Я родился 11 июня 1930 г. в г. Симферополе. Но во время депортации, по прибытии к месту назначения в г. Черчик Ташкентской области, в спецкомендатуре мне записали 1934 г. рождения. Так и пошло, позже я хотел переделать документы, но это оказалась такая большая морока, так что по документам я на 4 года моложе. Родился я в жахтовском 2-х этажном здании (ныне на этом месте расположение здание СБУ). Мама, Пашаева Хатидже Османовна, 1913 г. рождения, также родилась в Симферополе, была партийным работником, до 1937 г. работала в Симферополе, в конце 1937 г. ее направили в Бахчисарай завсектором учета в райкоме. Отец, Казенбаш Осман Джаферович, родился в 1907 г. в г. Алушта, был военным человеком. Он работал в правоохранительных органах, в Бахчисарай был назначен начальником паспортного стола. До 3 класса я учился в Бахчисарае в татарской школе, и хотя не владел татарским языком, но знал несколько фраз. Перед началом войны ощущалось определенное напряжение, мы, мальчишки, даже противогазы примеряли, тем более что мой отец работал в паспортном столе, он мне прямо домой противогаз приносил. Ходили какие-то слухи, это было под большим грифом, но мы, дети, в конце 40-го и начале 41-го играли в войну. До этого я не помню, чтобы мы так играли, в основном в Чапаева, а вот здесь началась другая игра, в войну, но уже без Чапаева. В Бахчисарае было много моряков из береговой обороны. У нас, мальчишек, было трепетное отношение к ним, особенно при виде тельняшки или матроски с ленточками. Нам, детям, специально такую одежду шили, у меня была матроска с ленточками, это считалось настоящим шиком. У нас была мечта стать или летчиком, или матросом, к танкистам отношение уважительное появилось позже, после начала войны, когда мы начали рыть окопы, только тогда разговоры о танкистах пошли. Перед войной также было очень сильно развито движение гражданской обороны, везде открыли много тиров, значки "Ворошиловского стрелка" все ценили. Я ходил в тир и стрелял очень хорошо.
В ночь на 22 июня 1941 г. мы не спали, слышали гул, гром какой-то. Отец работал в паспортном столе, все молчали, ничего не говорили, но к чему-то готовились, кто-то знал что-то. Маму тетя Ксеня, гречанка, жена секретаря райкома партии Черного Василия Ильича, спросила в июне как-то: "Катюша (так звали мою маму), ты сухари не сушишь?" Мама в ответ спрашивает: "А зачем?" так что было ощущение. 22 июня же радио кричало о неожиданном нападении Германии, а мы играли в войну. Вскоре отца призвали в армию. В ноябре 1941 г. уже такие фразы пошли: "Немцы у Бахчисарая, вот-вот должны войти" Говорили, что немцы у вокзала. В райкоме все уже собрались и отходят, мы вышли в лес, а с другого конца немцы вошли в город. Маме было поручено взять машинку печатную. Но я же мужчина, с рюкзачком, это был мешочек такой, там 2 "луковицы", и вместо лямок бечевка. Мама говорит: "Машинку я возьму, надо бумагу взять" Я сразу: " Бумагу я возьму" Кто-то со стороны говорит, что бумага же тяжелая, а я отвечаю: "Бумага же легкая!" Начали грузить, загрузили так, что меня перевесило на другую сторону. Я этот эпизод хорошо помню, бумага была серая, толстая, с отрубями, и тонкая, копировальная в пачечках. Все это я в целости и сохранности донес до леса. Помню, что эвакуировались из партактива многие, но кто-то и оставался. В первом же бою в нашем Бахчисарайском партизанском отряде убило командира, Сизова. Мне комиссар наш, Черный Василий Ильич сказал: "Нарик, беги к Сизову, его убили, и возьми его кожаное пальто, отдай жене командира". Пошел я, снял пальто и отдал жене командира, ведь впереди зима, уже холодно, ноябрь. Самого Сизова завернули в палатку и похоронили. В лесу у нас базы были, уже подготовленные, но партизаны ушли дальше в лес, чтобы немцы не смогли найти. Василий Ильич начал отправлять меня на разведку, я ходил 4 раза с целью увидеть расположение немецких войск. Как-то он вызвал меня и объяснил, что я должен был пойти в район станции Сирени, и посмотреть (я расскажу в точности так, как он мне тогда задание дал): сколько человек на квадратном метре в серо-мышиных шинелях, т.е. немцев, и сколько в желтоватых, т.е. румын. Сколько лошадей с широкими копытами, т.е. бичей, тяжеловозов, они перевозили артиллерию. Сколько обычных лошадей, т.е. кавалерийских. Сколько орудий, с большим стволом, и сколько с маленьким. Я пришел, рассказал, сколько всего видел: очень много живой силы, примерно 3-4 тысячи немецких и румынских солдат, 18-20 орудий больших и маленьких, 50-60 лошадей, я, правда, видел только часть лошадей, которые были запряжены в орудия. Позиции наблюдения обычно часто менял, хотя мне не объясняли, но я сам своим умом приходил, а так говорили одно: "Действуй по обстановке". Но в тот раз я больше на одном месте находился, менял позицию, и снова на то место возвращался, оттуда хороший обзор был. Что интересно, немцы лес не прочесывали, а явно были озабочены тем, куда бы скрыться, мы же все время давали сведения, наводили нашу артиллерию. Через некоторое время Василий Ильич, у него были большие часы "Компас", говорит: "Нарик, иди сюда, проверим твою работу, сейчас начнется обстрел немецких позиций. После того, как все уляжется, пойдешь и проверишь, сколько немецких копыт там осталось!" И действительно, через определенное время начался мощный обстрел, все гудело, в ушах звенело. Часа через 2-3 все улеглось, я со своей котомочкой вышел из леса и посмотрел. Там было наворочено всего, дохлые лошади, мертвые люди и в серо-мышиных, и в желтоватых шинелях. Я пришел к комиссару и все ему рассказал. Немцы вообще понимали, что такие обстрелы не случайны, и работали над тем, чтобы нас найти. Через некоторое время начинались прочесы, они пытались наказать партизан. И перед каждым заданием Василий Ильич говорил: "Надо вернуться живым!" И вот в этой фразе была заключена вся его тревога за каждого партизана, у него руки дрожали, когда он об этом говорил.
Также врезался в память еще один эпизод: в начале 1942 г. в разведку ушли два крымских татарина, на специальное задание. И не возвращались в отряд более 48 часов, а они должны были вернуться самое большее через 24 часа. И сразу же на первый случай нам дали маршрут, сказали, по каким соснам ориентироваться. Я с Вовкой, он был старше меня на год, вместе пошли, предположительно по тому маршруту, по которому ушли разведчики, и буквально через 1,5 км мы нашли сначала один труп, и потом метров через 100 второй труп. Мы вернулись в расположение отряда и обо всем этом рассказали Василию Ильичу, он сразу же с собой взял трех человек и вместе с нами пошел на место гибели разведчиков. И он сказал, что их убили не одновременно, второй, видимо, пытался убежать. Почему они так лежали? Пришли к выводу, что стреляли из лесу, а из лесу могли стрелять только свои. Кто, как, что, об этом я не знаю. Больше я о таких случаях не слышал, потому что из леса мы были отправлены на подпольную работу.
Весной 1942 г. комиссар Черный дал моей маме и мне четкую команду идти в подполье. Мне дали листовки, у меня как раз был букварь, и Василий Ильич сказал: "Тебе надо будет разложить их в книгу, и положить ее в мешочек за плечами, чтобы не вызывать подозрений. Отдельно листовки не храни". Я всю ночь думал, как же сделать, положил в книгу, разбухает, ненормальный вид приобретает. Тогда я через один листы в букваре выдрал, вместо них вложил листовки. Утром приходит комиссар и спрашивает: "Где листовки?" Я показываю ему букварь, он похвалил меня за сообразительность. Мы ушли, сопровождая беременную женщину до Симферополя. Дальше у нас свое задание, я, к примеру, доложен был раздавать листовки, причем не просто разложить их, а отдать в руки, при чем листовки были с пометкой: "Прочти и передай другому". Как происходила раздача листовок? В Симферополе я 2-3 дня ходил и изучал обстановку. Прошел, посмотрел, кто такие, не по национальному признаку, а что за люди. Когда начинало смеркаться, я шел наверняка, у меня почти не было проколов, все брали листовки. В дверь постучал, с оглядкой передал, и всегда говорил: "Прочтите и передайте другому". В инструкции такого не было, но я делал. Меня за это мама крепко ругала, говорила: "Ты отдал, и уходи, там и так написано, что "прочти и передай другому". Но очень мне хотелось сказать это! В Симферополе мы сначала жили у дальних родственников, но все-таки было опасно тогда в городе, за короткий срок мы сменили 7 мест проживания.
 |
Листовка - начало 1944 г. Крымский обком ВЛКСМ |
После Симферополя мы прошли по всему Южному берегу Крыма. Последним пунктом была деревня Ташке Евпаторийского района. Нас привезли на подводе в Евпаторию, мы прошли по берегу, и добрались до деревни Ташке, где старостой был Ибраим Агъа. Очень интересный человек, до войны в этой деревне он был председателем колхоза, как рассказывали жители, когда в деревню пришли немцы, и встал вопрос, кого избрать старостой, все единогласно выбрали Ибраима Агу. Мама и я знали, что староста уже проверенный человек, и мы должны были держать связь с ним. Когда была нужна его помощь, он всегда помогал. Мы ездили в Евпаторию на "бедарке", это двухколесная двухместная арба, запряженная одной лошадью. Он писал маме или мне направление в поликлинику, и мы ехали в Кезлев (ныне г. Евпатория), якобы на консультацию к врачу. Вот это направление и служило ауссвайсом, пропуском. А печать для немцев была закон, хотя сама печать была советская, вы представляете, до самого конца немецкой оккупации подпольщики во многих городах Крыма пользовались советскими печатями. У нас была печать Ташкенской сельскохозяйственной артели. В конце концов подпольной работой стал заниматься преимущественно я, потому что мама болела сильно, в партизанском отряде нам пришлось в снегу лежать 3-4 дня, она застудила ноги, полгода не вставала с постели. Что такое Ташке? Классическая татарская деревушка. При въезде в деревню колодец, там ходит лошадь по кругу, качает воду. Эта вода по желобу сливается в деревянные чаны, а уже оттуда идет разбор. Подходят с ведрами, подъезжают с бочками, оттуда уже везут домой. Улица одна, она же проезжая дорога, с двух сторон дома. Сейчас деревни нет, а было 43 дома. В конце деревни была большая куча золы, дома топили соломой, всю золу сваливали туда. Наша деревня была расположена на 12 километре от г. Кезлев, на 11 километре также была деревня Ташке, но в ней жили русские. В нашей деревне была одна русская семья, Ильченко. Мы с этой семьей поддерживали постоянную связь. Еще был кузнец, татарин Абдувели Агъа, коммунист. Это была наша подпольная тройка, я в ней был разносчиком листовок.
 |
Как только нас привезли в деревню, староста отвел нам землянку, она 2 м. высотой, земляная крыша. Считалась явочной квартирой в деревне, в определенные дни я утром вставал, на ночь в сени всегда оставлял дверь открытой. Там уже стоял завязанный невзрачный мешок, в нем газеты и листовки. Сразу же я бежал к старосте и узнавал, едет ли в Евпаторию он или нет. Если он не ехал, я пешком шел 12 км., брал с собой букварь с листовками и горбушку хлеба. Приносили в среднем, видимо, сложности были, раз в 2-3 недели, не чаще. И что интересно, в мешке были записки, где писали о намерениях немцев, в том числе о возможном угоне в Германию. Мы говорили об этом старосте, и он принимал меры. Несколько раз удалось еще до приезда немцев спрятать ребят, годных к строевой службе.
Партизаны по ночам в деревню за одеждой и питанием не заходили, не помню такого. Но вот был такой случай. Рядом с деревней были расположены еще довоенные продовольственные амбары. Во время отступления наши войска подожгли их, чтобы не достались врагу. А в амбаре, видимо, часть крыши сорвало, дождь шел, и все не сгорело полностью. Но несло гарью, замок висел большой, никто не заглядывал. И вот однажды я с мальчишками бегал и заметил, что у сгоревшего амбара мыши шуршат, под дверь лазят. Я заинтересовался, мы, мальчишки, раскопали землю, я туда пролез и увидел такую картину: все черное, но мыши-то бегали! И я нашел место, куда они бегали. Сверху слой черной пыли, а дальше хорошая, нормальная пшеница. Она только воняла перегаром. Я об этом сказал старосте. Он вместе с бухгалтером, это было все деревенское начальство, пришли к амбару, потихоньку все разгребли, нашли пшеницу. Дали знать партизанам как-то, мы пшеницу отправили на мельницу, туда приехали подводы и отвезли муку к партизанам. И жителям раздали по 2 мешка муки. Она воняла, но была пригодна для еды.
Мы слышали о мародерстве, грабежах в деревнях, но в наше село немцы не приходили. А вот румыны да, заезжали, и под подушкой искали партизан. Вроде как ищут, а на самом деле таскали яйца, молоко. Но трусливые румыны были, только ночью приезжали, немцы-то в открытую, днем. Румыны же сразу приходили чего-нибудь унести, украсть, особенно если вдруг дома кого не было. Из амбаров курей воровали.
 |
Листовка - весна 1944г. Красная Армия |
Как вербовались в немецкие войска добровольцы? Расскажу такой эпизод. Подъезжают 2 машины с закрытыми брезентом кузовами. В одной машине автоматчики, в другой кузов пустой. Также было 4 мотоцикла с коляской, они сразу ехали вокруг деревни по бездорожью, для профилактики постреливали. Немцы выпрыгивают из грузовика и сразу рассыпаются по деревне. Посреди деревни идет офицер, и два помощника: фельдшер и заместитель офицера. Заходят в дома строго в шахматном порядке, и отбирают чисто внешне, только мужчин, после завершения обхода строят на улице. Фельдшер заглядывает в рот, в глаза, в уши. Никого в сторону не убирали, медосмотр все прошли. Ведь если хромой или горбатый, его сразу из дома не брали. Так собрали их, под конвоем, ничего с собой брать не разрешали. Грузят в кузов пустого грузовика, едут в следующую деревню. После объездов привозят "добровольцев" на сборный пункт в Евпаторию, в казарму. Откуда я так все подробно знаю? Мне дали задание проследить за завербованными из нашей деревни. Я ходил под видом попрошайки, мальчишки. И смотрел. По приезду всю одежду с них снимают, на них одевают явно ношеное немецкое обмундирование. Один с короткой шинелью, другой с короткими рукавами, забавно очень выглядели. Даже обратил внимание на темные, по-моему, кровяные пятна на одежде. Но так все явно обработанное, чистое. Начинают муштровать, оружие выдавали без патронов. Через месяц начинают использовать: делали прочесы партизанских отрядов, впереди пускали так называемых "добровольцев", дальше шли румыны, потом только немцы.
Были у нас в деревне и случаи отказа идти в добровольцы. Пытались бежать, но немцы расстреливали за такое на месте. Никах судов не было, и во время обучения в казарме я видел расстрелы. В нашей деревне было проведено 2 таких набора, и в 1 приезд был угон на работы в Германию. Тогда уже брали и девушек, и ребят. Почему-то, как я думаю, для угона брали больше из городов, из сел брали в основном "добровольцев".
- Был ли в Симферополе и Евпатории введен комендантский час?
- Да, я старался разнести листовки в сумерки, но до комендантского часа, чтобы не нарываться лишний раз на приключения. Это и инструкция такая была. Только в исключительных случаях, когда я передавал информацию на какую-то явку, мог в комендантский час ходить. И то с собой какая-нибудь бумага, ауссвайс, пусть даже старым числом. Немцы в патрулях, главное, смотрели на печать, хотя в патруле был обязательно полицейский из обиженных советской властью людей. Говорили мне и о казаках, находившихся в Крыму, причем предупреждали, чтобы им не попадаться. Лучше уж немцу, чем человеку в папахе.
- Не сталкивались ли Вы со случаями неуставных отношений румынских солдат и офицеров?
- Я был свидетелем, как румынский офицер дал оплеуху румынскому солдату. Местные жители поймали того солдата на воровстве, он залез в курятник, там куры раскудахтались, невдалеке на постое стоял румынский офицер, жители ему пожаловались, он пришел и сразу дал солдату оплеуху. Также у меня сложилось впечатление, что немецкий солдат мог грубо обойтись с румынским офицером. У румын вообще с немцами отношения складывались негативные. Мы, мальчишки, замечали это.
- Как питались в Симферополе и в деревне Ташке?
- В деревне легче было, там староста жителей обязал, чтобы в определенные дни они нас обеспечивали хлебом и молоком. А в городе сложнее было, каждый искал приработок, ходили, одежду меняли, я на поденные работы устраивался, но постоянной работы не было.
- Год 1943-й был переломным в войне. Как-то изменилась ситуация в Крыму, стали ли больше уходить в партизаны, немцы ожесточились?
- Ощущалось какое-то движение, появилась жестокость у немцев. Шла какая-то отчаянная борьба. Потом другое ощущение появилось у всех, что не сегодня-завтра уйдут немцы и придут наши. Временами ужесточались комендантские часы, шли обыски, но это было связано с другим: когда немцы чувствовали, что где-то у них прокол, они сразу начинали искать причину, начинались репрессии. Вот за одну такую листовку, где меня поймали бы, всю улицу расстреляли бы. Не говоря о моей семье. Это было во время оккупации с самого начала до конца. Немцы постоянно выискивали евреев и караимов, расстреливали. Слухи же быстро распространялись, ведь все же хотели защитить себя, своих близких, а для этого надо знать, что происходит, кого ищут.
- Как складывались межнациональные отношения в период оккупации?
- Знаете, в моей детской памяти четко отложилось, что когда мне показывали, то характеризовали людей так: это плохой человек, это хороший. Никогда не говорили, что хохол, или русский, или татарин. Не было такого.
- Перед освобождением, какие настроения господствовали в деревне?
- Накануне 18 апреля вечером в Ташке была слышна канонада в районе Евпатории и Севастополя. Все вышли из домов, вся деревня, собрались у колодца, одни из опасения, что снаряд в дома может попасть, другие из любопытства. Мы, мальчишки, отдельной ватагой. Утром в 6 часов мама говорит: "Сынок, наши пришли!" Советских войск в деревне не было, но грохот и гул ушли, поэтому мама сказала, что наши уже в Евпатории. И была права. Старосту Ибраима Агу сразу же вновь избрали председателем колхоза.
15 мая в деревню приехали советские войска и расположились на окраине. Ну, естественно, мама подняла деревню и сразу же организовала 3-4 хозяйства, испекли хлеб, молоко, все отнесли солдатам. 16 мая вечером дядя Яша и тетя Фрося Ильченко принесли нам мешок сухарей. Мама спрашивает: "А зачем?" Ей уже пришло направление в Евпаторийский райком партии, приглашали на работу. Мама готовилась, уже один раз съездила в город, и говорила, что хотела бы вернуться в Бахчисарай, но Еременко, один из руководителей райкома, сказал ей: "Катюша, вы пока поработайте здесь, в Евпатории, а потом видно будет". Хотели ее использовать, я думаю, как опытного райкомовского работника. И вот Ильченко говорит маме: "Ну, ты же поедешь в город, вот в дорогу сухарей принесли". Мама удивилась: "А что, Евпатория дальний свет?! Двенадцать километров всего, если надо, я вернусь, уж я думаю, накормите". Так, с шутками, разговорились, и Ильченко ушли. А мама после их ухода спохватилась: "А сухари-то забыли, иди, Нарик, отнеси". Я отвечаю: "Да ладно, мама, потом отнесем". 17 мая тоже вечером, уже солнце садилось, пришел ст. лейтенант в пилотке, с ним 2 солдата. Зашли к нам, офицер поздоровался, представился. Увидел белье постиранное: "Вы постирались, это хорошо". И повторил зачем-то, мы-то не догадались зачем: "Это очень хорошо". Мы же объяснили, что завтра хотим ехать в Евпаторию, собираемся, он мялся, мялся, мялся, еще раз повторил: "Это очень хорошо", и ушел.
На другой день, 18 мая, в 6 часов утра первыми пришли к нам. Постучались, сказали: "Вот подвода, и вот солдаты, что у Вас есть, что возможно, берите". Показали указ, но без всяких прикладов, без жестокости, так было. У нас целая подвода, а нам брать нечего, мы все спрашиваем: "Что такое, что такое?" Ст. лейтенант зачитал нам указ, и сказал в конце: "Я очень сожалею". Мы спросили: "Всех?" Он ответил: "Да, всех" Уже отходить от нашего дома стал, но обернулся и сказал: "Всех крымских татар из всего Крыма". И ушел, но видно было, что миссия не по нему, чувствовалось, нормальный человек. Шок, конечно, был. Я сразу же побежал к соседям, смотрю, им подводу не дали, и на нашей подводе свои вещи разместили 5 семей, в 2-3 яруса. Позже, мы задумывались над произошедшим, и поняли, что все же знали, кто чем занимался, кто в подполье был, кто партизанил, и установка соответствующая была. И Ильченко тоже знал, но сказать не мог. Да и если бы сказал, а что бы было?! Ничего бы не изменилось, разве что кто-нибудь бы лишний ковер взял.
Нас привезли на вокзал в Евпаторию, погрузили в телячьи вагоны, и сказали, что мы едем до Симферополя, а там уже нас в другие вагоны погрузят. В двухосных маленьких полувагонах были полки для кормежки, кольца для привязи, вверху зарешеченные форточки. В Симферополе, там, где ныне бульвар Ленина и привокзальный рынок, были какие-то развалины. И пока нас перегружали, я сбегал туда, взял 2 жженых кирпича, сделали очаг в вагоне, они нам очень помогали, когда нас привези в Черчик, мы месяц жили в бараках, эти кирпичи еще использовали. Нас везли 18 дней, в вагоне 46 человек, в составе было 36-37 вагонов, на станциях говорили, что здесь столько-то будем стоять, солдат, которые охраняли наш вагон, удалось уговорить, они на двери щеколду защелкивали, но шплинт не вставляли. Охрана с винтовками с примкнутыми штыками, находилась в специальных тамбурах сзади и спереди вагона, это были старого типа вагоны. Мы, пацаны, потом через щелочку открывали защелку, и, свесив ноги, сидели. Жарко было в вагоне, особенно когда по Средней Азии ехали. В вагоне мужиков не было, пацаны собрались, нажали, и в одном углу сделали дырку - туалет. И по очереди использовали, заслонив простынкой. На больших станциях разрешали взять воду и кипяток, но кормить ничего не кормили. Пока ехали, 7 человек из вагона выбросили, двух - в реку. Когда через мост проезжали, паровоз тихий ход включал, и предупреждали, что можно выбросить тела. Каждое утро врач и 2 солдата-санитара проходили - больные или умершие есть, записывали, и уходили. Потом объявляли, что там-то будем тихо ехать, можно выбрасывать. Хоронить никого не хоронили.
- Случаи побегов были?
- Нет, но были случаи, когда отставали на станциях. И если кто потерялся, потом не находили. Это случалось так: Пошел за водой, или в туалет, но больше всего побежал где-то что-то обменять, купить-продать не было, только бартер. Шаль какую-то, или золотое украшение.
- Какие разговоры велись во время депортации?
- Обиды не было, только чувство безысходности. Первое время даже ходили слухи, что расстреливать везут. Ведь мы же знали, как немцы делали, они тоже говорили: "Берите все", а потом шмон трупов делали, золото снимали. Но когда пересадили в новый состав, не было времени даже задуматься. Потом, по приезде, мама писала письма, я эти письма на чистовик переписывал. И отправляли Ворошилову, Сталину. Писал каждый, сразу после приезда, сам, только не коллективные письма, не дай Бог.
Привезли нас в г. Черчик Бостандыкского района Казахской СССР (позже район вошел в состав Узбекистана), хотели уже отцеплять вагоны, но не стали, и провезли еще 15 км до поселка Тавоксай. В этом поселке были заброшенные казармы, сплошные, без перегородок, цементный пол, двери распашные, ни нар, ничего не было, пусто. Поселили нас, хотя зиму в них зимовать нельзя было. Мы месяц в бараках, у кого что было, друг с другом поделились, к счастью, стояла теплая погода, лето, кто что, где нашел, солому постелили на пол, ковров никаких не было. Нас оттуда стали потихонечку, в течение года переселять по сараям, по хлевам, некоторых узбеков в их дома обязали взять, хотя узбеки тоже очень бедно жили, не знали, что такое известь, уже как мы приехали, научили узбеков белить. Окон не было, стекол не было, узбекские кибитки были дерюгой завешаны, посредине сандал, очаг. Это вся мебель в доме. Кстати, сухари нам с мамой очень помогли, когда приехали в Среднюю Азию, у нас еще немного оставалось.
Я закончил 7 классов дневной школы, преподавали историю СССР, много говорили о татаро-монгольском иге, также интересно давали географию, ботанику. В классе, так сложилось, что узбеков практически не было, русские и мы, двое татар, я и Шафика Аметова, мы ее "Шурой" звали. Наш преподаватель литературы Зинин Николай Иванович, очень хороший человек, участник войны, правая рука повреждена была, он писал левой, у него был замечательный почерк. Зинин попросил меня, во время сдачи экзаменов, там были представители гороно, районо, помочь отстающим, сказал: "Проверяющие выйдут на перекур. Ты, Нариман, зайди, у тебя будет 10 минут времени, у следующих учеников (назвал фамилии) проверь, чтобы хотя бы "тройка" была".
В поселке было подсобное хозяйство треста "Черчикстрой" и гидростанция. Правда, это был закрытый для нас объект, а вот в подсобном хозяйстве все, и грамотные, и безграмотные, работали. Эти организации первое время обязали обеспечивать нас. Ходили на работу, и один раз в день там была кормежка. Хлеб на общих основаниях по карточкам, как всем остальным. Мы постепенно обустраивались, взяли землю, построили дом. Я стал активным участником национального движения.
Отец демобилизовался очень поздно, в 1947 г. приехал в Симферополь, он служил политработником, гвардии майор, здесь увидел такую картину - нет в Крыму татар, всех выселили. Как позднее отец рассказывал, в армии он слышал, что произошло выселение, но все думали, что это коснулось только тех, кто сотрудничал с немцами, и в мыслях даже не было, что всех выслали. За его доблестную службу у него было именное оружие, с патронами, отец нашел сразу друзей, начальника ГАИ Легана, выпили, отец южный человек, горячий, спасибо друзьям, они его в то время удержали. Быстро разыскали, где мы находимся, что мы в районе г. Черчик, дали отцу литер, а то он загремел бы в Крыму в тюрьму. И он приехал в 1947 г., нашел нас, как человек военный, отец был обязан явиться в военную комендатуру, там его поприветствовали, поздравили, все нормально вроде бы, но когда он собрался уходить, ему сказали, что нужно еще пойти в спецкомендатуру, отец удивился: "А зачем?" Мы же с мамой 2 раза в месяц ходили и расписывались, что не выезжаем за радиус в 20 км, ни в больницу, никуда не отлучимся. Но, кстати, в Черчик мы могли поехать, 18 км, а вот в Ташкент уже нет, 45 км. Отец пошел в спецкомендатуру, там ст. лейтенант ему говорит: "Мы вас обязаны взять на учет". Отец отказался от всего, и тут ему говорят: "Кстати, почему вы оружие не сдали?" Отец обозвал лейтенанта тыловой крысой, ст. лейтенант спорить не стал, привел человека старше по званию, отца привели домой под конвоем, все документы и оружие забрали, и 6 мес. он отсидел в Ташкентской тюрьме. Когда вышел оттуда, хотя составили опись при изъятии, отец потребовал вернуть документы и награды, не дают, но тогда молодой русский ст. лейтенант попросил отца отойти в сторонку и говорит ему: "Отец, я вижу, Вы прожженный гвардеец, не надо, Вас далеко увезти могут!" И тогда отец ушел без всяких документов, только выдали справку временную, через 6 месяцев по ней он получил паспорт. Потом все это я уже восстановил, но естественно, награды и все такое не вернули.
Мы прожили в поселке до 1967 г. Я уже был кандидатом в члены партии, мне сказали, что моя семья попала в списки активистов, и нам лучше всего уехать, чтобы в тюрьме не оказаться. Моя семья очень активная была, писали постоянно, в 1965-1966 гг. ночью к нам домой приезжали из милиции, чаще всего пьяные, говорили, что вы все пишете, я же им говорил: "Во-первых, приезжайте трезвыми, во-вторых, утром, а не ночью, иначе я на вас собак спущу". У меня огромный волкодав был. Двери им не открывал, но днем не приезжали, только ночью. А делалось все по простой схеме, стоило мне только открыть дверь и пойти на контакт, как мне приписывалось оказание сопротивления, и прочее, и прочее, как минимум на три года.
Мне руководители, с которыми я непосредственно контактировал, сказали, что надо уезжать, т.к. если в основном отдельных берут, то нас всей семьей в тюрьму отправят. Начал искать, приехал в Крым, понял, не светит здесь ничего, отец и мать уже на пенсии были, не хотел их мучить. Объездил весь Северный Кавказ, был в Нальчике, потом поехал в Адлер, рядом с Сочи, там жил родной брат отца, их в семье было 13 детей, бывший разведчик, Ферамус, его звали "дядя Федя". Объяснил ему обстановку, что я точно под фанфары загремлю, но могут и отец с матерью, т.к. они тоже активно участвуют в национальном движении. Он жил в Адлере с 1927 г., жена у него была русская, Скрынникова Надежда Константиновна. Дядя сказал: "Приезжай, что-нибудь придумаем". Так я в 1967 г. за бесценок дом отдал, один таджик купил. Этих денег хватило на дорогу, на остатки снял у одного черкеса квартиру, он дом строил и учился заочно в сельхозинституте. Я с ним познакомился, он работал агрономом в Даргомыжском чайсовхозе. Я ему сказал: "Вот ты учишься, тебе наверняка деньги нужны. Я за год вперед отдам квартплату. С условием, что если не устроюсь, наш договор продолжается, если устроюсь, съеду. Но мне нужна прописка". Отдал ему деньги не по кусочку, он вложил их сразу же в строительство, в итоге мы друзьями стали. Я устроился на работу, все же прописался, хотя не просто было, ведь Сочи режимный город, но там ко мне не отнеслись как к крымскому татарину, потому что знали дядю, у него жена русская, а его многие за адыгейца считали. И когда речь зашла, что не хватает 1 м. жилплощади для прописки, мне хотели отказать, тогда дядя за меня вступился, а дядя был бывшим разведчиком, известной личностью в городе. В итоге нас прописали, начал работать в строительной организации, так получилось, что в течение 11 мес. я получил жилье в коттедже. Начальник мне так и сказал, что этот дом мы строим для совхоза, а этот для себя, не в центре Сочи, а на окраине. И добавил: "Я сам тебе ключи вручу". Это после месяца моей работы, и так и сделал, как обещал. Так я прожил до 1990 г., но в 1984 г. мы обнаружили, что у мамы серьезная болезнь, и она меня начала торопить, возвращаться в Крым, я всегда говорил, что Сочи для меня трамплин в Крым. И она такие условия поставила: чтобы найти жилье рядом с местом, где я родился, в Симферополе, пусть хуже будет жилье, но не выше 3-го этажа. Вариантов было очень много, особенно на мою 2-х уровневую квартиру в коттедже, с палисадником и садом, есть и инжир, и хурма. Но меня не устроила квартира на ул. маршала Жукова. Так что я получил жилье на ул. Киевской, это 3-х комнатная "хрущевка". Получилось так, что 23 года я прожил в Средней Азии, и 23 года в Сочи, но не жалею нисколько, что переехал в Крым: я здесь маму похоронил, я здесь отца похоронил, в отличие от многих других, сотен тысяч крымских татар, я имею возможность пойти и прочесть молитву на их могиле. И на здоровье не жалуюсь, вот только когда я ходил в разведку, попал как-то под бомбежку, в общем, после этого, вроде бы все нормально, но в последнее время с возрастом начались боли в позвоночнике и так далее.
Когда зашла речь о восстановлении прав, надо было доказать, что я не верблюд, но я в первую очередь стремился доказать за маму, за ее работу. Нам было очень трудно, ведь мы были в подполье, а в партизанах очень мало были, и многие погибли из Бахчисарайского партизанского отряда. Когда коснулся вопрос о подтверждении того, что мы были в партизанах, я из Сочи нашел Василия Ильича Черного в Крыму. Василий Ильич был первым председателем Крымской организации партизан и подпольщиков, мы пошли подтверждать: "Я живой комиссар стою, вот это Пашаева Хатидже и ее сын. Они в подполье были, что еще нужно?" Ему говорят: "Три подтверждения". Но ведь мы были в подполье, нас мало кто в лицо знал, ведь если бы знали, наверняка мы в живых бы не остались. Василий Ильич нашел в Самарканде бывшую работницу обкома комсомола, она прислала подтверждение, еще одну в Бухаре, также прислала подтверждение. Могу рассказать также такой эпизод: осталась жива Аннушка, она была в этом же отряде, и Василий Ильич сразу сказал, что она подтвердит. Мы были полны надежды, я взял торт, говорю: "Василий Ильич, пойдемте". Он в ответ: "Ты лучше не ходи, она своеобразная, уже возраст, а торт давай, я скажу ей, что от Кати и Нарика торт". И правильно сделал, а то бы мне очень больно было бы наблюдать эту ситуацию. Они созвонились, при мне, Аннушка нас сразу вспомнила и согласилась подтвердить. Василий Ильич пришел к ней, передал привет, говорит: "Аннушка, я здесь заготовил, написал, прочти и подпиши". Она начала читать и сразу: "Вася, ты что мне подсовываешь?! Я помню Катю, а никакой Хатидже не знаю!" И отшвырнула, он начал объяснять, что звали ее Катя, но по документам-то она Хатидже, он даже в скобочках указал "Катя". Но не подписала, тогда мы стали искать других людей.
- Как Вы встретили 9 мая 1945 г.?
- Мы же были в Ср. Азии, многие встретили с большой надеждой, не было злости. Мама, коммунистка до мозга костей, говорила: "Все равно справедливость восторжествует!"
- Какое отношение было к партии, Сталину?
- В партизанах и в оккупации имя его звучало, все через черточку писалось: "За Родину! - "За Сталина!" Вы знаете, все время надежда была. Нас даже упрекали в национальном движении, что мы все равно надеялись на восстановление прав, и не было идей о насилии, даже в голове не держали.
- Как мылись, стирались?
- Старались по возможности, вообще каждого партизана обязывали следить за собой, ведь могла быть эпидемия, но вшивость была страшная, а вши первые переносчики брюшного тифа, поэтому наголо стриглись, мыло и соль были в большом дефиците. Но делились. В оккупации полегче было, одно дело в лесу, совсем другое в деревне.
- Как кормили в партизанах?
- Вы знаете, мы были там в первые месяцы, еще и "хахач", вяленая баранина, прямо на деревьях сушеное на ветру, и консервы еще были. Также хорошо помню, что в определенный день женщины даже хлеб пекли, делали опару, тесто, не каждый день, но выбирали какие-то дни, чтобы не видно было костров и дыма.
- Сохранялась ли уверенность, что все равно разобьем немцев?
- В какой-то момент, что-то такое было, думали, неужели немцы победят?! Видимо, когда немцы к Москве подходили, начали сомневаться, но это было очень короткий момент, я бы не сказал, что это было долго. В целом же не опускали руки, и дух сохранялся.
- Как бы Вы оценили комиссара партизанского отряда Черного Василия Ильича?
- Он чисто говорил по-татарски, даже лучше татар разговаривал. Я же татарским языком тогда плохо владел, он специально со мной разговаривал и учил татарскому языку. У нас с ним еще с детства сложились очень хорошие отношения, у него было 2 дочери. Мы жили на ул. Милицейской, 15, а Черные рядом жили. Я его дочерей постоянно в матросках видел коричневого цвета. А жену Василия Ильича немцы расстреляли, пытались его из леса выманить, взяли ее в заложницы, к счастью, дочек удалось спасти. После войны Василий Ильич 15 лет проработал первым секретарем Тамбовского обкома партии, потом снова вернулся на родину в Крым. Но у его второй жены Любовь Федоровны была арицательная аритмия, и врачи сказали ей строго-настрого уехать в Тамбов, где сырой воздух, а у Василия Ильича была бронхиальная астма, в августе уехал, а в конце ноября он скончался. Отношения у нас были великолепные. Об этом комиссаре мы всегда в семье помним, и вспоминают мои близкие и дети в День Победы.
- Кто составлял костяк 6-го Бахчисарайского партизанского отряда?
- В основном партийные работники, позже я слышал, что в отряде также были военные, но когда мы были, не было военных, они еще продолжали отходить разрозненными группками в леса. Было в отряде и много крымских татар: член политбюро Тосмамбетов и политрук Мурадосилов, бывший секретарь райисполкома Безет Бекиров, радист Амидов. Я его хорошо помню, он позже выходил на связь с подпольщиками, для чего отпустил бороду, нарядился в халат и якобы искал потерянную отару овец и другие. Кстати, Тосмамбетов и Мурадосилов позже отправились искать мою маму и меня, и нашли нас в деревне. И еще буквально два слова: когда Василий Ильич Черный уезжал в Тамбов, он показал мне черновик своей книги воспоминаний "Долгом призванные". Мы целый день вместе были, он меня пригласил, я обратил внимание, что некоторые листы были прямо крест-накрест зачеркнуты, и когда внимательно посмотрел, оказалось, что где было много татарских фамилий в его воспоминаниях - вот эти листы и были перечеркнуты.
- Ваш дядя Ферамус Джаферович Казенбаш был легендарной личностью в Северном соединении. Вы не могли бы сказать несколько слов о нем?
- Мой дядя родился в 1910 г. в г. Алушта, в 1927 г. "по путевке" как чекиста его направили на Кубань на борьбу с бандитизмом. После переехал в Адлер, затем в Сочи, к тому времени его все звали Федором Захаровичем. Во время Великой Отечественной войны дядя был разведчиком в отряде "Бати", который действовал на Украине, Кубани, Ленинградской области, а также в Крыму в зуйских лесах. Когда мы жили в Сочи, там каждый год проходили встречи, и дядя активно выступал перед студентами и школьниками, делился своими воспоминаниями, он был горячий южанин, алуштинец, дядя младше моего отца, отец по сравнению с ним был более покладистый, а дядя прямо ветер и ураган. И вот об одном эпизоде я хотел бы вам рассказать: в ноябре 1942 г. дядя в немецкой жандармерии (бывшее здание дворца пионеров в Сочи) получил на имя Федора Захаровича пропуск за номером 27. С этим пропуском под видом обиженного Советской властью жителя Адыгеи дядя прошел к бургомистру, времени в обрез, а задание было чрезвычайное: добыть списки немецких старост, списки предателей. И вот они оказались один на один, советский разведчик и предатель Родины. Кажется, остановилось время, но дядя говорил, что страха, как ни странно, не испытывал, хотя чудилось, будто сердце остановилось. Бургомистр потянулся за телефоном, но рука остановилась у трубки, не коснувшись, когда дядя сказал: "Еще одна попытка позвать на помощь - и не выйдем отсюда оба!" Посетитель уходит, получив необходимые сведения, лестница, кругом жандармы, наконец улица - опасность миновала, задание выполнено. Из таких вот мгновений и складывался путь моего дяди-чекиста, действовавшего под кличкой "Осман", Ферамуса Джаферовича Казенбаша.
- Как сложилась судьба старосты деревни Ташке Ибраима Агъи?
- Его переселили вместе с нами, он остался в Черчике, но в июне кто-то сказал, что он был старостой. Не стал никто разбираться, кем он действительно было, каким "старостой", в августе ему дали 10 лет, он от звонка до звонка просидел, вышел после смерти Сталина.
Интервью и лит.обработка: Ю. Трифонов
