Иванов Леонид Георгиевич

Я – генерал-майор в отставке. Три восьмёрки: 18-е августа – 8-го месяца – 1918-го года. Ну, говорят – счастливый должен быть, коли так. Родился – в селе Чернавка Тамбовской области. Мать родила как раз во время налёта банды Антонова. Думали, что жив не буду. Но – вот, вымахал… Знали бы бандиты, кого мать рожает!

Ну, семья – бедная… такая – крестьянская, можно сказать. И дед, и прадед – в деревне, работа – труд физический. Воздух. Еда – простая: каша, картошка, хлеб… где там – тюря... вот накидают кусочки хлеба, соль, лук и колодезная вода – всё, вот тюря! Хлеб – это всё-таки питание, а лук – даёт остроту.

Я это к чему говорю? Гены у меня – такие самые! Тогда – не пьянствовали так. Ни водки, ни наркотиков и так далее. Нагрузка, здоровый образ жизни. Это – одна из причин долголетия, так я себе мыслю.

Дед – я помню, Андрей – выше меня ростом, под скобку стриженный. Мать рассказывала: зимой на санях – шесть мешков. Рожь. На мельницу молоть. А оттуда уже идёт целая подвода, пять-шесть лошадей. Они говорят: «Андрей, уступи нам дорогу». Тогда дед: «А нет!» Подходит, рукой сзади раскидал направо-налево – и поехал. Вот какая сила была!

Ну, я окончил среднюю школу, получил единственный аттестат с отличием. Тогда ведь – как? Я, имея аттестат с отличием, имел право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов. Приехал в Москву… была такая Академия связи имени Подбельского: на шоссе Энтузиастов, дом 109. Она и сейчас, по-моему, там. Меня сразу приняли: «Вот, пожалуйста, общежитие на четверых человек и стипендия 150 рублей». Это – деньги! – на то время. Я ничего не платил за койку, бельё – меняли каждую неделю, уборка – каждый день. Столовая студенческая – 1 рубль 15 копеек обед! Вот так советская власть делала…

Я учился хорошо, был участником парада 1937-го года. Там отбирали, а я – высокого роста, правофланговый был. С одной стороны, хорошо: близко к Мавзолею, а с другой – плохо: правофланговый не имеет право голову поворачивать, всё вперёд. Но я всё-таки рассмотрел хорошо Сталина! В профиль так… лицо – серьёзное… и – Молотова. На Молотове – почему-то перчатки. Такие кожаные, коричневого цвета… это что-то вот в памяти осталось.

Получил очень скоро комиссию: видимо, я был на примете… и, когда был на III-м курсе, меня вызвали. Куда? Прихожу – работник НКВД: «Вот мы вас рекомендуем в органы». Я ему: «Товарищ Сталин – что говорит? «Кадры – должны быть образованные»! Вот давай, окончу Академию – тогда пожалуйста». Отстали вроде. Через два дня – опять: «Ты комсомолец?» - «Да!» - «Обстановку понимаешь?» - «Понимаю…» Ну, пришлось согласиться.

Это – 1939-й год. И я, значит, в сентябре – школа: Серовский переулок, сейчас Шуховская, вот там где-то башня стоит на Шаболовке. Напротив как раз было здание – вот я учился там год. Был старшиной курса, выводил школу, курсы – на прогулку, песни горланили, девки за нами гужом бегали…

- Что Вам там преподавали, какая была подготовка?

- Так называемые «спецдисциплины». Одна, вторая, третья… Одна – по работе с агентурой. Другая – как подследственных допрашивать. Третья – как наружку вести, и так далее. Четвертая – как строить отношения с командованием. Вот такие дисциплины…

И – были юридические: ну, уголовный кодекс, процессуальный… Военное дело: стрельба там, знание структуры Вооружённых сил – всё это было. Русский язык был даже, литература: чтоб только был грамотным!

Подготовка была – разносторонняя. Причём перед нами выступали не какие-то там преподаватели, а действующие работники аппарата: солидные, с большим опытом. Их лекции мы конспектировали в специальные тетради, которые сдавали в секретную часть: при себе – не имели права держать. Поработали – сдали. Вот так было организовано.

По окончании школы всем присвоили звание – два кубика, а мне – три: через ступень выше. Мне ещё 20 лет, а там – три кубика! Я – единственный! – тянули... и – оставили на работу в Москве. Тогда говорю: «Нет, я – только там, где боевой участок!» Там ещё старший: «Что ты, дурак? Это редкое дело, соглашайся». Я говорю: «Нет, нет, нет!»

И тут как раз был период – освобождали Бессарабию и Буковину. Я с войсками в Буковину и вошёл. В Черновцы. Там же не было никакого управления: создавали управление НКВД, и я в нём работал – с нуля! Значит, я был вначале пом. уполномоченного, через два месяца – старший уполномоченный, а ещё через четыре – зам. нач. отделения СПО. Что такое СПО? Секретно-политический отдел. Отделение было – двенадцать человек, все – старше меня, но… я – считался такой «из Москвы, окончил школу» и так далее.

Чем занималось отделение? Борьба с украинскими националистами. Было их много, и некоторые были связаны с Абвером (с немецкой разведкой), хранили оружие, готовились к борьбе с советской властью. Значит, тенденция – какая? Призывного возраста – как бы, как говорят, «откосить». В армию – не хотели идти, хотели оставаться на своих местах.

Ну, что? Мы – вели работу, арестовывали... В нас, в меня – стреляли, и я – стрелял на поражение. А что делать? Дело такое.

Такой пример приведу. Надо было арестовать одного крупного националиста. Я – старший, со мной – два работника. А там – горы, лес, дождь, дорога грязная, пока это нашли село... А наверняка – ещё не знаем. Собаки лают, стучим: «Микола?» - «А Микола где-то там». Ну, пока нашли этот дом, где Микола живёт, заходим в хату: «Миколы нема». Ну, нема – нема… значит, надо что делать? Обыск проводить.

- Я – на чердак, а ты что?

- А я пойду в клуню (сарай: там, где сено, солома)…

Открываю ворота – запах сена, мыши бегают, пищат. Что делать? Надо ползать с фонарём, искать, если он тут лежит. А я так думаю: если он будет по фонарю стрелять – руку – так, далеко… [Показывает.] – думаю: он будет – на свет. Ну, в руку ранит – Бог с ней: это же не в грудь!

Вот так ползаю, ползаю – завалился, упал. Щупаю – ага, кожух такой… шерсть баранья, и – тёплая! И – только тенью так мельком виден был, слышу – какой-то внизу звук! Я – кубарем скатился, только упал – по мне – три выстрела! Я в ответ тоже выстрел дал. Тишина. Запах пороха…

Ну, думаю: «Что делать?» 12 часов ночи. До утра сидеть – или как? Думаю: он – хозяин; он там, может, уже ушёл, он знает все ходы-выходы… а может быть – лежит ждёт, пока я шевельнусь: по мне ещё стрельнуть. Тогда я отполз метра на два, на три в сторонку, в левой руке быстро включил фонарь. Смотрю – лежит такой… скрученный… значит, всё-таки я его укокошил.

А потом, как оказался – руководитель провода районного этого. Районная управа по линии ОУН. И у него список человек на сорок пять националистов! Мы уже некоторых знали. Вот это – как к примеру.

Ну, забегая вперёд – когда мы освободили Кишинев в августе 1944-го, я был в 5-й ударной. Команду дали: «Армию – под Варшаву!» И мы, значит, следовали там эшелоном. Начальник отделения армии полковник Карпенко и я – едем в район Ковеля на машине «Виллис». Какая-то погода мрачная такая, капает, лес какой-то тяжёлый, и – никого нету. Захотели пить. Ага, смотрим – дом лесника на пригорке. Я говорю: «Пошли». А я же уже обстрелянный, я и в атаки ходил. Водителю говорю: «Ты будь бдительный: если мы задержимся и услышишь какие-нибудь выстрелы – беги и действуй по обстановке».

Вот мы зашли в хату – такой, значит, обросший весь… смесь русского языка, немецкого, польского. Но – понял, что нам вода нужна. Показывает: вёдра пустые, надо выйти. Мы ему разрешили, и это – наша ошибка! Этого нельзя было делать. Но мы же не знали… мы были на юге, под Кишинёвом, и мы же не знали, что и там ОУН-овцы уже действуют в лесах! Мы же только-только прибыли!

Через три минуты заходят два перепоясанных здоровых мужика с ружьями: «Ложись!» Пистолеты – не успеем: убьют. Легли на живот… я и этот полковник. Я говорю так по-мирному: «Ну, ребята, чего вы так с нами-то? Всё-таки мы же свои. Мы же освобождаем Украину. Я был здесь в период обороны Одессы, вот сейчас освобождал её. А это – полковник Карпенко, вообще щирый украинец…» и так далее. Тяну время, чтобы водитель догадался, что нас – долго нету. А один говорит: «Слушай, а чего тут они болтают? Давай их в лес отведём: пусть начальство разбирается».

Отвели бы в лес – сейчас бы с Вами не сидел.

Но водитель наконец-то смикитил, что нас долго нету. А он не видел, когда те входили: они – с заднего крыльца. Он вскочил в эту хату – стоят два к нему спиной. Раз! – с автомата – прикончил. Мы тогда выбежали, засели в кусты, смотрим – ничего нет. Вернулись, обыскали – и у одного нашли пять красноармейских книжек! Значит, они уже убивали красноармейцев – и собирали книжки. И ещё у одного – инструкция, как строить схроны. Укрытия. Я – к командующему бригады: доложили об этом факте. А ещё перед этим был случай, когда в одной хате отделение в семь человек было всё вырезано. Значит, мы поняли: дело рук украинских националистов. Команду дал, телеграмму: повысить бдительность охраны и так далее, подозрительных задерживать… постарался такую серьёзную телеграмму дать.

- Как Вы узнали о начале войны с Германией?

- Когда я в Черновцах работал – перед самой войной – поехал на границу с задачей на два-три дня: проверить, какие там есть немецкие части. Мы под этот вариант имели агента хорошего (у него родственники были там за границей)… И – фотоаппарат. А, если через границу меня пропускать – надо договориться с пограничниками, выбрать место, когда – и так далее, рекогносцировка... Вот я приехал – а на рассвете уже пошли боевые действия: по заставе огонь и так далее. Ну, я – не пограничник, но думаю: что я уеду? – скажут: «вот, струсил». Я остался… дня три там вместе с пограничниками. Ещё советский народ не знал о нападении Германии – а я уже держал бой…

Это к чему говорю? А войну я закончил в Берлине, был в зале подписания капитуляции. Ещё народ не знал о Победе – а мы уже по сто грамм тяпнули. Вот такое вот у меня в жизни получилось. [Смеётся.]

Иванов Л. Г. крайний справа, у Рейхстага

В Черновцы прибыл – по мне стреляли. Значит, не всех мы арестовали. С подвалов, с чердаков тогда… лежат – фуражку пробили… ну и так далее там. Я – сразу с просьбой в Особый отдел: в Вооружённые силы, в армию! Сразу как-то этот вопрос решился – и где-то 1-го июля нам дали направление в Одессу, Одесский военный округ. Я и ещё человек шесть-семь. Это только июль-месяц, ещё немец там не был. Мы добирались – тяжело. Там и всякими машинами попутными, и пешком…

А было такое, значит, в начале июля (это ошибка была): напечатали в газетах, что немецкая разведка забрасывает своих агентов в форме офицеров НКВД. А я ведь – в форме НКВД пока ещё, не в армейской! И вот я в Кировограде отличаюсь от местных: форма такая новая… Меня задерживает группа. Я говорю: «Ребята, я же вот!» - «Ага, какие Черновцы?! Давай тут с ним расправимся!» Я: «Да вы что?!» - «Нет-нет, давай!» Тут скопилась целая толпа. А там шёл один работник местный, он меня уже видел, говорит: «Давай я тебя заберу, пошли вместе. Так, он со мной идёт!» Потом я уже подошёл к часовому – удостоверение, он: «Тю…» Я говорю: «Да, сотрудник». А были случаи, когда вот так сотрудники погибали действительно. С ходу – раз! – и всё. Народ злой был там и так.

Вот прибыли где-то числа 10-го июля. Я там стал уже старшим уполномоченным. И – первая бомбёжка, серьёзная такая. Там гостиница «Красная» была, обком партии, вот этот театр такой знаменитый на всю Европу был – туда тоже попала бомба, и так далее. А тут, значит, начальник отдела округа, полковник Перминов, в конце июля собрал состав: говорит, что Одесса будет окружена. И мы, Одесский округ, все эвакуируемся. Останутся тут работники, образуют Особый отдел Приморской армии. «Я, – говорит, – не буду назначать. Кто добровольно хочет остаться?» Ну, я в числе первых и вызвался.

И уже округ ушёл – а я остался в Особом отделе Приморской армии. Одесса была окружена 5-го августа: полная блокада. Мы занимались работой, выявляли агентуру и дезертиров.

Потом там такой район – Дальняка, это километров десять от Одессы; там была 25-я Чапаевская дивизия. Вообще, войск было мало: три дивизии всего. Ну, там авиационный полк, ещё части… примерно 42 тысячи наших. Против – румынская армия вся, и немецкие части. Ну, румыны – вояки плохие, били их страшно. Было это всё в районе Дальняка. Там я вот так выходил [Зажимает нос.]: вонь стоит, они в этих шапках таких... одежда такая плотная… даже можно лежать на голой земле сырой – и ничего, не простудиться. Но вояки – плохие.

Там моряков было много со списанных боевых кораблей: одеты в армейскую форму, но когда идут в атаку – расстёгнут воротничок, тельняшка видна, бескозырку в зубы, чтоб «полундра» – и вперёд. И вот я там впервые пошёл в атаку. Я же не буду сидеть! И – до сих пор помню: бегу, смотрю – десять человек лежат. Я думаю: «Чего же они лежат, чего они не бегут?!» Потом – доходит: «Это же убитые!» Вот так, значит, первая такая атака…

Мало кто знает, но в сентябре 1941-го года положение было страшное… была опасность, что немец займёт Одессу. В Военный совет – телеграмма Сталину, что – положение тяжёлое, есть угроза захвата. Буквально теперь об этом, правда, не пишут, но – через два-три часа – от Сталина телеграмма: «Прошу героических участников обороны Одессы продержаться два-три дня. Будет подкрепление». Верховный командующий! – не требует, не приказывает, а – просит.

И вот командиры взводов в окопах солдатам говорят: «Ваня, Сталин прислал телеграмму, просит продержаться два-три дня». Так вот эта просьба – в психологическом плане – она воздействовала сильнее, чем приказ стоять насмерть. Продержались три дня, пришло подкрепление из Новороссийска – и всё, продержались!

Ну, было, конечно, положение тяжёлое, потери были и так далее. И 1-го октября Сталин дал команду Одессу эвакуировать. Почему? Потому что немец подходил к Перекопу и была угроза захвата Крыма. А если займёт Крым – Одессе точно каюк. Ну, что? Из Одессы раненых – куда? В Крым. Боеприпасы – откуда? С Крыма. Ну, и другие… В общем, Сталин дал команду. И наша задача состояла в том, чтобы противник не знал, что мы готовимся эвакуироваться. Иначе, если он узнает – он тогда «на плечах» ворвётся... всё, потеря будет сплошная.

Мы проводили большую работу: заслали там женщин под видом «к родственникам», немцы их опрашивали – они говорили, что там окопы роют, войска идут, настроение боевое, то есть об отходе – и никакого намёка нет. Один мальчишка там тоже был заброшен. Мы его зарядили: «Давай, говори им вот то-то, то-то там…» А потом по нашему указанию к машинам, идущим к фронту, деревья привяжут – пыль столбом: вроде «войска идут». В общем, полная дезинформация была. Сработало. И 16-го октября 1941-го года – все войска были выведены до одного, все. Каждому полку был известью проложен маршрут в порт, там уже – пароход, всё организованно… и лошадей, и всё забрали. Вывели – полностью.

А чтобы была иллюзия, что войска на месте – где-то пулемётчик, автоматчик – стрельбу вели… всё-таки – вели. И пришли боевые корабли в Одессу, громадные. То есть показать, что оборона – на месте, живёт и никуда не уходит.

Ничего не знал противник, целые сутки потом боялся входить в Одессу: думали, что это какая-то игра со стороны русских. А потом вошли – а там был дом такой известный, и они устроили в нём пьянку человек на пятьсот… а мы заранее сработали, заминировали в подвале… потом – кнопку, и – всех.

Что интересно – 16-го октября 1941-го года я в числе последних защитников оставил Одессу. На Севастополь. А 10-го апреля 1944-го я с войсками первым в Одессу вошёл. И сейчас я – единственный во всей стране, который последним ушёл и первый вошёл. В Одессе обо мне знают. Они в газетах печатают портреты мои, такую и мне прислали… когда там праздники – вспоминают, желают здоровья…

Вот приглашали приехать: «Вроде ж Вы Почетный гражданин Одессы!» Я говорю: «Ребята, я приехать-то, может, и приеду, а – уеду ли?» Потому что приехать – я же не буду сидеть: надо поехать в район Дальняка, там выступать, потом приёмы... Это же всё нагрузка. А всё-таки же мне 95 лет... В общем, отказался. А они – и на день рождения мне прислали, и в общем звонят, и так далее.

Под Севастополь, значит, пришли, и – сразу войска на Перекоп. Потому что там уже было известие: немец ворвался на Перекоп, идёт на Евпаторию. Уже грабят Крым направо и налево.

Петров – был командиром 25-й Чапаевской дивизии, а командующим был – Сафронов. Но он заболел, и буквально за два-три дня до эвакуации этот Петров стал командующим. Умный! Он участвовал в бою – и потом у него голова стала так вот. [Показывает тик.] Ездил по переднему краю такой с хлыстиком, интересный. Генералом армии был, командующим фронтом был, но Сталин не очень его ценил. Считал его мастером обороны, но не мастером наступления, потому что он и в Одессе оборону держал, и в Севастополе. Поэтому так с ним немножко недооценённо в общем вышло, был такой взгляд. Ну и вот решали вопрос, куда отходить. Петров – он правильно понимает: Севастополь есть Севастополь. Там и артиллерию боевых кораблей нам тогда дали, оснащены, всё...

А я – оказался в районе Керчи. И вот мы в ноябре 1941-го года через Керченский пролив эвакуировались на Кубань, хотя там можно было держать оборону. Там был Кулик, маршал, он должен был её обеспечить. Но – по его вине мы в конце октября оставили Керчь. Её можно было держать, а он проявил такое... вообще, развратный был тип. Проявил трусость, потерял звезду Героя и так далее. Потом его вызывали в Москву, было присутствие, разжаловали до генерал-майора, понизили в должности, а потом, в конце концов, расстреляли. У меня дело и на него было, и на других, и на Жукова в том числе. Я там много знаю…

Так вот, тогда мы оказались в районе Крымска. Потом я был с батальоном на Тамани. А потом – 1942-й год – Керченско-Феодосийский десант знаменитый, первый крупный десант. Значит, освободить Керчь и весь полуостров: Феодосию и так далее. Ну, какая там техника?! Баржи! Вечером – поплыли. А из Азовского моря – течение сильное, льдины: думаю, могут цокнуть – и утонет. Подплыли к Керчи на рассвете, немец – не ожидал. А пирсов – никаких нету: по грудь в морскую воду бросались, температура – пять-шесть градусов! Я, конечно, там лёгкие застудил и потом мучился здорово: и воспаления, и бронхиты. Сейчас, правда, уже вроде ничего особенного.

Керчь освободили – там было на площади семь повешенных партизан, а Багеров ров такой, недалеко – 7 тысяч расстрелянных. Это впервые пошло известие о массовых расстрелах немцами советских граждан. Евреев, других...

И вот фронт остановился под Феодосией. Так называемые Акмонайские позиции. Всего фронт – 21 километр. Три армии: 44-я, 47-я, 51-я. Я был в 51-й армии, уже уполномоченным стрелкового батальона стрелковой бригады.

Ну, воевать не умели ещё, был приказ – «тревожить немца». Что значит «тревожить»? Ходить в атаки каждый день. Ну и что? В атаку пошли, потери понесли, а – никакого толка. Мехлис был, член Военсовета: он мнил о себе, что он «посланник Сталина» такой. Негодяй натуральный, в военном деле не разбирался, но – поймал командующего. Козлов такой был, умный человек, разбирающийся – так вот, говорит, «посланник Сталина» и командовал всё время! Опыта-то – никакого нету! И вот столько войск по плотности! [Показывает.] Крымский фронт – был самым насыщенным из всей линии советско-германского соприкосновения. Вот куда ни бросит снаряд [Немец.] – обязательно кого-нибудь убьёт.

И вот, значит, я был уполномоченным. Но – надо же! – в атаки ходил всё время. С комиссаром поднять в атаку. А что поднять в атаку? Рвутся снаряды, мины, свист пуль, гарь. И вот это надо первым, чтобы показать пример. В газетах писали, что, значит, идут в атаку, кричат: «За Родину, за Сталина». Никто не кричал. Не потому что Сталину не верили, а потому что батальон по фронту бежит – 120 метров. Чтобы всем организованно крикнуть – надо кому-то руководить. А как это?! А самое главное – когда бежишь, дыхание не позволяет кричать, дыхание! «Ура» ещё – «ура» – это пожалуйста. Но когда если там кто-то один только из окопов выбегает – пока ещё не бежит – он одиночно может крикнуть «За Родину», как командир взвода. А так, чтобы организованно – этого не было.

И вот, значит, в атаки ходили – беспрерывно. Там никаких этих землянок, окопы все – обвалившиеся, грязь – по колено… вшей, бывало: ага, три штуки! – ага! – не глядя, пять штук туда к немцам бросаешь – и так далее.

С водой – плохо так… набираешь воду, вдруг там – убитого нога. Хлорку давали. Бросишь её, разболтаешь во фляге, пьёшь – никакой заразы.

Старшина как-то в 12 ночи доставил термос с горячей пищей и три-четыре фляги с водкой (днём нельзя – убьют). А там не водка, а сырец какой-то. Везли явно в цистерне, где был керосин: жутко воняет… кружка ещё такая громадная, грамм триста. Темно тут, летают ракеты, слышим: «На благо Родины!»… – ну всё, готово. Руки все – опухшие, глянцем покрытые, не слушаются. Двумя руками берёшь, тянешь-тянешь: а что тут? Селёдка. Где? Ага, нащупал. Берёшь, хрустишь песком. Ну, водка – и ни в одном глазу, но – дезинфекция. Никто же не болел: ни гриппа, ни насморка – ничего не было. Потому, что ещё напряжение такое… тоже оно не позволяло там раскиснуть.

А потом – я же работать должен! Кроме того, что ходить в атаки – у меня же работа оперативная: встречаться... Я вот обычно в 12 часов поем, в окопе в углу прижмусь, палаткой накроюсь, часа три покемарю, потом палатку снимаю, шинель снимаю, в куртке, и – ползать. Ну, там рядом, но всё равно ползать.

Немец ночью не бросал ни снаряды, ни мины. Трассирующие пули. А трасса – видно, как идёт.

Ползать я по-пластунски не любил: лучше перебежки. Вижу, что очередь – ага… «тюк-тюк!» – побежал дальше. Вот там вот часа три ползаю, встретился с кем надо, информацию получил… о настроениях, кто там к измене готовятся, как и что, потом прихожу к командиру батальона, к комиссару, говорю: то-то то-то, и – записку начальнику контрразведки бригады.

Вот такая работа тяжёлая… перед вражескими позициями. Симонов очень хорошо описал. Когда я читаю – сердце болит, ей-богу. Ужасно, ужасное состояние было…

А 8-го мая 1942-го года, значит, авиационный корпус Рихтгофена пробомбил левый фланг фронта к Феодосии, пустили танки, немец вошёл в тыл всего фронта… а у нас были – КШР-ы. Что такое КШР? Кабельно-шестовая рота. Радиосвязь была – малая, вот – проводная связь: шест и провода. А что? Свалил шест – и всё, связи – нет. Нет связи – нет управления. Вот он порвал все связи: полковые, дивизионные, фронтовые. Никакого управления. И пошла паника. Все – убегать в Керчь, к проливу, чтоб перебраться. А ведь – сотни тысяч!

Я – к командиру батальона: «Стоять – твёрдо, батальон – в руках, будем держать бой, отходить организованно». Помню, отходим – а там, значит, пушки стоят. Чистые, смазанные, штабеля снарядов – и никого нету. Все сбежали. И вот я говорю: «Хорошее место, давай займём оборону». Заняли оборону. Идут немцы. Видно: идут – спокойно… что-то пнут ногой так... Но – стреляют, а пули – уже на исходе: убойной силы не имеют. А справа и слева танки обходят и стреляют болванками. Она – «вууууу!»… Такое впечатление было!

И – да, шла паника. А паника – страшное дело. Два, пять… как побежали! Я – с пистолетом: «Твою разтакую, это самое, стоять!» Думаю: «А где же комбат?!» Смотрю – там, значит, какой-то камень... он сидит… я подбежал – а у него глаза бессмысленные, губы пересохли, языком облизывает. Я – левой рукой за воротник, говорю: «Именем советской власти – расстреляю, если не возьмёшь себя в руки и не будешь командовать!»

У меня была задача – вывести из шокового состояния. Вывел. А если бы не вывел – пришлось бы расстрелять. А что делать? Расстрелять одного – или весь батальон погибнет?! Если бы расстрелял – сам бы взял на себя командование батальоном. Я уже опыт имел…

И потом батальон отходил организованно с боями до Керчи. А под Керчью – всё смешалось. Сотни тысяч – и никакого управления! Ни команды, ничего! Вот как на базаре толпа. И офицеры, и полковники, солдаты – в куче… Такая безысходность, такая морально тяжёлая… ну, с ума сойти. Что такое?!

Значит, переправа на кубанский берег. А там она – тяжёлая! Он [Немец.] – бомбит, потери – страшные! Я оказался в районе за Керчью: маяк… там село – Маяк. Держали бой, ну, без всякой команды, сами просто, стихийно. А потом нас уже к берегу прижали, смотрим – немцы идут. Уже кто стреляется, кто петлицы рвёт… некоторые руки подняли, другие упали, ползут и так далее. Агония. Думаю: что делать?!... – ну, стреляться надо.

Я там выбрал какой-то валун, встал за него, мыслей – никаких. Как-то присел на правую ногу, поднёс пистолет. Тут что-то… смотрю – моряк с автоматом: «Братцы, отгоним гадов немцев, вперёд, за мной, ура!» Никто на меня внимания не обратил... и всё. И все пошли: и здоровые, и раненые – ну, и я в том числе. Отогнали немцев аж на три-четыре километра! Отогнали...

В общем, буквально, я говорю: в жизни каждого человека имеет большое значение случай. Вот остановись я стреляться не около камня, а чуть подальше – всё. Или моряк появился бы буквально на три секунды попозже – всё, меня бы не было. Всё вот так.

А там я встретил случайно начальника своего. Говорит: «Там пирс один, иди, организуй переправу – только раненых!» А как «организовать»?! Десятки тысяч стоят! К пирсу – не пробьёшься: плотно! Я нашёл какую-то тряпку красную, нацепил, вроде «официальное лицо» – да кто внимание обращает?!

И тут – смотрю: самолёт немецкий… и наша зенитка первым снарядом – в хвост! Вот так всё: огонь, дым – и он падает прямо в эту толпу. Стали разбегаться. Ну, думаю – каюк… А тут вижу – такая кладка, метров сто пятьдесят, цемент такой. Я – туда, за эту кладку! Залёг – самолёт там упал, взорвался, осколки пролетели, жив. А – уже пирс-то почти чистый! Я пробрался к нему, сумел, собрал там майора одного, капитана, говорю: «Вот так, ребята, стоять тут!» И уже снова сразу скопились тысяч пятьдесят! Я: «По указанию высшего командования – сажать только раненых!» Какое «высшее командование» – я и сам понятия не имею. И вот что: ходит там рыбацкая шхуна: значит, через пять-десять-пятнадцать часов. Ну, двадцать человек посадит – и всё. Я: «Только раненых!» А – все рвутся! Мы стоим – не пускаем. «Только раненых!» Это же видно, когда раненый. И свои – видят, что я закопёрщик главный… я вот стрелял – но не убивал. Я стрелял хорошо: или в плечо, а если в ногу – то чтобы в мякоть. И потом дней пять я там был на пирсе: не спал, не ел, оброс… видимо, страшный… в каске. У меня была фляга – там половина спирта, половина морской воды, и – песок. Вот так разболтаю, два-три глотка сделаю – всё что-то такое…

В воду посмотрю – столько трупов! Убитых этих, утонувших. Кто в шинели, кто в куртке… вот так, вертикально… А волна идёт, впечатление – что они вроде маршируют. Я вот всё у врачей спрашиваю: «Почему вертикально?» Видимо, сапоги: вода тянет. Все – вертикально. Ну, думаю – через минуту я тоже могу там оказаться. Страшная картина, это невозможно передать. Вот, несколько дней. Ну, придёт через десять часов эта рыбацкая – ну что там… Организации – никакой не было. Мне один там капитан: «Слушай, видишь? Все пропадём…» Я говорю: «Ни в коем случае! Стоять до конца. Если ещё что заикнёшься об этом – я расстреляю. До конца стоять. Никаких этих отходов, не бросать!»

Вдруг смотрю – несут четыре грузина на носилках высоко – командир дивизии: голова – повязана. Тогда ещё погон не было – четыре шпалы: это полковник, значит. А никто не пускает их. Ну, я там как-то распорядился – пропустили. На пирс его положили. Смотрю – лицо розовое, смотрит. А я уже знаю: когда человек раненый в голову – он бледный, глаза закрыты. Я говорю: «Ну-ка, развязать мне». Смотрю – никакого ранения нет. Все увидели, орут: «Расстрелять полковника!» Ну, думаю: я имею право расстрела всё-таки... а вокруг кричат: «Нет – так тебя самого расстреляем!»

Ну, что делать… поставил на край пирса, левой рукой за грудь, пистолет… и он – на моих глазах поседел, стал седой. А тут снаряды летят, мины рвутся, пули, грохот. Я ему: «Слушай, полковник, я выстрелю!» А у меня что-то тут сердце дрогнуло… «Выстрелю – мимо, а ты туда падай в воду, как будто убитый». Я так выстрелил, чуть толкнул его – он упал в воду. Дальнейшей судьбы его – не знаю.

А тут через некоторое время – уже опять: всё, конец, уже вот снова немцы подошли. Да что ж делать?! Надо опять стреляться! Ну, где?! Нужно на пирсе. Сел на него только, а тут – мотор: «пых-пых-пых»… Последняя рыбацкая! А он уже знал меня. Меня ребята с рук бросили, сели, говорю: «Быстро!» И – уже по нам прицельный огонь, обстрел. Значит, человек пять было убито примерно или шесть – не помню… раненые... а там был какой-то ящик с инструментами небольшой – я как-то изловчился, изогнулся так, лёг… в общем, остался жив.

Подходим… там такая коска – Чушка называется – идёт в море километров на пятнадцать. Где пятьдесят, где сто метров, песок такой мокрый… ну, подплыли – я бросился на него… спал – не знаю… может, часов двенадцать… или сколько. Открыл глаза – Керчь видно. Горит, дым стоит и так далее. Ну, что делать? Надо идти в Краснодар: там же этот фронт… Северокавказский. Пешком. Там ещё кордон Ильича. Ага: колодец, ведро. Смотрю – вода! Дно – видно! Ты смотри, какая вода такая чистая! Я как прильнул к этому колодцу! – пил, пил вот так… а потом – пешком: этот… Темрюк, по-моему, Глубинка и – в Краснодар. В Краснодаре мне ещё: «Удостоверение!» - «Нате».

И под Темрюком – по-моему, старший лейтенант… или капитан… и два солдата: «По приказу командира дивизии – сдайте пистолет!» Я говорю: «Я не офицер вашей дивизии – и приказ её командира мне не закон. Пистолет сдавать – не буду!» - «Тогда мы вас арестуем и силой отберем оружие». Я говорю: «Если вы такие действия предпримете – я, как офицер Особого отдела – применяю оружие». Достаю пистолет. Они так переглянулись… а я пошёл. Ну, думаю: стрельнут? Нет, не стрельнули. А вообще – это уже было практикой на других фронтах: когда части отходили, командиры там, которые шли – у них отбирали… и расстрелы были, и убийства. Это неправильно. То есть «вы – бежите, а мы, дескать, остаёмся – давай оружие». Вот такая вещь.

Когда я получил направление в 32-ю дивизию– побыл там двадцать дней. Потом – команда мне: в Мечётинскую. Станица под Ростовом. Там – Особый отдел 51-й армии. Старшим уполномоченным. Отделение, которое руководит всеми дивизиями, корпусами – это важное отделение. Прибыл в Мечётинскую за четыре дня до сдачи Ростова. Если бы позже – я бы не знал, что бы я делал. Ещё не был в ней – у меня что-то ноги заболели. Ну вот сидел там под Керчью в окопах – и не могу снять сапоги. Ребята пришли, девчушки – не могу! Одна там, Тоня Хрипливая – ножницами разрезала, а там – вшей! «Ты, Лёнька, когда купался?» - «Да я не знаю, я не помню…» И девки меня стали тащить в сарай. Я говорю: «Куда вы, ёлки-палки?!», ругаюсь… Затащили в сарай, раздели – и начали купать. Вода холодная, мочалка… И – потом принесли бельё. Главное – чтобы вшей не было! Всё, что должны были – всё заменили. Если хоть одна гнида останется – вши опять пойдут. Вот я так вздохнул… хоть как-никак всё-таки искупали… думаю: ну, спасибо! Они уже потом, когда позже, уже когда наступление, зовут в баню: «Лёня, пошли с нами, ты теперь наш, ты у нас свой». Ну, так уже, в порядке шутки...

А тут – пошло уже: значит, сдали Ростов… приказ Сталина 227-й… острый приказ такой, тревожный. Чувствуется – писал сам: его почерк, его рука… значит – создать заградотряды, штрафные роты, батальоны и так далее. Мы стали зондировать реакцию личного состава на приказ – только всё положительное!

Но – были отдельные замечания… какого порядка? Приказ – опоздал, надо было раньше издать, когда сдали Харьков. Перед этим – Харьков был сдан, там 30 тысяч в плен попало. Вот тогда надо было издавать приказ. Это – одно замечание.

Второе: что нет чёткого определения, за что в штрафные роты и за что в штрафные батальоны. За что? Там просто написано: «За проявление трусости и за сдачу боевых позиций без приказа», вот так. А надо – более конкретно. Ну, такие пожелания высказывали.

В общем, отход. Немец переправил танки на левую сторону Дона, пыль, грязь, управленческий разнобой… Части отходили – кто батальон, кто группа – по всем Донским степям, никакого управления!

Командующий армией, «исполняющий» – Коломиец (я его знал по Одессе): «Вот тебе машина грузовая, пять солдат, бочка бензина, с сухим пайком. Езжай по степям: кого встретишь – какую часть там, группу – надо обеспечить Сталинград! Направляй. Вот тебе мандат, мои указания – чтобы они знали, что ты не от себя!»

И я дней семь ездил по степям этим донским: то группу встречу, то кого… говорю: «Ребята, на Сталинград!»

Однажды едем – идёт старик. Ну, как «старик»… рубаха разорвана, штаны такие короткие, в лаптях. «Кто такой?» - «Командир дивизии». - «Как докажешь?» Он сел, значит, на землю, снял лапоть, достал удостоверение Героя Советского Союза…

А – как?! Дивизия! А что эта дивизия?! Я помню, когда на Дону начальник дивизии пишет сообщение: «В дивизии семьсот человек». - «Всего?!» - «С писарями, с поварами. И у многих винтовок нету. Ждут, пока убьют солдата, чтобы винтовку отдал». Вот так вот: «Дивизия вся разбита, я остался один». Ну, мы так поговорили… «Давай, иди на Сталинград». Дали карту, покормили. Он заплакал, да и я слезу пустил там. Говорит: «Ребята, я вас в жизни не забуду никогда!» Судьбы дальнейшей – не знаю.

Потом встретили большую группу наших. Макарчук, комбат был такой боевой. Я говорю: «Вот указание». Говорит: «Я понимаю, но тут я заметил группу небольшую немецкую: я их разгромлю – тогда пойду». Я говорю: «Хорошо». Потом – действительно прибыл в Сталинград, ему присвоили полковника, командиром дивизии назначили… 32-й. И – во время наступления погиб. Похоронили в Зимниках. Хороший был командир…

Вот я так, значит, дней семь… больше! – по калмыцкой степи захватил. Уехал далеко-далеко там… ночь едем – ага, надпись, знак: «Элиста». Вот заехали! Давай обратно.

Потом – под Сталинградом весь период… ну, там бои, всё прочее… Жуков приезжал, помню... такой, в кожаном пальто… конечно, никто не знал, старались все держать в тайне: потому что если немец узнает, что приехал Жуков – значит, что-то такое намечается на дворе. Главнокомандующий, член Совета! И – 20-го ноября пошли в наступление.

- В какой Вы части были?

- В 51-й армии. Особый отдел. Я как раз, когда наступление – был в дивизии, в 32-й. В наступление пошли – значит, приехал Хрущёв, он был членом Совета фронта. Командир дивизии: «Товарищ член Военного Совета, восемьсот человек пленных взяли!» Он: «Что так мало?! Отступление, что ли, было?!» Больше ничего не сказал, уехал. Ну, что это… «член Военсовета»… До сих пор в памяти осталось это так.

А в начале ведь пошёл Рокоссовский там северней… 19-го. 20-го – мы… А почему успех? Как раз южнее Сталинграда чуть-чуть – румынские части, а они – вояки плохие, сразу: раз-раз! Там и итальянские были, самые северные: то же самое. Поэтому это было учтено, и вот так успешно замкнули кольцо. И – пошло наступление. Вот Жутово, 2-е, Садовое там, значит – пошли-пошли, освободили Ростов, и – уже под Таганрогом.

Помню там один случай… Политотдельская – такая громадная станица! Там – 51-я армия… корпус кавалерийский Кириченко... Столько войск! Немцы как туда глянули – и как пошли непрерывно самолёты! Полк – бомбят с утра до вечера: страшная бомбёжка! Я там – с работниками (сам – замначотделения был). Стал в угол, думаю: «Сейчас – снаряд. Осколки будут лететь – голову-то не заденет». А тут – свист, грохот, шум, гам! Рядом там подвал – в подвал никогда не заходил: гиблое дело. Значит, крышу снесло, дверь выбило, окна, хата вся трясётся. Ну, думаю – всё, привет… – целый день! – с ума сойти. К вечеру как-то затихло… гарь, дым… Я оглянулся – а я, оказывается, стою – под образами! Надо мной – иконы! Вот я – человек неверующий, но – спасибо, Боженька, ты меня спас! Вот такой случай со мной был.

А потом – пошли оттуда в Николаев, в апреле вошли в Одессу: я – в числе первых. А потом нашей армии – под Тирасполь, и – задача: наступление на Кишинёв! Но – готовить и держать – в тайне. Вот как раз там я очень много задерживал всяких… Я вообще задержал за время службы – тридцать агентов… разоблачил, короче.

Там была одна группа – они обычно забрасывались с самолёта на парашютах. В начале войны – немцы не очень шли в разведку. Они – «блицкриг!» и так далее. А когда под Сталинградом – они уже хватились и были образованы школы разведывательные, курсы и так далее, обучались они по пять-шесть месяцев, документы прикрытия, легенды... Уже на высоком уровне. И – сбрасывали с самолётов.

Вот – солдатская книжка: подделана здорово, как надо. Серого цвета. Но – какая промашка? У нас в книжке – скрепка железная: поносит – справа и слева следы; а у них – никелированная. Всё.

- Да-да, последнее время неоднократно уже звучало, и в кино снято…

- Так я же сам таких задерживал! Или – орден Красной Звезды подделывали. У нас – стоит в сапогах, они сделали – в обмотках! Ага. Смотришь – всё: бери и работай с ним: значит, агент засланный.

Было в районе Черобазово [Так у автора. – Прим. ред.] пять человек – никаких ни фамилий, ничего не знали. И – за восемь дней всех вывели! И был один капитан, у него документы – такие! Вроде из госпиталя дали, в отделе кадров армии был, получил назначение в оперативный отдел штаба корпуса… А там же в этом отделе – все планы наступления! Окажись он там – какой бы ущерб нанёс! Мы его, когда он подъезжал к штабу – прямо там и схватили. А двух, которые там диверсию хотели сделать!..

В общем, командующий Берзарин приехал, вручил мне орден Отечественной войны I-й степени. Потому что, говорит, чтобы разоблачить такую группу – это равносильно выигрышу большой боевой операции. Ну, действительно, так и было.

Потом освободили Кишинёв в августе, в конце. Дней там пять побыли – команду получили на Варшаву передислоцировать армию. И вот, значит, полустанок Веселый гай. Стоит состав такой: товарные вагоны – и ничего там нету! Ни соломы, ни нар, пусто. Я говорю: «Ребята, найти доски». Чтобы нары сделать.

А мы с Кишинёва взяли ящики помидор, груш, винограда, яблок набрали: там их полно. Будем ехать, есть и так далее. И вот доски нашли. «Вы, – говорю, – ищите вагон почище, а я постою тут, покараулю, чтобы их не растащили». А мне – нездоровилось, дня три не брился, так что-то бледный был... а день – такой тёплый, хороший. Смотрю – идут две девчушки, младшие лейтенанты. Одна – такая белокурая, красивые глаза... Подбегает эта белокурая, говорит: «Дяденька, а дяденька, дайте нам доски, нары построить!» - «Товарищ младший лейтенант, как обращаешься?! Устав забыли?!» Она с перепугу: «Ой, какой важный! Подумаешь!» И убежали.

А ехать – дней пять. Останавливаемся где-то в лесу, в поле. Ну вот встретились там ещё раз, посмеялись, познакомились. В мае 1946-го года в Берлине поженились. Жена… сейчас я Вам покажу карточку её, одну минуточку... вот, Полина Ивановна, красивая девка. Добрая, заботливая, это вот она...

…потом мы в районе Бреста перешли в Польшу, были в районе Минск-Мазовецкий. Там были АК-овцы: это – Армия Крайова. Миколайчик – их бывший руководитель. Премьер-министр Польши в Лондоне. Англичане были заинтересованы в Польше. Денег давали много – и создали армию. Она вооружена была, хоть и в лесах. Обута, одета. С немцами – не воевали, но и с нами тоже столкновений не было. Но мы, когда дошли – всё-таки же армия… Сталин дал команду: «Разоружить». И вот, значит, я руководил этим разоружением… это долго говорить.

Каждый день в Москву Сталину докладывали: сколько разоружили, количество оружие и так далее. И вот где-то в декабре-месяце Берзарин, командующий армией, говорит: «Товарищ Иванов, мы готовимся к наступлению – надо сделать так, чтобы противник не знал, что готовимся». А – были случаи измены. Вот чтобы не допустить ни одного перехода к противнику.

Какая измена?! Уже победа маячит, а измена – была! Почему? Потому что, когда мы освобождали нашу территорию Советского Союза, город, село – там всегда оказывалось много людей молодых призывного возраста. Они часто и в армии уже были, но остались в окружении, присосались там к тётушкам, кумушкам там… а полевой военкомат: всех – в армию! И даже бывали случаи: не успеют их переодеть – они прям в армяках идут в наступление. Немцы: «Что за армия наступает?!» Ну, они люди-то – военные, но – переодеть не успели. И вот, брали таких в армию… там попадали – и полицейские, и предатели… А он же видит: уже победа, он понимает, что немцев добьём до конца – и за него возьмутся. Его же арестуют. Поэтому – уйти к немцам. И вот Берзарин и говорит: «Прошу Вас сделать так, чтобы ни одного случая не было».

Мы были – Магнушевский плацдарм. Я 15 дней декабря и 15 дней января был на переднем крае, везде ползал, принимал меры. Особо бывало часто: из боевого охранения, из охраны, из дозора уходили. Там между немцами и нами – окопчик. Два солдата: чтобы наблюдать, как себя немец ведёт. Вот один другому: «Перейдём?» Нет – он его убивал и уходил. Поэтому мы внимательно отбирали тех лиц, которые в боевое охранение. В разведку – то же самое, так. А попытки – были: перейти. Мы пресекали эти попытки в корне. Ни одного случая измены не было! И когда об этом командующий узнал – он приехал и наградил меня орденом боевого Красного Знамени.

Вообще болтают, что «вот, работники контрразведки, тупые, ограниченные, сидели в тылу там, пьянствовали с бабами…» Какое пьянство тут?! Я за один год четыре ордена получил! Если бы я пьянствовал – кто бы мне их дал? Это клевета настоящая. Конечно, были какие-то работники, может быть, отдельные, которые вели себя, может, недостойно так… и в моральном плане, может быть, и выпивали – может быть и такое. Но в целом – оперштаб был такой преданный, боевой, честный, порядочный! Занимались – работой! Если бы не контрразведка – победы в мае в 1945-м году не было бы. Она бы была всё равно, но – позже и с бОльшими потерями. И недаром Сталин по окончании войны объявил благодарность всем войскам военной контрразведки. И пятерым начальникам особой контрразведки армий (они по штату – полковники) было присвоено звание генералов. Вот так-то оно.

15-го января мы пошли в наступление. Быстро пошли: в день по 50-60 километров. Вышли к границе: «Вот она, проклятая Германия!» И там – никогда не забуду: у них тарантас, на облучке сидит немец убитый. Цилиндр, трубка во рту. Сзади него – ещё три немца убитых, голых, тоже в цилиндрах – и надпись: «Вперед, великая Германия!»

Ну, конечно, вошли в неё. Чистый город. Но, как входим – горит. Коровы бегают, пищат собаки: только-только, видимо, бежали. Ну, наш народ – злой: у кого семья потеряна, дом и так далее. Короче, насилия – были. Были и убийства, и поджоги… Мы об этом дали информацию в Москву, и вскоре была директива ГлавПУРа – Политуправления Красной армии – что мы вошли в Германию не как поработители, а как освободители немецкого народа от фашизма. Вести себя достойно, никаких насилий, грабежа и убийств, и так далее. Кто это будет делать – будет привлекаться к уголовной ответственности... такой – серьёзной. Работа была проведена, разъяснения – всё пошло на спад. Но – всё равно – отдельные случаи были, имели место…

Наша армия находилась около Кюстрина, а Кюстрин – родина Геббельса. Там они [Немцы.] имели такую опору! Пристреляли всё. Они – сверху, а мы – внизу. И, когда мы пошли в наступление 16-го апреля – конечно, потери были большие… Болтают: «Вот, значит, не жалели солдат». Ничего себе, как это «не жалели»?! Командующий армией перед наступлением собрал всех командиров, говорит: «Товарищи, последний бой. Как можно больше сберечь солдата, чтобы было меньше потерь. Перед боем – обласкать солдат!» «Обласкать», – какое выражение! Да? Но – потери, конечно, были. Первый день был – не успешный, а на второй – прорвали, и – прямо на Берлин! Вошли в него 22-го апреля. А 2-го мая – капитуляция. Вот, пожалуйста: десять дней – миллионную группировку разгромили.

Капитуляция. Меня Берзарин пригласил – я принимал участие в приёме капитуляции. Значит, справа, слева – два танка были, взвод автоматчиков. Ну, немцы – чёрт его знает: всего можно ожидать. Тут – группа генералов. И – я: офицер, майор… шли – часа полтора, колоннами. С пенсне, так гордо: вроде не в плен, а на параде. Другой – голову понурил, третий – зыркает так зло на нас... в общем, прошли.

А потом мы создали группу оперативную: по розыску Гитлера, Геббельса и так далее, и я этой группой руководил. У меня в руках были кителя Гитлера, штук десять, на обороте – там, где карман, голубыми нитями «АН» – Адольф Гитлер. Золотой значок такой массивный... Башмаки Геббельса – меня поразило – кожа такая сыромятная! У него одна нога – короче: каблук такой большой… палки там, ручки... ну, что мне стоило взять тот же китель или этот значок?! Я бы миллионером был, если не больше. И мысли не было! Но – мы взяли три коробки витаминов, которые Гитлер пил: «Ребята, это – берём». И всей моей деревней месяца три пили. Думаем – Гитлеру-то зря не дадут. Поправим своё здоровье.

Потом – была создана группа по обеспечению безопасности подписания капитуляции. Темпельгоф – громадный аэродром на западе Берлина, там было много наших работников, и я там был. Прилетали американцы, англичане, французы – их делегации, и – Кейтель. Встречал – Соколовский: генерал армии он был, замкомандующего фронтом. Рота почётного караула – и оркестр. Приезжают американцы, рота проходит, и – гимн американский. Английская сторона – то же самое. Кейтель – приехал последним. Конечно, никакого гимна и так далее.

Нужно охранять: ещё же война идёт! Весь Берлин раздолбан, снаряды падают, ещё стрельба, взрывы, дороги все разбиты. А ехать – километров двадцать, да через Берлин и далее. Но – благополучно часа в три прибыли. Там здание инженерного училища, особнячок такой – в нём группу Жукова поместили. Все эти англичане пошли к нему. Народу – много: и генералы, и полковники, и журналисты… идут фотосъёмки... Там я видел писателя Симонова. От него немножко коньячком попахивало. Ну, осуждать не надо: победа!

Я осуществлял наружную охрану: по углам расставил работников, дал команду «Никого не подпускать: ни военных, никаких, даже если он идёт в форме офицера. Команду – «Стоять!» Если не выполняет – стрелять на поражение». Потому что – а может, в этой форме немец идёт?! Бросит гранату через окно – и всё.

- Вы охраняли училище, где должно быть подписание капитуляции?

- Да.

Пять часов – никого, шесть часов, десять – никакого подписания. Народ уже собирается: «В чём дело?!» Одиннадцать часов – нет никакого подписания!

Ну, я так: дай зайду в здание… имел право. Зашёл. Народу – полно! Вот Жуков, а там Серов ещё был, это Нарком внутренних дел. А он знал Жукова хорошо по Киеву. Жуков был командующим Киевским округом, а Серов был наркомом НКВД. И он к нему – раз, подошёл, чего-то шепчет...

Заходит Кейтель со своим жезлом так. И, значит, сразу все переглянулись. А ковер-то – он понял – взят из кабинета Гитлера! И он впился глазами в Жукова. Кто же его победил, что за русский маршал такой?! Так внимательно рассматривает...

Я ушёл, потому что у меня своя задача там была.

А примерно в 12 часов состоялось подписание. Наше время, европейское. В чём было дело? Некоторые технические вопросы по акту капитуляции со Сталиным согласовывать надо было. А он отдыхал. И вот, значит, когда он проснулся – позвонили – всё и пошло. Какой день объявить Днем Победы? 8-го или 9-го? 9-го мая и объявили. И – только подписали… откуда это солдаты тут же прознали?! По всему Берлину стрельба пошла! Из зениток, из пулемётов – как будто война продолжается. Победа!

А на другой день я поехал в район Бранденбурга, там площадь большая. Столько там людей! Полковники, генералы… Ура, кого-то подбрасывают, целуются, и – ни одного пьяного. Народное гуляние – никогда не забуду! Я так с часок побыл, но – нужно заниматься своими делами. Мы обнаружили… не мы – дивизия 32-я, командир Антонов – склад СС с ценностями большими. Я поехал. Командир дивизии говорит: «Посмотрим». Открываем – там такие коридоры, крысы бегают… справа – такие ящики... тут – всё золото: там зубы, там слитки, там какие-то монеты... Я ещё помню, подобрались какие-то такие треугольные, лёгкие. Я говорю: «Вот это вроде египетские…» Громадные ценности там! Выходить – я командиру дивизии: «Поставь охрану не ниже майора и команду: «Никого не пускать!» Если пускать – только с запиской коменданта». А комендант – тогда Берзарин был, он первый.

Выходить – а выйти не можем! Вот такая дверь! [Показывает.] Твою мать, что делать, а?!

- Дверь в этот склад – захлопнулась?

- Открыть не можем! Я потом стал смотреть: ага, рядом что-то какое-то пятно. Типа пульт. Нажал кнопку – начинает открываться. Ну, слава Богу! Вышли, поставили охрану, уехали. А потом от Серова приходили три полковника туда – их наш наряд не пустил, говорят: «Давайте записку от коменданта!» - «Мы полковники от Серова, от НКВД!» - «Ничего не знаю, не пущу!» Не пускал, да.

А потом меня хотели включить в группу по учёту этих ценностей. Говорю: «Я не буду. Я в золоте ничего не понимаю. Потом – это отвлекает меня от работы». Взяли моего зама, он там был.

А потом я был в Потсдаме. Работал начальником большого отделения: пятьдесят три человека. Арестовывали много каких-то шпионов. У нас были книги розыска, в которых неразысканные предатели и так далее. Большая работа. Ну, и занимались ею.

Потом я был назначен начальником корпуса, приехал в Киев. А потом в Москве был начальником отдела по обеспечению безопасности Генерального штаба. А потом начальником контрразведки Прибалтийского округа, Южного округа, Киевского округа – и закончил в Московском округе.

Уволен уже – не хотели отпускать, хоть мне было под семьдесят лет. Три пятилетки продлевали. Говорят – опытный, и так далее. У меня и дела были интересные, и вербовки очень хорошие… даже уже в наше время. Один был завербован – замнач Генштаба дальстран. Информацию давал. Я её – сразу Цинёву (такой был зампред КГБ), он – немедленно к Андропову. Потом тот приказ издал: за инициативу, за творчество при приобретении источника генерал-майору Иванову – благодарность, ценный подарок, приказ довести по всему Союзу, всем работникам! Мне потом – звонки: «Кого ты там, что такое?» Впервые было, что Андропов подписывает такой приказ. [Смеётся.]

- Расскажите, пожалуйста, сколько это вообще возможно, о контрразведке, о СМЕРШ…

Контрразведка – существует 95 лет. Были «Особые отделы». Значит, где-то в конце 1940-го года они были переименованы в «Третьи отделы». Был приказ Тимошенко о переименовании. Они выходили из состава НКВД и входили в состав Наркомата обороны. И «3-и отделы» подчинялись командованию. Уже они стали как бы «карманными». Завербовать – никого нельзя: каждый боится, что командир будет знать. Теперь – материалы на командира полка я не могу доложить без ведома командира дивизии. Он даёт указание, а в работе ничего не соображает. Вот это была ошибка. И она – дорого стоила, отрицательно повлияла на работу… особенно в начале войны.

Война началась – опять переименовали в «Особые отделы». И подчиняться – уже вышли из Наркомата обороны. Но тут – какая тоже особенность? Я – уполномоченный НКВД, а нахожусь – в батальоне. В батальоне – сколько человек? Питание, обмундирование – на 800. А я – по штату не прохожу! А я же – с ними хожу в атаки. Кормить-поить меня – надо. Одевать – надо. Машины – там где-то в бригаде – надо иметь. Бензин – надо. А – откуда, как?! Тут какие-то пошли на этой почве недоразумения, ну, и другие…

Поэтому утверждена была контрразведка СМЕРШ. Она уже вошла в состав Наркомата обороны, но командованию не подчинялась. Единственное – Абакумов подчинялся только Сталину. И был замнаркома обороны. И соответственно, скажем, вот начальник контрразведки армии – он её командующему не подчинялся. Но это ничего не значит: взаимодействие – было полное! Информацию – давали, и он передавал: как готовится наступление и так далее. Чтобы мы были в курсе и принимали свои меры. Это было абсолютно правильно сделано.

И вот когда состоялся приказ образования СМЕРШ – решили написать положение о правах, обязанностях и так далее. И чтобы это положение не с потолка было взято, а было такое реальное – заместители Абакумова разъехались по фронтам беседовать с работниками, которые уже воевали, узнавать их мнение.

Я был в 51-й армии, это в районе Краснодона. Приехал Сильвановский Николай Николаевич, был первый зам Абакумова, и Ковальчук, начальник управления Южного фронта. Они беседовали с работниками про всё: как работа была организована, как вербовать, какие трудности, какие пожелания. Со мной – беседа была часа полтора. Я уже прошёл войну, воевал… чувствую – они переглядываются, заметки делают подробные, и так далее. Ну, вижу, что я попал в унисон. А там ещё сидит начальник Никифоров, полковник. И в конце Сильвановский говорит: «Товарищ Никифоров, назначьте майора Иванова заместителем начальника отделения». Никифоров говорит: «Товарищ генерал, это не майор, а только капитан». Он так Ковальчуку: «Товарищ Ковальчук, подпишите приказ о присвоении звания майора». Тот говорит: «Товарищ Иванов, цепляйте, – говорит, – сегодня погоны майора, а приказ я подпишу, когда приеду в Управление. Подпишу, зарегистрируем, и – в Ваше личное дело». Так я за один день стал замначальника отделения и майором сразу. А отделение – под дивизионным руководством. Вот такая структура…

- А структура общая?

- Значит, Главное управление контрразведки СМЕРШ. Во главе – Абакумов, и он – замнаркома обороны. 560 примерно человек всего-навсего. Там – отдел по Генштабу, отдел по руководству корпусами, отдел прифронтовой работы и другие отделы.

Фронт – управление фронта. Примерно так, зависит от войск, 120-130 человек – аппарат управления. И у него – батальон охраны. Она там где-то может и окопы порыть, и донесение переслать.

Контрразведка армии – 52 человека, со всеми.

Дивизия – имела 21-го человека. Сюда входил и комендант, и секретарь, и шифровальщик, и переводчик.

Работников на полку было – три человека. Старший уполномоченный и два уполномоченных. Но фактически – их не было, потому что убыль была очень большая.

- Вы упомянули, что были отделения по зафронтовой работе…

- Да, Третьи отделения. Это в управлении фронта были отделы. А в армиях – отделения человек по пять-шесть. В дивизиях этого уже не было. А те пять-шесть – они подчиняются только начальнику контрразведки армии. Подбирали людей на засылки, посылали, потом те возвращались, их принимали. Наша агентура была и во вражеских разведшколах. Мы про многих знали, кто там учится. Бывало, получали даже фотографии, данные. Скажем, тогда-то в таком-то месте будет высадка десяти человек. Они высаживаются – мы уже хватаем.

- Хватали Вы – как? У Управления контрразведки фронта – батальон. Он привлекался – или стрелковые части?

- Нет, вот, например, в районе Тирасполя была высадка: пять человек. У нас была рота – мы используем роту. И – заградотряд. Никого больше не надо. Он был у нас в контрразведке, он помогал делать прочёску, искать и так далее. Они уже руку набили – и в этом плане были для нас большими помощниками. А во фронте – батальон. Но обычно, когда мы брали такого солидного агента – фронт забирал его сразу к себе. Они его там допрашивали и так далее.

- Были ли случаи явки завербованных врагами и диверсантов к Вам с повинной?

- А как же! С ходу вербовали – изменников Родины. Потому что изменник – понятно: он их уже не предаст. А такие, которые не изменники – некоторые шли на вербовку и в школу почему? Ага, он будет заброшен через линию фронта, явится с повинной – и будет опять воевать с немцами! Единственный путь, чтобы оказаться у своих. И были многочисленные случаи явки с повинной.

Под Тирасполем – звонит начальник дивизии. Пришёл лейтенант, с документами, всё. «Я, – говорит, – агент разведки. Вот заброшен, и со мной ещё два человека было заброшено…» - «Кто такие?» - «Один, значит, там капитан, фамилии не знаю, но вот примерные приметы».

Мы образовали розыскную группу. Я – на машину его: там, где рынки, вокзал… всё тут, в районе прифронтовом. «Заметишь – ухо почеши». Подъезжаем там к одному вокзалу – видим, что похож. И этот уши зачесал. «Поближе подъедем». Подъехали – а он чего-то бежать начал. Мы – за ним. А тогда была такая у офицеров мода – сапоги из брезента. Они лёгкие у него! А у нас – сапоги такие, обычные. Бег-то – он уходит! Я: «Ребята, стрелять!» Не попадаем. Там какое-то дерево – я прижался спиной, глубоко вздохнул, прицелился – ага: упал. Упал, но – стреляет. Я: «Ребята, считай, сколько выстрелов». Подбегаем – а он уже ранен в ногу, у него кровь и так далее. Берём – капитан, тот. Вот так, к примеру, пожалуйста… ну, это кратко говоря… там гораздо сложнее всегда.

- Когда Вы освобождали нашу территорию – на контрразведку возлагалась задача поиска коллаборационистов, полицаев?

- В приказе контрразведке об этом ничего не говорится. Но – мы входим в село. Ага, там тюрьма. «Меня выдал такой-то!» - «Фамилия, кто?»

Или, значит, приходишь – жители: «Этот – предатель, он расстреливал!» – и так далее. Ну мы же здесь сейчас первые органы госбезопасности! Мы же не можем быть в стороне! Арестовываем его, ведём следствие... Но это нам ни к чему, это обуза. Надо его возить… мы же – всё время в движении, на марше. Охранять, кормить надо и так далее. Это очень большая забота была. Но – арестовывали всех, кого могли: много было таких. И предателей, и старост, и комендантов всяких, и тех, которые расстреливали… Это была задача для Особого отдела – одна из важных. Мы это делали.

- Когда Управление особых отделов НКВД было переформировано в Главное управление контрразведки СМЕРШ – туда приходили офицеры? Вообще, в Управление особых отделов приходили офицеры из армии – или это были просто чекисты?

- Работники говорят: мы же вели не только работу оперативную, но мы же и вели боевые действия. И в атаке, и в обороне. И были большие потери. Вот, я помню, когда был уполномоченным батальона – передо мной уже два работника было убито. Потери – были. Тысячи убитых, раненых, пропавших. А возьми сейчас – откуда? Командир роты – берём. Скажем, проверенный. При управлении фронта были курсы месячные. Вот на месячных курсах ему – азы: что такое работа агентурная и так далее. Но этого, конечно, мало. Он приходит в полк, а опыта – никакого. И вот я, поскольку я в армии уже опытный, обстрелянный – с ним езжу по полкам, работаю, обучаю, говорю, как надо делать и как себя вести…

- К 1945-му году основная масса офицеров контрразведки – это бывшие армейцы?

- Многие – да, пришли уже во время боевых действий.

- Вели ли Вы радиоигры?

- Нет, армия – не вела. Только фронт и, самое главное, 3-е управление. Аппарат. Там 3-й отдел – мощный.

Был генерал – забыл его фамилию – очень солидный, много игр вели, дезинформацию давали, согласовывали с Генштабом, чтобы там, где надо, отвлечь внимание. А там, где будет наступление – наоборот, создать тишину. Мол, оно – совсем в другом месте…

- Известно, что в 1937-1938-м годах был пик репрессий, и досталось в том числе и самим чекистам. Вы – можете оценить, насколько сильно эти события подорвали мощь органов госбезопасности?

- Вообще – говорят: виноват ли Сталин в этом деле? Обычно вот так вот спрашивают. Ну, я считаю – конечно, в какой-то мере виноват. Почему? Стоишь во главе государства – значит, ты должен знать, что в нём делается. Если ты не знал, что идут массовые репрессии – твоя вина! А если знал и мер не принимал, то – двойная вина! Поэтому, как ни крути, какая-то вина – есть.

Но, говоря о репрессиях, о вине Сталина, надо быть объективным – и говорить и о том, что он сделал для страны. Страна – была неграмотная, лапотная, забитая (у меня вот мать – ни читать, ни писать). Сплошная голытьба… И – стала лидером впервые в мире! [Так у автора. – Прим. ред.] Черчилль, враг Советской власти, и то говорил: «Гениальная». Это – радость для народа, что был Сталин. Принял с сохой, оставил с атомной бомбой. А сейчас – только хают.

- Вопрос был – немного о другом. Вы – с высоты Вашего опыта, всех Ваших знаний – можете ли оценить, насколько силён был ущерб от этих репрессий?

- Ущерб – конечно, был! Ну, конечно! Потому что были выбиты кадры, которые прошли войну, имели уже опыт, боевые действия вели. Конечно, война назревала – другая, но тот опыт, который у них был – он, конечно, в какой-то мере мог быть востребован. А их – арестовали, расстреляли, и пришли молодые люди совершенно неопытные…

Вот тот же Кирпонос, который был командующим всем Киевским округом – он был до этого командиром дивизии. Это – одно дело, а тут – командующий округом! Громадный округ! Откуда у него опыт?! Конечно, это всё имело значение глубоко отрицательное…

- Насколько силён был ущерб для органов госбезопасности?

- Мне трудно сказать, потому что я сам тогда в них только пришёл. Главный ущерб – когда состоялся? После ареста Берия вот хватились, что в органах контрразведки много людей не таких…

- После ареста Ежова, наверное?

- Нет, Берия. В 1953-м году. И что они «прихлебники Берии», и так далее. И пошла чистка.

Кто где-то допрашивал – и там, может быть, нарушал законность – пошли увольнения. И их командования тоже. Тогда стали брать в массовом порядке командиров всех звеньев на руководящую работу. Я помню, одного полковника взяли – сделали начальником Особого отдела флотилии. Он – корабля не видел! Появляется, ему говорит работник: «Идёшь на корму – флаг приветствуй». Это он сделал. Командир его водил-водил, говорит: «Ну, как наш корабль?» Он говорит: «Да, корабль хороший, но уж больно лестниц много». Все – «ха-ха-ха!» «Лестниц»… Да трапов же! Правда, его через месяц уволили.

И других было полно, которые работу не знают, а командуют людьми, которые прошли войну! Потом из органов брали из партийных. Даже в Главное управление… был такой Миронов, секретарь Кировоградского обкома… стал первым замом. Он армии – не знает, органов – не знает! Вот такие… но это – «текучесть», куда ж денешься, правда ведь?