Артюх Виктор Иванович

Родился 17 августа 1925 года в Западной Белоруссии, в деревне Молодово Новогрудского района Гродненской области (тогда — Барановичской области, до 1939 года находившейся под властью Польши). Окончил 2 класса школы, нанимался в пастухи. В начале войны работал у помещика. Затем вступил в партизанский отряд, в составе которого участвовал в боях в Барановичской области до его расформирования. Был тяжело ранен. Затем, в 1944 году, был призван в ряды Красной Армии. Служил шофером, но уже в боях не участвовал. В 1947 году демобилизовался. Был награжден медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» С 1952 года проживает в Эстонии, в городе Йыхви. Работал шофером в автобазе.

- В войну я был в партизанах. А в войсках я служил, но не воевал.

- Виктор Иванович, скажите, вы откуда родом сами?

- С Белоруссии. Теперь это Гродненская область, а тогда это была Барановичская область. Деревня называлась Молодово. Вот так и жили там мы.

- Семья большая у вас была?

- Семья большая была: пять ребят и одна девочка. Уже никого не осталось из них. Один я остался, самый старший. Я ведь самый старший из детей: родился в 1925 году. А все хоть и моложе меня, а уже умерли. Сестра была такая молодая, моложе меня, и все равно умерла.

- А голод был у вас до войны?

- А голод все время у нас был. Мы от него никуда не девались. Голоду полно было.

- А чем, например, вы спасались во время того голода?

- Четвертый брат у нас вот что делал во время голода, например. Отец-то у нас ленивый был такой, можно сказать. Дак он его посылал и говорил: иди побирайся. Ну а он ходил побирался. И приносил куски такие какие-то, ну кое-что. А я то уже взрослый почти что был, я откололся от них, ушел пастухом работать, потом, уже в войну, ушел к помещику работать. Но у него я работал только за еду, за то, что он кормил меня. За это я и работал. Мы сначала к Польше относились. Потом советская власть в 1939 году пришла. Коллективизации у нас не было. У нас были колхозы, но у нас было так, что хочешь — не хочешь, а заходи в колхоз. Вот и все. У нас хутор такой в деревне в отдаленности был. Но это было потом: в то время мы не на хуторе жили. Жили мы в деревне. А отец был такой противник советской власти. Уууу! Там у него такие эти друзья были. Он бегал к ним. Они что ему говорили, он и прислушивался к этому. И все говорил: «Не-не, в колхоз не пойду! Не-не, я не пойду!» Ну а я как ушел в армию, небось потом нечего делать ему было. Дак он говорил все: не пойду и все! Но вот посылал он брата Ваню работать в колхоз тогда. Ваня потом служил в армии, наверное, всю жизнь так и оставался в армии. Так вот, брат ходил на работу в колхоз, а отец ни одного дня не работал там.

- А его не принуждали вступать в колхоз? Не было каких-то угроз?

- Да я и не знаю этого. Но, знаешь, у нас там как-то люди более-менее друг друга не трогали. Было так: ты меня не трогай и я тебя не трону, и все. Так и жили более-менее спокойно. Ну которые богаче были, те вступили в колхоз, и работали там, и жили. Это вот нищета которые были, - эти упирались почему-то. Но травили их, правда, немножко эти, которые богаче были, а сами и шли работать в колхоз. А эти не шли, но их не трогали. Он — бедняк. Что его трогать? И поэтому он и не шел работать в колхоз, и гордился этим.

- А были ли такие в вашей местности, которых кулачили?

- Нас не раскулачивали никого. У нас деревня бедная была, поэтому раскулачивать никого не раскулачивали.

- Виктор Иванович, скажите: а когда вы жили под властью Польши, как поляки к вам относились?

- Ой, они националисты самые натуральные были. Мы не имели при них права ни на чего. Мы не имели права ни земли купить, не имели права собираться больше десяти человек в одной хате, потому что, мол, это собранием будет считаться. Ни в какую! Нас расселяли. Деревни раскидывали по хуторам все. А советская власть как пришла, так опять собирали (смеется) хутора в деревне.

- Они наказывали тех, кто нарушал их законы?

- Как же? В тюрьму сажали. Лупили, били как скотов. У меня дядя сидел там в тюрьме так пять лет.

- А за что он попал туда?

- Афиши нашли. Там были политические какие-то афиши.

- А помните ли, как советские войска входили?

- Это было в 1939 году. Это я помню. Ну я помню, как я тогда стоял на улице. Ну что же? Босиком стоял, на мне были вот так оборванные штанины. И ехали тихонько военные и вот так нас приветствовали руками (показывает). И вот один какой-то чин, были кубики у него, потому что тогда погонов в армии еще не было, так тянет руку и говорит: «Будешь раб.» Я доволен: я подумал, что это он что-то хорошее сказал. Что, мол, будешь раб! Они поехали. Они на ходу были. И он сказал: раб будешь. Это советский командир какой-то был. А я не знал, что это за слово. Я думал, что это хорошее слово. А уже когда потом понял, то подумал: что-то он и правда сказал такое... Что, мол, кто был ничем, тот и будет ничем. Где там? Такого не было, что кто был ничем, тот будет всем.

- А было ли предчувствие у вас, что будет война?

- О-о-о, дак немец как шел, а все равно никто не верил, что он будет жить у нас, не-не, никто. Бывало, вот кое-кто в город пойдет и газеты купит. Помню, была газета. Там на одной странице такое было нарисовано. Сидит и на гармошке играет Сталин, маленькая гармошка такая у него, и играет, значит, он песню: «Последний нынешний денечек». И у Гитлера рядом тоже большая гармошка, и он играет песню: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек.» Вот такая картина была. Это я уже не забуду никогда.

- А вы чем занимались до войны? Как работали, учились?

- Ну какое там учились? Учился в школе. А что школа? У нас она до четырех классов была. А в школе ж я не мог. В школе я только зимой мог учиться, а летом я не учился, я ходил скот пасти. Побогаче кто-нибудь нанимал, и все.

- Платили как вам как пастуху?

- Ну платили 10 пудов, 20 пудов. Но обычно больше 10 пудов я не зарабатывал за лето. Но все-таки хватало, можно сказать, потому что и два брата еще тоже ходили пасти после меня скот, эти младшие которые были.

- Тяжело было работать?

- Не так тяжело было работать, как тяжело было то, что от дома уходил я далеко, вот что. Что деревню оставил! Деревню жалко было! Ведь там я всех знал, а тут — никого, все незнакомые были. Никого не знаешь в другой же деревне — вот это тяжело было переживать.

- А далеко от своей деревни пастухом работали?

- Да когда как. Когда и за десять километров, когда за пять, когда - за три, вот так вот.

- А как вы узнали о начале войны?

- Как мы узнали? Мы узнали тогда, когда немец стал нас бомбить. Я скот пас, а он над лесом летал. Уйма этих самолетов была. Но мы не знали, что война началась. Мы думали, что это советские летают. А потом узнали, когда пошли в город. А там город был весь разбит. Вот тогда и поняли, что разбомбили город немцы. У нас маленький городишко был. У нас Гродненская только область была, а мы от Гродно километров за 100, если не больше, находились. А это был город Мир.

- Сильно разрушен город был?

- Да, все разбито было. Потом, уже когда пришла советская власть, стали восстанавливать.

- А как немцы оккупировали вашу территорию, помните?

- А как же нет? Мы деревне жили, к нам они не приходили. К нам если им придти в деревню, то это роту надо вести или батальон, - это чтоб придти в деревню. А так один не приходил немец. Или даже там пять-десять человек тоже не приходило, не-ет. Партизаны тогда бы всё, умели бы их как миленьких.

- А как вы ушли в партизаны?

- А я ушел как в партизаны? Сначала я ушел от помещика, у которого работал. А потом получилось что? В партизаны увел меня мой друг. Пришли ребята к нам пообедать. Ну пообедать — так пообедать. А мы самогону нагнали. Нагнали самогону, ну и с другом, значит, сидим. «О, партизаны приехали! - говорим. - Давай угостим их.» Правда, когда они пришли, он, ихний командир, не взял самогонки. Такой он вообще был шикарный мужик. Ну а я говорю: «Возьми нас в партизаны!» Он говорит: «Давай!» Ну раз давай — так давай. Мы думали, что это тут совсем близко. Думали, что как там в нашей деревне или рядом были партизаны, так и мы будем там. А они увезли нас за 40 километров в лес. Через Неман перетянули нас, и там в лесу мы находились. Но в том лесу мы не жили: нас там подержали, наверное, с неделю, пока оружие нашли нам. Но нашли оружие, а дальше-то что? Потом: давай на задание. Ну что? Дали мне для этого дела винтовку. Потом смотрю: ствол-то у нее какой-то раздутый. Вот шишка на самом конце у нее была. Какое-то все погнившее оказалось это ружье: приклад погнивший, все ржавое. Патронов нету. Думаю: где ж мне патронов взять? Беда, вот где. И шли потом через деревню. А это наша была деревня: мы ее как от немцев охраняли, эту деревню, Волчье болота деревня называлась. И зашли там в деревне к одной девчонке. Я говорю: «Патроны у тебя есть?» Говорит: «Есть, есть.» А она с реки понасобирала этих патронов. Я их взял себе, повычистил. Все, теперь у меня есть патроны! Но как пошли на операцию, у меня один-два патрона выстрелят, все, и больше не стреляет ни один. Они все позамокли. Одни только осечки были. Ну что? Патроны давали хорошие для тех ребят, которые с пулеметом вот были. Что ж, ему же ведь не дашь ржавый патрон в пулемет! А винтовку какую попало давали: бери, да и все. Да и не достать их было. Давали, если прилетал самолет, если привозил оружие дак. Но там же, в наших краях, уйма этих партизан была. Это невозможное дело было! Мы когда пошли от района взрывать дорогу и туда как пришли, там целое войско советское наших партизан было. Там ужас что творилось! Я не знаю, как это немцы еще и терпели это. Наверное, стрелять нечем было по этим партизанам. Было б чем стрелять, там и никакой власти не было б у нас. А бить их нечем было. Вот что!

Но самое страшное у нас случилось тогда, когда мы уже пришли с Вилейки. Нам сказали: «Надо переправу захватить, пока немцы отступают!» Ну мы и пошли к этой переправе. С Вилейки пришли когда, так думали, что спать будем. Какое там спать? Нам сказали, что надо переправу захватить, пока немцы ее еще не захватили. Эх, ну вот мы туда и пошли. Ну а там километров шесть или семь нужно было от этих наших землянок идти до переправы. Там наши стояли посты. Ну мы и шли смело туда. А мы и не знали, что немцы поснимали наши посты. Там уже и наших постов-то больше не было! И там стояли на переправе уже немцы, куда мы тогда шли. Ну а мы шли рот раскрывши. В общем, шли, как обычно мы ходили. Не признавали же нас. Везде засады стояли, эти часовые были. Мы не боялись поэтому, ну вот так и шли. А тут как подошли, как он, ну немец, врезал по нам с минометов. И танк у них там еще стоял, и два миномета там было. А мы уже близко подошли. Не видали ничего этого. Мы не надеялись, что там немцы будут. Как они дали там по нам!!! С 50 человек 30 осталось всего. И получилось так, что у кого что: у кого голова полетела, у кого ноги летят, кто куда. Ну чтож? Так вот бежали мы с другом. Но он много старше меня был. Бежали, значит. А он, как немец стал кидать вокруг нас мины, растерялся что-то. А нам ведь вот не зря же говорили, что не теряйтесь только, а то, если растеряешься — убьют. И точно! Он лежал. Мина впереди упала. Потом так сбоку. И опять сбоку. Так он начал возвращаться. Я кричу: «Андрей, вернись. Куда ты?» А он туда пошел, откуда немцы бьют. Я говорю: «Андрей, Андрей, вернись.» А он побежал. Я говорю: «Я тогда буду по тебе стрелять.» Я думал, что он в плен пошел сдаваться. Ну он вернулся. Бежим рядом. Как бухнуло что-то. Я больше его не видал. Звал-звал. Потом встал, метров 200 прошел. Только вот так ноги лежали его, а больше ничего и не было. До ржи дошел и сам упал уже. Зубы повыбило. Потом пришли уже эти командир взвода и командир отряда, комиссар отряда. Унесли меня. А я еще ведь в горячке далеко ушел...

- Вас ранило тогда?

- Да, был ранен. В рожь, как сейчас помню, зашел и свалился во ржи. Но другие-то знали про меня. Я одному и говорю: «На, возьми хоть мою винтовку». А он не ранен был, ничего. А у меня рука была побита и нога тоже побита. Он рот разинул. Тоже перетрусил, значит: рот раскрыл, смотрит. Ну не взял он моей винтовки. А я все-таки не бросил винтовку. И свалился. Забрали после меня, принесли на поле, вынесли. И тут самолет немецкий, гад, появился. Невысоко он летал, кружился-кружился. Меня в куст кинули, а сами попрятались, эти врачи наши. Ну вот потом он улетел. Тогда мне сделали перевязку кое-какую, и все. А там получилось так, что зуб моего погибшего друга, самый последний зуб, надо ж было такому случиться, через штаны мне прошел в ногу. А у меня ж кальсоны еще были! Так все равно загнало мне этот зуб в мясо и затянуло так, что этого уже не видно было. Так глубоко он прошел. Какая же это была сила сумасшедшая! То осколок, а это же зуб. А товарища же растрясло всего. А я все-таки уцелел. Ну вот, потом положили меня в госпиталь. Сколько там пролежали мы, не помню. А остальные пошли немцев ловить по лесу тогда. Ну вот приводят их. Штук, наверное, 20 немцев этих было. И два из них в черном было. Одетые они были чисто. Ну они здоровые такие мужики были. А у меня ж из одежды ничего не было уже. Я отдал этому старшине одежу свою, всё, и не могу спросить у него, чтоб он мне всё отдал. Я уже ходить начинал тогда, вот. Но, думаю, я все равно с них сниму одежу, я их постреляю. А у нас были такие с ними отношения: что зуб за зуб, они тебя бьют, а ты их бей. Ну вот привел этот друг, с которым мы пошли, пленных немцев, и говорит: «Иди выбирай, какой тебе нравится.» Ну мне надо было одного убивать. Ну я двоих взял на всякий случай. Раздели мы их. Думаю: вот я оденусь и заберу эти сапоги у него, и все, и будет одежа у меня. Но одевать я не одевал у него ничего, а только сапоги хотел померить. А они гуталином у него были смазаны. А мы ж никогда и запаху-то никакого не слышали в деревне. А у них уже чистые сапоги были, вычищенные. Гуталином этим, значит, воняют. Я как взял, пригнулся: не могу, все отвалилось у меня. Ну не могу обуть эти сапоги! Немцем воняют, не обуть никак, и все. И так пошел босяком не обутый. А эти две пары сапог так и остались.

- Потом достали сапоги все же?

- Нет. Ну а потом вот что было. Уже после того, как немцы ушли от нас, уже когда стала почти что советская власть, с лесу вышли мы. Послали нас разведку. Но сначала приехали к нам военные. Мы стреляли очень сильно, много стреляли в пленных немцев. Наши стреляли их, значит, в лесу. Вот катюшечники приезжают. Спрашивают: «Что у вас тут за стрельба такая?» «А что за стрельба? - говорим. - Немцев стреляем.» «Как вы стреляете?» - спрашиваем. Говорим: «Ну расстреливаем, да и все.» «Оооо, - говорит, - что вы делаете!!!» Он офицер был. Не помню, майор или подполковник. Как он понес на наших командиров: «Что вы делаете? Они разбили нас, они и будут восстанавливать все, что разрушили, а вы их убиваете. Зачем? Пускай живут и пускай строят нам. Они будут строить.» Ага, понастроили. Потом, как я уже был в Минске, видел, как они нам всего понастроили. Что они там настроили-то нам? Наверное, с год поработали, по восстанавливали, а потом раз и ушли все. Уехали в Германию, их отпустили. А так строить нам пришлось самим всем, а немцам. Ничегосеньки они нам не построили! Все сами строили. И стреляли вот мы в них, в немцев в этих. Наши в них стреляли и в штабеля их же складывали.

- А дальше что было, после госпиталя?

- А после я домой пришел. Стал госпиталь в деревне у нас располагаться. Мы с лесу как вышли, нас решили в район переправить. Ну там у нас маленький райончик был такой. Туда пришли, значит, мы. Там, помню, облюбовали мы хату. Ну и госпиталь прямо на месте открыли. Я побыл, наверное, дня два или три в этом госпитале, как врач вдруг мне такое, значит, и говорит. Ну я был тогда такой самый маленький ростом. Ну и молодой еще. На самом деле молодых-то там много было. Но у меня сам рост и вид такой был очень страшный. Детский такой вид. Дак врач мне тогда и говорит: «Иди домой! Иди домой!» «Сорок километров до дому, - говорю я. - Куда я пойду?» «Иди, и все, - говорит. - У нас нечем кормить.» И домой-то мне если идти, то там тоже ведь нечего жрать было. Ну что ж? Раз он так меня наставил, я, значит, ему и говорю: «Давай тогда мне справку, что я был в госпитале. Я тогда пойду.» Вот он мне написал справку. Только вот я не помню, что он там написал. Там было вроде написано, что выдана справка тогда-то, врач такой-то, госпиталь такой-то, город Мир. Ну я и пошел с этой справкой к себе домой. Вышел с этого города. Иду, значит. А части-то ж тоже идут советские. Иду я себе. Смотрю: лежат наши солдаты на отдыхе. Наверное, может, полк, а может, и дивизия их была. Все лежат, отдыхают. А я босиком и в немецких брюках иду. У немцев были так нашитые здесь (показывает) и сзади нашитые брюки. Я иду в этих брюках и босиком. На голове у меня - военная фуражка с красным околышком. Наши солдаты лежат. Дед один пожилой лежит, спрашивает меня: «Мальчик, куда ты идешь?» Я говорю: «Как? Домой иду.» «А откуда ты идешь?» - спрашивает. Я говорю: «Вот с района с этого иду домой.» Он спрашивает: «А где ты был?» «Я был в партизанах, - говорю, - вот меня ранило, и иду домой, врач сказал: идти домой. Я иду домой.» «Ну иди посиди с нами», - говорит. Ну и я пришел, сел, давай с ними толковать. А второй с ним молодой лежит солдат. Ну они на отдыхе были, ребята эти. Ну что? Этот слушал-слушал, значит, тот, который молодой был, и говорит этому старику: «Не слушай ты. Что ты его слушаешь? Ты посмотри, в чем он одетый. Видишь в немецких брюках он одетый? Он служил в этих войсках у немцев. Его расстрелять надо.» Ну этот дед пожилой говорит: «Не надо. Зачем ты так?» И достал мне два кусочка сахару. Угостил «Ну иди! - говорит он мне. - Не надо стрелять его.» А если б молодые поддержали еще того солдата, меня б, наверное, точно застрелили. А там было же так. Я немецкие брюки надел. А кто тебе поверит, что ты из партизан? Ты ж в немецком во всем идешь. Кто тебе поверит, что ты в партизановых брюках, а не в немецких? Какие это партизаны, если когда убивают друг друга, я иду в брюках немецких? Ну вот я шел и шел. Но все таки добрался домой. Отец, когда я пришел, как понес на меня: «Что?!! Чем я буду кормить! Да нечем кормить вас всех!»

Я тогда пошел в военкомат. В военкомат пришел, и тоже туда с этой справкой, которую мне врач дал в госпитале. Говорю: так и так. Военком мне тогда и говорит: «А где ты был, раз не пошел с армией вместе?» А дело в том, что когда нас освобождали, у нас партизаны уходили сразу вместе с армией. «А почему ты не пошел?» - спрашивает. Говорю: «Я был ранен и остался поэтому.» Он наступает на меня: «А чем ты можешь доказать, что ты был ранен.» Я говорю: «У меня вся морда побита, нога побита. Ну я ж не буду раздеваться. Вот видишь, морда вся какая.» «Ты у немцев, может, был, а партизаны тебе побили морду, - говорит. - А ты мне показываешь.» Я говорю: «Так вот, сидит же около тебя писарь (а у него писарь был). Тоже с нашей бригады. Спроси у него.» Она на него: «Ну ты его знаешь?» Тот говорит: «Знаю, в нашей бригаде он был, он в Сокола отряде был, а я во 2-м Комсомольском был отряде.» Он говорит: «Давай!» Сразу уже и переменил тон. Спрашивает: «Пойдешь в армию?» А то что я скажу ему? Что не пойду в армию что ли? «Пойду!» -говорю. «Ладно, тогда иди, - говорит он мне. - Еще вот я дам тебе восемь человек, и отведешь их куда нужно.» А вести их надо было за 50 километров в Барановичи. Он мне там на них и документы уже выписал. Я ж не знал там этих мест: я никогда не ездил ни на машинах, ни на поездах. Он все повыписал мне: на них и на меня, значит, эти документы. И вот этих восемь человек я повел, значит. Они были такие здоровые, все одетые, обутые, в сапогах, а я с этой фуражкой с красным околышком, в немецких брюках и босиком иду. «Ну, - говорит им военком на меня, - это - командир ваш, и чтоб никуда от него не уходили. Куда он вас отведет, чтоб слушались его.» Ну и правда, они слушались. Я смотрю, они говорят: «Командир, командир.» Думаю: «Какой я командир? Меня никто в командиры не ставил. Мне дали бумажку и сказали: веди их только на распределительный пункт в Барановичи. На распредпункт.» Потом за город вышли. Один говорит мне: «Во-о-от, мой дом. Командир, дай я зайду домой.» Я говорю: «Зайди.» А у меня до этого с военкомом такой разговор был. Когда он мне это задание давал, я сказал ему: «Что я, один с ними справлюсь? Восемь человек дезертиров дали, чтоб я завел их.» Но мне лет, наверное, 18, может, 19 было. Ну все равно у меня такого вида, что я мужик, не было. Я и сейчас никакой по своему виду. А в то время вообще был никакой. Ну и чтож? Он все равно сказал: «Иди.» А потом эти остальные, когда один из дезертиров попросился сходить домой, мне и говорят: «Ой, ну и я пойду, и я пойду.» Я думаю: «Ой, а он мне сказал, что ты только документы предоставь, и все.» Документы-то, думаю, у меня, я привезу их в Барановичи и отдам. «Раз так, - говорю, - идите. Но чтоб в Новогрудок, там еще такая будет станция в следующем городе, чтоб завтра пришли.» Тогда я и сам пошел домой. Назавтра прихожу — они уже там все. На станции стоят. «Все, командир», - говорят. Уже набрали медовухи, у них уже есть все: и выпить, и закусить. А у меня и ничего и не было. Мать кусок хлеба дала, ну и я и пришел с этим хлебом. Ну они меня и угощали: и сала дали, и хлеба дали. Говорят: садись, ешь. Ну как начальник. Так как же не угостить? Ну вот. Приехали мы туда. На место приехали когда, я пошел, сдал эти все документы, которые у меня были. Ну их всех сразу в штрафную отправили.

А меня, когда я с этими дезертирами приехал, отправили в сад какой-то. Там сквер такой был большой. Говорят: «Иди в скверик, сиди.» Говорю: «А чего я буду сидеть?» «Ну тут ты будешь ждать, - сказали мне. - Мы организуем эшелон, этот эшелон пойдет в тыл, и ты с ним поедешь, и на курсы шоферов пойдешь учиться.» Я говорю: «Я ж неграмотный.» «А сколько у тебя классов?» «А я всего два класса кончил.» «Ну мы тебе напишем, что четыре класса, - говорят. - Иди учись.» «Ну напишите, дак пишите», - говорят. Ну мне написали, что я четыре класса закончил школы, и с этим я пошел дальше, и все время с четырьмя классами так и ходил. А кончил я польских всего два класса. У нас же поляки до 1939 года были. А потом немного русский язык стали изучать. Ну писать научили и считать. И все, потом уже по-русски я мог нормально писать. Ну с ошибками, конечно, писал, но все равно писать уже мог по-русски. А учили тогда нас как? У нас, бывает, в деревне мужиков соберут. И какой-то один один был в деревне мужик, который закончил четыре класса школы раньше. Так это считалось, что был грамотный мужик, ой-ой-ой. Вот он и преподавал нам, этот мужик с четырьмя классами образования. И вот и учились мы, значит, там.

Короче говоря, обучились мы шоферскому делу. Все! А нас привезли в Горьковскую область, в город Городец. Из города Городца, когда мы уже выучились, нас в лес заперли. И потом к нам приходили эти офицеры набирать к себе людей. Ну мы их покупателями называли. Говорили: покупатели придут, купят нас и поведут. А шофера отдельно у нас, видишь, учились все, а все эти орудия, пулеметы были тоже отдельно. А было у нас так, что когда уже часть сформировали, тогда они, если есть машины, уже тогда искали шоферов. Ну вот они нас, шоферов, набирали там в лесу в лагерях. Набрали. Раз — взяли меня. Привели в часть одну, в гаубичную. Уже распределили. Там и старший шофер есть, и все другие. Все, завтра отправляется часть. Ну все! Заканчивается все. И тут фронтовики пришли, ребята такие. Тут подымает руку этот старший шофер, говорит: «Что? Что вы мне дали? (и на меня показывает). «Студабекер» заглохнет, он же не прокрутит за ручку этого «Студабекера». А разве он управится с этой машиной?» Ничего. Они молчат. Ну я думаю: «Управлюсь везде, только возьми.» Ага, потом мне и говорят такое, значит. «Артюх! - вызывают. - Тебе надо идти обратно в свою часть. Не принимают тебя.» А когда я в часть пришел, там же кормежка какая была? Третья норма. Тут все радовались, что хоть нажрешься перед смертью. А то и пожрать нечего было. Все, обратно меня отправили. И вот так я три раза возвращался. По виду я был такой очень страшный. Взять меня куда-то на войну — это страшно было. Что с пацаном возиться-то? Пацан есть пацан. Все говорят: да ну, пацан, и все. А когда можно было взять поздоровее ребят, которые побогаче жили, им и поесть было что, и они все такие рост имели, и вид имели, то почему не взять их было? А я никакого вида не имел. Заморыш был, да и все. Вот так и жили. А когда уже в последний раз все-таки дали машину, стали перевозить все это опять туда на станцию, в город Городец. Тогда я нагрузился, и все: уже доволен был, что поедем на фронт, потому что там же кормить будут лучше. И вот мы едем, значит. Нам встречная идет. Уже разгрузилась. «Давай возвращайся», - говорят на этой машине. Спрашиваю: «Чего?» «Война кончилась», - говорит. Вот так, все, и нам не хватило войны.

- Скажите, а как назывался ваш партизанский отряд, в составе которого вы воевали?

- У нас бюыл отряд Сокола, а бригада — Комсомольская.

- Теперь, Виктор Иванович, если вы не против, я позадаю вам вопросы по поводу вашего партизанского прошлого. Скажите, как обстояли дела с кормежкой в партизанах? Как еду добывали вообще?

- Ну в партизанах я не знаю, как они ходили и добывали еду. Но большинство население нам давало. Все население-население. Так что у населения еду брали. Люди давали нам, в общем, еду.

- А чем в основном питались?

- Ну у нас было так, что и суп там бывал, а в другой раз и каша. Но мы мало бывали в отряде, потому что в основном мы ходили на задания. Так было так. Если дают задание, то идешь на задание. Зайдешь, бывает, в деревню, тебя покормят. И пошел. Так что так и было: что тебя в деревне накормят.

- Агентура была какая-то у вашего отряда среди немцев?

- Нам разве можно было это говорить? Мы мало знали об этом. Мы же рядовые были, и все. У нас отряд состоял из 50 или 70 человек. Там начальство это все знало. А мы под надзором начальства же были. Если куда идти, то через него все делалось... Ходили вот, помню, взрывать же дорогу, вот и туда и шли, значит. Ночью, я как помню сейчас, шли аж под Вильнюс туда где-то. На Вилейку. Пришли, взорвали, и все.

- Кстати, а что вы можете сказать о командирах?

- Ну своего командира отряда знаю. Фамилия его была Шумейко. Помню комиссара, так у того фамилия была Чайкин. А были еще главный в комсомольской организации, командир взвода, так-то я их помню, но фамилий их — нет, не помню. Потому что я мало с ними был связан.

- О роли комиссара в отряде что можете сказать?

- Ну он был то же самое, что и замполит теперь был бы. Так что были они у нас, был у нас комиссар. Сначала Чайкин такой был комиссаром, когда я пришел. А потом — Шарейко.

- Как к комиссару относились?

- Нормально к комиссарам относились. Они такие же люди были, как и все. Это просто болтовня сейчас такая идет: что, мол, комиссар-комиссар. Они хорошие люди были. Такие боевые и смелые. Помню, комиссар был у нас украинец Шарейко. Тоже небольшого роста. Ой, такой веселый мужичок он был. Такой боевой, смелый. И как утро, так всех подымает. Но уже пожилой он был. Лет под 60 ему было. И погнал, значит, нас на зарядку по лесу. Или говорит: «Запевай!» А что запевали? Он любил эту украинскую песню: «Распрягайте, хлопцы, коней.» И бывает, запоем, пошло. У него голос был хороший. И он заводил эту свою песню. Потом этого комиссара нашего, фамилия которого была Шарейко, полицаи окружили и убили. Дак мы три дня ходили туда за ним. За этим комиссаром, значит. Никак не взять было!!! Они в засаде сидели, ждали, когда придем. А где ж мы придем, когда они в засаде сидят? Но не видишь, где они сидят. Три дня ходили. Все-таки забрали мы его потом.

- В перестрелки с немцами вообще как часто вы вступали?

- Ну да, это было. Ну как сказать - в перестрелки шли? Мы все на гарнизоны перлись. Вот где гарнизон надо было разбить, мы туда, на гарнизоны, и шли, как говориться. Вот и идешь туда. Бывало так, что придешь, в одной деревне разобьем немцев, заходим в эту деревню, захватываем эту деревню, а этот гарнизон, который там есть, не взять никак нам. Ну что? У нас только винтовки и пулеметы. Даже зажигательных пуль не было. Так вот как-то пришли туда, а они сидят в бункере в этом своем, в подвале, и нам нечем их взять. А поджигать нельзя, потому что после этого вся деревня сгорит. Мы стоим и рассуждаем: вот дорога, и вот, значит, здание это ихнее, где они спрятались. А мы не можем их взять, потому что они спрятались в подвале. А с винтовки их не возьмешь. А гранат почему-то, я не знаю, у нас ни у кого почти что и не было. Может, и были у кого гранаты. А чтоб бросить гранату, даже никто и не подумал об этом, вот и все. Потом так и оставили не разбитым этот гарнизон. Не могли взять, и все. Пришли в деревню эту, всех согнали всё в кучу. Потом, когда стали уже отходить, я вышел в эту деревню. А я отстал почему-то тогда. Смотрю: уже немцы, гады, перебегают дорогу: мы в том конце, а они - уже в этом конце. Они уже вышли, значит. А нам не взять их было уже. Если был бы гранатомет, то можно было бы. А тогда ж их не было. Они недавно появились. Еще минометы тогда были. Но где его было нам взять, этот миномет? А они молотили нас вовсю с этих минометов, как вот тогда мы подошли к переправе.

- Какие несли вы в отряде потери?

- Ой, я же говорю вот, что когда мы шли в последний раз занимать эту переправу, с 50 человек 30 всего осталось. Но мы же не думали, что так все получится. Переправа-то наша фактически была. Все время при немцах там наши были посты. А тут когда стали отступать, они с орудиями-то и с минометами пошли, ну и перехватили эту реку Неман. А мы пришли из под Велейки. И нам сразу сказали: идите, захватите это переправу, чтоб немцам не отдавать ее. И вот там столько и погибло у нас людей.

- Как хоронили погибших партизан?

- Как и солдат хоронили. Потом салют давали. Там у нас было все, как и положено.

- А не старались как-то засекретить могилы, чтоб немцы вас не обнаружили?

- Нет. Не-не.

- А перебежчики были у вас в отряде?

- Помню, что два таких было. Они перешли. А я не знаю, как наши их взяли в отряд. Да и как они попали к нам, я этого тоже никак не пойму. Но они здоровые такие ребята были. Пришли к нам в отряд. Взяли их. Но они здоровые мужики были. Взяли, значит. Сколько-то там, неделю или две они побыли у нас, и говорят: «Надо ехать, оружие взять. У нас оружие есть, закопано там.» Ну раз закопано, командир нашей этой разведки и говорит: поедем. Ну вот и поехали: он верхом на лошади, а они пошли пешком. Ну приехали в этот город Мир. Ночью дело было. У него автомат был. А они двое без оружия были, ну безо всего. Но я не знаю, как там и что там получилось у них, но я знаю, что они его, этого нашего командира разведки, хотели сдать немцам. Но он мужик такой хитрый был, да и был с автоматом все-таки. И они остались, а он убежал. Немцы тут шум подняли, ракеты стали пускать. Ну он видит, что такое дело. И они убежали, вот эти вот перебежчики, как вы говорите. И так все и осталось: все спокойно, он убежал, приехал в отряд, и вот уже когда наши освободили, пришли, я видел их. Уже матери ихние стояли, плакали, что вот они не виноваты ни в чем, да все такое. А они уже были арестованы. Они перебежчики были. Они хотели, видно, его сдать немцам. Они, может, деньги получили или что за него. Но он мужик не тот был, чтоб его взяли так просто. Он убежал просто. Он был такой: что раз он ушел в партизаны, значит, никому не сдастся.

- А от немцев были перебежчики?

- Перебежчики оттуда тоже были. Вот там, помню, под Минском к нам пришли. Но какие они на самом деле там перебежчики были? Там как получилось? Мы шли тогда, значит. Смотрим: люди бегут, бегут, бегут все в лес. Чего, что там случилось? Ну вот, пулеметчик наш побежал туда. Потом увидели, что а за ними, ну за людьми этими, немцы бегут. Оказывается, они их гнали, эти немцы, а народ убегал. Вот пулемет как наш заработал и их отбил. И они вернулись. А эти перебежками пошли узнавать, кто, что. Но это какие перебежчики? Это евреи. Они жили там. А немцы узнали, что евреи там, и пострелять их хотели. Но вот наш пулеметчик отрезал их. Пришли мы тогда к этим евреям. И они потом перешли туда к нам в лес. Эти евреи, значит. Там там их потом было два отряда еврейских у нас в лесу. Так мы так, говорили когда про них, смеялись. Был у них отряд Зорина и был отряд Бельского. Пошли мы железную дорогу рвать. Наверное, километров 20 так мы шли по лесу. Пришли. Отряд за отрядом должен был расположиться вдоль железной дороги. И вот шел еврейский отряд Бельского. Мы за еврейскими отрядами шли. Так он, этот отряд, отстал почему-то. А почему отстал, никто и не узнавал. Они, этот же еврейский отряд, трусливые были, они специально отстали. И этих два комсомольских наших отряда вышли туда. Там стрельба такая поднялась. Поезд идет. Надо поезд было взорвать. Поезд взорвали. Но это все без нас уже было. Мы не могли до этого места дойти. Ведь отряд Бельского потерял дорогу, как идти. И мы не знали, как идти. В общем, отстали от провожатого. А там били-били. Потом мы все-таки услыхали, где стреляют, пошли туда, на эти выстрелы. Так там что было! Там - два дзота, и немцы в них сидят. Мы только туда подошли когда, как стали они сыпать по нам. И нам не подняться было. В канаве лежим и лежим. И все сыпят и сыпят. Всю ночь, гад, сыпал. И все мы лежали. Потом как-то все-таки их успокоили. С другой стороны отряд зашел. Это — Первый Комсомольский отряд был такой. Успокоили их, и ушли мы без толку. Там так они вооружены были, ну и находились в засаде против нас. Ну а так что там было? Там ведь несколько накатов из бревен было, и все это - землей засыпано. И ему мишень оттуда видно было. Нам только появись, и все. Они вообще очень сильно дороги охраняли. Но все равно мы рвали их. Все равно рвали!

- Награждали вас как партизан?

- Нет. Ну если, может, кого там и записывали награждать. А нас не награждали. Пацанов какое там было награждать?

- Но медалью «За победу над Германией» вы были награждены?

- Была у меня такая медаль, но у меня ее на Урале после войны украли.

- Какие задания вам давали чаще всего в отряде?

- Ну в основном давали такие там задания, чтобы либо железную дорогу взорвать где-нибудь, либо - пойти и гарнизон разбить. А гарнизон разбивать нужно было ночью, вот всегда так и было. Значит, всегда так на гарнизон и выходили. Придешь, бывает, ночью. А когда разобьешь его, уходишь, а не разобьешь его — так вообще убегать надо. Пока рассветало, нужно было уходить, а то им помощь могла уже прийти. Иначе нам уже тогда не убежать будет от них: побьют к чертовой матери. И вот, уходим. Ну и помню, мы пришли как-то в одну деревню. Так пока до гарнизона дошли, они попрятались, ну и нам их не взять было. Зашли в соседнюю хату. А там хата точно такая же была, как и у нас дома, у отца. Такая же большая, там был тоже земляной пол. В общем, все было такое же, как и у нас дома. Где немцы? А возьми этих немцев? Не возьмешь. И вот хата над хатой стоят. Вот ее подожги — ну дак вся деревня сгорит. Нельзя поджигать! И так и оставили эту деревню.

- Вообще как обустраивался быт партизан? В каких условиях вообще вы жили?

- У нас в лесу были землянки. Большущие такие землянки, замаскированные под этими под деревьями. Были там у нас сплетенные маты с этой березы. И на этих матах мы и спали. Так же и в армию когда взяли нас, и мы там, значит, в лагерях жили, так тоже на матах и спали. Никакого матраца, ничего такого не было.

- В деревнях как часто вы останавливались?

- Останавливались. Мы вот стояли примерно так. Через горку стоял, к примеру, немецкий гарнизон, а в этой деревушке маленькой, допустим, стояли мы. И мы менялись всегда в этой деревне. Отряды, по скольку-то там дней, ну, например, по неделе или по нескольку дней, значит, стояли в этой деревне. Вот и было такое: что через гору немцы стоят, а мы — вот в этой деревне мы стоим. И никто нас не трогал, а мы их не трогали. Бывает, постреляют по нам, постреляют. Но мы не могли их оттуда взять. Потому что нечем было брать их. Туда подступиться к ним невозможно было. Они окопавшиеся все были. А с пулемета и с винтовки что ты его возьмешь? Он сидит в этом дзоте. Что ты сделаешь с ним? Ничего ты не сделаешь. Гранату туда ты не добросишь. И так и жили: они в той деревне, а мы — в этой деревне.

- Значит, а спали в землянках на матах?

- Спали как? Ну да. У нас специальные нары были сделаны, и на них сплетенные маты лежали Вот на них и спали: как говориться, ложись и спи. Если у тебя какая тряпка есть, так подстели себе. Ну в землянке тепло было. У нас эту бочку ставили и топили.

- Вши вас не заедали в войну?

- Да хватало этого, хватало. Помню, что когда мы вышли с леса, когда я был ранен, так некуда было девать нас, раненых. И привели нас к бабке одной. Этого я не забуду в жизнь. Привели к бабке, а она, бабка эта, нам и говорит: «Не надо мне. Вот не пущу и все! Дальше порога не пущу.» «Ну что ж, - говорит мне командир, - ложись тут в пороге.» А у меня ничего и не было. Я у одного взял пиджак такой овчинный, вот и все. Ну я и одел его. И лег, и, значит, лежал там у порога. А потом я днем как пригляделся: ой, что там только творилось! Там как муравьи ходили эти вши. А я и думаю: что это такое? А это, оказывается, от моего приятеля шубы пошло. Он мне дал ее, сказал: на, постелись. А я что? Я не смотрел, что там: есть вши или нет? А расстелил у бабки на полу и лежал на ней. Ой, хватало этого «добра».

- А пускать-то почему бабка вас не хотела?

- Я не знаю. Она не хотела, и все. Решила, что, мол, зачем мне чужие люди нужны? Мол, не надо мне! Все! Ну и бабки не все такие хорошие были. Там же и были противники наши. Может, она с немцами там дружбу имела, дак разжилась. Партизаны не нужны им были. А у нас в деревнях все привыкли к партизанам. И уважали партизан. А у них же немцы были. А тут пришла советская власть. Немцы убежали, и мы эту территорию заняли.

- А в отряде вообще как-то боролись со вшами?

- Ну там только прогревка такая проводилась.

- Бани организовывали в отряде?

- Да, было. Вот я и пришел когда в отряд, то, помню, командир затопил уже баню. Как нас привели помыть туда. Ну и командир тоже туда пришел. Там уже печка стояла. Командир все как поддал-поддал. Я лег тогда на пол. Я и в глаза не видал раньше бани-то. У нас этих баней никогда и не было. А мылись у нас так. Вот с деревянный ушат такой сделают, нальют туда воды, да и то — к Пасхе только помоются. Или, может, еще к какому-нибудь празднику большому. А так и не мылись никогда при этой Польши. Там даже в городе было, наверное, не найти бани. Я не понимаю этого сейчас. А уже когда пришел в партизаны, вот командир отряда и сказал: «Залезай сюда!» Где мне было там залезать? Я не мог и на полу там лежать даже. Ой, бани были! Уже у партизанов были бани!!! А так у нас в деревнях не было бань.

- Облавы немцы часто устраивали на вас?

- А как же? Еще сколько! Ну мы в облаву мало попадали. А вот где моя родина была, вот там-то их, партизан, облавой ой-ой как много били. Там было так, что идешь по лесу, и только одни кресты стоят эти, это - партизанские могилы. А мы ходили когда, в лесу нас никто никогда не тронул. А когда уже выходили в деревню из деревню, вот тогда они нападали на нас. А так - нет. Вот 2-й Комсомольский был отряд. Так немцы шли на деревню, где они были, забрать хотели. Там эта деревня находилась внизу, а они сверху шли, немцы эти. Ну тут как наши саданули им, и они все ушли. А взять эту деревню не взяли. Они ведь старались сделать так, чтобы когда нас нет в деревне, чтобы сжечь эту деревню. Вот! Так мы поэтому никогда и не оставляли пустой деревню без нас. Деревни, которые уже наши были, мы уже не отдавали им. И немцы тоже свои деревни нам не давали.

- То есть, получается, у вас были свои деревни партизанские?

- Да-да. Если мы уже в эту ихнюю деревню попадем, то там грабим уже. Грабили! Или корову заберем, или свиней, потому что немцы сожрут это все. Забирали, в общем.

- А вообще как часто немцы сжигали деревни? Много ли вам таких сожженных деревень попадалось?

- Ой, еще и как жгли. Вот почему и партизанщина у нас развелась. Поэтому и пошла партизанщина, потому что они сжигали все у нас. Но когда немцы к нам пришли, так все время было такое: как ночь, так везде зарево. Зарево, и зарево, и кругом все зарево. Все жгли! Это только и остались тее деревни благодаря тому, что партизаны когда появились, позанимали свои деревни, и уже немцы боялись идти в эти деревни. А если идут, дак уже идут и с пушками, и с пулеметами, и с машинами. А так, чтоб идти за налогом или за чем, нет, этого не было. Мы налогов никаких не платили.

- А с семьями уходили к вам в отряд?

- Да, много было таких. Вот их тоже брали в отряд. Но у них свое все было. Они обрабатывали поле, которое у них было, и скот у них там тоже был. И также там и евреи жили. У них свои отряды были, но они не выходили никуда, евреи эти. Они только считались, что отряды. А выходить не выходили. А с семьями жили. Но у них было специально отведено для этого место. Для них, для семей, значит. Они вот там и жили. У них там и лошади даже были свои. Они приходили к нам вот так примерно. Вот я, например, ушел в партизаны, а там семья осталась. Куда ее девать? Ее все равно уничтожат немцы. Ну так вот их и забирали туда в лес, и там они и жили. Там сеяли хлеб, грядки делали, все свое у них было. И коров держали. Молоко свое было.

С отцом моим, например, вот что было. Я же партизаном был. Когда я уже домой пришел с госпиталя этого, мне мать рассказывала об этом. Что вот пришли к ним в деревню эти литовцы. Стали шарить. А у нас солома в матрацах была. Да даже не в матрацах эта солома была, а в кровати была наложена. И вот пришли литовцы. У нас подушка лежала большущая. Наволочка, которая на ней была, она аж вся блестела от грязи, от поту. Ну не было другой наволочки. И так и спали. Они пришли, распороли ее, разрезали. Они думали, что там золото в этой подушке спрятано. Распороли, высыпали это все. Там нет уж нету. А им там уже сказали, что это партизанская семья. Ну вот. Они выводят отца и к стенке ставят. А мать и братья все убежали. Только отец не убежал: сказал, что, мол, я немецкий язык знаю, я, мол, ничего не пропаду. А просто он когда был в те годы, когда, в 1914-м что ли году война была с германцами, дак ихний язык выучил. И он думал, что те же немцы были в то время, а не гитлеровские. А они пришли, тут все распороли, и нам ничего не взять было. Метр сукна остался кусок, из которого тулуп шили, и они его забрали. И его вывели, значит, и к стенке поставили. И стрелять приготовились уже. Ну они бы и хату, наверное, сожгли бы. Пулемет уже поставили перед ним. И вдруг тут как на беду партизан летит. А у нас там партизанов было всегда полно. И летит он, значит. А у нас был фельдшер, в нашей деревне. Оказывается, он к нему на перевязку летел на лошади. А они как увидали, все побросали и ходу дали от этого партизана. А этот партизан пока пригляделся, тоже смотрит, что литовцы эти, ну это уже немцы были, и тоже обратно. Он, в общем, обратно вернулся, поехал туда, где они стояли, в какой-то там деревне. Немцы прилетают тут уже обратно, где эти партизаны, а мой отец стоит у стенки. И пулемет стоит перед ним. А их нет, этих литовцев. Все, они убежали. А они думали, что партизаны уже налетели. А он, этот партизан, на перевязку только ехал. Они не кучей, партизаны эти летели. Ну вот, освободили отца, и потом он уже понял, что нельзя оставаться, если немцы в деревню пришли. Ну они очень мало когда заходили в наши деревни. Потому что от города это было далеко, и туда пробираться немцам можно было только с пулеметами да с пушками. А то с пулеметом еще не так просто пройти было.

- Немцы вообще казни проводили вот в тех деревнях, в которых вы были?

- Не, в нашей деревне не было. А так вешали, везде издевались, убивали.

- Засады часто устраивали?

- Конечно. Не так часто, но бывали. Но у нас, скажу так, наверное, и предателей было много, которые сообщали немцам. И у нас тоже это было.

- Как вообще они устраивались, эти засады-то?

- Ну вот, например, было так, что сделаешь засаду какую-нибудь. Сидишь-сидишь, околеешь, а никого и нету. И уйдешь. А бывает, и нападешь на них. Но нас отряд маленький был. Что там было? Пятьдесят или шестьдесят человек всего у нас было. Когда немцы пришли, дак немцев выгнали, так мы уже тогда, я тебе говорю, потеряли только за один заход двадцать человек. С пятидесяти тридцать осталось! Ну у него тогда там два миномета и танк стоял. А мы приползли к самим им. Мы же знали, что все это наша территория. А наших уже не было на месте. А они, видишь, сняли, побили всех этих наших часовых. А мы надеялись, что там часовые стоят. И вот и пришли туда. А он, падла, не стрелял чтоб с далека бить, а допустил так близко, что молотил как хотел. И вот 30 человек осталось только нас. Остальных потом собирали по кускам всех.

- Эшелоны взрывали?

- Каждую ночь это было, каждую ночь.

- Что, как правило, немцы отправляли в своих эшелонах?

- Все с России отправляли: и танки, и все...

- Было ли такое, что освобождали тех, которых немцы угоняли в эшелонах в Германию?

- Было у нас один раз такое, что один вагон мы отбили. Подорвали. Паровоз остановился. А немцев только охрана была: наверху сидели и вокруг вагона. Мы их сняли, а этих выпустили. Ну там им близко было уже обратно домой идти. И взорвали мост, дорогу. Метров 200, наверное, дороги мы обычно взрывали.

- Какое оружие было в отряде?

- А всякое. У кого немецкое было, у кого - русское. Но большинство — русское оружие. Кто что где достал, тем и воевал. Ну мне, правда, там в отряде где-то выкопали ствол, я ж говорю, раздутый на конце. Видно, кто-то с него в воду стрелял, вот ствол и раздуло. Выброшенное это было оружие.

- А пушки были в отряде, например?

- У нас на всю бригаду была всего одна только пушка-сорокапятка. А у нее не было этого затвора. Так к ней, помню, как-то гвоздь наставляли, я этого точно не знаю, и потом лопатой били по этому гвоздю и стреляли. Дак вот она выручала нас несколько раз. А потом как-то разорвало эту пушку, и того, кто стрелял, убило. Взорвало. Без затвора она была.

- Позиции часто меняли?

- Не меняли мы ничего. Мы как стояли, так и продолжали стоять на своем месте в этом лесу. Только мы могли вот ходить по деревням, куда направляли нас. Вот, например, разбить гарнизон, да и все. Ну вот и было так: как ночь, так и идешь, бывает, туда. Потом делалось так: разбил — не разбил гарнизон, а идешь обратно. Но, думаешь, уже в этой деревне мы будем отдыхать. Ну, думаешь, всё, как бахнут, так и будешь спать. Приходишь, а тебе говорят: «Артюх! На караул иди!» Ну раз я слабоватый был мужичок, так меня, как самого того мелкого, всегда ставили туда. Говорили: иди в караул. Эти здоровяки ложились отдыхать, а я только все думал: хоть бы мне не уснуть. А бывает, иду, и пока, сплю. И друг мой еще тоже так же. Он здоровее меня был, да и выше ростом. Ему во вторую смену приходилось в карауле стоять, а мне - всегда в первую. Говорили все: становись! Потом, когда я уже спрактиковался, дак уже потом думать стал: уже нечего мне ждать, что я буду отдыхать первый.

- С армии были люди в вашем отряде?

- Дак воевали они с нами. И они-то на самом деле и организовали все это дело. Это все ихняя работа у нас была в отряде. Они с Москвы были. Вот командир и комиссар были с Москвы присланы специально. То есть, были присланы специально отряды организовать. Вот они наш отряд и организовали «Сокол».

- Как было с дисциплиной в отряде?

- Без командира ничего ты не мог делать. Дисциплина была действительно в отряде. Попробуй что-нибудь сделать!... Без разрешения не имеешь права даже никуда ходить.

- Национальности разные с вами воевали?

- Разные были. У нас даже были чехи, поляки. Один чех был у нас, который раньше в полиции у немцев служил. А пришел к нам, сдался. «Я, - говорит, - не хочу у этих служить.» Они не хотели у немцев служить. Чехи - особенно. Чехов уважали партизаны, да и все русские, все их уважали. Они переходили к нам в отряд. И боевые такие ребята были.

- А пленные переходили на вашу сторону?

- Нет. Не было такого.

- Как с пленными обычно поступали в отряде у вас?

- А как? В расход их пускали. Пленных у нас не было. Все в расход и шло. Да и наших партизан они тоже расстреливали. Ни одного не помиловали. Конечно, расстреливали!

- А как пленные себя вели, когда вы их захватывали?

- Они очень боялись партизан. Они вели себя спокойно. Я говорю: вот двоих раздел, разул, потом застрелил. Ну здоровые они были, кстати. Так вот, кстати, я тебе не договорил про тот случай с двумя пленными. Одного поменьше я застрелил. А второй здоровый мужик попался. Куда я ему бухнул? Не знаю. Но он от меня был метров за 80-90. И он не пошел туда, куда я его направил. Он вернулся. И как-то язык вывалил, и вот так руки наставил (показывает). И — на меня. А я? Ну что ж? Пацан был. Я так затрясся. Ну и хотел перезарядить винтовку. И как схватил за этот за рычажок перезарядить ее, и так и продолжал держать. И больше я не мог повернуться. Я как посмотрел на него, как он язык вывалил, так все у меня остановилось. Ну хорошо, был командир отделения, который стоял недалеко. Дак он с автомата ему как резанул, так он и свалился. И все, я еще не мог сам в себя придти. Я и не видал таких людей. Вот вояка какой был!

- Вы вообще страх испытывали, когда шли на задания, воевали?

- Я вот и говорю, что какой-то такой страх и был у меня тогда. Что я не мог перезарядить даже винтовку. А он идет на меня, и все. А я замер. Все замерло и обомлело у меня. Ни кричать, ничего делать не мог я тогда.

- А были ли в отряде бойцы, которые моложе вас?

- Был один, помню, такой. Но он все равно выше меня и здоровей был. С ним была такая история, значит. Поставили его в дозор. В общем, он стоял в дозоре. Но пацан есть пацан. Ну он уже не в первом дозоре стоял, а в третьем. Ну вот мы шли. Почему нас не окрикнул часовой? А пошел командир отряда. А мы знали, что это наши дежурят. Пошел, значит. А тот парень и спит. Уснул около землянки. Ну вот его арестовали. Арестовали назавтра разбирать. Разбирать что? Чтобы расстрелять его. Ну он плачет, все. Но, правда, командир, не расстрелял его. Не такие ж они все были, командиры, чтоб парня такого расстрелять. Попугали-попугали его, что, мол, расстреляем, и все, на этом все кончилось. А потом случилось вот что. Привели наши полицаев в отряд. Шесть или семь их было человек. И немцев там штук 20 тоже привели. Ну куда девать полицаев? Полицаев надо вешать. Ну вот, а виселица уже была сделана. Подзывают немцев: они вам служили, вы их и вешайте. И эти, значит, полицаи по очереди отправлялись к немцам на веревку. Немцы их вешают, стараются, эту веревку тянут. Шесть человек немцы повесили. Мы им не вешали. Вот висят эти полицаи. А он, этот самый молодой, идет как герой такой. И потом раз: прикладом этим бух ему по ногам, этому полицаю повешенному. А ноги как закачались, так он как заорет. Весь отряд от смеху умирал. Он хотел показать, что он вояка. А как закачалось, он подумал, наверное, что он на него падает. А как заорет и ходу! Весь отряд пал от смеху.

- А как охранялся отряд вообще? Как ставились дозоры?

- Дозоров вообще у нас много было. Сначала реку надо было перейти. Над рекой там вся деревня сожжена была немцами. Но все равно там землянки были. Тут стояли наши в дозоре. Теперь километра три если пройдешь дальше — там опять наш дозор стоял. Потом еще опять дозор был. И тогда уже отряд начинался. Вернее, не отряд, а бригада — там бригада стояла.

- Старики были в отряде?

- Стариков таких не было. Вот пацаны - да. А почему пацанов брали? Потому что пацана куда ни пошли, он пойдет. Он не трусит.

- Как к Сталину относились до и во время войны относились?

- Хорошо, но анекдоты всякие были. А так про него скажу так: все-таки Сталин — он был Сталин.

- А что за анекдоты были?

- Ну что за анекдоты? Вот был такой, например, анекдот. Летит летчик и везет Сталина на самолете. А Сталин достает пять рублей и выбрасывает. «Вот, - говорит, - кто-нибудь найдет и спасибо скажет.» А летчик думает: «Вот если б я тебя выбросил, так вся б Россия благодарила меня.»

- Была у вас техника какая-то в отряде? Или только пешком все ходили?

- Пешком. На лошади так тоже передвигались. Какие там могли быть машины?

- А бывало ли такое, что с самолетов вас как-то снабжали?

- А там было у нас два таких аэродрома. Один под Минском находился, а второй где-то около нас. Но не знаю, я там не был. А спускали и привозили патроны. Под Минском там самый большой аэродром был.

- С армией воевали? Взаимодействовали с частями?

- А вот только мы могли идти с ними, когда нас освободили, и мы, значит, пошли. Кто пошел, а я был ранен, и я остался. Вот я говорю, что я остался, и мне и военком и пришил, что я дезертир. И хорошо, что этот партизан был с нашей бригады. А так бы он меня запустил в этот расход.

- А женщины были у вас в отряде?

- Были, но у нас большинство еврейки были. Они поубежали без родителей, безо всего. Они молоденькие были такие. Дак они то поварами были, то - в хозяйственной части. Стирали. Наверное, командирам стирали. Были, были такие.

- Было ли такое, что немцы своих агентов к вам засылали?

- Было, конечно.

- Пьянства в отряде не было?

- А где тогда могло быть пьянство? Ну если где и выпьют немного, так все на ходу находимся, у тех и выдохнется. Да нет, не было. Дисциплина была в то время.

- Кого из друзей можете вспомнить по отряду?

- Да их всех побило.

- После войны встречались с кем-то из отряда вашего?

- Абсолютно ни с кем. Один искал по деревням. Но все побитые были.

- Когда война закончилась, вы долго продолжали служить в армии?

- Да, два года еще служил. А служил я в армии как? Я тебе и говорю, что меня два раза отправили в Горьковскую область на шофера учиться. Там выучился. Ну вот потом отправили в лагеря: в Гороховецкие лагеря такие. Там, значит, стояли мы. Какого для какой части нужно шофера, приезжали и выбирали себе специальные офицеры. Построят строй и говорят им: выбирай. Ну офицер, что ж, он все видит. Что ж он, меня возьмет первого? Он возьмет здорового парня первого, чем меня. Я говорю, что в гаубичный пошел бы. Так вот этот старший шофер Порочий придрался, сказал: «Мы ж не печенье идем перебирать, мы воевать идем. Что вы мне дали? У него «Студабекер» если заглохнет, он за ручку его не прокрутит, и все.» Там было еще полно ребят здоровее меня. Заменили да и все.

- А когда вы демобилизовались?

- Ну я уже в 1947 году демобилизовался.

- А звание какое у вас было?

- А никакого — рядовой.

- Как сложилась ваша жизнь после войны?

- Ой, после войны, значит, у меня все так сложилось... Поехал вот я на Урал. Попал на Молотовский домостроительный комбинат такой. Там с женой познакомился, в 1948 году женился. И дурак, что оттуда выехал. Жил бы там, был бы русским, и никому б я не мешал тогда бы. А потом по вербовке уехал оттуда. Но там мне тоже не нравилось, что там тоже спецконтингенты такие всё были. Это были как раз такие все, которых Сталин в свое время повывозил. Но и хорошие люди были. Нормальные все были люди. Никто не прижимал ничего никого. А в Карело-Финскую республику как приехали по вербовке, там были все эти бывшие власовцы да полицаи. Пришли. Я там работал помощником у этого бригадира. И вот как мы работали. Он, например, пилит елку. Я должен ее валить. Он подпилил елку, а уклон — совсем в другую сторону. А мне надо повалить ее туда, куда надо. Он говорит: «Я подпилил, а ты вали.» Я бы сейчас сказал: пускай она валится куда хочет. И бросил бы дело. А я пялился-пялился. Все-таки кое-как раскачал ее. Положил эту елку тогда. Какая у мне злость стала на него. Так обидно стало мне из-за этого. А он, гад, старый уже был, здоровый. Так вот, он был полицаем раньше. Он был, видно, еще раньше каким-то командиром. Откормленный был такой мужик. Он как спецконтингент был, работал в Карело-Финском лесу. А я не знаю, но, по-моему, они как спецконтингент не имели никаких прав. Куда их послали, туда они и должны идти работать. А что толку, что мы имели какие-то права? Так мы их там и обрабатывали. О там, в Карелии, знаешь, невозможно было работать. Я поработал там год. Люди получали по пять тысяч рублей. Но нам же по 40 норм надо было выработать. А как эти нормы выработать? Я не знал этого тогда. Я год работал. Ну никак не мог я выработать этих норм. Ну я и в контору никакую не ходил, никуда, я все ждал, что мне будут начислять. А там, наверное, надо было идти и добиваться этого. А в 1952 я в Эстонию приехал. И все время на автобазе работал шофером. Два сына у меня было. Сейчас горе: три месяца назад один сын умер.

- Трудовыми наградами были отмечены за работу на автобазе?

- Есть, по-моему, у меня такая медаль - «За доблестный труд».

- Спасибо, Виктор Иванович, за интересную беседу.

- Нет, это вам спасибо.

Воспоминания жены Виктора Ивановича Татьяны Алексеевны