Алексеева (Володченко) Елена Прокофьевна

Я родилась 14 июля 1924 года в деревне Крутое Велижского уезда Витебской губернии. В 1927-м году на территории бывшего Велижского уезда был образован одноименный район в составе Ленинградской области, который в дальнейшем, уже через десять лет в 1937-м году был передан в Смоленскую область. Велиж – это очень древний город на берегу Западной Двины, он расположен на расстоянии свыше 80 километров от Витебска, и около 130 километров от Смоленска. Родители мои были простые крестьяне-середняки, не богачи, как все вступили в колхоз. Мы жили не в самой деревне, а на близлежащем хуторе, в котором было пять или шесть хозяйств, он назывался хутор Головневых. Кроме того, рядом с нами жили цыгане. У родителей было семеро детей, я родилась пятой по старшинству. Я была желанным в семье ребенком, потому что до меня рождались только мальчики, мои старшие братья. Самый старший брат умер еще в детстве, так что жила я (называю по старшинству) с Федором, Павлом и Михаилом.

Мне очень сильно запомнилось детство, потому что наша семья была необычна для тех мест. Начнем с того, что отец не курил и не пил, с мамой никогда не ругался. Мой папа был местным жителем, из Витебской губернии, хотя его семья приехала сюда из полтавской области, из г. Гадяч. В тоже время он был очень образованным по тем временам человеком - у него была гимназия за плечами, после окончания которой он учился в институте в Санкт-Петербурге. В этом городе его и застала сначала Февральская, а затем и Октябрьская революции. Нам он ничего и никогда не рассказывал, и только по отдельным недомолвкам и проговоркам я, будучи уже взрослым человеком, догадалась, что отец участвовал в Кронштадтском восстании 1921 года. Оттуда он бежал и всю жизнь не был согласен с политикой партии. Благодаря наличию хорошего образования он пользовался авторитетом в правлении колхоза, ему постоянно предлагали стать или директором школы, или председателем колхоза, или работать по партийной линии, но он от всего наотрез отказывался. Когда отец уже был в возрасте, за семьдесят лет, а умер он в 83 года, как-то в деревне мы собрались все, приехали мои братья и сестры, и во время застолья отец неожиданно поднимается и говорит: «Уже много лет я борюсь за то, чтобы советская власть процветала. Но я вижу, что идем мы в совершенно противоположном от надежд народа направлении. Не знаю, что будет дальше, но сейчас я постоянно думаю о том, когда же они все подохнут!» Вот так. В свою очередь, мама была чистокровной белорусской и при этом совершенно неграмотным человеком, она не умела даже подпись ставить, и чертила крестик в случае необходимости. Но зато мама знала все христианские праздники, поэтому мы строго соблюдали пост. Богу мама не заставляла молиться, но в другой раз и перекрестится. У меня прямо в крови всю жизнь сидит вера в Бога, хотя партийный билет я до сих пор не выбросила.

Какое у нас было хозяйство? Тут могу подробно рассказать, при этом начну с дома. Хата состояла из одной большой комнаты размером семь метров на девять, с коридором и заваленком, в заваленке земля была уже проталена. Мы никогда не голодовали – летом ходили в лаптях, а зимой отец по ночам валенки катал. Самым ценным достоянием нашего двора была корова Люба, которая давала у нас пятьдесят литров молока в день. Для коровы отец всегда где-то доставал специальный корм – жмых, говорил, что если корову по иному кормить, то столько молока не будет. В сарае у нас была целая куча всякой живности, куры и гуси, поэтому мы постоянно ели мясо, сваренное в русской печи в горшке с картошкой или гречкой – получалось очень вкусно. Кроме того, у нас имелась свиноматка, и отец с каждого приплода резал двух-трех поросят, которых кормили на убой. Для этого мы, дети, ходили на сырзавод, расположенный примерно в полутора километрах от хутора, за сывороткой. Отец сделал нам прямое коромысло, мы на него ведро вешали, и с ним шли за сывороткой. Так ходили по двое два-три раза в день. У нас была очередь, кто топал с коромыслом, не ходили только самые младшие. Я тоже ходила, когда стала учиться в школе. Однажды отец делал заготовки для валенок, а мы решили поспорить, кто в это раз идет за сывороткой, он долго молчал, а потом повернулся к нам и негромко так проронил: «Марш все до одного!» Он нас никогда не бил, но после таких слов мы мгновенно высыпали на улицу, взяли коромысло и потопали. Прошли немножко, за разговором и помирились, старшие подхватили ведра, и вскоре ругаться не было никакой нужды. Так было поставлено воспитание в нашей семье. А мякину для поросят нам в колхозе давали, так что кормили их хорошо. Отец за счет валенок хорошо зарабатывал, и все мы, девочки, одевали в школу ситцевые платья, а братья – брюки и рубашки, чего у других и в помине не было. Тогда большинство местных ребят носили только домотканые рубахи.

Поскольку мы жили на хуторе, то Крутовская средняя школа, в которой я проучилась десять классов, располагалась на расстоянии пяти километров от нашего дома. Идти нужно было по лесу, а поскольку старшими у меня были исключительно братья, то всех нас родители поставили на лыжи. В школу идем вчетвером, отец утром встает, разжигает самовар, и нам за завтраком выдают по кружке горячего чаю и ломоть хлеба, после чего мама достает из сундука торбу с сахаром, при этом у нее на плече полотенце, и она ложкой кладет сахар всем детям. Если завозились, то она каждого по плечу полотенцем стеганет, не больно и не вредно, но поучительно. Причем стегали всех, а не только тех, кто завозился. При этом ни мама, ни папа ни слова не говорили. И мгновенно все затихало. После мы выходим из хаты во двор и начинаем выяснять, из-за кого сегодня всем попало, так что вскоре каждый боялся возиться, потому что из-за него могло брату или сестре попасть. После завтрака мы собираем свои сумки, и мама говорит: «Мальцы, девку не кидайте, а то волки разорвут девку и съедят!» при этом мама еще идет и провожает нас до крыльца, одновременно повторяя напутствие. Волки у нас действительно в окрестностях водились. В обед мы возвращаемся из школы, мама выходит на крыльцо, подбегаем к дому и кричим каждый, в основном «Пять!» «Пять!» А Павлик, который немножко заикался, говорил: «Три», но ему родители никогда ничего не говорили. Мама сажает нас за стол, а на столе уже в тарелках разложена каша или картошка – душистая, в русской печи сваренная, такая вкусная. При этом мясо мама откладывала в отдельную миску, отдельный кусок был предназначен тяте, который тяжело работал и ночью валенки катал. То, что отцу – свято. Потом мясо выдавала тем, кто болел или хорошо учился. Вытянет мясо тот, кому мясо сказали. И мы четко слушались, никто никогда не брал мяса, если ему не предназначено.

Вообще же я была приучена в семье много работать, каждую неделю мыла полы, почти каждый день тряпочкой пыль вытирала, даже плинтуса тщательно вымывала, молодая спина хорошо гнулась, так что я с ранних лет работала. Как-то отец катал валенки и при этом пел, а я должна была убирать хату, причем всегда работала чистым березовым веником, чтобы паутину полностью снимать. После меня все было чисто и блестело, в доме у нас не водилось никаких вредителей, ни вшей, ни тараканов, ни клопов. А у нас в доме все было деревянное, и единственная имевшаяся в хозяйстве металлическая вещь – это была швейная машина «Зингер». И в тот раз отец запел марш Буденного: «О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы смело и гордо в бой идем!» А я решила его поддержать, но запеть так, как старшие братья пели, когда мы по лесу шли в школу, даже еще залезла на швейную машинку и, приплясывая, пою: «О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы грабили колбасные!» Отец молча, ничего не говоря, взял ремень и дал мне по заднице, после чего спокойно пошел свои валенки катать. И тогда я раз и на всю жизнь запомнила, что можно делать, а чего нельзя. И что легко петь, пока мы в школу бежим, а что нужно петь дома.

До войны я окончила полных десять классов, по тем временам весьма серьезное образование. Первое время мне очень мешала учиться наша родная белорусская речь, и, хотя все время я была ударницей, то есть отличницей, но при этом учеба русского языка мне давалась нелегко. Хорошо помню, как я с трудом читала в букваре, тогда брат со мной занимался. К примеру, произношу по слогам «б-а-н-я», а на картинку посмотрю – и автоматически говорю «лазьня». Ведь «баня» по-белорусски – это лазьня. Все десять лет проходила каждый учебный день в школу пять километров, и назад на хутор столько же. Я уже говорила о том, что меня одно спасало, когда наступала зима, то я вставала на лыжи, и двигалась по снегу вслед за старшими ребятами. И после, уже во время учебы в институте, быстрее меня на лыжах никто не ходил.

Затем так получилось, что я стала жить у тетки. В 1940-м году Сталин организовал большое добровольное переселение населения из Белоруссии в Сибирь, и мои родители дали согласие переехать в Красноярский край, если точнее, то на хутор у деревни Перово Балахтинского района. А я осталась в родном хуторе у тетки, для того, чтобы окончить 10-й класс. И тут началась Великая Отечественная война.

- Как вы узнали о начале войны?

- 21 июня 1941 года для нас был организован выпускной вечер, посвященный окончанию 10-го класса Крутовской средней школы. А на следующее утро по радио в деревни передали о начале войны...

У тетки практически сразу же призвали сына, и  в доме остается тетка и ее невестка, которая уже успела одного родить, пока я жила, да еще и на сносях. Но меня никто не выгонял, и даже старались поберечь. К тому времени в деревне поднялась большая паника, потому что Минск был сдан очень быстро, как и Витебск. И вскоре наши советские войска, попавшие в котел, непрекращающимся потоком отступали по дороге мимо деревни. День и ночь топали, очень страшно на это было смотреть. Все солдаты и офицеры шли утомленными и очень голодными, я видела у них на ногах порванные обмотки. Я даже не знаю, как они еще идти могли в таком тяжелом состоянии как телесном, так и духовном. В июле 1941-го года немцы оккупировали Оршу, Смоленск. При этом многие советские солдаты и офицеры, прошедшие мимо нашей деревни, в итоге не смогли прорваться и начали прятаться в белорусских лесах.

Пришедшие к нам немцы сразу же ввели очень жесткий режим, вскоре начались расстрелы, так что уже в августе в наших лесах начали активно действовать партизанские отряды, а мои родственники были как-то связаны с партизанами. При этом каратели окружали каждый хутор и деревню, выводили население на какое-либо открытое место, где расстреливали коммунистов, комсомольцев, евреев и цыган. Учителя нашей Крутовской средней школы Семен Абрамович, Соломон Абрамович и Елена Моисеевна Станкевич – были расстреляны как евреи. Кстати, как только деревню оккупировали в июле 1941 года, на всех евреев повесили знак Давида – шестиконечную звезду. Это значило, что их могут расстрелять. Учителям тоже повесили на грудь такие звезды, так что мы им предлагали уходить в лес, но они не стали этого делать. А немцы приехали к нам, собрали жителей хутора и деревни, и показательно расстреляли евреев, цыган. Попал в расстрельные списки и секретарь комсомольской организации Шемчук. У нас никто не думал, что его тронут, он выглядел очень интеллигентно, был большой умницей и очень хорошим человеком. Видимо, кто-то сдал. А я была комсомолкой, после расстрела у меня, естественно, затряслась душа, хотя я ничего значительного из себя не представляла. При этом как назло теткина хата была крайняя в деревне, поэтому немцы нас постоянно обыскивали, как только приезжали в Крутое на грузовиках или мотоциклах, то окружали в первую очередь наш дом. И сразу же заскакивали в хату, так что мы вынуждены были постоянно трястись. Правда, все жители знали, что если спрячешься в углу под иконкой, то немцы тебя не тронут. Мы такой информацией обладали, и при случае пользовались иконками.

До сентября я прожила у тетки, обыски и налеты без конца продолжались и продолжались, а к концу месяца стало совсем тяжко, буквально каждый день случались наезды карательных отрядов, которые разыскивали партизан. Тогда борьба с партизанами сильно активизировалась, условия оккупации были ужесточены, в деревне начали жечь дома, доносчики стали выдавать коммунистов и комсомольцев. Мне надо было куда-то прятаться

Рядом с деревней располагался еще один хутор, в котором жила женщина Фруза, и к ней из Минска приехала сестра по отцу, еще совсем девочка Маруся Солодникова, она была старше меня года на три, но, так как и я, она окончила по десять классов. У Фрузы муж служил в армии, у нее в доме жило трое детей, а тут еще и комсомолка из города прибыла – ее нахождение на хуторе было не очень желательно. Меня тетка оберегала, но я прекрасно понимала, родители очень переживали о том, что я оказалась в оккупации, ведь они не знали, что со мной. Карательные отряды начали гонять деревенских жителей на всякие принудительные работы, первое время тетка держалась, но потом мы совместно решили, что я должна идти в партизанский отряд. Так что третьего октября 1941 года я уже стала белорусской партизанкой. Дело в том, что Фруза имела с партизанским отрядом какой-то контакт, она регулярно относила туда провизию, и, кроме того, доносила о передвижениях немцев в деревне. И в указанный мною день я и Маруся пришли в наш партизанский отряд, который действовал в районе деревень Кривачи и Бардадын. Нас с Марусей сразу же определили в разведку. Командиром отряда был Яков Захарович Захаров, комиссаром, хотя все у нас его называли замполитом – Петр Алешков, а начальником штаба был Михаил Ефимович Бурмистров. Кстати, Алешков был совсем молодым офицером – лейтенантом Красной армии и постоянно проводил с нами занятия, а Бурмистрова мы видели всего несколько раз, нам почему-то не разрешали смотреть на начальника штаба. Для нас сделали из еловых веток шалаш, и после занятий мы в основном безвылазно сидели в шалаше, и когда изредка Бурмистров проходил мимо нас, то мы его видели только мельком, за все время моего пребывания в отряде всего раза два или три. Он был более старшим мужчиной по возрасту, чем командир Захаров, видимо, армейский человек, да и командир, как мне показалось, тоже из армейских. Хотя там было трудно разобрать возраст, ведь все были заросшие и с бородами. Но командир, как я все-таки думаю, был несколько моложе начштаба. А так мы в основном контачили только с замполитом, наше дело было в разведку сходить и вернуться – котомочку с сухарями на плечо повесить и в деревню потопать. Кстати, из женщин в отряде была еще Вера по прозвищу «Велижанка», она пришла  к партизанам до нашего появления, ее родители были расстреляны в райцентре Велиже. Мы ее фамилию не знали, да нам и не положено было знать, как зовут того или иного партизана и кто он такой.

Перед разведкой готовили нас очень просто – показывали на карте, где окрестные деревни, к примеру, Кривачи, и как пройти туда по тропинке. При этом нужно все разведать – где немцы стоят, и есть ли у них техника. Кстати, танков я ни разу не увидела, в тылу оккупанты бронетехнику не сильно держали. Сначала ходили втроем, но у Веры всегда была граната за поясом и в кармане брюк трофейный немецкий пистолет. Она вообще была очень воинственно настроена, поэтому мы с Марусей однажды набрались смелости и сказали замполиту Алешкову, чтобы Веру с нами больше не посылали, потому что если немцы бы нас поймали с гранатой и пистолетом, то даже бы и разговаривать не стали, а сразу же повесили. Но Вера была упертая и никогда не бросала свое оружие – позже я узнала, что ей после войны присвоили звание Героя Советского Союза, а вот Вериной фамилии до сих пор не знаю.

Было ли боязно ходить в разведку? А как же. Как-то в ходе разведки мы вышли на опушку леса, а по нам начали бить из винтовки – видимо, полицаи озоровали. Недалеко от нас булыжники лежали, тамошняя земля вообще богата на камни, первая пуля пролетела между моим ухом и ухом Маруси Солодниковой. Мы упали за эти большие булыжники, и я ударилась головой, на короткое время потеряв сознание. Вскоре стрельба прекратилась, я приподнимаюсь, и говорю подруге: «Маруся, меня убило!» Мне тогда показалось, что это пулей мою голову задело, тогда Маруся меня за шиворот как котенка прижала к земле, и прошептала в ухо: «Лежи и не шевелись! Не убило тебя!» Почему я сказала, что полицаи стреляли? Думаю, это местные помощники оккупантов озоровали, потому что немцы бы не стали стрелять, а подождали бы в деревне и взяли нас тепленькими. В результате мы полежали некоторое время, после чего поднялись и ушли. У меня кружилась голова, когда я поднялась, но потом как-то прошла. Но в отряде у меня начался понос, причем длился он неделю, не меньше. Начинался и останавливался беспричинно, думаю, что это произошло на почве пережитого страха.

В разведку нас посылали регулярно, а если мы оставались в отряде, то чистили картошку. Одновременно нас учили, как пользоваться гранатой, пистолетом и винтовкой. Тут-то я и выяснила, что винтовка в плечо сильно при выстреле бьет. Аж отлетаешь от приклада, при этом замполит говорил, мол, все нормально, так всегда при стрельбе бывает, приходится держаться.

Наш партизанский отряд на месте не сидел, мы шли по линии деревень Кривачи – Тиванцы – Мокрая Нива – Беляево – Сеньковка. Кружили так долго, и в итоге пошли в сторону Сурожа. Причем ни я, ни  Маруся не знали, куда мы прем. Шли какими-то кругами, потом отклонились от Сурожа и двинулись в сторону деревни Миловиды, это недалеко от Велижа, при этом замполит как-то сказал, что недалеко от нас находятся советские войска. Мы все время топали по левому берегу Западной Двины. Сейчас некоторые знакомые мне партизаны рассказывают, как они бесстрашно жили в лесах. Не знаю, кто как, но мне было страшно до усрачки. Было все время очень и очень страшно, сейчас я даже не могу выразить, какой сильный страх я в лесу испытывала. Но никому рассказывать об этом было нельзя. В партизанах никто никаких лишних слов не допускал и не совал нос в чьи-то дела.

Немцы время от времени становились нам на хвост. Однажды мы проходили мимо старого села, где нам нужно было поворачивать в сторону Беляево. Уже был мороз, а немцы сильно наседали. Мы заходили в лес по тропе, передовой отряд идет вперед, затем мы основной массой, причем  все шли след в след, и я должна была четко попасть в отпечаток в снегу от сапога предыдущего партизана, а сзади шли два или три человека, которые ветками от елок заметали тропу. А в 1941-1942 годах года зима была лютая, постоянно поднималась сильная вьюга, так что тропу быстро запорошило. Хорошо помню, как мы оторвались гот немцев. Оккупанты ехали по дороге Велиж – Витебск, сытые, одетые в зимнюю форму, а мы, партизаны, голодные, сидим в лесу и на них смотрим. То, что было с собой, мы быстро доели, дней пять тогда сидели и ничего не ели, при этом у всех животы от голода подводило. А потом где-то в лесу наши партизаны нашли замороженную тушу коня, которую принесли в отряд, и здесь сожрали со всеми потрохами. При этом мясо было сварено, кто-то умудрился незаметно развести огонь, ведь в открытую нельзя было огонь разжигать, немцы могли и учуять, и увидеть. Нам всем тогда выдали по котелку бульона и куску мяса, до сих пор помню, что это варево было очень вкусным, хотя дай мне сейчас конину, ни за что бы не съела ни кусочка. А немцы постоянно пытались обнаружить нас, и бывали моменты, когда мы сидели под деревьями и не дышали, даже и не курил никто в отряде, ведь тогда нас легко могли учуять. Сутки, а то и по двое так сидели. Мы немцев, гадов, видим, а они нас нет. Но в лес оккупанты боялись зайти. И не один раз так было. Но все равно мы постоянно дрожали.

Особенно страшно мне было, когда мы пересекали реку Ипуть, это левый приток реки Сож. Мы решили перейти реку по деревянному мосту, расположенному под Сурожем. Хотели перейти по льду, но к тому времени дело шло к весне, лед мог провалиться. И командование рассудило таким образом – если через мост сунемся, то полицаи усекут и продадут немцам. Если по льду, то можем людей потерять в провалах на льду. Решились все-таки по мосту перейти, а когда прошли – только тут нам сказали, что наш отряд идет на объединение с другими отрядами, а командира Захарова повышают, правда, не уточнили, на какую должность его назначают. И больше ничего не сказали. Кстати, сначала наш отряд насчитывал 60 человек, потом постепенно пополнялся, и к моменту пересечения моста нас было не более 80 человек.

Хотела бы еще один интересный момент рассказать. В январе 1942 года всем нам было предложено получить справки о том, что мы находимся в партизанском отряде. Все местные жители отказались их брать – никто билеты не взял. И я, маленькая шпонка, тоже не брала, побоялась, что немцы меня поймают и справку найдут. После войны я долго восстанавливала партизанский билет – еще и не верили, что я была в партизанах, да еще и говорили, мол, в лесах мы только то и делали, что прятались от немцев по лесам. Но я после окончания медицинского института приехала главным врачом в Велижскую районную больницу, и местные жители говорили – Ленка-партизанка прибыла. Некоторые опять же зубоскалили: «По лесам от немцев пряталась!» а в 1942-м году билеты брали только те, кто был в армии и оказался в партизанах после неудачной попытки прорваться из окружения. Так что я тогда восстановила свои партизанские документы на основании показаний многих свидетелей.

Наш отряд в бой с немцами впрямую не вступал, но вылазки боевая группа делала. В отряде об этом только шептались, говорили, мол, взорвали что-то, ведь нам тогда никто ничего не докладывал. Это сейчас в кинофильмах показывают, что все обстоятельно рассказывали рядовым бойцам, а нам только одно говорили: «Брысь!» Вообще же, должна признаться, что у нас ни хрена патронов для винтовок и автоматов не было, имелись в большом количестве только гранаты и взрывчатка.

В итоге к весне 1942 года наш партизанский отряд продвинулся в сторону Орши, мы перли только вперед, уже не кругами, по лесам. Там остановка была какая-то у Лиды. Мы сидели в лесах, и в это время отряд довольно часто вылазки делал, что-то взрывали и кого-то убили, а в ответ отряды карателей нас еще сильнее окружали. В итоге до Орши я не дошла. Наш командир Захаров отобрал пятнадцать человек – мы с Марусей тоже попали, но не знали, что и как, только и делали, что чистили картошку и ходили куда скажут. И Захаров повел отобранных в путь, а отряд остался в лесу у Орши. Поперли назад по дороге, по правому берегу Западной Двины.

Все деревни лежали в руинах -  деревни погорели, если только собака или кошка где-то была жива. Мне врезалось в память, что все окрестные поля были усеяны трупами – вповалку лежали и немцы, и наши солдаты, никто никого не хоронил. Страшно было, один день, второй и третий идет. И вышли мы к деревне Узвоз, это от Велижа в сторону Калининской области. Выйдя из леса, натолкнулись на какую-то трассу, шедшую на Калинин. И тут мы останавливаемся, и Захаров отдает нам с Марусей пакет бумаги. В этом донесении командир просил помощи у советского командования, при этом Захаров сказал, что дальше мы с Марусей пойдем вдвоем. Переходим шоссейную дорогу, пошли по просеке, а вокруг волки водились, дело идет к вечеру, нам страшно. В результате мы прошли по лесу где-то километров пять. И вскоре попали к красноармейцам, которые отвели нас в штаб какой-то части. Там мы зашли в дом, где нас на разговор в отдельную комнату вызывает начальник, и начинает допрашивать, мы вынуждены были показать ему пакет, он его повертел в руках, после чего открыл. Кстати, пакет был у меня зашит в пальто – спрятали, великое дело, немцы бы сразу же нашли. И тут, уже читая бумаги, допрашивавший нас командир вызвал солдат и говорит им: «Постелите девчонкам за печкой. Они устали и выдохлись». Также приказал нас покормить. Поспали мы, утром встали и идем дальше в район Сычевки Смоленской области. Нужно было дойти до небольшой деревни, расположенной около Логово нашего же Велижского района. Там у Захарова была жена, мы должны были передать ей небольшое письмо и сказать на словах, что Яков Захарович жив. Мы пробирались туда по лесам, причем сами того не замечая, снова перешли линию фронта. Добирались до деревни дня четыре, не меньше, при этом голодные, жрать нечего, особо носа из леса не вытянешь. Зашли в тот дом, где, как нам сказали местные жители, должна была находиться Захарова, смотрим, женщина за столом находится, а также в комнате в качалке лежит новорожденный. Кроме того, мальчик года четыре бегает по комнате. Мы говорим ей, что пришли от ее мужа, Захарова Якова Захаровича, а она на нас смотрит, мы-то понадеялись, что она нас покормит, а женщина нам в лицо внезапно и говорит: «Никакого мужа, командира партизанского отряда, у меня нет!» Тут мы с Марусей опешили, молча положили письмо на стол, начинаем уходить, Захарова при этом сказала: «А письмо оставьте». Мы выходим, что делать, хоть и голодные, а уходить надо, в деревню могут заявиться полицаи, или, того хуже, немецкие солдаты. По дороге встречаем бабушку, которая шла в дом, видимо, жена командира сама там жила на птичьих правах. И бабушка спросила у женщины, выведшей на крыльцо, мол, что это за девочки. Тогда жена командира ответила, что мы милостыню собираем. Бабка опять спрашивает, что же нам дали, а та отвечает: «А что я им дам!»

Затем я и Маруся решили выходить к своим, командир сказал в отряд не возвращаться, идти в район советских войск, поэтому мы стали добираться до города Торопец. Этот город был к тому времени уже освобожден советскими войсками.  Маруся была старшей, так что вела меня, шли мы долго, где-то только на пятый или шестой день дошли до пригорода Торопца. Мы уже слышали, как поезда гудели. А данный город был станцией сосредоточения военных сил и вооружения, и, кроме того, пунктом отвоза раненных. Самая большая радость для нас – это гудок поезда, мы идем радостные, вокруг лес такой красивый, бор, весна, солнечно. И тут вдруг видим, что впереди какой-то холмик, вроде бы такой на вид пригожий, присели, я и Маруся рядом. Вдруг подруга толкает меня в бок, и я только тут увидела, что мы сели прямо на могилу едва прикопанного солдата – или немецкого, или нашего. Как определили? Очень просто – из земли ноги торчат. Как увидели мы эти ноги, подхватились с этого холмика и мигом добежали до станции. Только оказались у состава, как тут же началась бомбежка, хотя до этого, когда еще только подходили, мы слышали, что город бомбили. Выяснилось, что только один авианалет заканчивается – другой сразу же начинается. В итоге мы залезли в тамбур – и нас не стали выгонять. Видно, выглядели мы слишком бедно. К тому времени наступил апрель 1942-го года, и мы с Марусей едем, слава Богу, было тепло в тамбуре. И с этого поезда мы никуда не пересаживались, и даже не сходили – в результате мы почему-то высадились в Ярославле на Волге. Маруся решила вернуться в Минск, так что пути-дороги наши разошлись, она куда-то уехала, и больше мы с ней не виделись, ни во время, ни после Великой Отечественной войны.

- Как мылись и стирались в партизанском отряде?

- Мы не мылись и не стирались, не до того было.

- Какое отношение в партизанском отряде было к партии, Сталину?

- Исключительно благосклонное, все по этому поводу молчали, и никаких разговоров не было, но при разговоре чувствовалось, что командир отряда и замполит были не только профессиональными военными, но и убежденными коммунистами. Тогда был только один настрой – двигаться вперед и не сдаваться.

- Как в отряде относились к женщинам?

- Да какой я была женщиной?! У меня менструация началась на третьем курсе института, и в помине никто ничего в отряде с нами не делал. Разве что берегли только, как бы мы, пигалицы, не замерзли, и только в разведку сходили бы.

- Сталкивались ли вы с конкретными случаями карательных действий со стороны немцев?

- Да, а как же. К примеру, каратели сожгли дотла деревню Кривачи за то, что партизан привечали, и всех до единого ее жителей выслали в Германию, а жену старшего сына моей тетки с двумя дошколятами погнали на принудительные работы, но она даже до Бреста не дошла – ее по пути цыплята умерли. После войны мы встречались, и она мне рассказала, что конвоир-немец пожалел ее и оставил с покойными детьми. Она вернулась от Бреста домой в деревню Крутое. Так что если бы меня не отправили к партизанам, то и я бы попала в Германию. Не судьба, Бог хранил.

- Национальный вопрос в партизанском отряде как-то поднимался?

- Никогда. Я даже не знаю, партизаны каких национальностей там находились – главное, это были хорошие и верные товарищи. После войны мой младший брат женился на татарке, это была отличная женщина. А в больнице, где я работала после войны, трудилось 50 % врачей – евреев, и они великолепно выполняли все свои обязанности.

Главврач Алексеева Елена Прокофьевна с коллегами, 8 марта 1959 года

После того, как мы расстались с Марусей, я приняла решение о том, что надо пробираться в Красноярский край к родителям, хотя до этого ни разу там так и не побывала. Сижу на речной пристани в Ярославле и жду парохода, а рядом со мной расположилась молодая женщина, мне даже показалось, что она моя ровесница. Впоследствии оказалось, что она жена офицера и старше меня. Один день сидим, второй, просвета никакого нет, и как добираться дальше, я тоже не знаю. Она мне посоветовала сходить в комнату ребенка при вокзале, я пошла, там меня накормили и дали сухарей в дорогу. Когда я устраивалась на ночевку в здании речного вокзала, там уже шли разговоры о том, что немцы начали интенсивно бомбить Сталинград, поэтому нас туда не повезли. В итоге посадили на баржу, но поскольку баржа была сильно загружена, то все, кто посильней, вниз залез, а я-то слабенькая, и сверху сидела, как самая «тепло» одетая. А ведь вечерами на реке было жутко промозгло и холодно, несмотря на весну. И живот от голода сводит, только сухари в торбочке от голода спасали. Так что на реке я быстро замерзла, и, ослабев, прилегла на палубу баржи. В трюме же все было битком набито людьми. Таким вот образом мы добрались до Молотова (ныне - Пермь) по реке Каме, притоку р. Волги. Здесь мы простояли два дня на реке, не подходя к берегу, и на третий день пришла команда о том, что баржу в Молотове не принимают, поэтому нас поворачивают назад и по Волге доставляют до Казани. Сухари у меня к тому времени закончились окончательно, конечно, нас чего-то кормили, но я не знаю, как я там не сдохла. В Казани нас выгружают, и местные татары нас прекрасно принимают. Это были наши люди, не зря мой брат взял себе в жены татарку с ребенком. До сих пор перед глазами стоит картина – мы вылезаем на пристань из палубы баржи, и на пристани была тьма народу, и нас всех разобрали. Уточнили, кто что может делать и где работать, так что я как деревенская девушка попала в колхоз «Ударник» села Левашово Тукаевского района. Там собралось очень много беженцев. А вообще в Татарской АССР укрылось множество беженцев из различных регионов Советского Союза, где хозяйничали оккупанты. К тому времени, как я приехала в село, уже было в самом разгаре лето, и всех нас сразу же направили на работы в поле. Я ходила, и даже косой косила. Правда, я косу точить не могла, за мной был закреплен мужик, который мне подтачивал лезвие. После покоса сгребала скошенное, отжимала сено. Косили много и интенсивно. Однажды стояла сильная жара, вокруг никого не было, все ушли на обед, а я что-то осталась. Рядом находилась речка, поэтому я разделась да и залезла в речной плес в чем мать родила, а там была змея, но она меня не укусила. Потом началась жатва, каждому была дана своя полоска, я не хотела отставать от местных жительниц, в основном пожилых и умелых в жатве, в итоге бабки дожали и ушли, а я решила дотянуть оставшийся кусочек, чтобы завтра уже на новый участок перейти. И дожала все – поднимаюсь, только разгибаю натруженную спину, и внезапно вижу, что сзади стоит волк. Это был конец июня 1942 года, до села километра полтора идти, а все женщины уже ушли лесочком до Левашово. Никого рядом нет, я взяла серп и встала около снопа ржи. Волк на меня посмотрел, к счастью, видимо, сытый был, поэтому развернулся и ушел в лес. Так я настолько быстро за бабками бежала, думала, догоню их, только у самого села их и увидела. Так что времени во время моей встречи с волком прошло много, а мне показалось – какие-то секунды.

К осени председатель колхоза меня пожалел, как до этого пожалел командир партизанского отряда Яков Захарович Захаров. Понял наш председатель, что ребенка надо убирать из колхоза, а то я так и ноги протяну, начала сильно кашлять. Тогда на дорогах везде ходили патрули, и они людей пропускали только по специальным бумажкам – пропускам. В ноябре меня отправляют к родителям, к тому времени установили, что они проживают в Красноярском крае. Колхоз принимает меры, чтобы меня туда переправить. К тому времени мне уже исполнилось восемнадцать лет, так что меня отправили, при этом и билеты дали, и все необходимые документы. Как я ехала на поезде, не помню, но точно знаю, что вышла на станции Ужур Красноярского края, а оттуда до Балахтинского района надо добираться. Путь проходит по тайге, ведь переселенцев-то селили на отшибе, и во время дороги я воочию убедилась в том, что Красноярский край – это богатейший край. От станции я должна была пробираться на попутках, но больше пешком, хотя и была к тому времени совсем дохлая. Не знаю, сколько я шла, но точно больше недели, и в итоге добралась до Балахты, оттуда надо в хутор топать. Уже ноябрь заканчивается, везде снег лежит, а я иду в каких-то самодельных туфлях и чулках, да еще и голодная. И от одной деревни надо еще 7 километров телепать до Перово. По дороге показалось поле турнепса, припорошенное снегом, я вырывала замороженные плоды, которые я рвала и грызла. Наконец-то прибыла к родителям, к тому времени мой брат Павлик, раненный и обгоревший, прибыл к родителям. И тут же следом я пришла, так что у мамы было две радости, из четверых оказавшихся на фронте детей двое домой прибыло.

Оказалась дома с родителями, надо что-то думать. Перезимовала, и тут случайно узнала в 1943-м году, что из  блокадного Ленинграда был эвакуирован в Красноярск Первый Ленинградский медицинский институт. Так как я окончила десять классов, то решила поступать, но ведь никаких документов об образовании у меня нет. Тогда собрали приемную комиссию, провели для меня экзамены, в ходе которых убедились, что я действительно окончила 10 классов. Меня зачислили в институт, ведь была еще и участником партизанского движения, как я смело тогда говорила, не имея партизанского билета на руках. И начала учиться, причем хорошо училась. Кстати, только в институте я столкнулась с тем, что студенты слушали музыку на патефоне, под которую танцевали. У нас в семье были балалайки, гитара и мандолины, на которых играли братья, и я от них тоже научилась. Больше никакой музыки мы не знали. Хорошо хоть отец нам и эти музыкальные инструменты покупал.

В институте самую тяжелейшую нагрузку вызывало изучение военного дела. Мне было проще всех, ведь после партизан я отлично стреляла, а после хождения на лыжах в школу – лучше всех на них в институте ходила. Кроме того, я уже знала, как пользоваться пистолетом, гранатой и винтовкой. Так что даже пулемет быстро освоила. В результате меня очень быстро, прямо на первом курсе ввели в состав комитета комсомола как ударницу – потому что очень быстро ходила на лыжах.

Когда я училась, родители помогать не могли, сами тяжело жили, так что все равно голодовала, потому что студентам как иждивенцам давали хлебные карточки на 400 грамм вдень, и талоны на столовую баланду. Мы все были опухшие от голода. Несмотря на это, учились хорошо. Затем на втором курсе я узнала, что моя подружка из Балахты Ира Купешман ходила сдавать экзамены за других студентов, и я тоже решила так делать.

И я никогда не забуду одно происшествие. На третьем курсе надо было сдавать гистологию – очень сложный предмет. Мне предложили хлебную карточку на 10 дней и талон в столовую на месяц. Я за себя на «пятерку» сдала, тут немного отвлекусь. Я бы получила красный диплом, но марксизм-ленинизм мне давался с трудом, какой из меня был марксист, так что влепили мне на экзамене «четверку». Думаю, что красный диплом попросту зажали. Теперь вернусь к той истории. Сдавала я за студентку Лиду Подобед. И тогда были сытые – Лида была ухоженная и красивая, но завалила гистологию, и я за нее отправилась сдавать экзамен. Что со студенческим билетом? Тогда не было фотографий ни в зачетке, ни в студенческом билете. Нас на хуторе до войны никого и не сфотографировали ни разу. В ходе весенней сессии у Лиды дифференцированный зачет по гистологии сдан не был, так что я должна была сдавать экзамен именно у профессора. Сидит он в аудитории, рядом два ассистента. Нас было девять студентов, а гистология сложный предмет, но я все четко выучила, тем более что и сама до этого на «отлично» сдала. Я беру билет, подумала хорошенько, после чего собралась с мыслями. Когда подошла моя очередь, быстро и правильно отвечаю на первый, затем на второй вопросы. Только начинаю раскладывать по полочкам информацию по третьему вопросу, как профессор мне говорит: «Достаточно, достаточно». Остановился и внимательно смотрит на меня, после чего замечает: «Я вы что, разве не сдавали весной дифференцированный зачет по гистологии?» И я отвечаю: «Нет, не сдавала». Тогда он мне задает новый вопрос: «Как вы отличите кровь лягушки от крови человека?» Я пояснила, что у лягушки кровь холодная, и тут он спрашивает мою фамилию, я молчу, во второй раз он внимательно смотрит на меня и переспрашивает при этом, какая же у меня фамилия. Тут мне ничего не осталось, кроме как сказать: «Вы знаете, я забыла, за кого пришла сдавать экзамен». А я член комитета комсомола, сразу же про себя думаю, что из комсомола меня выгонят, из студентов исключат, и пошлют на лесоповал. А было жестокое время, за такие игры и выгоняли, и расстреливали, и я знала фамилии тех наших студентов, кто попал под статью. Профессор промолчал, потом спрашивает: «Что тебе студентка за это дала?» Я ответила, что получила хлебную карточку на десять дней и на столовую баланду на месяц. Он меня отпустил, ни слова не говоря, я выхожу, а меня уже поджидает Лида Подобед, она же знала, что я за нее пошла сдавать экзамен. И она меня спрашивает: «Ну, как?» Я ответила, что сдала, да забыла ее фамилию. Лида мне ничего не сказала, только карточку хлебную забрала, а талон в столовую оставила – теперь у меня было две баланды. Успокоилась я немного, а у нас ежедневно проводилось шесть часов занятий, три пары по два часа. Первые четыре часа студенты отсиживали, а во время последней пары в час дня все бросали занятия и спускались вниз в вестибюль, где подбегали к окну, в которое сдавали талоны, после чего бежали за баландой по карточке в столовую. И я туда пришла, стою позади, чтобы не сильно заметно была. И тут подходит к окну студент, уже гордый, что один из первых, подает талон и говорит собравшимся ребятам в очереди: «А вы знаете, что сегодня студентка отправилась сдавать экзамены и забыла фамилию, за кого пошла сдавать!» В тот же миг в вестибюле раздался громовой гогот. Ну все, думаю, теперь точно выгонят. А вы посмотрите, профессор никому не рассказал, и даже более того, запретил ассистентам эту историю рассказывать. В итоге в институте как будто ничего и не было, а меня абсолютно не трогали.

- Как вы встретили 9 мая 1945 года?

- Радовались сильно в институте, торжественного обеда не было, зато веселились от души. И тут на третьем курсе выяснилось, что рядом с нами в здании напротив находилось военно-политическое училище. После Дня Победы администрация нашего медицинского института договорилась с руководством училища о проведении совместного вечера танцев. Нам объявили, что праздник будет проведен для студентов третьего курса, у нас в группе было три парня, и то они были в военной форме, служили и учились одновременно. Остальные одни девчонки. Так что мы в платьях прошли в большую аудиторию, где организовали зал для танцев. И тут к нам пришли курсанты, будущие замполиты. И девчонок всех мигом разобрали, я была из деревни, невзрачненькая, а я сижу себе, тут подходит ко мне один курсант и говорит: «Разрешите вас пригласить». А я ему прямо отвечаю: «Я не умею танцевать». Не отходит, постоял немного и еще полшага ко мне сделал, после чего заявляет: «Я вас приглашаю, идемте». Я снова объясняю, что танцевать не умею. Там ведь танцевали танго, бостон, это тебе не краковяк или полька, которую мы плясали в десятом классе на хуторе, танго – это намного серьезнее. Он еще ближе ко мне подошел и говорит: «Пойдемте, я вас научу». Пошла, в тряпичных босоножках на деревянном ходу. Чувствуется, что парень из интеллигентной семьи, и в танце он ведет меня как надо. И я ему на ногу наступила, а курсант мне на ухо говорит, мол, вы смотрите, как рядом с нами танцуют. И ведет меня, повел так красиво в танго, после чего привел назад на место и посадил, при этом не отходил весь вечер. После этого вечера проводил меня до общежития, и мы с ним договорились на следующий день встретиться. В конце встречи я сказала, как меня зовут – Лена. Ему мое имя почему-то очень понравилось. И он представился. А я встаю утром на следующий день, впереди свидание, и тут я забыла, как его зовут, так что не пошла, и сейчас не помню, как зовут того курсанта. Это мне не помешало на пятом курсе выйти замуж, и к концу учебного года занятия прервала беременность, но выяснилось, что у меня проблемы по женской части, так что детей нет.

- Как ваша семья участвовала в войне?

- Все три старших брата – участники Великой Отечественной войны. Старший брат Федор после того, как окончил Псковский педагогический институт, участвовал в советско-финской войне 1939-1940 годов, сразу же после финской попал на фронт и погиб в 1944-м году в ходе Ясско-Кишиневской наступательной операции. Вначале родители получили похоронную, а потом пришло единственное письмо от брата, написанное как раз перед операцией. Мама получала за него пенсию. Средний брат Павел до войны попал в Донбасс, там у нас жил родственник, который работал главным инженером на шахте, он Павла забрал к себе. Несмотря на то, что он окончил 10 классов, но когда началась война, то Павел попал рядовым на фронт, стал пулеметчиком, и обгорел в ходе обороны Севастополя. Оттуда его каким-то образом эвакуировали в Новороссийск, у него обгорели уши, руки, грудь, и спина. Так что он пришел инвалидом в деревню и вскоре после войны умер. Младший брат Михаил прошел всю войну, после чего вернулся домой, но уже больным человеком, после ранений, и тоже долго не прожил. У Михаила детей так и не было, а остальные братья имели детей, Павел женился на сибирячке, трое детей, сейчас они живут в Сургуте, все получили нефтяное образование. У Михаила, когда он вернулся с фронта, то женился на казанской татарке с девочкой Риммой, и девочка стала для нашей семьи родной. Римма сейчас живет в Челябинске, где и похоронили моего брата Михаила.

Окончила я Первый Ленинградский медицинский институт в 1948-м году. Кстати, в семье все дети получили высшее образование, кроме младшей сестры. Мы поступали в высшие учебные заведения по-честному и полностью самостоятельно учились, все честно сдавали экзамены. И всем было обеспечено направление на работу с постоянным окладом и крыша над головой. Приехала в Велиж, и здесь как раз началась борьба с воспалением легких, я стала лечить с помощью аппарата Боброва, принцип работы которого заключается в создании небольшого избыточного давления в градуированном сосуде с вводимой жидкостью путем нагнетания в него воздуха. Раньше жидкость, скопившуюся в легких, откачивали простым шприцом. Такое лечение было особенно опасным при крупозном воспалении легких. А я стала использовать аппарат Боброва, и обслуживала не только свои 150 коек в больнице, но еще и на 5 участковых пунктах помогала. Кроме того, в после войны было очень много случаев менингита. Если спинно-мозговую пункцию не сделать, не откачать из спинного мозга гной, после чего правильно не ввести лекарство, но многие взрослые и тем более дети могли погибнуть от менингита. Я все делала сама, и никому ноги не отняла, не вывела на импотента. Было много больных туберкулезом, и я сама становилась за рентген, чтобы сделать снимки. Работала круглые сутки, так что местные жители быстро поняли, что я стала хорошим врачом. Потом в родную деревню стали приезжать братья. «Надо же, - говорили местные жители, - Володченковы дети по садам не лазили, не дрались, а в итоге выучились, и каждый получил по высшему образованию!»

У меня нет детей. 25 лет жила с первым мужем, он умер и похоронен в Ялте, три года была одна, потом вышла замуж за второго мужа, начальника медицинской службы в санатории в Партените, тоже вдовца, и прожила с ним вместе 23 года.