Частинина (Стецко) Надежда Константиновна

И.В. Надежда Константиновна, откуда вы сами родом? Расскажите о вашей довоенной жизни...

Н.Ч. Я родилась 95 лет тому назад в Белоруссии, в деревне Крутовцы Барановичского района. Семья наша была очень бедной. Моя бабушка, человек тогда, вообще-то говоря, одинокий, жила сначала в России, а уже потом оттуда вместе с моим будущим отцом, тогда еще совсем маленьким, прибыла сюда в качестве беженки. Это случилось еще во времена той войны. Года три они жили, пока в Белоруссии все не успокоилось, на таком непростом, я бы сказала, положении. Потом, когда ситуация в стране более-менее нормализовалась, они приехали в Белоруссию и начали строиться. Отец поначалу ходил по помещикам (мы после 1920-го года относились к Польше) и работал то маляром, то этим важным людям в имении натирал полы. Так мы и жили в те годы. Через какое-то время, уже 10-го сентября 1922-го года, родилась я. Потом отца взяли в армию и все эти три года, пока он там служил, мама и бабушка «воевали» по хозяйству. Через какое-то время мне исполнилось семь лет и я пошла учиться в школу, в первый класс.

Помню, учителем в этой школе у нас был поляк, который сам оказался родом из Польши, звали которого Юзеф Янчевский. Когда мы пришли к нему на первое занятие, у него, помню, на столе лежала большая книга. Как оказалось, это было переведенное на польский язык Евангелие. Он со мной начал такой разговор (приводится дословно, со слов Н.Частининой. - Примечание И.В.). «Пани Надя, - спрашивал он меня, - вы знаете присягу?» Я говорю: «Да». «Где ты мешкашь?» - спрашивает он. Я говорю: «Мензес веми». «Присягу знаешь хорошо?» - продолжает он. Я говорю: «Хорошо». - «Будешь рассказывать? Расскажешь?» - «Расскажу». После этого я, как тогда это делать было и положено, перекрестилась и начала рассказывать присягу, как это в то время называлось. Он тогда же задавал мне свои вопросы. Как сейчас помню, спрашивает: «Где ты мешкашь?» Отвечаю: «Мензес веми». - «А яким краю?» - «На польской земе». - «А чем та зема?» - «Мамой, отчизной». - «А чем она с добыта?» - «Кровью, головой и близной». «А чем кохаешь?» То есть, он спрашивал меня: «Ты любишь ее?» Я отвечала: «Кохам чшеже». - «А в чем вежешь?» «В польской веже. А цо с седляней дечный дитя». - «А что же вина?» «Воднач жите». Примерно ты, наверное, понял меня: о чем с поляком у меня тогда шел разговор. Вот о чем польские учителя спрашивали своих учеников первого класса школы. А что же спрашивают наши сегодняшние учителя у своих учеников? Они бросают его на произвол судьбы и нисколько молодым поколением не занимаются. А я лично считаю, что должно быть так. Если ребенок пришел к тебе в первый класс, то ты должен учить его по-настоящему. Как говориться, учи его так, чтобы он знал твоего родителя и чтобы с соседом на улице обязательно бы поздоровался.

Но я продолжу рассказывать «свое». Мы жили в поместье, которое считалось имением поляка пана Барановича. Пока у нас жил старый помещик, все шло хорошо. А после того, как в 1934 году он умер, его сын продал имение. Через какое-то время из под Карпат прибыла вся эта так называемая польская беднота и раскупила нашу землю. После этого жить стало намного труднее. Ведь раньше, когда мы жили у старого помещика, бывало такое, что где потянешь, где сделаешь еще что-нибудь. Поэтому более-менее жить, как говорят, у нас было можно. А когда помещика не стало, все у нас окаалось польской собственностью. Ни палочек, ни дров, ничего этого у нас после этого не было.

А 4-го апреля 1935-го года в нашей семье случается трагедия — умирает мой отец. На шестую неделю мама идет молиться в церковь за отца. Но прямо около церкви, на кладбище, ей становится плохо и ее привозят домой чуть ли не мертвую. У нас дома после меня оставалась еще шестилетняя девочка и самая маленькая девочка, трехлетняя. Так без отца и без матери я с такими маленькими детьми оказалась на хозяйстве. И пока мама целый год лежала больнице, я почти что сама растила своих сестер-сирот и была им второй матерью. Мне очень помог мой учитель. Его жена оказалась родом из Варшавы. Ее отец был профессором медицины и работал в какой-то больнице. Так вот, он посмотрел на мамины анализы и стал присылать ей какие-то лекарства. Жена учителя ходила к ней и очень скоро маму вылечила. Мама моя прожила всего 80 лет. Вот видите, как в жизни бывает?

В сентябре я пошла учиться в школу. В то время я уже окончила четыре класса польской школы. Но дальше мне нельзя было учиться, потому что у меня уже не было отца и на меня некому оказалось взять подданство. А без подданства я не имела права дальше учиться в школе. Тогда я стала ходить учиться в школу вместе с четвероклассниками. Садилась с ними за парту. Но нам учителя преподавали предметы за пятый и шестой класс. Так что ничего от меня не ушло.

А в 1939-м году к нам в Белоруссию пришла советская советская власть и освободила нас от поляков. У нас, помнится, через какое-то время уже нормально прошла коллективизация. К нам присылали с обкомов председателей и эти председатели организовывали колхоз. В этот колхоз я вступила, будучи, как говориться, уже совсем взрослой девчонкой. Но это все случилось позднее. Я стала учиться дальше, закончила седьмой класс школы. И вдруг от райкома комсомола меня по путевке отправляют работать на трассу Брест — Москва. Это, конечно, очень красивая была дорога. Как посмотрела на нее, там прямо любо-дорого было проехать. Потом меня такой Семен Павлович посылает учиться в совпартшколу, а как только я ее заканчию, назначает председателем моего родного колхоза. Я, конечно, не соглашаюсь. «Семен Павлович, - говорю я своему районному начальнику. - Не пойду я работать председателем колхоза. Мне тяжело это. Я же девочка! А вы ставите». «А кого мне тогда ставить на это место? - спрашивает он. - Зачем тогда мы тебя учили? Мы же посылали тебя ради этого в совпартшколу». Так я и не стала председателем колхоза. Тогда мне дали отдел в Центре статистического управления. Им я заведовала. А уже потом поручили работать с инвалидами в каком-то отделе. Так я работала до начала войны.

И.В. Подводя итог своей жизни в польское время, что вы можете о нем сказать?

Н.Ч. Плохо мы в то время жили. Воли у нас не было ни на что. Была даже песня с такими словами: «А власть польска не сгимела, сгинуть муси як большевики не побьет, то холера душит». Так у нас один мужик за ее исполнение отсидел в тюрьме пять лет. Вот такое было положение со свободой в польское время!

И.В. Помните, как встречали Красную Армию в 1939-м году?

Н.Ч. Конечно, помню. И знаете, как мы ее встречали? Кто яблоки несет и подает нашим солдатам, кто — молоко. Советские танки буквально шли по нашей деревне. Как же это можно не помнить? Я все помню. Ведь у меня два дяди, и тот, и другой, сидели в польское время за политику. В Вильнюсе находилась такая Брестская улица. Так мне хорошо помнится, как моя бабушка ездила в свое время туда их выручать.

И.В. Предчувствовали ли вы начало войны?

Н.Ч. Нет, не предчувсвовали. Война началась для нас неожиданно. Я и понятия о ней не имела. Но я, знаете ли, в то время жила у себя на хозяйстве. У меня имелись корова и лошадь, которые остались от отца. Я считалась полной хозяйкой дома. Но, честно говоря, наследницей своего дома я стала еще при Польше. И мамка моя не имела права без моего ведома, то есть, без моей росписи, что-то там из моего хозяйства взять и продать. Хотя я тогда была, считайте, совсем «сопля». Но я почти с детства, с 14 лет, ходила уже с документами на наследство.

И.В. Что было после того, как началась война?

Н.Д. Знаете, после этого моя жизнь пошла совсем по-другому. Мама к тому времени чуть оклемалась. Помню, только утром я встала, как она мне говорит: «Надь, выгони гусей, чтобы они наелись, а то, наверное, скоро немецкие солдаты займут деревню». В то время мы уже все знали, что к нам приближаются фашисты. На деревню шла какая-то моторизованная дивизия, которая должна была, по разговорам, у нас остановиться. Так что мы понимали, что скоро здесь будет полно немцев. А у нас в бороздах в огороде росла всякая ботва. Уже поднялся горох, стала фасоль расти. Иду я кормить гусей и вдруг вижу, как там поднимается солдат и говорит: «Девочка, подойди сюда ко мне поближе». Я поднимаюсь и вижу, что прямо в огороде лежат три бойца, одетых в полное боевое снаряжение. Как я поняла, они задерживали немецких мотоциклистов, которые ехали на Минска. Тогда наш солдат, к которому я подошла, меня вдруг спрашивает: «У вас не будет чего-нибудь покушать?» «Ой, ребята, - тревожным голосом говорю я им, - быстрее идите к нам домой. Там на улице у нас стоит умывальник. Мойте руки и идите поскорее в комнату. Потому что сейчас немцы вот-вот займут нашу деревню и сюда нагрянут». Короче говоря, моторизация тогда уже шла полным ходом, как у нас про это говорили. Они встали и пошли. Один, как я заметила, хромал на одну ногу. Он еле еле на нее ступал. Встать, в общем, на нее не мог. Видно, где-то ее подвернул. Звали их, как сейчас помню, Алеша, Саша и Сергей. Но ведь солдаты оказались в полном, как я сказала, обмундировании и снаряжении. У них было не только оружие, но и запасные подсумки и все остальное. Они меня спросили: «А куда все это деть?» «Все несите в сарай». Оказалось, что у них был еще в специальных узелках запас оружия. Все они имели автоматы. «Все, ребята, несите в сарай, - советовала я им. - Потом мы с этим разберемся. Со всеми вашими узелками. Все потом пригодится». Они сказали: «Мы вернемся сюда обратно через три месяца и все обратно заберем!»

Они у нас, конечно, когда зашли в дом, то поели за столом. Тогда я еще подумала: «Так дело не выйдет. И их, и нас немцы постреляют. Надо же их переодеть в гражданскую одежду, иначе с нами расправятся как с партизанами». А партизан немцы в плен не брали. Они их тут же расстреливали на месте. Но военных тогда тоже в плен не брали, как и одиночных солдат, которые добирались до фронта. Они их по двое, по трое, по пятеро выводили за деревню и пускали в расход. Им было некогда их куда-то тогда шгать. Тогда мы все ихние вещи собрали и в сарае в яме закопали, а потом все это закрыли соломой. «Ребята, - говорю потом я им, - вас надо переодеть». После этого я сказала своей бабушке: «Бабушка, давай вытаскивай свою корзину, будем искать, во что их переодеть». Тогда она вытащила из под кровати свою корзину и стала оттуда доставать брюки и рубашки, которые остались от отца и брата.

После этого эти солдаты сидели с нами и вместе с ними мы учили немецкий язык. У нас имелись для этого книги. Уже мои сестры, девчонки, стали побольше. С ними мы и занимались немецким языком. И вдруг в дом входит фашистский солдат и несет целую корзинку курей, которых он настрелял на улице. Он заставляет мою мамку жарить. Она начинает плакать, говорит: «Я не могу. Хата загорится». Тут же во дворе под кленом стояла машина с немецким орудием. Тогда этот солдат начал на маму кричать, а потом вынул пистолет, приложил к моей голове и повел меня к стенке. Тогда переодетый солдат Алеша оглянулся, встал сзади этого немца, положил ему руку на плечо и сказал: «Хайль Шитлер!» Немец опустил вместе с оружием руку вниз, а Алеша ему сказал: «Солдат! У тебя есть тоже, наверное, сестра, и сестры младшие. Пускай она идет. Она на улице была. Ее надо было накормить, дать ей поести. Пускай гуляет. Это девчонка уличная. У нее ни отца, ни матери нет. Она — сирота!» После этого он опустил руку и положил в карман пистолет. Из-за курей я чуть не погибла. Смерть прошла на волосок от меня.

Конечно, после всего этого не могло идти и речи, чтобы просто так отсиживаться в деревне. Сначала я стала подпольщицей и наладила связь с партизанами, а потом вступила в партизанский отряд «25 лет Белорусской ССР». Хочу рассказать вам и о таком тяжелом случае. У меня от колхоза было небольшое, как тогда говорили, имение. Еще до прихода немцев, когда народился хороший урожай и рожь, как говорят, была отличная, председатель колхоза выделил участок и сказал: «Чтобы этот кусок земли отрезали для Нади. У нее — ребята-сироты, она их воспитывает». В то время я находилась в почете, в сельсовете меня уважали, как и всех старших, и поэтому никаких проблем с этим не было. Когда началась оккупация, то фашисты на мое имение поставили не то польского, не то немецкого надзирателя с одним глазом. Он жил со своей семьей — женой и дочерью. Мне пришлось подружиться с его дочерью. Почти каждый день этот надзиратель ездил к немцам на разные мероприятия. Немцы в то время давали 11 килограммов ржи на семью. И не важно было, малая у тебя или большая семья. Все равно больше ты не мог получить. И однажды у этого безглазого немца или поляка появился наш пленный боец. Потом оказалось, что этот наш боец унес от нас комсомольское знамя. Хочешь, не хочешь, а мы встали от этого в тупик. Возник вопрос: что делать? Комиссар Николай Васильевич вызывает меня и говорит: «Надь, только ты сможешь это сделать. Больше — никто этого не сделает. В общем, только ты одна сделаешь. Я все тебе напишу».

И он написал на него жалобу-донесение полицаю, который сидел в районе. Эту бумагу он отдал мне. В то время в немецкой полиции работал один татарин. У него работала уборщицей одна женщина, жена военнослужащего, которая пришла с Бреста. Тогда все у нас были такими, как она, беженцами. И она положила эту записку за обшлаг шинели этого полицейского. Назавтра этого предателя расстреляли и мы свое знамя выручили. Мы его потом забрали. Правда, сделать у нас это получилось не сразу.

Забирали же мы это знамя таким способом. Еще когда я шла с бумагой для того, чтобы положить ее по-тихому, то проходилоа через рынок и мимо столовой. Около столового бочка я, помню, набрала себе несколько кусочков в сеточку. Что мне надо было с бумагой сделать, я все, как говорят, сделала по-настоящему.

Иду я обратно по району, в которой стояли деревянные дома. И хотя район этот был небольшой, там почему-то жило много евреев. Вдруг из калитки частного домика выходит полицай, нагоняет меня, берет за шиворот — и в каталажку к коменданту. Думаю: «Все мое пропало. Никто и не узнает, где я нахожусь. Погибну и никто об этом не будет знать. Скинут меня к евреям и вместе с ними убьют». Стою я и вся дрожу, находясь в ожидании, что со мной будет делать. Один тычет мне в морду и говорит: «Говори, откуда идешь?» Но допрашивал меня не комендант, а полицейские. Побили они меня так сильно, что у меня натек полный рукав кровищи: и из носу, и из зубов. Я стою и дрожу. Один из полицейских как поставил мне под глазом фингал, так я полетела от дверей чуть ли не до самогоокна через всю их бандитскую комнату. И когда я по ней летела, то всю стену испачкала своей кровью. Комендант нагнулся, посмотрел на все это дело, и закричал: «Сволочь!» Меня аж «вскамянуло». «Вон, такую вашу мать! - кричал комендант. - Вы что мне сделали здесь?» Короче говоря, этих полицейских комендант выгнал.

Потом он снова подал громкий голос: «Максим, ну-ка иди сюда». А Максим с меня снимал допрос и резиной бил. «Максим!» - снова позвал он его. Тогда Максим взял меня за воротник и вывел из этой комнаты в другую комнату, где меня до этого допрашивали и били. Там он меня толкнул. Я упала на точан. Тогда они мне руки, голову и ноги прищемили. Затем он снова стал бить. Помню, я тогда только считала количество ударов: один, два, три, четыре, пять... Через какое-то время я потеряла сознание. Они меня скинули на пол. И валялась я на этом полу, наверное, до шести часов вечера.

Просыпаюсь я, значит, в шесть часов вечера, начинаю подниматься, как вдруг чувствую, что откуда-то идет холодок. Я всю стену обшарила и дошла до дощечки, через которую, как я поняла, отсюда выкидывали мертвых. Напротив там стояла церковь. Думаю: «Наверное, сейчас меня на машину отсюда выкинуи, а завтра — на виселицу. Вся жизнь пропадет и никто знать меня не будет. Я ушла из отряда и только Николай Васильевич, комиссар отряда, знает, где я нахожусь». Потом я узнала, что Николай Васильевич вместе с такой женщиной Анной Михайловной ездил к маме для того, чтобы что-нибудь узнать обо мне. Мама в это время находилась у братьев, моих дядей. А двух моих дядей уже арестовали и они сидели в тюрьме. Вот такой тяжелой могла оказаться моя жизнь. Думаю: «Так дело тут не пойдет»..

А я знала, что на втором этаже сидели, как правило, мужики, а внизу проходило бронированное укрепление. Всех женщин допрашивали наверху, на втором этаже. И я решила выпрыгнуть. «Все равно помирать, - подумала я. - Что так, что эдак, смерти все равно уже не миновать». Уже на то, чтобы остаться в живых, я тогда и не рассчитывала. После этого прогладила стену, чтобы не задеть ничем, и вылетела в снег. И сеточку, и кусочки, и варежки я тогда потеряла. Смотрю: выходят с церкви две женщины. Я же в это время вылезла из снега и стала за каким-то памятником на церковной территории. Когда же эти женщины пошли, то я отправилась следом за ними, закрыла калитку. Когда они вышли на дорогу в деревню, я направилась на кладбище, а уже оттуда — на нашу конспиративную квартиру. Так как у меня к тому времени были коленки и руки обморожены, то я смогла только поцарапаться в окно. Там муж с женой стали меня обмывать. Они смыли тепленькой аодой всю грязь. Затем муж налил в блюдо самогону и сказал: «Три вот так свои пальцы этим самогоном . Но чтобы отерла только верхнее. Иначе болячки будут наверху. И колени тож три».

Так мне спасли руки и колени. Вечером я оказалась еще два километра. Наконец, я попала домой. Помню, бабушка мне все говорила: «Надя, может, ты что-то поешь?» Говорю: «Нет, я не хочу есть. Накрой меня лучше еще тулупом». И бабушка выполнила мою просьбу: накрыла тулупом. Через какое-то время приехал комиссар отряда и забрал меня опять на конспиративную квартиру. Там меня смотрела врач, ставила зеркало, прослушивала. Там же я потеряла сознание и не могла почему-то дышать. Полтора дня я пролежала на этой квартире без сознания. Женщина, которая была ее хозяйкой, все время сидела со мной и никуда не отходила. Она давала мне чай с водкой и теплым молоком. Но поскольку я была без сознания, наливала все это мне ложечкой в рот. Постепенно мне становилось лучше, плохое состояние начинало проходить. Так меня спасли от смерти.

Ну а после этого моя партизанская жизнь пошла сама собой. Если надо было идти в какую-нибудь польскую деревню (ты и сам знаешь, как много в Западной Белоруссии польских деревень), то меня туда брали как переводчицу. Ведь я хорошо владела польским языком. Так проходила моя жизнь в партизанском отряде в Белоруссии.

Помню, однажды, дело было уже после войны, едем мы с сыном в Барановичи, сидим на скамейке, о чем-то шутим и смеемся, как вдруг заходят пассажиры. Человек, который сидит напротив меня, встает и сажает на свое место бабушку. Говорит: «Садись, бабушка». Я тут же узнала в ней отцову двоюродную сестру. «Тетя Саня, здравствуй! - говорю ей. - Ты меня не узнаешь? Ты узнала меня?» «А кто ж ты?» - спрашиет «А я Надя Катина, Костика Новичкова». «Да Надю убили за Стариньи, - сказала она. - Катерина знаешь, как плакала по ей? Ты, наверное, Лида». А Лида была моя младшая сестра. Тогда сын мой засмеялся и сказал: «Ну вот, уже с твой деревни люди не считают, что ты жива». В отряде я выполняла все поручения, которые мне давали.

И.В. Сколько времени вы, Надежда Константиновна, пробыли в отряде?

Н.Ч. С конца и до конца. То есть, я находилась в отряде до тех пор, пока не освободили Белоруссию. А как немцев оттуда изгнали, я стала опять работать. И работала, насколько мне помнится, в организации «Заготзерно». Отправляла на машины на элеватор в Ленинград. При этом считалось, что все это я делаю по своей комсомольской нагрузке. А так я трудилась в отделе, который работал с инвалидами.

И.В. Какие задания вы выполняли в отряде?

Н.Ч. Я много чего делала в отряде. Например, пекла хлеб. Раньше это делала одна женщина Анастасия Маковская, но потом она забеременела, и ее надо было как-то освобождать. Подзывает меня к себе командир отряда Иван Михайлович Худяков и говорит: «Надя, ты знаешь что? Вот война кончится, я когда буду ехать, обязательно заеду к вам. Чем ты меня будешь угощать?» Я говорю: «Ой, Иван Михайлович, все поставлю. То, что будет в магазине, что будет в деревне, я все поставлю на стол». «Так мы все с тобой пересчитали? - спрашивает. - И молоко, и масло, и сыр, и все. А хлеба-то на столе у нас нет. Все мы пересчитали с тобой. Где хлеб? Масло на что будешь класти?» Я говорю: «Ой, Иван Михайлович, прости меня, пожалуйста». А он мне отвечает: «Я хочу тебя на пекарню поставить, на место Насти Маковской». «Ну что ж!» - говорю. «Мне сказали, что ты умеешь хлеб вкусный печь». Так я стала работать на пекарне. У нас в отряде находился немец, которого мы взяли в плен с нашей деревни. Как говориться, выбежали партизаны и перехватили двоих немцев в лесу. Одного из них отправили в Москву, а этот остался. И он колол нам дрова. Так он мне помогал. Так вместе с ним мы и воевали.

И.В. Пускали ли вы под откос поезда?.

Н.Ч. Когда однажды взрывали железную дорогу, то наши партизаны ставили мину как раз на том месте у дороги, где проходил такой цементный мосточек. Этот мосточек нужен был для того, чтобы вода переходила с полей. Я в это время нашим партизанам светила. Ведь тогда на нас налетела темная туча и стал капать крупный и сильный дождь. Сами ребята сидели в откосе. Я хотела на них натянуть плащ-палатку, но их батарейка повернулась. А тот партизан, который был командиром, мне сказал: «Не в детский сад пришла работать. Смотри как следует за делом». Я тихо смолчала и не сказала ему ни слова. Так я находилась на таком важном и ответственном задании. Но я еще в двух боях участвовала: в Старинье и в Почапове.

И.В. Что это были за бои?

Н.Ч. Они хотели занимать одну деревню и уже останавились на ней на жительство, а мы почти целую ночь их оттуда выгоняли. Всю эту ночь шла стрельба. Рядом с этой деревней стояла другая деревня. Вообще, знаешь, в Белоруссии все деревни стоят рядом друг на дружку. Расстояния между ними где-то в полтора, два, три километра. И знаете, сколько мы оружия собирали с полей? Все это приносили к нам ребята. Многие боялись его к отцу и к матери нести. Поэтому у меня организовывали склад. Командир мне говорил: «Надя, у тебя никого нет, ты ведь одна живешь. У тебя можно прятать оружие». И прятали. Но потом знаете, как со мной поступило командование? Чтобы забрать оружие, приехали сватать меня на Новый год. Партизаны прибыли, чтобы было куда положить забранные автоматы, на санках. Я их солдатское белье, помню, переодела. Сначала сообщили мне, что они приедут и чтобы мы подготовили мешки. А свадьба нужна была для отвода глаз. Под этот шурум-бурум мы должны были все сложить. В это время под окошками у нас собралось очень много народа. Знаете, как в таких случаях бывает в деревне? А мы приехали с командиром Степаном Камышевым, который считался женихом, а такой Ведерников — сватом. Забыл, как Камышева было звать по отчеству. С ним мы сидели как жених и невеста так, чтобы вся наша половинка комнаты была видна. Из окон слышалось: «Покажите жениха. Покажите разок!» На улице стоял мороз, было очень холодно. Во время всех этих представлений дядя Сеня, папин младший брат, укладывали в санки всю свою арматуру. Так я отдавала партизанам свои запасы оружия.

И.В. Часто ли немцы делали на вас облавы?

Н.Ч. Они почти что каждый день это делали. Как-то один раз они даже присылали к нам шпионку. Это было перед тем, как мы должны были забрать комсомольское знамя. Ведь все зв один час не расскажешь, что было в партизанском отряда. Что-то нет-нет да и остается в памяти, а только потом всплывает в памяти. Три года в партизанском отряде — это, все-таки, не три дня. Эта подосланная шпионка была не только у меня, но и посетила еще одну партизанскую семью. Потом ее всю немцы уничтожили. У нас, например, из-за этого немцы забрали троих детей. А в 6 километрах от нашей деревни в местечке Калдычево был лагерь смерти. Некоторые и туда попадали. Как-то раз, помню, она меня спрашивает: «Надежда Константиновна, вы ведь в комсомоле работали?» Я говорю: «Не знаю я, не помню, где работала. В другой раз я пьяная была от самогонки. Кончится работа. Хлзяйка с хозяином выпивают и меня сажают. Я пьяная была, не помню». «Ты будешь когда-нибудь работать? - не отстает она. - Кто к тебе пришел». Мы, конечно, знали о том, что немцы подсылают к нам и шпионов, и кого только не лень. Их наши партизаны забирали и расстреливали.

И.В. Были ли в вашем отряде перебежчики?

Н.Ч. В нашем отряде — нет. Наоборот, к нам попадали люди, которые спасались от плена. Наши бабушки ходили к коменданту и попросили у немецкого коменданта, чтобы он оставил беженцев, чтобы они помогли дрова попилить и картошку покопать, чтобы обождал с арестом. Ничего не вышло. А с чего нам пришлось собирать армию? У нас, партизан, не было для них ни кухни, ни одежды. Но мы их содержали все равно по-настоящему, как родных сыновей, и ничего для них не жалели.

И.В. Чем питались в отряде?

Н.Ч. Мы собирали еду для отряда. Народ нам давал и хлеб, и сухари. Мы их сушили в деревне. Также он делился с нами крупой. Нас отпускали в деревню. Так, бывает, приедешь на мельницу и крупу сделаешь. Я даже это дело перевозила. Так у меня костюм в Немане остался. Где-то там, может быть, до сих пор плавает (смеется). Помню, я тогда разделась, стала разгружать машину и переносить хлеб на лодку. Потом на ней мы все эти продукты перевозили. Так я в Немане не убереглась однажды. Знаете, мы столько переслали хлеба в Ленинград. А сколько муки и крупы переправляли? У нас в Либовской пуще все находилось. Я уж не говорю о том, что у нас партизаны с семьями находились в отряде, в том числе и с маленькими детьми. Например, у Николая Васильевича, комиссара, в отряде находились жена и трое детей. Как-то раз к отряду пристала корова: все как-то по лесу она ходила. Так мы ее забрали и доили. Ведь у нас находились и больные люди, и раненые, которым очень нужно было молоко. Но я, честно говоря, не только находилась в отряде, но и на деревне была. Там больше требовалось моей помощи, чем в отряде. Это уже под конец, когда немцев не стали пускать в пущу, нас, партизан, всех в отряде собрали. Немец в это время снял с фронта две дивизии и направил на нас. Помню, на нас немцы делали облаву в Налибовской пуще. Сколько облав он на нас делал тогда, а мы нискольку не пострадали и потихоньку выходили из леса. Никто нас не знал. А там, в пуще, знаешь ли, были большие мхи. Бывает, подлезешь под него как под перину, завернешься и спрячешься. А какой-нибудь боец залезет, может быть, на ель. В пуще была большая красота. В некоторых местах даже голубые ели росли. Но в этой пуще находился не только наш отряд, но и, например, отряд Митькина. Большинстве евреев находилось именно в этом отряде. А нашим отрядом командовал Камышев. Он погиб, когда мы переходили через железнодорожное полотно. Немцы нас засекли. Но мы вышли с того боя. В общем, случалось всякое.

И.В. Часто ли вас посылали в разведку?

Н.Ч. Я, конечно, в разведке была. Но у нас почти в каждой деревне имелся свой связной. Так было хорошо быть в разведке. Один дедушка из таких связных оказался больно уж интересным. Бывает, приедешь к нему, как он говорит: «Ах, дочка едет. Бабка, «бяжи» скорей домой. Бабка, дочка приехала! Лошадь пойду ставить. Давай что-нибудь грей там: молоко там или что-то». Так что кормили люди нас, партизан, хорошо. Целую армию, считай, выкормили. Через сорок лет, помню, я ездила на партизанский слет. Со мной ездила такая Нина, москвичка. Тогда мы фотографировались на лужайке, на которой держали когда-то бой.

И.В. Как организовывались у партизан конспиративные квартиры?

Н.Ч. А вот, к примеру, был у нас где-то председателем человек. Или, скажем, его избирали в какую-то другую организацию. Так вот, у него мы и собирались. Конспирация в то время очень была нужна. Ведь в то время в деревне получалось как? Шпионими буквально за каждым человеком. Вот у меня была соседка, которую дядя Ваня привез из Владимира еще в то время, когда кончилась старая война. Все люди были, как тогда говорили, помеченными.

И.В. Семьи партизан немцы расстреливали?

Н.Ч. Я уже вам говорила, что в Калдычеве находился немецкий лагерь смерти. Там под колючей проволокой находились семьи наших партизан. Сколько семей там было, я не помню. У меня имеется целая книжка, в которой указано, сколько семей немцы содержали за колючей проволокой. Потом немцы кого-то расстреляли. Сам лагерь находился в имении в каком-то замке. Впоследствии они этот замок опустили под воду (там была 2 метра ширина и сколько же глубина), и все узники, которые там находились, потонули. А вообще немцы во время войны чуть ли не половину Белоруссии в те годы уничтожили. Знаете, как пусто у нас было в 1945-м году?

И.В. Какие потери были в вашем отряде?

Н.Ч. Нас погибло не очень много — где-то шесть человек. Если говорить о тех, кого я помню. Но «перво-наперво» нас и не очень много было бойцов, да и хороших боевых навыков мы не имели. Ведь почти в каждой деревне стояли виселица, приготовленная немцами для нас, а в районных центрах это было на каждой плошади. Я ведь хорошо помню Барановичи. Мы ходили туда за лекарствами. Там же у нас имелись свои конспиративные квартиы. И в этом же районном центре немцы у нас расстреляли врача. Мне лаже неудобно вам говорить, в сравнении со мной вы очень молоды, но она всем 21 человекам, которые лежали в госпитале, влила воду, а сама забрала себе все ампулы и положила себе в какую-то большую пеленку вместо ребенка. Так ее вывели на площадь и расстреляли. Ведь среди нас находились всякие вербованные женщины с Германии. Вы, наверное, помните кино про Штирлица? Вот и не забывайте о том, как тяжело ему приходилось.

Помню, однажды ночью, когда началось «смеркание», у нас немцы расстреляли комсомольца Павлика и еще трех человек, но уже не в нашей местности, а там, где находился сельский совет, прямо на площадке. У одного расстреляного нашлись родители, а у Кости их не было — только отец. Он с этим отцом почти что все время жил. А другой расстреялнный Иван жил с матерью. Я помню почти что каждый шаг войны. И когда по телевизору показывают фильмы на военные темы, я не могу это смотреть...

И.В. Помните тот день, когда кончилась война?

Н.Ч. Конечно, помню. Кто же этого дня не помнит? Его, наверное, каждый держит в своей памяти. Это был май месяц 1944-го года. Я наломала сирени и понесла свой букет в райисполком. Поставила всем по нескольку веток. И там мне сказали: «Война кончилась. Сейчас Левитан по радио выступает». Все мы тогда как один побежали скорее к репродукторам, чтобы слушать это выступление. Слушали мы это сообщение вместе с армией солдат на площади. И вот на площади, которую когда-то занимали немцы и через которую был путь в церковь и на кладбище, я прощалась с целой дружиной солдат. Так что все я помню о своей военной молодости до сегодняшнегодня. Военная Белоруссия и сейчас стоит перед моими глазами. А тогда, помню, учителя нам застелили столы и мы праздновали Победу. Там к нам продукты какие-то привезли. У нашего работника школы жена была редактором. Звали ее Анна Семеновна. Так ее муж еще в ту войну остался без ноги. А немцы, которые не считались ни с чем, догнали его до сарая, пока он на одной ноге прыгал, и застрелили. Все это проходило прямо на глазах у детей. Моя младшая сестренка тоже все это видела. А ведь он приехал в гости к нам, в Белоруссию, из Москвы, и стал беженцем. Устроился в школу, чтобы заработать хлеб. А хлеб оказался нечистым, с опилочками.

И.В. Ваше отношение к Сталину?

Н.Ч. Ну я, между прочим, считаю, что Сталин ни в чем виноват не был, и оказался просто малограмотным мужиком. У него не было никакой развязки. Просто тупица. Вот так, собственно, я о нем могу сказать. Он все роли играл.

И.В. Ваш муж партизаном был?

Н.Ч. Да. Сначала он воевал в частях Красной Армии, но потом угодил в плен. Три раза его ловили. Но на четвертый раз он, все-таки, оттуда сбежал и оказался в партизанах. А так он дошел до Вены. Но я, честно говоря, только на последней встрече в партизанах только увидала его в лицо. Так, конечно. Я знала его как первого партизано. «Перво-наперво» в партизанской, как говорят, организации их было только пять человек. Он находился тогда в только что организованном подрывном отделении. Но я его только в последнюю очередь узнала. Мы сошлись с ним после того, как он приехал в гости после армии к нам от Райпотребсоюза. Сказал: «Надежда, приходи и к нам гости». «Нет, - говорю ему, - я устала. Только что пришла с командировки, в которой была. Не могй прийти никуда. Не пойду!» «Но все-таки, - уговаривал он меня. - Неудобно, а то гости пришли». Я пошла. Нас посадили с ним за стол. А я что? С меня требовали одно — давай создавай нам компанию. Я посидела с ними пять минут и ушла. И с ним получилось что. Он приехал в гости, а его с тех пор больше не выпустили из Белоруссии. В то время существовало такое правило: кто находился на оккупированной территории, в Россию не выпускать. Но Горький, где сейчас я и живу, оказался режимным городом, здесь прописки не было. У нас с ним родилось двое детей. Двое из них уже умерли, да и мужа теперь уже нет в живых (Муж — Петр Яковлевич Частинин, родился в 1918 году в деревне Ачко Сергачского уезда Нижегородской губернии. Был в 1985 году награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. - Примечание И.В.)

И.В. Проводились ли у вас после войны партизанские встречи?

Н.Ч. Так я когда получала отпуск, ни разу не ездила в дом отдыха. Все время уезжала на партизанские встречи. Раньше мои сестры, бывает, скажут: «Надя, вот этот партизан умер, того-то недавно похоронили».

И.В. Кто воевал из вашей семьи и родственников?

Н.Ч. У меня дядя воевал — Степан Васильевич. А другой дядя — по фамилии Курщин — стал начальником штаба партизанского отряда.

И.В. Слышно ли было в те годы что-то про Героя Советского Союза Антона Бринского?

Н.Ч. Вы знаете, у нас Бринским его никто и никогда не звал. Старики, бывало, называли Колпаком. Его отряд находился в Новогрудках. Вы, наверное, слышали о таком месте? Это было в бывшей Польше. Но если Барановичи считались просто польским местом, то Новогрудки — воеводским. Короче говоря, там воевода жил. Так вот, отец Бринского Петр служил там в армии. Он организовал отряд. Звали его Колпаком. В общем, он имел такое гражданское прозвище, которое досталось, видимо, от отца. Но, знаете, мы своих командиров по фамилиям не называли, только по псевдонимам. Бывает, скажешь: «Колпак». Тебе ответят: «Ах вон какой это отряд!» Но у нас были и другие названия отрядов - «Грозный отряд», отряд «Золото». Я сама находилась в отряде «25 лет Белорусской ССР», которым командовали Суворов и Кирин. Был также командиром отряда Борис Александрович Мичурин. Мы входили в состав партизанской бригады имени Суворова. Как сейчас помню, 6-го июля 1944-го года наша бригада в составе трех отрядов общей численностью в 456 человек соединилась с частями Красной Армии. Мне бы хотелось уточнить имена своих командиров. Вдруг это будет вам интересно? Это Иван Семенович Кирин, Василий Никифорович Головченко. Всех их я лично знала. Этот Кирин после войны работал председателем нашего колхоза. Это были все наши родные люди. Сейчас сын Антона Петровича Бринского — Антон Антонович — возглавляет у нас нижегородскую организацию ветеранов-партизан. Нас таких осталось всего несколько человек. Так я и не знала, что он был знаком с моим командиром отряда. Он не так давно позвонил мне и сказал: «Надежда Константиновна, мы вас приглашаем на партизанский слет». И я, когда первое время ходила на такие слеты, никого не знала и тихо и спокойно. Но в другой раз, бывало, поплачу: ведь жалко тех людей, которых сегодня уже нет с нами. Сегодня мы бы тряхнули бы стариной и этой Америке показали бы на место. Воевать — так с пятеркой!

И.В. Проводили ли через ваши деревни пленных?

Н.Ч. Знаете, немцы их тучей гнали через нас. Если же они находили двух-трех наших солдат в какой-нибудь ржи или в дровах, то этих, конечно, никуда не гнали, а прямо расстреливали на месте. Партизан немцы вообще в плен не брали: или расстреливали, или вешали. Я и сама ждала того, что меня в январе месяца разденут догола и погонят босиком по улице. Ведь я когда вышла замуж, перед ним стыдилась раздеться. А представляете, каково 14-летней девчонке, которую разденут догола и поведут через всю деревню? Мне, правда, по окончании войны было 23 года.

И.В. Отправляли ли у вас немцы население на принудительные работы в Германию?

Н.Ч. Отправляли. И знаете, как они это делали? Перед этим наши жители сдавали к ним такие бумажечки, которые назывались «аусвайсы». Я посылала сестру Лиду, чтобы она такую бумагу получила на меня. Потом эти «аусвайсы» наши жители сдавали, а вместо них выдавали паспорта в виде согнутых карточек. Такой паспортный стол стоял на проезжей части и охранялся полицейскими. Туда, как говорят, не протиснешься. А мне надо было ставить вторую печать и получать такой документ. Что же оставалось делать? Ведь у меня должен был быть паспорт с соответствующей нумерацией. Я послала за этим своих. В паспортный стол ходили бабушка или мама. Но когда они туда пришлись, там случилась стркльба и все разбежались. Что там на самом деле произошло, я так и не знаю. Но все разюежались из-за этой стрельбы. Вот и получилось, как говорят, «перво-наперво», что мой паспорт нигде не был зарегистрирован. Мамка моя не полезла в эту кутерьму, ей было не до регистраций. И пришлось мне самой идти регистрироваться: чтобы поставили там, как говориться, печать. Там секретарем, помню, работала одна девушка у начальника. На столе у нее лежала кипа таких паспортов. Я раз и схватила паспорт. В это время она открывает дверь, видимо, выходя от председателя и говорит: «Положь на место!» «Не положу! - говорю ей.- Она мне нужны». И кинула кипу таких паспортов себе за пазуху и стала уходить. «Я сейчас полицию позову!» - говорит она мне. «Беги, говори. Я скажу, что ты мне все это дала лично, чтобы я передала партизанам». После этого она рот свой закрыла, а я гтук пять или восемь таких паспортов передала нашему разведчику. Вот так я эти документы сцапала. Ловкость рук, никакого «мошенства»!