь после наблюдения в тот дом, где мы проживали, я раздевался и ложился спать. Однажды просыпаюсь, а моей шубы нет. Я спрашиваю у своих: «Где шуба?», а они отвечают: «Она у тебя очень вонючая, мы в прихожей вбили гвоздик и туда ее отнесли, там повесили». Вот, на фотографии со своим разведчиком я именно в этой шубе сижу. Из Ленинграда в Энсо приехал фотограф и расположился в каких-то развалинах. Мы каким-то образом пронюхали, что есть возможность сфотографироваться, и рванули с Букацело к фотографу. Вот так появилась эта фотография, на которой все наше отделение разведки.

– Сколько человек проживало с вами в этом доме?

– Я, мой подчиненный Букацело и несколько связистов менялись.

В честь празднования годовщины революции, седьмого ноября, командование полка решило сделать праздничный вечер. Причем все это происходить должно было не в расположении полка, а было найдено для этого подходящее большое помещение. В этом здании были устроены танцы, а я танцор никудышный, поэтому толкался у дверей. В этот вечер у меня произошел небольшой конфликт с Ветровым, который в боях под Псковом был старшим на батарее, а тут недавно его в разведку перевели. Старший на батарее ведет огонь в отсутствие командира батареи, который в это время находится на переднем крае. В батарее два взвода, и командир одного из них назначается старшим, через него передаются все команды командира батареи.

У дома, в котором проходили торжества, было высокое крыльцо, с него виднелся дом напротив, в котором горел свет. Я одним глазом приглядывал за своими командирами. Тут проходящий мимо лейтенант Ветров заметил меня и крикнул: «Яковлев, а ты чего здесь копаешься?» Ветров, кстати, был тем самым офицером, который давал команду вести интенсивный огонь до тех пор, пока не взорвался миномет у Котова. Ему тогда казалось, что мы слишком медленно все стреляем, хотя скорость стрельбы из миномета не более тридцати выстрелов в минуту. А здесь он был уже командиром взвода разведки, хоть и был моложе меня на год. На этом торжестве офицерам, видимо, был доступен алкоголь, потому что Ветров вышел на крыльцо уже пьяненьким. Он увидел свет в доме напротив, достал из кобуры пистолет и начал туда стрелять. Я сзади схватил его за руку, вывернул ее, отобрал у него пистолет и сунул себе в карман. Чуть раньше Ветрова по крыльцу спустились командир 2-го дивизиона Солопиченко, полковой врач и еще кто-то с ними. Услышав стрельбу и увидев нашу возню, они вернулись. Врач подошел ко мне, протянул руку и говорит: «Яковлев, отдай ему пистолет». Я отказался. Тут уже подошел Солопиченко: «Яковлев, отдавай пистолет!» Делать нечего, пистолет отдал. А пьяного Ветрова вместе с Букацело мы взяли под руки и повели домой. Только прошли здание завода и свернули налево, как наткнулись на пехотный патруль. Те, учуяв запах спиртного, нас сразу же, конечно, задержали. Я попытался объяснить в чем дело, что полк праздновал годовщину революции, а сейчас мы ведем офицера домой. Нам повезло, мы попали на толкового человека, который нас понял и отпустил.

Чтобы довести Ветрова до дома, нужно перейти через электростанцию по мостику, который был небольшим из-за такой же ширины протекающей речки. Только мы вошли на мост, как Ветров у нас вырвался и бросился к перилам, крича: «Прощай, товарищ Яковлев! Прощай, товарищ Букацело! Вы честно служили Родине!» – и пытаясь вскарабкаться на ограждение моста. Ну что мы могли ему сделать? Мы вдвоем набросились на него, скрутили и стали думать, куда же его вести. Если отведем домой, то нет уверенности в том, что он не убежит из дома и не попытается снова спрыгнуть с моста. Посоветовавшись, решили отвести его к себе. Привели его, а его в тепле еще сильнее развезло, он начал бузить. Мы пытались его успокоить, но это не помогало. Тогда я, разозлившись, двинул ему как следует локтем. Ветров отлетел к стене, сполз по ней и затих. Я, конечно, испугался, не повредил ли ему чего-нибудь, чтобы не быть потом виноватым.

– Наутро Ветров вспомнил о своих поступках?

– Утром нам позвонили из штаба и поинтересовались, не у нас ли Ветров. Получив положительный ответ, они успокоились и попросили его к трубке. Ветров поговорил с ними, положил трубку, собрался и молча ушел.

– С пограничниками поддерживали контакт?

– Рядом с нами находился 170-й погранотряд. Как-то однажды мы смотрели-смотрели за финнами, а потом пошел нудный такой, моросящий дождь. К тому же стало темнеть, и я подумал: «Что я буду тут сидеть?» Наблюдательный пункт у нас был неуютным, а дом, где мы жили, был уже достаточно обжитым. Я оделся и пошел по дороге домой. На этой дороге у пограничников был установлен шлагбаум, который контролировал один только часовой. Иду, а мне, значит, от этого шлагбаума: «Стой, кто идет?», я ему ответил, рассчитывая, что мы напротив друг друга практически сидим и они меня в лицо знают. Оказалось, что нет. Вызвал часовой офицера, тот завел меня в караулку и потребовал, чтобы я сдал свое оружие. Я отказался, заартачился: «Нет, не сдам! Вы что, нас не знаете что ли? Мы вас и то знаем всех в лицо!» Офицер говорит: «И мы вас тоже знаем, но так положено – и все». Я отстегнул от своего автомата рожок и отдал ему: «На, возьми магазин, а автомат я тебе не отдам!»

– У Вас уже не ППШ был?

– ППШ, но с рожковым магазином, мне с ним удобнее было. Отдал я ему магазин и говорю: «Связь у вас с нашим штабом есть, вот и звоните им». Они позвонили, там подтвердили мою фамилию, они сверились с записью в красноармейской книжке и отпустили меня. Вот такие контакты были у меня с пограничниками.

– Во время отсутствия боевых действий чем занимался личный состав полка?

– Учебой. Постоянной учебой. Солдату нельзя допускать бездействия – это сильно подрывает дисциплину. Поэтому командиры всех рангов писали учебные планы и занимались согласно им подготовкой с личным составом.

В одном из дивизионов проштрафился повар, уж не знаю, чего он там натворил, и они его из дивизиона турнули к нам в разведку, третьим. Это был пожилой мужик, который все знал и многое умел. Он сразу, разумеется, стал заведовать нашим питанием. Обычно мы получали у старшины сухари, так этот повар стал из них делать самогон. Наводил из них какую-то бурду, смешивая с водой, та потом начинала бродить. В деревне отыскался какой-то бидон, в доме у нас была плита, и изо всего этого бывшим поваром был сооружен простейший самогонный аппарат. Пока мы сидели в своем наблюдательном пункте, у нас дома что-то грелось и что-то капало. Возвращаешься домой, а тут тебе повар и суп наварил из капустных листьев, и самогоном вонючим может угостить.

Сразу после нового, сорок пятого года, для всего полка вновь прозвучала команда: «По машинам!», мы погрузились и отправились на ближайшую железнодорожную станцию, где нас поджидал состав, который отвез нас в Москву. Там, на окраине столицы, эшелон сделал остановку, нас выгрузили, сводили в баню, а потом в боевом порядке, на собственных машинах, мы выехали из Москвы. Только выехали за пределы города, как нас остановил офицерский патруль. Весь полк встал в один ряд на обочину вдоль дороги. Стояли до тех пор, пока не привезли сцепки. У нас их до этого не было в хозяйстве, поэтому гонцы от полка куда-то поехали и привезли их. Оказывается, с бензином было туго и решили в целях экономии, чтобы одна машина тащила на сцепке другую. Для этого на дорогах и ставили офицерские посты, чтобы те следили за экономией горючего в частях. С офицерами были и помощники из числа солдат и сержантов, но командовали всем, конечно, офицеры.

Когда привезли сцепки, мы разгрузили свои минометы, поставив их в кузова машин, прицепы для минометов тоже разобрали, колеса и само устройство побросав туда же. Затем соединили сцепкой одну машину к другой и таким образом проследовали далее. Теперь расход бензина осуществлялся из одного бака, а не из двух.

Своим ходом полк добрался до Житомира, где разместился в артиллерийском лагере. Жили мы в глубоких землянках, в которых, по словам местных, до нас содержали военнопленных. Окошечки в этих землянках были маленькими, вентиляции почти не было, и воздух внутри был спертым, при этом стоял кислый запах. Однажды в землянку зашел генерал, понюхал этот воздух и дал такого разгону старшинам и офицерам! Заглянул генерал и под нары, где хранилось сложенным наше военное барахло, а затем приказал все это вынести наружу и навести в землянке соответствующий порядок и обеспечить приток свежего воздуха.

Время было морозное, но нас, несмотря на погоду, постоянно выгоняли на занятия. В это время нам заменили практически весь автопарк: вместо «полуторок» мы получили американские «Доджи три четверти». Пересев на эти новые машины, мы прямо обрадовались не знаю как, так стало с ними удобнее передвигаться. Я хоть и не имел отношения к батарее, но вместе с ними выезжал на занятия и почувствовал на себе, насколько это были хорошие машины. Но прошло всего полторы недели, как все полученные нами американские машины у нас забрали, все до одной.

– Вернули обратно «полуторки»?

– Да нет, дали машины другой марки, тоже американские, но побольше размером – одноосные «Шевроле» с тентованным кузовом. В эти машины мы погрузили все свое хозяйство и шестого февраля сорок пятого года отправились в Венгрию.

– В Венгрию тоже своим ходом шли?

– Нет, нас туда эшелоном доставили. На какой-то станции нас перегрузили на другой эшелон, поскольку за границей железнодорожная колея была узкой и вагоны нашего эшелона по ней не смогли бы пойти. После перегрузки ехать пришлось недолго, нас выгрузили на станции Сольнок. Там, под Будапештом, двадцать первого февраля мы вошли в состав 106-й гвардейской стрелковой дивизии 38-го корпуса, которая была в свое время сформирована на базе 16-й воздушно-десантной дивизии. Тут каждой дивизии была придана артиллерийская бригада. Наша 57-я гвардейская дивизионная артиллерийская бригада была сформирована еще в Житомире, в ее состав вошли три разных артиллерийских полка: кроме нашего, там были 211-й гаубичный и 205-й пушечный полки. В составе дивизии мы пошли по маршруту: Сольнок – Будапешт – Мор – Папа – Вена – Санкт-Пёльтен. В Вену мы не заходили, левым флангом повернув на Санкт-Пёльтен, а оттуда на своих машинах проследовав на территорию Чехословакии в город Писек. Но, впрочем, давай об этом по порядку.

Через Будапешт мы промчались быстро, перебравшись по какому-то мосту и проехав по южной окраине города. Мы неслись во весь опор к озеру Балатон, где эсэсовские части подвинули наши боевые порядки, заставив их отойти от озера на несколько километров. Немецкая группировка была довольно сильной, включала в себя танковые соединения, и наши были вынуждены занять там оборону. На помощь державшим оборону частям были брошены дополнительные силы, в том числе и наш полк. Мы ехали к передовой ночью, а рядом с нами шло огромное количество боевой техники. Я еще удивился, что вроде ночь, а наши танки идут, абсолютно не соблюдая никаких мер светомаскировки. От горящих фонарей и света фар над дорогой сияло зарево.

– Немецкая авиация не совершала налетов?

– Немецкой авиации ночью мы над дорогой не видели, несмотря на то, что двигалась такая масса войск.

Мы прибыли в район городка Чаквар и разместились неподалеку от какой-то деревушки. Наши сунулись было в дом, стоящий на окраине деревни, чтобы переночевать, но обнаружили там мертвого местного жителя. Поскольку наше снабжение продовольствием немного отстало и запаздывало, а есть хотелось очень сильно, я, помню, купил в деревне копченую свиную ногу. Съел сколько смог, а оставшуюся часть сунул в вещмешок и, чтобы не таскать его с собой, сдал в обоз старшине. Сдал и больше я своего вещмешка не видел. Наверное, учуяв запах копченого мяса, кто-то решил забрать мой вещмешок вместе с содержимым.

Как-то глубокой ночью мы прибыли в указанное нам место и расположились на окраине леса. Минометы мы отцепили от машин, и те ушли в тыл, оставив нас на позициях. Не успели мы развернуться на позиции, как со стороны наших пехотных окопов открылась ружейно-пулеметная стрельба, сначала небольшая, а затем усиливающаяся с каждой секундой. Мы не знали, что там происходит, поэтому очень испугались. Одним из командиров расчета было принято решение привести свой миномет в боевую готовность и выпустить одну мину в сторону врага. Но прибежавший вскоре командир батареи приказал расчету прекратить стрельбу. Когда рассвело, мы отправились к пехотинцам узнать, что у них этой ночью произошло. Приходим, а те смеются в ответ на наш вопрос и говорят: «Вон видите, сарай стоит? Ночью кому-то из наших привиделось, будто у этого сарая человек движется. Ну он и дал с перепугу очередь. А к нему, спросонья не разобрав, все остальные присоединились. Вот и получился такой массированный обстрел сарая. А тут еще и вы своей миной добавили!» Не знаю, какую причину придумал комбат, чтобы доложить об этом ночном одиночном выстреле батареи.

Пехоте удалось немного продвинуться вперед, спустившись от деревушки в долину и там встав в оборону. Перед передним краем были выставлены различные инженерные заграждения, натянута колючая проволока, и пехотинцы приступили к окапыванию. Немцы не теряли времени и тоже перед своими позициями натянули колючую проволоку.

Спустя некоторое время каждый дивизион нашего полка подошел к своей пехотной части и мы, разведчики, выдвинулись на передний край. Там, у виноградника, был какой-то домик, в подвальчике которого расположилось все начальство, и мы, чтобы не сидеть вместе с ними, периодически выходили на улицу размяться. Ранним утром я бродил по траншеям и наткнулся на землянку, вход в которую был плотно завешен брезентом. Верхние края этого брезента были пришпилены двумя ножами к бревну поверх входа в землянку, а нижние свободно свисали. Я аккуратно отодвинул край брезента, заглянул внутрь и увидел спящих вповалку солдат. При этом вокруг в траншее было активное движение. Оказалось, это из ночной разведки возвратились пехотные разведчики и сейчас они отдыхали. Где они переходили линию фронта – я не знаю. Немцы консервные банки не выбрасывали, а подвешивали их на проволоке, создавая затруднение для наших разведчиков, которым нужно было проползти под проволокой так, чтобы эти банки не загремели. Для разведчиков эти банки были поперек горла. Как уж они справлялись с такой преградой – не знаю, но знаю только, что они проходили сквозь эту линию инженерных заграждений и возвращались обратно.

– А ваша артиллерийская разведка ходила за линию фронта?

– Нет, артиллерийская разведка для этого не приспособлена. Мы только в бинокль наблюдали за вражеской территорией да в стереотрубу. В одном месте даже приходилось использовать перископ.

Обычно наступление начинается ранним утром, но здесь были нарушены эти правила и наступление началось в позднее время, когда уже стемнело. В тот раз артподготовка была не слишком активной и долгой по сравнению с той, которая была под Ленинградом. После окончания артиллерийской канонады в пехотных рядах встал сержант и с криком: «За Родину! За Сталина!» поднял своих, одетых в шинели, бойцов в атаку.

– Почему сержант?

– В том месте, где я находился, в атаку бывших десантников поднимал именно сержант. Может, он был по должности старшиной роты, не знаю. Вообще, на этом участке офицерского состава я видел очень мало. Шинели на бойцах, которые поднялись в атаку, были надеты внакидку и застегнуты на верхние крючки. Спустя некоторое время все эти шинели остались наброшенными на колючку, а бойцы поперли дальше. Сразу бросалось в глаза отличие от той пехоты, которая была под Псковом. Разница была громадной! Та пехота пятилась при малейших ударах врага, а эта просто валом накатывалась на немецкие позиции. Наверняка среди наступавших были и офицеры, вот только они все были в солдатских шинелях, и определить, кто из них кто, не представлялось возможным.

– Сбросив шинели, бойцы остались в гимнастерках или у них под шинелями были надеты ватники?

– Нет, было уже достаточно тепло, март месяц, поэтому никаких ватников не было, только гимнастерки. Это же не Россия – это Венгрия, там климат помягче нашего. Местность там была еще не гористая, но уже и не равнинная.

Мне нравилось воевать вместе с десантниками, пусть даже они и именовались простыми стрелками. Эти люди умели воевать, они были собранными, чувствовали локоть друга и знали, что тот всегда придет на помощь. Да и общаться с ними было просто и легко, по сравнению с той пехотой, что была под Псковом. Там люди были какими-то замкнутыми, необщительными, гораздо старше возрастом.

Атаковать начинали мы из низинки, а затем вышли на ровное место к какому-то населенному пункту. Пробегая мимо одного из домов, я услышал из его подвала какой-то шум и писк, возможно, там прятался кто-нибудь из местного населения. Я хотел спуститься, посмотреть кто там, но в этот момент кто-то из бежавших впереди меня пехотинцев, не раздумывая, бросил в этот подвал гранату. Шум затих, и я понял, что уже делать мне в этом подвале нечего.

Во время атаки видел, как два связиста бежали в связке: у одного за плечами была радиостанция, а у второго, видимо, на спине висела батарея к этой радиостанции. Так они и бежали вдвоем, связанные между собой проводом. Причем радиостанция у них уже была новая и не такая большая как наша, а всего лишь в полспины.

За этим населенным пунктом начался лесной массив, и нам предстояло сквозь него пройти. Увидев слева сквозь деревья дорогу, по которой бежали люди, я бросился туда, вслед за ними. Пока бежал, подобрал оброненный кем-то немецкий пистолет без кобуры. Это оказался парабеллум, в обойме которого осталось два патрона. Дня два я потом игрался с этой “игрушкой”, в конце концов он мне надоел и я подарил его комбату.

– Была у вас мода на ношение трофейных пистолетов?

– Мода-то была, но толку от такого пистолета никакого. Калибр их пистолетов отличался от нашего калибра, поэтому свой, отечественный патрон в него не воткнешь.

Вообще, пользоваться вражеским оружием и имуществом я не любил. У нас, когда еще шли по Финляндии, долгое время не было, а потом появился командир взвода разведки. Прислали молодого такого длинного лейтенанта. Он постоянно в одиночку лазил по пехотным позициям. Как-то объявили сбор: все собрались, а его нет. Стали искать, стали спрашивать. Кто-то говорит: «Видели его. Он куртку финскую надел, брюки напялил чужие и пошел к передовой. Может, пехота его, не разобравшись, и тяпнула». Командир вызвал меня и отправил к пехоте разузнать и разыскать командира взвода. Моего Букацело не было в тот момент рядом, поэтому мне дали в помощь связиста – татарина. Пообедав, мы отправились в лес, взяв примерное направление, куда тот отправился. Часов шесть мы со связистом ходили-бродили по лесу. Уже стало смеркаться, и мы решили возвращаться обратно, поскольку, если стемнеет, обратную дорогу будет найти нелегко. Так и не нашли командира взвода разведки, пропал человек.

Так вот… Подобрал я пистолет и стал вместе со всеми спускаться к дороге, поскольку в незнакомый лес заходить не хотелось, рискуя в нем заблудиться. Но к дороге мы выйти так и не смогли, потому что услышали шум двигавшегося по ней танка. Видеть мы его не видели, но слышали, как он переезжал с одного места на другое, сделав выстрел. Из леса выходить не стали, нам было страшно. Только когда стало немного темнеть, мы услышали сначала громкий взрыв, а затем чей-то крик: «Славяне, выходи!» Раз такой приказ, мы, «славяне», осторожно вылезли из леса и, пройдя некоторое расстояние, увидели за дорогой немецкий танк. Незадолго перед этим прошел дождь, и этот танк увяз в придорожной грязи и не мог выбраться на дорогу, постоянно сползая вниз. Он, видимо, пытался с раскачки выскочить, потому и двигался туда-сюда, заодно пугая нас выстрелами из пушки. Один наш солдат увидел его движения, понял в чем дело, вскарабкался на танк и бросил внутрь гранату. Там, у Балатона, в районе Секешфехервара в то время происходило масштабное танковое сражение, но у меня вот эта встреча с танком была единственной, больше наш полк с ними не встречался. На берег озера мы не выходили, я лишь издалека наблюдал в бинокль маленький кусочек его поверхности.

– Как складывались отношения с местным населением в Венгрии?

– Мы однажды после боя, разгоряченные, вошли в один населенный пункт, чтобы встать там на ночлег. Нас было человек двенадцать, и местные жители вынесли нам из подвала бутылку розового вина. Разлив ее на всех, мы выпили это угощение. А что толку от этого вина, ведь градусности там мало. Остальные, помню, остались в доме, а я пошел осматривать двор. У них там около сараев были сделаны специальные лежанки, на которых хозяева летом любили отдыхать. Увлекшись осмотром, я вышел за пределы этого большого двора и, пройдя немного, обнаружил лежащего на земле мертвого офицера. Кем был этот офицер, я не знаю. Я лишь поворочал тело, желая обнаружить следы ранения, но ничего не нашел. Тогда я вытащил у него из кобуры пистолет ТТ и, забрав его себе, сообщил об этой страшной находке в штаб. Пистолет я потом отдал своему командиру батареи, он носил его с собой как запасной.

– Куда направили вас после Балатона?

– В сторону города Мор. За бои у Мора дивизия получила орден Красного Знамени и стала именоваться Краснознаменной. А 23 марта нас передислоцировали в район Шопрона и мы пошли на Вену. Остальные дивизии штурмовали австрийскую столицу в лоб, а наша дивизия своим левым флангом, где был как раз и наш полк, захватила город Санкт-Пёльтен. Там я впервые увидел горные вершины, покрытые снегом, и подумал: «Куда же мы это зашли? Хорошо, что по снегу нам не придется идти». Но после Санкт-Пёльтена нас тоже повернули на Вену.

Столица Австрии нас встречала простынями: они висели чуть ли не на каждом балконе, у кого не хватало простыней, вывешивали какую-нибудь белую тряпку. Но в уличных боях за город мы не принимали участие, все уже было сделано до нас. С 24 апреля по начало мая нашу дивизию вывели на отдых.

– Где отдыхали, чем занимались?

– За Веной мы расположились в каком-то дворце с большой лужайкой перед ним, окруженной садом с размеченными дорожками. Это был очень богатый дом, с интерьером, украшенным оленьими рогами, в котором мы разместились по-своему, по-солдатски. Но, несмотря ни на что, никаких неудобств мы не ощущали: хоть спать приходилось без матрасов, зато была крыша над головой и регулярно кормили. Старшина каждому указал место, где он должен располагаться. Никакого разделения по званиям не было: спали вместе и те, у кого были погоны чистые, и те, у кого имелись на них лычки. Не знаю, как в других дворцах располагались бойцы других подразделений, но мы в своем старались ничего не трогать и обращались с имуществом очень бережно. Хоть полк находился на отдыхе, но боевую учебу никто не отменял. Мы выходили на лужайку перед дворцом со своими приборами наблюдения, а расчеты устанавливали там свои минометы.

– Пока вы находились на отдыхе, минометы находились собранными в походном положении или в боевом?

– Нет, специально в боевое их не приводили, вот только иногда для учебных занятий. Ну и еще для того, чтобы произвести чистку и смазку стволов. Для этого сначала брали банник – двадцатисантиметровый ерш на палке – и им счищали нагар. Затем брали пушечное сало и наносили его на внутреннюю поверхность ствола. Кстати, «солдатский телеграф» поговаривал, будто это пушечное сало использовалось в нашей полковой пекарне, где им смазывали формы для хлеба. Само пушечное сало представляло из себя почему-то белое вещество, хотя смазка для автоматов была темного цвета. Пушсало было похоже на свиной жир и хранилось в больших жестяных банках.

Несмотря на то, что наш полк разместился на окраине столицы, штабы находились в самой Вене, и мне доводилось ходить туда с поручениями. Узкая дорога пролегала между хорошими, добротными усадьбами, которых было там очень много. Нашел штаб, который располагался в красивом доме с высокими ступенями и большими колоннами серого цвета. Его было видно издалека, и он для меня служил ориентиром. Солдат в нем не было, одни только штабные, служащие в различных управлениях.

В один из дней нам, как обычно, объявили тревогу, мы быстро все выскочили на улицу, собрали всю материальную часть, прицепили к «Шевроле» и отправились в лес. Вернее, лес там, на косогоре, куда мы выехали, был когда-то. Сейчас он был вырублен и вместо него из земли торчали одни пеньки разного размера. Машины остановились на дороге, весь личный состав выгрузили из машин и выстроили сбоку от дороги, на склоне косогора, аккурат на этих пеньках.

И вот там нам зачитали приказ о том, что война закончена и немецкая армия капитулировала. Но, оказывается, есть просьба народа Чехословакии помочь им избавиться от немецкой оккупации. Якобы по рации чехи из Праги связались с нашим командованием в Вене, и те решили, что наш полк, вместе с другими подразделениями, должен идти в сторону Чехословакии.

Мы снова все погрузились в наши «Шевроле» и поперли. Ехали всю ночь, а утром оказались на опушке леса. Сначала мы услышали музыку, а потом вдруг видим: параллельно нам по другой дороге движется несколько повозок, запряженных лошадьми, а на них стоит наш армейский духовой оркестр и во всю мощь дует в свои трубы.

Гнали мы по дороге безостановочно день и ночь, никаких боестолкновений по пути нашего следования не было. Мы стремились как можно быстрее добраться до Чехословакии. На станциях, встречающихся на пути, мы лазили по цистернам, сливая из них остатки бензина. Там, где из кранов топливо уже не сливалось, приходилось его вычерпывать, что порой приводило к гибели. Один слишком ретивый солдат, чтобы набрать побольше бензина, спустился внутрь цистерны. Бензина он там набрал много, но вот вылезти оттуда он уже не смог, надышавшись парами и задохнувшись.

Названия городов и деревень, которые мы проезжали, я даже не запоминал. Помню только, что проезжали такие населенные пункты как Зноймо, Табор, Моравске-Будеёвице. И в селах, и в городишках чехи выходили встречать нас, празднично разодетые в свои национальные костюмы. Они всегда старались нас чем-нибудь угостить, приносили нам свежую воду, поили молоком. Любая встреча была наполнена братством, и это братство сохранялось до тех пор, пока наши танки снова не появились в Праге в шестьдесят восьмом году.

Несмотря на то, что капитуляция была подписана 8 мая, боевые действия в Чехословакии продолжались еще до 11 мая, поскольку там была сорокатысячная группировка одного немецкого генерала с «шипящей» фамилией Шёрнер, которая не приняла капитуляции и пыталась пробиваться с боями в сторону американцев, намереваясь сдаться им в плен. В Чехословакии нам вести огонь из своих минометов не пришлось, пехотинцы-десантники справились своими силами.

Наш полк закончил свой путь 11 мая 1945 года, дойдя до города Писек. Местность там была неровной, и еще там речушка была, на берегу которой мы переночевали под кустами. Утром на эту речушку все отправились умываться, а самые смелые даже залезли искупаться. Неподалеку от этого места был мост, по которому полк перешел через реку и расположился лагерем по обе стороны от проходящей там дороги. Наши связисты сразу же протянули через дорогу линию связи.

Через день по этой дороге пошли нескончаемым потоком немецкие военнопленные. Они шли день и ночь, ночью, конечно, пореже. Я выходил на эту дорогу и смотрел на эти проходящие мимо нас колонны.

Конечно, связисты у пленных немного пошаромыжничали. Звонит он, к примеру, командиру и говорит: «Неисправность на линии через дорогу. Я пошел на линию». Один связист у нас был, разбитной такой парень, который потом оказался неплохим портным. Так он рассказывал, что подходил к колонне пленных, шмонал их и забирал у немцев их часы-штамповки и другие ценные вещи. Он показывал при этом свою руку, на которую было надето несколько пар часов. Немцам, разумеется, не нравилось, что их грабят, и они потом стали свои часы прятать: они не носили их на руке, а ниткой привязывали их к поясу штанов и на ней опускали часы в штанину. Еще до этого, в Австрии, я раздобыл себе часы, в которых было всего три шестеренки и два ключа – один, чтобы заводить, а другой для того, чтобы переводить стрелки. У этих часов была цепочка, и они были такими большими, что мне пришлось даже разрезать кармашек, чтобы они туда влезли. Часы были определенно старинными, видимо, кто-то их берег, а я их прихватил для себя.

После того как у солдат появились во множественном числе часы и прочие трофейные вещи, получила распространение такая игра, как «махнем, не глядя». Я поддался общему увлечению этой игрой и сменял свои старинные часы, а вместо них стал обладателем трофейных часов-штамповок от военнопленных.

Грабежом военнопленных я не занимался, не было у меня склонности к тому, чтобы отнимать что-то чужое. Но, пока мы стояли в Чехословакии, у нас в дивизии девять человек расстреляли по приговору военного трибунала за мародерство. Причем их не просто расстреляли, а из полков направили делегацию, чтобы присутствовали при расстреле. Было рекомендовано в состав делегации включить людей, имеющих склонность к подобным проступкам. Эта была своего рода мера воздействия на таких людей. Мы из полка послали нескольких таких, на которых не имела воздействия работа политруков. Как потом нам рассказывали свидетели, приговоренных сначала заставили выкопать себе могилу, а потом, зачитав приговор трибунала, расстреляли на глазах у представителей всех полков дивизии.

– Какова судьба вашего полка после окончания боевых действий?

– После того, как мы постояли лагерем в этом месте, нас перевели на новое место. Опять стали мы лагерем, тоже в Чехословакии и тоже на берегу речушки. На этот раз под лагерь использовалось поле стадиона. Простояли там с неделю. В наших машинах были тенты, которые мы использовали в качестве палаток и в которых ночевали. Жили мы по распорядку, и каждый день в одиннадцать часов вечера старшина батареи, который жил в самой большой палатке, собирал нас у нее, где мы хором пели гимн «Союз нерушимый республик свободных…» В стороне от этой палатки располагалась полковая крытая штабная машина. Поскольку у мирного населения в Чехословакии отнимать было ничего нельзя, наши снабженцы отправились в Австрию, чтобы там разжиться каким-нибудь продовольствием. Не знаю, привезли ли они каких-нибудь продуктов, но бочку спирта привезли точно. Оставили эту бочку у полковой машины. Та лежала себе, лежала, а потом в полку потихоньку стали появляться пьяненькие. Дело было нехитрым – нужно было вставить в бочку трубочку и потихоньку высасывать через нее спирт. Чтобы прекратить это дело, начальство приказало влить в бочку со спиртом канистру бензина. Но солдата не проведешь! Бензин со спиртом не смешался, и нужно было всего-то опустить трубочку поглубже, туда, где спирт, а не бензин. Видя, что эта мера не помогла, у бочки выставили пост. Сначала солдатский, а потом уже сами офицеры охраняли эту бочку.

В один из дней я был дежурным по батарее и мне было нужно доложить командиру, что я закончил свое дежурство, как говорится, «пост сдал, пост принял». Доложил, иду обратно, а связисты мне кричат: «Иди сюда!». Подхожу. Они достают деревенский бидон, такой с крышечкой, и, перевернув крышечку, наливают в нее спирт: «Пей!» Я молодой тогда был, не знал, как пить неразведенный спирт, поэтому хлебнул его и стал судорожно искать чем закусить. Где-то там в песке под нарами нашел какую-то сухую корочку и пожевал ее. Когда нас всех выгнали на построение на стадионе, меня с трех сторон поддерживали, чтобы я не упал, пока остальные пели гимн. К спиртному я тогда еще не был приучен, поэтому болел после этого, наверное, с неделю. И желудок у меня болел, и общее самочувствие было никудышным. У пожилых солдат была тяга к спиртному, те старались его раздобыть при любой возможности, а я к этому был равнодушен.

По воскресеньям мы ходили на берег реки, чтобы искупаться и постирать свои пожитки. А в это время откуда-то взялись немцы, которые прорывались на запад и которые хотели перебраться на противоположный берег. Чтобы захватить лодку, лежащую на берегу, им пришлось убить одного нашего солдата. А мы, поскольку война закончилась, передвигались уже по территории без оружия, и поэтому тот убитый никак не мог оказать немцам никакого сопротивления. Наш полк подняли по тревоге, на каких-то лодках нас переправили на противоположный берег, и мы там, разумеется с оружием в руках, прочесывали лес. Говорили, что этих немцев было всего двое. Хоть лес и был редким, в нем росла густая высокая трава. Мы по этой траве ходили долго, но никого так и не нашли. Зато после такой встряски мой организм восстановился после выпитого спирта, и я наконец-то стал себя чувствовать гораздо лучше.

Потом нас опять перевезли. На этот раз в Австрию, где снова разместили нас в каком-то богатом двухэтажном доме. Все стены этого дома были обвиты каким-то вьющимся растением, а на крыше стоял бак, из которого шло снабжение дома водой. В доме мы опять соорудили себе нары, на которых и разместились. Разнообразием наш распорядок дня не отличался: то спали, то на занятия ходили. Правда, занятия проводились больше для вида. У нас появился новый командир взвода разведки, у которого был маленький фотоаппарат «Лейка», которым он всех фотографировал. Была у меня фотография, снятая им, но я, к сожалению, ее потерял. Неподалеку от места, где мы разместились, была деревня. В этой деревне я, предчувствуя, что скоро будут распускать всех по домам, купил себе чемодан. Правда, перед тем, как его купить, я долго советовался с опытными людьми из своего полка, которые помогли мне в выборе.

– На какие средства Вы его приобрели?

– Нам давали деньги. Не помню название, пфенниги, кажется. Когда мы только перешли границу, нам сразу стали платить иностранными деньгами. В то время, когда еще мы стояли у Пулково, нам, как сержантам, платили по девять или одиннадцать рублей, а солдатам – по пять или по семь рублей. Когда мы пересекли границу, советские деньги на руки нам выдавать перестали, а вместо этого на каждого завели сберегательные книжечки, куда и перечисляли наше денежное довольствие в рублях. Вторую часть довольствия мы получали на руки уже в иностранных деньгах. Как там у офицеров было с жалованьем, не знаю, не скажу, а вот у нас было вот так. Помню даже курс, по какому получали: на наш рубль – сто местных бумажек. Эти бумажки были красного цвета и большие размером, как наши керенки. Получив зарплату, мы ее складывали вдвое и прятали в нагрудные карманы гимнастерок. Из-за большого количества носимых купюр у нас у всех словно сиськи выросли. Но и цены там были тоже большими: хотели иголку купить, так стоимость ее была то ли тысячу, то ли миллион. Вот такая у них была инфляция.

Из Австрии перевели наш полк в Венгрию и разместили на речном острове восточнее Будапешта. Остров с берегом был соединен деревянным мостом, по которому мы ходили на занятия, таская на себе буссоль со стереотрубой. Занятия нам быстро надоедали, и мы забирались в окрестные виноградники, где от души наедались этих ягод. Там, на острове, нам меняли обмундирование, и я получил от старшины гимнастерку для женского состава – с вытачкой и без нагрудных карманов. Свою медаль я носил пришитой к гимнастерке, чтобы не потерять, а удостоверение к ней я держал в немецком портсигаре, который обычно хранил в нагрудном кармане. А тут кармана не было, куда его было класть? Как раз того связиста, о котором я рассказывал, в это время назначили портным, добыли ему швейную машинку, и он стал обшивать весь личный состав. Я сразу к нему: «Помоги!», он отвечает: «Сержант, ну погоди, я сейчас офицеров обшивать закончу, сошью и тебе». Я ждал-ждал: приду к нему – то его самого нет, то ему офицеры опять работы подкинули. Плюнул я на него и отправился в деревню в надежде, что там найдется кто-нибудь, кто сможет мне помочь. Деревня имела прямые чистенькие улицы, и почти у каждого дома росли абрикосы. Мы увидели, как местные жители аккуратно собирают упавшие переспелые плоды, и поинтересовались у них, для чего они это делают. В ответ один дед отвел нас к себе в сарай, где мы увидели большую бочку, накрытую нашей советской фуфайкой. Только он откинул в сторону эту фуфайку, как мы по запаху брожения поняли, что из этих плодов они делают алкоголь.

Нашел я во дворе тетку, объяснил ей, что мне нужно. Она не возражала, привела меня в комнату, показала свою швейную машинку и ушла заниматься своими домашними делами. Машинка была ножная, я сел за нее и самостоятельно сделал себе кармашки на гимнастерку, проделав в гимнастерке прорези для карманов, а клапаны для них изготовив из налокотников, споротых с рукавов. Женщина эта всего пару раз заглядывала в комнату, наверное, все-таки переживала за свое имущество. Закончив свои портняжные дела, я поблагодарил хозяйку и ушел к себе в расположение батареи.

В лесу у нас было место оборудовано, где постоянно хранилось полковое знамя. Там круглосуточно его охранял часовой, а чтобы оно не промокло, знамя укутали в какую-то полупрозрачную клеенку. Сам часовой все время находился под солнцем, и однажды случилось так, что пришел разводящий, а часовой у него на глазах шлепнулся в обморок. Но ничего, жив остался, видимо, солнечный удар получил.

– А во время боевых действий как охранялось полковое знамя?

– Во время боев оно хранилось свернутым в штабной машине и его охраняли автоматчики. В то время не до почетного Поста № 1 было, там лишь бы знамя было в целости и сохранности.

– Вы целыми днями занимались только боевой учебой?

– Нет, еще у нас были и спортивные мероприятия. Однажды объявили построение в батарее, на которое пришел комбат и стал осматривать личный состав. Подошел ко мне, похлопал по животу и спрашивает: «Где живот?», я отвечаю, что молод еще животом обзаводиться. На это мне комбат говорит: «Ну тогда побежишь». Я не стал возражать, посчитав, что, наверное, какой-то День физкультурника намечается. Так и вышло. Бежать пришлось в сапогах, сняв только гимнастерку. Я, помню, даже какое-то место занял, даже приз получил. Но вот насчет сапог сглупил – взял немецкие сапоги, а они на ноге не плотно сидели, в отличие от наших, кирзовых. Мало того, что их голенища ногу не плотно обхватывали, так еще и сами сапоги жесткими в подъеме оказались. Бежать в них было очень неудобно, но я все-таки добежал. Кстати, в этих сапогах я после демобилизовался.

Должен сказать, что меня почему-то не оставили служить в полку. Из полка выделили несколько людей, в число которых, кроме меня, попал и маленький татарин-связист, на станции Дунахарасти нас погрузили в эшелон и отправили в противоположную сторону от нашей границы. После того, как мы попали на территорию Австрии, нас выгрузили и стали распределять по частям. Я попал в 676-й, кажется, артиллерийский полк гвардейских минометов, у него еще наименование было Владимиро-Волынский. Мне потом уже пришла мысль, что меня отправили из полка по причине того, что я из семьи раскулаченных и репрессированных.

Полк, в который я попал, как оказалось, длительное время воевал на этом месте у границы с Германией, и здесь у него были уже оборудованы огневые позиции. Меня отправили служить в полковую разведку. Там мне сержанты рассказали историю, очевидцами которой они были сами. Однажды, когда уже закончились бои, к ним приехала кинопередвижка, все смотрели фильм, и во время сеанса была объявлена тревога. Все разбежались по своим боевым местам, заняли оборону и всю ночь просидели, дожидаясь развития событий. Утром, когда уже рассвело, на дороге показался столб пыли, и все увидели идущие танки. Нескольким офицерам выдали белые флажки и отправили их разобраться, что это за танки такие. Но танковая колонна проигнорировала этих офицеров и, не останавливаясь, продолжила свое движение. Тогда командиры батарей получили команду дать залп. «Катюши» открыли огонь по колонне. Когда огонь и дым рассеялись, ни одного целого танка не осталось.

– Что за танки это были?

– Американские. Наши союзники. Оказалось, что эта танковая колонна шла принимать свою оккупационную зону, которая ей полагалась после Потсдамской конференции и на которой этот полк находился в то время.

Пока жили в австрийской деревне, я внимательно изучал образ жизни местного населения. Когда наступила осень, у них начинался сезон свадеб. Очень интересная у них свадебная традиция была. К деревенской околице из леса на раздвижной повозке привозили большую сосну и оставляли ее там. А наутро деревенская молодежь должна была ее доставить на площадь в центр села и уложить там, рядом с церковью и школой. После того как дерево укладывали, начиналось веселье, и назначенная комиссия из сельского руководства устраивала что-то типа аукциона. Парни и девчата вставали по разные стороны от этой сосны, и жених называл денежную сумму, которую он готов отдать за невесту. Если невесту устраивала названная сумма, она перешагивала через ствол сосны, и пара считалась состоявшейся. Этот праздник у местных назывался Деревянной невестой. Те деньги, которые платил жених, собирались членами этой комиссии, и на них для всех жителей села устраивалось угощение. Пока народ пил и гулял, нашей обязанностью было охранять село от посторонних. Разумеется, подвыпив, австрийцы старались угостить выпивкой и русских солдат, но чтобы такого не случалось, во время этого праздника командованием назначались патрули. Кроме советских войск деревня охранялась и самими жителями: на ночь на противоположные концы деревни отправлялись сторожа с колотушками. И всю ночь они перестукивались: один постучит по стволу дерева, а другой, услышав стук, ему таким же образом отвечал. Порядок у них в селе был идеальным, за этим следил бургомистр. Мы в шесть часов утра выбегали на зарядку, а у них уже возле каждого дома от середины дороги и до самого забора территория была чисто подметена и убрана. В один из дней в селе появились наклеенные на столбы листовки на немецком языке. Мы сначала насторожились, но нам местные власти объяснили, что у них скоро выборы и эти листовки – просто агитационная работа кандидатов.

Потом полк, в котором я находился, расформировали и многих демобилизовали домой, поскольку требовались люди для восстановления хозяйства. Нас, оставшихся, посадили в вагоны и вывезли в Германию в город Бернау. Ехали уже по двухпутной дороге в немецких пассажирских вагонах. Причем в некоторых местах вторая линия путей исчезала, а затем снова появлялась. Мы поинтересовались этим, и нам сказали, что некоторые участки соседней железнодорожной линии были разобраны и вывезены в Советский Союз в качестве репараций. А у немцев шпалы были не деревянными, как у нас, а стальными, выбитыми мощным прессом. Следы этих репараций я потом встретил даже в своей родной Ольховке, где была установлена и работала небольшая электростанция немецкой фирмы «Фемаг», от которой снабжался электричеством кинопроектор в местном клубе.

Бернау – это город за Берлином, в котором ранее стояла танковая эсэсовская дивизия. В казармах этой дивизии мы расположились на двухъярусных койках. В Австрии с местным населением мы общались всегда открыто, а вот немцы относились к нам настороженно и на контакт особо не шли, побаиваясь нас. В этом Бернау появилось объявление о том, что все желающие могут поступить в военные училища, и я, долго не раздумывая, написал заявление. Нас, желающих учиться, набралось много – целый вагон. Загрузка вагона шла не сразу, нам в трех местах пришлось стоять и ждать, пока прибудут кандидаты на учебу из других полков. Так мы доехали до Франкфурта-на-Одере. У всех, кто ехал в вагоне, в том числе и у сопровождающего нас офицера, было огромное желание поскорее попасть на родину. А это был уже сорок шестой год, год не самый хороший, но все рвались домой, в Советский Союз. Я тоже рвался, хотя и понимал, что возвращаться мне особо не к кому.

Во Франкфурте-на-Одере нас не хотели пропускать через границу. Требовалась справка о том, что мы не болеем никакими венерическими заболеваниями, без нее не выпускали. У нас в Бернау был организован госпиталь, в котором держали военнослужащих, имеющих венерические заболевания. Для них уже был приказ о демобилизации, и они могли бы уехать домой, но «интересные» заболевания держали их на месте, не позволяя уехать. Вокруг этого госпиталя возвели огромный забор с колючей проволокой, за которым их держали, потому что сифилис на родине не нужен никому. А в Германии венерических болезней было много, ведь немки за двести грамм продуктов готовы были отдаться любому.

Нам сказали, что для того чтобы пересечь границу, нужна справка об отсутствии у нас подобных заболеваний и взять ее можно было у какого-то немецкого профессора: «Он на вас посмотрит и выдаст свое заключение, что вы здоровы». Но дело было в воскресенье, и профессора на рабочем месте не было. Пришлось всей толпой нам садиться в трамвай и ехать домой к этому профессору. Профессорский дом был огорожен огромным, выше человеческого роста, забором. Мы пытались попасть во двор, но услышали, что там лают собаки. На собачий лай вышел кто-то из дома и сказал, что профессора нет на месте, что он уехал куда-то. Ничего не оставалось нам делать, как вернуться на вокзал и сидеть там на пересыльном пункте, дожидаясь следующего дня.

Вернулись, сидим. Тут один парнишка нам сказал, что он может нам помочь сделать нужную нам печать. Нам не хотелось терять времени, и мы всей толпой уговорили нашего сопровождающего офицера на эту аферу. Нашли бумагу, написали на ней нужный текст, что наша команда ничем не больна, и отдали этому солдату. Тот взял ее и пошел за угол. Мы хотели посмотреть, что там будет, но он нам сказал, чтобы мы не ходили за ним, иначе он ничего не сделает. Мы остались на месте дожидаться его. Через некоторое время он возвращается и протягивает нам написанную нами справку, на которой красовалась так необходимая нам печать. Он даже на этой справке подпись поставил красивую и размашистую. С этой печатью мы тут же отправились в комендатуру, где нам разрешили выезд из страны и сразу же разместили в большом телячьем вагоне. Вагон был вместительным, и там нас разместилось аж две команды.

Проехав через Польшу, мы вскоре оказались в Ростове-на-Дону. В этом городе в то время находилось два военных училища: одно – Ростовское артиллерийское училище (РАУ), в которое я поступил, а второе – Сталинградское. Это артиллерийское училище в Сталинграде негде было разместить, поскольку город был разрушен, поэтому его разместили в Ростове, несмотря на то, что и этот город сильно пострадал во время войны.

Ростовское училище было бедным, поэтому нас, курсантов, постоянно отправляли на мебельную фабрику, где мы своим трудом зарабатывали мебель для нашего училища. Так у нас в аудиториях появлялись то шкафы, то стулья. Одно было плохо: материальная часть училища находилась далеко, и ее надо было постоянно ходить охранять.

У нас был один сержант, который прибыл с фронта в училище в офицерской шинели. Он и во время учебы продолжал ее носить. Однажды ему нужно было пройти через овраг недалеко от училища, а там местные бандиты позарились на офицерскую шинель и попытались его раздеть. Когда он от них вырвался и бросился бежать, те открыли по нему огонь. Он прибежал к нам испуганный и рассказал, как его чуть не ограбили. После этого случая мы стали собираться группами, если нужно было пройти через овраг. Там рядом еще был мост, по которому можно было ходить смело, но через овраг пролегала самая короткая дорога, поэтому все часто ходили через овраг, особенно когда отправлялись в увольнение.

У дежурного была целая пирамида клинков: он сам во время дежурства с ним ходил, и те, кто заступал на дежурство по городу, тоже на себе таскали эти клинки. И вот мы иногда, договорившись со старшиной, брали клинок и, выйдя через дыру в заборе, отправлялись в самоволку. Хоть это оружие было и не огнестрельным, но придавало нам кое-какую уверенность.

Потом вышел приказ по войскам, что военнослужащие двадцать четвертого года рождения могут демобилизоваться и отправляться по домам. А мы, поскольку учились в военном училище, должны были изъявить желание на это и написать соответствующий рапорт.

Во время учебы в училище я взялся за лечение своих ушей, которые часто болели после полученных контузий. Я брал лыжи и на них через весь город ездил в больницу на процедуры. И когда вышел приказ о возможности демобилизации, я решил воспользоваться этим случаем и в марте сорок седьмого года написал рапорт. При увольнении решил немного схитрить: поскольку сестра бабушки жила в Сочи, я все документы выписал именно в этот город. Но в Сочи я удержаться не смог, сорок седьмой год оказался еще хуже, чем сорок шестой, очень голодный год был. Пришлось мне возвратиться в свою родную деревню. Вот так прошла моя жизнь военная…

– Можно Вам еще несколько вопросов задать?

– Пожалуйста, задавай.

– Вы рассказывали про немецкий снаряд с листовками, который прилетел к вам на позицию. А были еще факты обработки агитацией?

– Были еще листовки, их с самолетов сбрасывали. Листовку спрятать любой мог – от офицера до солдата. Но большинство понимали, что ни к чему хорошему это не приведет. Тут уж все зависело от того, какие мысли были в голове у того, кто ее спрятал.

– Разбросанные листовки заставляли собирать?

– Иногда собирали, иногда не до них было. Бывало, что, когда шли по дороге, нам попадались старые листовки, которые сбрасывали когда-то давно, они лежали желтенькими сморщенными, высохшими листочками, и никому до них дела не было. А в разговорах между собой часто отмечались случаи, что от немцев прилетали снаряды, наполненные листовками.

– Кроме листовок были другие способы агитации?

– Были. На переднем крае через громкоговорители кричали. Это на Ленинградском фронте было, кажется.

– Финны вели подобную агитацию?

– А вот финских листовок или громкоговорителей я что-то не припомню. Наверное, у них такого не было.

– Вражеская пропаганда достигала своей цели? Были перебежчики к немцам?

– Из тех, кто со мной рядом воевал, таких не оказалось. В том полку, который стрелял по американским танкам и в который меня отправили, был один сапожник. Он поселился в деревне, где в сарае оборудовал себе мастерскую. Этот сапожник обслуживал и офицеров полка, и солдат, словом, был известной личностью в полку. А потом, в один момент он внезапно исчез. Оказалось, за ним пришел СМЕРШ и забрал его с собой. Правда, причину этого я так и не узнал.

– Вы в госпиталь на излечение попадали?

– Ни разу, слава богу! Контузии были, но я в госпиталь не пошел, на месте отлежался.

– Был у Вас страх попасть в плен?

– Нет, не было такого страха. У меня на всякий случай на поясе граната висела. Две повесить не решался, боялся – ведь с гранатами надо обращаться аккуратнее, чем с пистолетом или автоматом. Насчет плена страха не было, страх появлялся, когда видел убитых и мучения раненых. Я тогда еще для себя решил: «Если уж суждено пулю получить, то лучше уж сразу наповал, чтобы не мучиться». Ведь если меня ранят, то дома обо мне заботиться некому было бы.

– Какого немецкого оружия Вы боялись больше всего?

– Да вот их реактивные минометы – «андрюши». При всех обстрелах, пулеметных и автоматных, можно как-то определиться, куда метнуться и найти укрытие. Даже успевали как-то определяться, услышав, как летит снаряд, потому что он летел и «фыфыкал». А вот «андрюша» лупил по нам, укладывая свои снаряды в шахматном порядке, поэтому после взрыва невозможно было определить, куда может ударить следующий. Непредсказуемая стрельба у него, да к тому же он издавал такой ревущий звук, похожий на крик ишака.

– Как относились к потерям? Воспринималось это как нечто обыденное или переживали за каждого погибшего?

– Конечно, все потери своего подразделения, своей батареи, и уж тем более своего расчета обязательно проходили через сердце. Чем теснее с этим человеком общался, тем больнее воспринималась его потеря, появлялась жалость. Но что поделаешь – это война!

– Вам довелось долгое время воевать в условиях сильной заболоченности местности. Как хоронили убитых в таких условиях?

– Расскажу случай. Мы как раз стояли почти в болоте под Пулково. Я был дежурным по батарее, отстоял дежурство, сдал его новому дежурному и отправился к себе в землянку. Только влез туда на четвереньках, как сержант, новый дежурный, пришел ко мне, чтобы уточнить какие-то вопросы. Пришел не один, с ним был молодой солдат по фамилии Калашников. Сержант полез ко мне в землянку, а Калашников остался стоять в траншее напротив входа. Сержант вопросы все порешал, выбрался из землянки, зовет Калашникова, а того не видать. Потом оказалось, что в Калашникова угодила шальная пуля, и он как стоял, так и сполз на дно траншеи. Мы даже не услышали ни крика, ни выстрела. Неподалеку, на развилке дороги, где когда-то была наша позиция, а теперь стояла зенитная батарея, было старое кладбище. Отправили туда бойцов, те вырыли могилу. Наутро старшина где-то раздобыл доски, из них сколотили гроб и уложили в него тело Калашникова. Вот тут у нас, у всех солдат, возникли противоречия со старшиной, который приказал, перед тем как уложить тело в гроб, снять с убитого брюки и гимнастерку. Все, особенно старики, начали возмущаться: «Как же это так? Это же не просто человек – это военный, его в форме хоронить положено!» Помню, погода уже была морозная и нам выдавали теплое нательное белье: рубашку и кальсоны. Но старшину нам переубедить так и не удалось и похоронили мы Калашникова в нижнем белье, без гимнастерки и без брюк. Старшина объяснял свое решение тем, что было приказание службы тыла беречь обмундирование, поскольку блокада на тот момент еще не полностью была снята. Лучше выстирать и носить старое обмундирование, чем ждать, пока тебе привезут новое.

– От повышенной сырости солдаты часто болели?

– Конечно болели. Но у нас в полку была санитарная часть, там доктором была женщина, в каждой батарее был санинструктор. Так что медицинская помощь всем оказывалась своевременно.

В районе Пулково, между расположениями двух батарей от постоянных дождей образовался овраг, в котором расположилась наша кухня и куда мы постоянно ходили с котелками. Для питания использовались преимущественно сухие продукты, даже лук с капустой и те были в сушеном виде. Медицина забила тревогу: так недалеко и до цинги. Был приказ возить из леса еловые ветки, из колючек которых делать отвар и давать пить солдатам. Отвар налили в бачок с краником, разместили его перед кухней и рядом поставили кружку. Сначала все начали спрашивать: «Зачем это нам нужно?», но медики ответили: «Чтобы ваши зубы оставались на месте и не выпадали, нужно выпивать вот этот отвар». Старые солдаты попробовали это варево и сказали: «Моча. Как это можно пить!» Молодежь, разумеется, вслед за стариками стала тоже это повторять. Я тоже попробовал и мне не понравился вкус этого отвара. Начальство увидело, что добровольно отвар никто пить не хочет, и приняло следующее решение. Ранее мы посылали на кухню двух человек с котелками, которые получали еду на всех, и потом мы ее спокойно ели у себя рядом с землянкой. Но теперь каждый самостоятельно должен был приходить на кухню за получением пищи, где повар сначала наливал полную кружку елового отвара и лишь после того, как солдат его выпивал, ему в котелок накладывали еду. Выпил – получи, будешь сыт. А тем, кто отказывался пить, повар просто говорил: «Гуляй». Конечно, наверняка он подкармливал кого-то из тех, кто отказывался выпивать кружку отвара, но в большинстве своем народ пил. Я, признаюсь, тоже иногда халтурил: набирал в рот отвара из кружки и протягивал повару свой котелок. Тот накладывал еду, а я выплевывал ему под колесо тот отвар, что держал во рту. Так день-два мы сопротивлялись, а потом ничего, употребление этого отвара стало для всех привычкой.

– Что скажете о своих командирах?

– Толковые были командиры. Правда, не обходилось иногда и без нелепостей. Однажды комполка Шаблий находился где-то на выезде в пехотной части и поручил своему заместителю по строевой части Куриленко по карте привести полк на нужное место. А тот не сумел, не сориентировался и завел людей куда-то в другое место. Но это я узнал уже после войны, на ветеранских встречах.

– Вы упомянули, что в разное время обзаводились трофеями: часами, автоматом, пистолетом. А что еще брали в качестве трофеев?

– Я привез себе оттуда единственный трофей. Вон он, на стене у меня висит. Это почтовая карточка 1905 года с фотографией Зимнего дворца на венгерском языке. Я увидел ее в одном из домов в Венгрии, угадал это здание и взял себе на память. Была еще одна открыточка с видами винных подвалов, но она у меня куда-то подевалась, осталась только ее фотокопия.

Перед Веной мы часто проходили через небольшие населенные пункты, в домах которых находили много различных открыток, в том числе и сального характера. Таких открыток мы однажды нашли много в солдатской коробке от немецкого противогаза. На одной из них, помню, стоял солдат со спущенными штанами и обнимал какую-то девку. И такие открытки были целыми комплектами. Как-то иду, смотрю, молодые солдаты стоят, кучкой собрались и что-то разглядывают. Я через их плечи тоже заглянул, а у них там вот такие открытки. В этот момент мимо пуля просвистела, и все тут же рванули врассыпную, побросав эти открытки и вспомнив, что идет война и надо идти на Вену.

– В окружении довелось воевать?

– Нет, мы в окружение не попадали ни разу.

– Как можете оценить боевые качества финских солдат?

– Не могу сказать ничего, ведь я же в бой с ними не вступал – мы только видели их на расстоянии как цели для наших минометов.

– Кроме финнов Вам доводилось воевать и против венгров?

– Нет, только против немцев. Даже у озера Балатон против нас стояли немецкие части. Мы видели венгерских солдат, проходящих от нас немного в стороне. Эти солдаты явно возвращались домой, потому что пленные ходили совершенно иначе – понурые, медленно передвигающиеся. А эти шли хоть и без оружия, но в каком-то подобии строя, никаких сопровождающих из наших солдат у этих венгров не было. Видимо, их отпустили с какого-то пункта сбора военнопленных. А насчет их боевых качеств ничего сказать не могу, стычек у нас с ними не было.

В Венгрии, помню, нам пришлось пересекать один из каналов. Чтобы сильно не промокнуть, наша пехота сняла с себя штаны и в таком виде переправлялась через эту водную преграду. Мы посмотрели на пехотинцев и тоже сняли с себя штаны, а затем, перейдя на противоположный берег, стали выжимать от воды мокрые кальсоны.

– А матчасть как переправляли?

– Так мы же вместе с командиром шли в рядах пехоты, а матчасть двигалась далеко позади. Ей, возможно, и не пришлось даже переправляться, если была возможность оборудовать позиции и вести огонь через этот канал, ведь миномет стреляет на три с половиной километра.

– Как часто приходилось чистить стволы минометов?

– Старались их чистить сразу же после того как отстрелялись. Но если возможности почистить не было, то откладывали это дело, чистили при первой возможности.

– Весь расчет участвовал в чистке?

– Да ну, что там всему расчету делать? Обычно по очереди назначались на чистку. Там банник – палка с ершом на конце – этим банником ствол прочистишь, а потом на нее же наматываешь тряпку с нанесенным пушечным салом и проходишь еще раз, смазывая ствол. Чистили ствол кому как было удобно: кто-то наклонял его, а кто-то и так мог прочистить, не меняя положения. Свое личное оружие мы тоже постоянно старались держать в чистоте, и как только выпадала свободная минутка, занимались чисткой карабинов или автоматов. Если ружейного масла не было, то использовали любое масло, которое под руки попадалось.

– Какие города на Вас произвели большее впечатление: Венгрии, Австрии или Чехословакии?

– Самые восторженные впечатления были от городов Чехословакии, где нас встречали по-братски, угощая водой, квасом и вином. Там пошел слушок, что в командира дивизиона Солопиченко влюбилась чешка. Поговаривали, что когда он уехал из этого местечка, она двинулась вслед за ним. Какие на самом деле между ними были отношения, сказать не могу. Слух есть слух, он может быть правдивым, а может быть чистейшим вымыслом, приукрашенным для правдоподобия.

– Небоевые потери в полку были?

– Когда ехали в направлении Чехословакии, мы на своих «Шевроле» пробирались через лесной массив по дороге с большим уклоном. Внизу от этой дороги протекала речушка, через которую был переброшен временный мост. Этот мост представлял из себя два больших бревна с уложенными поперек бревнышками потоньше. Бревна между собой не были ничем соединены, поэтому по мосту нужно было проехать быстро, но мягко, не делая остановки. Все водители сумели провести свои машины по такому мосту, а один замешкался и переднее колесо его автомобиля провалилось между бревнами. Чтобы достать машину, нужно было всем из машины выйти. Сержант Крайнов, выпрыгивая из кузова, ударился обо что-то своим автоматом, и тот непроизвольно выстрелил. В результате этим выстрелом сержант прострелил себе ногу и подразделение потеряло бойца.

Были случаи, когда люди гибли по пьянке. Вот когда нам привезли бочку спирта, такую же бочку привезли и в другое подразделение. Там штабные решили организовать пьянку, но не столько напились, сколько отравились. В их бочке оказался метиловый спирт, и те, кто выжил после этой пьянки, ослепли. Представляешь, почти весь офицерский состав подразделения вышел из строя! Там, конечно, еще был и рядовой состав, но он использовался только в качестве обслуги, ведь у каждого из офицеров был свой ординарец.

– Как относились к политрукам?

– Нормально к ним относились, у них работа такая была. Они же все были младшими командирами. Могу рассказать об их работе. Я знал, что бывает офицерский суд чести, но не представлял себе сержантский суд чести.

Собрали нас, всех сержантов, однажды на такой суд. На склоне была какая-то старая выемка в виде ступени, и мы уселись на эту выемку. Пришли, собрались все полковые сержанты. Появился молодой лейтенантик, рассказал всем собравшимся, для какого дела мы все здесь собрались: «Нужно обсудить поступок старшины одного из подразделений, старшего сержанта по званию. Для этого нужно выбрать состав суда в количестве трех человек». Ну выбрали, раз надо. Оказалось, в батарее первого дивизиона на должности старшины был такой боец – Иванов Иван Иванович – парень настолько языкатый, что достал не только всех своих подчиненных, но даже и офицеров. Командир полка, грузин, ничего с ним не стал решать, поэтому политрук решил вызвать этого старшину на суд чести. Выбранные судьи из числа сержантов начали спрашивать этого старшину, другие присутствующие заинтересовались и тоже стали задавать ему вопросы. Оказалось, что у этого Иванова Ивана Ивановича есть жена и двое детей. Он был двадцать первого года рождения и для нас, родившихся в двадцать четвертом, он казался уже довольно-таки взрослым мужиком. В то время всем солдатам полагалось по «пятьдесят наркомовских грамм» спирта, и, как оказалось, он этот спирт немного приворовывал, не выдавая своим солдатам. Кстати, спирт я получал только на Ленинградском фронте, а как только пошли в наступление, больше нам спиртного не выдавали. В общем, раскачали мы этого старшину, и каждый должен был вынести свое единоличное решение по нему. Большинство собравшихся склонилось к тому, чтобы его разжаловать и отправить в штрафную роту. Присутствующий политрук при этом не сказал ни слова, уточнив лишь, что для командира полка необходимо наше решение. А правильный мы вынесли вердикт или нет, мы не знали. Протокол собрания суда чести отдали командиру-грузину. Тот его разжаловал, но в штрафную роту отправлять не стал, а отправил его к нам во второй дивизион, в нашу пятую батарею. А у нас на всю батарею был один пост: там, где стоял бачок с еловым отваром, росла яблонька. Раньше на этом месте были ленинградские дачи, и маленькая яблонька – единственное, что от них уцелело.

Незадолго до этого всем подразделениям была дана команда иметь месячный запас продовольствия на случай, если войска не выдержат и кольцо блокады вновь захлопнется. Для этого старшина получил этот месячный запас в виде сухих продуктов, в том числе и спирт. Рядом с яблонькой была вырыта землянка, в которой все это хранилось. Для землянки соорудили дверцу и обили ее листами ржавого железа. Старшина даже где-то нашел и повесил на эту дверь замок с контрольной печатью. Несмотря на то, что старшина имел от офицеров упреки, ему удалось сохранять весь этот запас в целости.

И вот этого разжалованного старшину поставили на пост охранять землянку с неприкосновенным запасом продовольствия. Он до этого в каком-то из расчетов, где не хватало людей, перебивался. Постоял он на посту у землянки всего лишь одну ночь. Наутро старшина пришел, смотрит – а пломба на двери нарушена. Этот подлец себе там сразу и выпивку нашел, и закуску. Вот уже после этого поступка наш грузин не выдержал и отправил этого разжалованного старшину в Ленинград для зачисления его в штрафную роту. Но на этом история не закончилась. Старшины наши регулярно ездили в Ленинград, ведь снабжение батарей продуктами и боеприпасами полностью лежала на них. И вот, возвратившись из очередной поездки, они привезли новость: «Этого Ивана Ивановича видели в Ленинграде, он там пиво продает!» Вот тебе, пожалуйста, такой парадокс!

– С особистами сталкивались?

– Нет, не довелось. У них ведь задача была сдерживать войска, не допускать бегства и оставления позиций. В Жидиловом Бору под Псковом я видел, как заградотряд под командованием особиста вел пулеметный огонь поверх голов отступающих, заставляя их вернуться на свои позиции.

– Самострелы были в части?

– Да, иногда случались, слухи об этом ходили. Я и сам однажды хоть и не стал самострелом, но перепугался сильно. Вернулись после каких-то занятий, и я уселся в землянке чистить свой автомат. Землянка была низкой, неудобной и я сидел по-турецки, скрестив ноги. У автомата затвор массивный, тяжелый, и получилось так, что я его не удержал в руках и случайно совершил выстрел. Пуля лишь случайно не попала мне в ногу. Мне было и страшно, и стыдно одновременно, ведь если бы я себя ранил, меня обязательно посчитали бы самострелом со всеми вытекающими последствиями. Кто бы мне поверил, что это все произошло случайно? И отправили бы меня в штрафную роту.

– Вы каску носили постоянно?

– У меня не было каски, я все время без нее ходил. Нам даже их и не выдавали, наверное, не полагались нам каски. А что нам ей делать? Воду в ней таскать?

– А противогазы?

– А вот противогазы были, но их кто носил, а кто старшине сдавал – они у него лежали где-то в обозе, в кузове одной из машин. Машины редко с нами оставались – они, после того, как доставят нас в нужное место, обычно сразу уходили. Но командиры всегда знали, где они находятся и могли их вызвать в нужное время. Вот во время боев в Жидиловом Бору был единственный раз, когда машины находились рядом с нами. Жидилов Бор – это то место, где мы попытались наступать и где ранило Котова.

– Разрешалось ношение неуставной одежды и обуви?

– Да, бывали случаи, когда носили вместо нашей гимнастерки какой-нибудь немецкий китель, но таких я встречал очень редко. А вот сапоги немецкие в конце войны я и сам носил.

– Во время нахождения на передовой в качестве разведчика Вы использовали маскхалат или какие-нибудь другие средства маскировки?

– Нет, у нас такого ничего не было. Мы на передний край ходили в том, что носили постоянно, – в гимнастерке. А вот разведка стрелковых подразделений – та постоянно носила маскхалаты во время вылазок к немецким окопам. Но у нас с ними были совершенно разные задачи: они непосредственно соприкасались с врагом, а мы вели наблюдательную работу.

– Какие приборы наблюдения вами использовались для ведения разведки?

– Обычно использовали бинокли или стереотрубы. В одном месте я даже перископ использовал. Это было на территории России, мы тогда прикрывали какую-то переправу и вели ответный огонь. Немцы по этой переправе долбили-долбили, но особого успеха эта долбежка не имела.

– Где Вы раздобыли перископ?

– У старшины. Комбат увидел, что я с биноклем пытаюсь рассмотреть позиции врага и говорит: «У старшины перископ должен быть, пойди возьми у него и высовывайся под обстрел».

– Перископ устанавливался на какую-нибудь опору?

– Нет, он был небольшим, сантиметров тридцать трубка, и я его попросту в руках держал. Когда не было необходимости, я стереотрубу сдавал старшине, и он перевозил ее в обозе, а бинокль был при мне постоянно.

– Бинокль у Вас был отечественным или трофейным?

– Да всякие были: и наши, и немецкие были. Для меня не было разницы, главное, чтобы было во что посмотреть. Но чаще были отечественные – трофейные, как правило, были у офицеров рангом повыше и у интендантов. Хочу сказать, что меня наша оптика вполне устраивала, на мой взгляд, она не уступала немецкой.

– Сколько обычно мин давалось на пристрелку миномета?

– Обычно одной было достаточно для этого, редко две-три использовали. Миномет – он не очень приспособлен, чтобы точно по цели попадать, у него разброс большой.

– Как подсчитывались потери врага от минометного огня?

– Не знаю, я этим не занимался. Информацию о потерях собирал командир батареи и он же докладывал об этом наверх. Как правило, минометы вели огонь по тем целям, которые можно было наблюдать визуально, и от комбата на батарею приходила информация о результатах работы, к примеру: «Рассеяна рота немецкой пехоты» или «Уничтожен пулеметный расчет». А если цель не была в поле зрения, то минометный огонь велся по площадям, разбрасывая мины в шахматном порядке. Но такой огонь был не столько направлен на поражение целей, сколько на деморализацию противника и поддержку боевого духа нашей пехоты. Пехотинцы обычно говорили друг другу: «Артиллерия с нами, она нам поможет».

– Минометные позиции как-то маскировались?

– Нет, сам миномет не маскировали, в этом смысла особого не было, а вот землянки рядом с позицией старались хоть немного замаскировать, обычно для этого их сверху выкладывали дерном. Иногда бруствер тоже выкладывали или траву по нему разбрасывали, чтобы сверху не так заметно было. Однажды на позиции полка приехал Жуков. Он прошелся по всем артиллерийским позициям и обнаружил в дзоте пушку, которая так долго стояла на позиции, что полностью заросла травой. Метров через восемьсот стояла такая же пушка, и расчеты этих пушек периодически ходили друг к другу в гости. И вот Жуков проходил неподалеку от их позиции, а командир орудия в это время сидел рядом с землянкой и пел какую-то патриотическую песню про Сталина: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет». Жуков услышал, подошел и такой нагоняй этому артиллеристу устроил!

– У вас в полку Герои Советского Союза были?

– Нет, у нас в полку Героев не было. Ни одного.

– Если сравнивать майора Тевзадзе и майора Шаблия – кто, на Ваш взгляд, был лучшим командиром полка?

– Тевзадзе на передовой появлялся не часто, а вот с Шаблием нам пришлось больше общаться по разным военным вопросам. Шаблий, безусловно, был более простым в общении и больше проявлял заботу о своих солдатах.

– В Австрии и Чехословакии на стороне немцев сражались власовские части. Довелось вам с ними сталкиваться в бою или в каких-нибудь других обстоятельствах?

– Сталкивались. Там, где мы преодолевали без штанов водную преграду, мы потом расположились на ночлег. И майор, политрук пехотной части, ночью пошел проверять выставленные посты. Ушел и не вернулся – утащили и сам пост, и этого проверяющего майора. Слух потом прошел, что это сделали власовцы, которые вроде бы стояли напротив нас.

– Сколько человек выставлялось на пост?

– По одному выставлять было бессмысленно, поэтому обычно по двое назначались на пост, иногда по трое.

– Денежное довольствие бойца гвардейской части сильно отличалось от размера денежного довольствия в обычной части?

– Не знаю, не могу сказать. Мы денег не получали ни до того, как получили гвардейское наименование, ни после этого. Гвардейской частью мы стали лишь после того, как взяли Вену. Вот тогда нам стали начисляться деньги – солдатам по семь рублей, а сержантам – по десять, но на руки их нам не выдавали, говоря, что они все начфином перечисляются каждому на сберегательную книжку.

– Любовь на фронте крутили?

– Любовь можно было крутить только в тех условиях, где были женщины. А у нас даже те медсестры, что были при батареях, в основном были заняты командирами батарей.

– Женщин много было в полку?

– Про батарейных медсестер я уже упомянул. Кроме них были врачи, были связисты в штабе. Командир полка и начальник штаба взяли себе в жены штабных связисток. Командир нашего второго дивизиона Солопиченко тоже взял в жены Людмилу Панову, которая была санинструктором в дивизионе. Наш первый командир пятой батареи, имея фамилию Апостол и имя Павел, сам роста небольшого был, а себе в ППЖ выбрал девушку повыше себя и покрепче сложением. Как только мы начали наступление, он ее отправил домой беременную. Потом кто-то из наших ее встречал, она рассказала, что он к ней не вернулся, оставив только в память о себе сына Сережу: «Ну что ж, видимо не захотел».

Солдатам тот факт, что офицеры имели преимущество в общении с женщинами, разумеется, не нравился, и они, как только завидят женщину, тут же кричали ей: «Рама!» Мне самому это было неприятно, но эта привычка сохранялась у бывших фронтовиков даже спустя некоторое время и после окончания войны.

Перед тем как пересечь границу и пойти в Чехословакию, к нам в полк прибыл новый полковой врач. Это была женщина. Когда мы воевали на территории Советского Союза, у нас никто не проводил медицинских осмотров, медики занимались нами, только когда мы заболеем или получим ранения. А тут на первой же заграничной остановке приказали построить весь полк. Все выстроились в трусах в две шеренги напротив друг друга и должны были показывать врачу свои половые органы. Она проходила сквозь строй и разглядывала каждую головку, чтобы на них не было никаких пятен, а в руках несла большую резиновую грушу. Парни в строю молодые стояли, смотрели на эту красивую женщину, ну и их «хозяйство», разумеется, начинало шевелиться, приподнимаясь. Тогда она на такого излишне возбужденного брызгала из резиновой груши холодной водой, приговаривая: «Остынь!» К большому сожалению многих, эта женщина-военврач сожительствовала с заместителем по строевой части и жила с ним в одной из офицерских палаток, что были установлены неподалеку в лесу.

– Среди Ваших боевых товарищей были верующие?

– Не было таких. Мы все были молодые, в основном комсомольцы. Хотя может кто и был верующим, но на показ этого не выставлял. Даже мусульмане, которые были в составе расчетов, и те никаких религиозных обрядов не совершали. Пожилые татары из моего расчета, когда мы стояли в обороне под Ленинградом, однажды зачем-то решили побрить себе головы. Причем сделать это решили обычной косой, которую нашли неподалеку в бывшем дачном поселке. Да если бы еще это коса была, а то какой-то ржавый обломок косы! Я как увидел, говорю им: «Вы что, с ума сошли?», а они мне: «Сейчас мы почистим этот кусок и будем им бриться». На удивление они и впрямь очистили эту железку от ржавчины, заточили ее и стали ею бриться наголо.

– Среди личного состава полка были бывшие окруженцы – те, кто пережили катастрофу сорок первого года?

– Таких у нас не было, их, как правило, после проверок отправляли в стрелковые части. А в Карелии к нам в полк поступило пополнение двадцать пятого года рождения из территорий Белоруссии, освобожденных от немецкой оккупации.

– Какой самый страшный случай запомнился Вам?

– По-моему, это было в Венгрии. Около штаба собралось по какой-то причине очень много народа, и неизвестно откуда прилетевший снаряд попал прямо в центр этого скопления людей. Вот там я увидел множество человеческих тел, разорванных этим взрывом. Зрелище было страшным. Получилось так, что мы об этом случае узнали раньше, чем дошли до этого места. Когда мы пришли, раненых уже успели убрать, а убитые все еще продолжали лежать. Самое жуткое было в том, что всех этих погибших и раненых я знал лично, и, когда увидел эти тела, у меня в душе все прямо перевернулось. До сих пор эта картина стоит перед глазами.

– Спасибо Вам большое за интересный рассказ!