Меня зовут Наум Слоущ. Я родился в 1923году в Минске.
Минчане мои родители, и дедушки, и бабушки. Все мои родные жили в одном районе города - Троицком предместье. Дедушка Борух был сплавщиком леса, сплавлял лес по Днепру. Другой дедушка, Абрам работал на скотобойне, забойщиком. А бабушки, как и обычно, были домохозяйками, воспитывали детей. Семьи были очень большие. У одного дедушки было 10 детей, у второго 8.
Дедушка рассказывал, что когда нужно было одеть столько народа, всех детей вели в лавку и брали одежду на выплату, в долг. И в течении года выплачивали. Одежду нужно было сохранить целый год. Кто порвал- тот дома сидел. И по мере возможности детей учили.
Родители мои Самуил Абрамович и Полина Борисовна были служащие. Отец работал в отделе снабжения артели «Фрунзе» на площади Свободы. Артель изготавливала галантерею. Мама была продавцом в магазине, который находился в 3-ем доме Советов, где жили разные знаменитости: артисты, певцы. Этот магазин существует и сегодня.
Сначала мы жили у бабушки в 1ом Коммунальном переулке в районе Суворовского училища. Потом отцу дали участок с маленькой двухкомнатной квартирой в Троицком предместье по улице Старовиленской, где мы и жили до самой войны. Я учился рядом в 28 школе. Напротив дома находились знаменитые Татарские огороды, где трудились татары и все у них замечательно росло. На месте Оперного тетра был огромный Троицкий рынок, самый большой в городе. Порой бабушка давала 3 копейки и я покупал себе что-нибудь, например раков.
Все ребята, мои друзья, очень любили спорт. Зимой коньки, летом футбол, волейбол. Плавали в прекрасной реке Свислочь, загорали. Плавать начинали рано с 5-7 лет и плавали все как рыбы.
Минчане очень любили футбол. Футбол – это был настоящий праздник для города! Все ходили на футбольные матчи на уютный стадион «Динамо». Я видел игру всех знаменитых футболистов тех лет – Стрельцова, Боброва, Федотова.
Еще мы очень любили кино, кинотеатры “Пролетарий», «Спартак», «Чырвоная зорка». В них показывали немые фильмы с субтитрами на 2х языках: русском и еврейском. И русские друзья хорошо понимали наш язык. Говорить, может, не могли, а понимать- все понимали. Еще мы очень часто ходили в еврейский театр. До революции один богатый человек выиграл 200000 и построил городскую синагогу. После революции в здании синагоги сделали еврейский театр, там играли прекрасные артисты: Трепель, Арончик, Сокол.... Какие чудесные спектакли мы смотрели. . В 16-17 лет мы очень часто ходили в театр. Когда построили Оперный театр, туда мы тоже постоянно ходили. У нас был там знакомый парень, который доставал контрамарки. Какой красивый был внутри Оперный театр! До войны я чаще бывал в Оперном театре, чем за всю жизнь потом.
Ходили в парк на танцы. Иногда шалили, как всякая молодежь. А в подъездах мы не стояли. Тогда и подъездов в Троицком не было. Все дома были старинные, 200летние, 1-2 этажные. И водку мы не пили, этого не было.
Сторожевка, Ляховка, Комаровка, Троицкое- я прекрасно знал город. С закрытыми глазами я нашел бы каждый дом. Это мой любимый город. Это моя молодость, мое лучшее время.
После 8 классов я пошел работать учеником слесаря в мастерские «швейторга». Научился хорошо работать, получил 3й разряд. Приносил зарплату, помогал своей семье.
Минск был чистый культурный город, весь окруженный садами. Очень мирно жили русские и евреи. Никаких стычек на национальной почве не было. В Минске 50% населения были евреи, а в Троицком предместье – все 80%.
Мы были молодые, беззаботные, счастливые. Не было ощущения опасности, надвигающейся беды.
21 июня 41года вечером мы с друзьями были в парке, танцевали, веселились. Договорились встретиться назавтра на открытии Комсомольского озера. Я тоже участвовал в его строительстве. 22 июня утром собрались и пошли на озеро. Было много народу, играли оркестры, был большой праздник
И вдруг как будто холодом повеяло, смолкла музыка.
«Война, началась война!»
Пришел домой, мама плачет. Отца не было, он был в Харькове в командировке. Домой он смог добраться только числа 25-26. Это было совсем непросто. Ведь все уходили в одну сторону, из Минска, а он рвался в Минск, к семье!
Паника, неразбериха, что делать? Мы не верили, что наши будут отступать. Собрались ребята, такие как я, человек 10. Пришли за мной - давай будем уходить из города, уйдем в армию. Собрались и пошли. Брат оставался, ему было только 14 лет. Что стоило нам, крепким молодым ребятам пройти за 4-5 дней 200 км? Ведь солдат проходит в полном вооружении 40 км в день. И мы могли, и шли ведь в правильном направлении на Могилев. Дошли до реки Березины. Но мы шли уверенные, что все это скоро закончится, и мы вернемся домой. А вокруг неразбериха – люди в одну сторону, военные и орудия – в другую. А нам было по 16-17, до 18 лет, и мы не очень понимали, что нам делать, у нас старшего не было никого. И немцы нас нагнали. Был бы кто-то взрослый, сказал бы, что нужно прорываться дальше, уходить! А мы думали, что нам делать? Нужно возвращаться, пошли домой! И мы вернулись в Минск и разошлись по домам. И каждый пошел к своей маме. И что из этого вышло?
Мои родные тоже уходили из города и вернулись. Почему мой отец принял такое решение? Ведь он же был солдат, воевал в 1 мировую. Но с ними были родные с маленьким ребенком, старый дедушка, они не могли далеко уйти. И все вернулись. Никто не знал, что делать.
Что мы увидели, когда пришли в Минск? Сожженый, разрушенный город. С 24 по 25 июня немцы сбросили на Минск зажигательные бомбы и сожгли город. Люди говорили, что зарево пожара было видно за 80 км в Ивенце. А тушить город было некому. Не было таких средств и сил. Город пылал. Весь центр был разрушен. Троицкое предместье уцелело.
Население Минска было 270 тысяч человек. При хорошей организации можно было эвакуировать и спасти много людей. Но большое начальство успело покинуть город, а простые люди остались.
Все произошло молниеносно. 22 июня началась война, а 27 июня, через 5 дней, немцы вошли в Минск.
И в скором времени – приказ на стены: «Всех евреев в гетто». 32 маленькие улочки вокруг Юбилейной площади отводилось под гетто. Отгородили этот небольшой район многорядной колючей проволокой и согнали в него 100 000 человек. И везде надписи «гетто», «гетто». Охраняла гетто полиция в черной форме. Те, кто бежал когда-то, всякое местное отребье, бандиты собрались под крыло немцев. Посыпались приказы: нельзя войти, нельзя выйти, ничего нельзя, жить нельзя! Так я попал в гетто. Начались издевательства и убийства.
Выходили на работу организованной колонной, вели под охраной немцы, полицаи. Гнали дубинами, как собак. Шаг в сторону- стреляли. Гоняли на черные, тяжелые грязные работы, разбирать завалы, расчищать.
Еды в гетто не было никакой. Человек может не есть день, два, неделю, а что дальше? Люди снимали с себя последнее за кусок хлеба. Гетто было обречено на голодную смерть.
Первыми ушли дети и старики. Детей не было совсем. Представьте - 100 000 человек, их, конечно, становилось с каждым днем все меньше, а детей нет. А те дети, которые еще жили, они были такие умницы, они были взрослые люди, с ними можно было решить любой вопрос. В их глаза невозможно было смотреть.
А чем питаться человеку?
От голода люди становились страшные, худые, а потом распухали, становились толстые-толстые и падали, и умирали, прямо на улице.
Подходили к сетке, если не было полиции. Под угрозой расстрела, меняли все, что у них было, все, что могли, на еду.
Когда ходили на работу, кормили баландой или остатками с немецкой кухни. Появились такие инструменты, как котелочки - консервная баночка с ручкой, чтобы принести домой немного еды. Хорошо, если полицейский не обращает внимания и не трогает, а то и выльет специально. Несли домой, если было еще кому нести. А можно было придти - и никого уже нет, всех убили. Видел такие страшные сцены: мать пришла с работы - детей нет, мужа нет! Одна как обрубленное дерево, для чего ей жить?
28 и 30 августа 41 года в гетто пригнали полевую жандармерию, окружили гетто, подогнали машины и начали ловить с автоматами мужчин и сгонять в сквер на Юбилейной площади. Я очень запомнил эти дни, я был на грани гибели. Всех моих ребят знакомых схватили и увезли. И больше их никто не видел.
Мы жили в гетто в разных местах. Начали с Замковой, ушел я со Столпецкого переулка. В одной небольшой комнатке жило несколько семей, места не было совсем, спали на полу. Топить было нечем. С работы носил в карманах куски дерева, сорвал все стропила на чердаке. Люди разбирали заборы, все, что можно было. Голь была вокруг. Я сделал маленькую треножку, я ведь слесарь, так и грелись.
Наша семья состояла из 12 человек родственников:
- мой отец, мама, я и брат Абрам. Ему было 14 лет - умный, способный мальчик, хорошо учился, за несколько недель до войны поступил в строительный техникум. Так радовался!
- Дедушка - мамин отец.
- Брат мамы Лев Борисович Хейфец, 40 лет. Преподаватель физики и математики, доцент, умница, знал 3 языка. Он вернулся к нам где то через месяц после начала войны. Был в плену в районе Уручья.
- Сестра отца Лиза. Двое ее детей- сын Абрам 13 лет и дочка Дора 5 лет.
- Младшая сестра отца Фаня, 30 лет, еще была не замужем.
- Две дочери брата отца, которого успели забрать на фронт. Фира 10 лет и Ида 7 лет. В июне 41 года Фира и Ида отдыхали в пионерском лагере в Ждановичах под Минском. Когда началась война, их мать бросилась их искать и не нашла. Сказали, что детей увезли. Как потом оказалось, заведующая увела детей в лес и спрятала. А Минск уже бомбили. С младшей 3-хлетней дочерью их мать успела уехать из города. А через несколько дней девочки пришли в Минск сами, взявшись за руки.
Фира и Ида умерли в гетто. Их отец Израиль погиб на фронте.
Все мои родные погибли в гетто. Выжил только я один.
Немцы уничтожали гетто частями. Проглотить сразу 100 тысяч человек было не под силу, надо много транспорта. Отрезали часть гетто, окружали, выгоняли людей из домов и увозили. Кто не подчинялся - стреляли на месте. Легче всего стрелять в беззащитного человека. Вооруженный человек чувствует свою силу. На фронте солдаты воют с оружием друг против друга – кто сильнее. В гетто вояки воевали с автоматами против детей. Что это за война такая?
А голод? Отберите у военнопленного, здорового человека, оружие, не дайте ему есть несколько дней - и он теряет силы, он становится беспомощным. Узники гетто от голода и издевательств падали духом.
Голодные обессилевшие люди ходили с помойными банками - вдруг немец сжалится и нальет помоев. В гетто в людях убивали все человеческое, физически и морально.
7 ноября 41г гетто пережило первый погром. Какое настроение было у людей, которые не знали, не испытывали никогда, что это такое - «погром»? Они понимали, что это хаос, беспорядок, а это полное уничтожение!
Я не раз пытался уйти из гетто. 6 ноября я сказал семье, что я из гетто уйду. Я собрался и ушел на мою родную Старовиленскую улицу через татарские огороды. Я ведь прекрасно знал район. Я пришел к своему знакомому русскому парню Володе Рудину. «Володя, говорят, в гетто будет погром 7 ноября, что делать?» Володя меня покормил, сказал: «Надо же что- то делать, не дать же тебе погибнуть» Он мне велел идти на их огород и спрятаться в погребе с картошкой, чтобы меня никто не видел. Сказал, что к нему не раз уже приходила полиция за его связи и что он еле откупился.
В погребе я пролежал ночь. Утром я ушел. Я не мог подвергать его такому риску, ведь за сокрытие еврея закон был один – расстрел на месте.
Он был очень толковый парень Володя Рудин - боевой энергичный -. Несколько наших ребят он переправил в партизаны. Впоследствии(не из-за меня) его расстреляли за связь с партизанами. Он погиб вместе с родителями, женой и маленьким ребенком.
Целый день я как–то прятался. 7 ноября выпал снег. Я раздетый, в туфлях. Куда деваться, куда идти? Партизаны тогда навряд ли уже были, их еще было мало. Где же их искать? Как идти в лес городскому человеку, раздетому, разутому, зимой? Я не раз выходил из гетто и все время думал: как мне уйти? Не так это было просто! Я сегодня возьму любого человека - одетого, обутого, раскручу его на все четыре стороны - иди в лес, ищи партизан. Куда пробиваться, в какой лес? Это невозможно, с ними должна быть какая-то связь! Еще были всякие предатели - увидят тебя и все пропало.
Пошел назад в гетто. Смотрю, возле забора ходит какая-то девушка незнакомая, туда-сюда. Спрашиваю, что ты здесь делаешь? Говорит, пряталась у подруги, больше не смогла там оставаться. Я пошел с ней. Вдруг выходит огромный фриц, наставляет автомат: «Юде? -Нет, я русский!» Он кричал что-то, ударил меня ногой. Я взял девушку под руку и мы ушли. У меня были места в заборе, где я выломал доски для маневра. Мы зашли в гетто и спрятались в сарай. Утром услышали, что начали ходить люди и вышли.
Оказалось, отрезали кусок района, организованно, оцепили немцы, полиция с пулеметами. Подогнали машины. Кого убивали на месте, кого увозили. Куда увозили? Это потом мы узнали – куда. В Тростенец, Масюковщину – там уже были вырыты рвы, и там расстреливали. Погибли тысячи людей, мостовые были залиты кровью… Как это можно простить?
Это был первый погром в минском гетто. До этого мы не понимали, что это такое- теперь поняли. И что стали делать люди? Надо же как-то спасаться!
Люди стали прятаться, стали зарываться под землю, начали рыть «малины». Я тоже строил убежища, старался сохранить моих родных как мог. Но я ушел потом. И не знаю как это было, как они погибли...
В гетто убивали днем и ночью.
Начальник гетто отобрал 15 самых красивых девушек, наставил на них свой парабеллум и повел их на кладбище. В чем их вина? Расстрелял, расстрелял всех, взял пару бюстгальтеров, повесил на руку- он победитель с боевым трофеем! Как можно было погубить такую красоту, как могла подняться рука?
По гетто кровь лилась рекой! Если вы идете по Юбилейной площади- это вы по крови людской идете! Как человечество может это забыть? Почему до сих пор не установили памятник минскому гетто? Нет денег? Возьмите у меня половину пенсии, я дам! Там лежат все мои родные! За что убили мою маму, моего отца? Он был добрый, порядочный человек, служил в царской армии, воевал в первую мировую. Был образованный человек, писал письма для всех неграмотных солдат.
За что погибли 100 тысяч человек? Они не погибли! Погибает солдат в бою, а эти 100 тысяч - они замучены. Замучены голодом, издевательствами, задушены в газовых камерах. Вы знаете, что такое газовые камеры? Громадные длинные машины. Туда загоняли людей. И шли вовнутрь выхлопные газы. И пока они доедут- все мертвые или полуживые. А экскаваторами уже вырыты траншеи и экскаваторами закапывают людей как мусор.
И бесконечные издевательства. Сгоняли людей на Юбилейную площадь и устраивали концерт. Ставили стариков-музыкантов и заставляли играть еврейские песни. Стоят голодные, умирающие, обреченные люди, слушают и плачут.
Нашелся один хороший немец Вилли Шульц. Он собрал 25 человек и вывез их на грузовой машине из города в партизанский отряд. Я был когда-то на «Яме», там приезжали его жена. Он ее вывез, спас и потом на ней женился.
Каждый человек, кроме желтой нашивки, носил на груди номер дома, где он жил. Вы провинились, любой повод - в этот дом приезжает полиция, окружает, всех выгоняют и в душегубки. Люди не успевали прятаться, да и куда. Это же не бункер!
А ночью? Гетто не спало ни одной ночи! Методично отрезали район за районом, приезжали по ночам полиция, эсесовцы с душегубками и увозили на уничтожение. Гетто сжималось и сжималось с каждым днем.
Я все время думал - за что я должен умереть? Я учился, работал, дружил, любил. Я же не сделал ничего плохого! Надо вырваться из этого ада! Но как? Мне никак не удавалось уйти к партизанам, я не раз был за проволокой, за городом даже был. Это можно говорить - надо было уходить! А как?! Вот вы выйдите ночью из города и идите в лес. Куда идти, в какую сторону?
В первых числах июня 1943 года через знакомых собралось нас 10 человек ребят и девчат из последних, из остатков уже. Решили уходить. Младшего брата мама не отпустила, боялась. Подключились в колонну, которую вели на работу. Колонну вел старый немец. Потом от колонны незаметно отсоединились. Это было рано утром, чуть свет. Договорились идти на расстоянии 50 м друг от друга. Прошли кирпичный завод, шли на Недвежино. Но все-таки нас заметили немцы. До леса оставалось пару сот метров. Немцы нас нагнали, начали стрелять. Все бросились бежать в лес. Из всех, кто бежал, я остался один, всех расстреляли. Бежал, пока были силы, упал.
На лугу паслась лошадь, понял, что где-то есть человек. Это был старый крестьянин. Я к нему подошел: «Отец, как можно мне пробиться к партизанам?» Он мне сказал: «Сынок, я все видел, своими глазами, как ваших всех убили. Иди на запад.»
Точно ведь никто тебе не скажет, где партизаны, за такую информацию всю деревню сожгли бы. Я его попросил: «Мне бы что-нибудь поесть, я голодный» Он сказал, что принесет и ушел. У меня уже был опыт, я ушел в другую сторону, спрятался. Он принес мне хлеба, молока «Иди на запад».
Я пошел. Я не прятался, не скрывался в лесу, я искал партизан.
Через несколько дней, еще километров через 20, я нарвался на людей верхом на лошадях. Мне терять было нечего, я вышел. Смотрю звезды на шапках «Вы партизаны?», -«Да, мы партизаны». А что толку? В июне, как раз в эти дни началась блокада. Блокада - это когда немы стягивали большие силы, технику, окружали районы и уничтожали партизан. Партизаны отбивались как могли и прорывались из окружения. Когда началась блокада, они сели верхом на лошадей и уехали. Я остался один. Бродил по лесу с понятием, что это же не лесопарк где люди гуляют. Выйду ночью к хутору, посмотрю, зайду, достану пистолет- дайте поесть. Возьму хлеб, что-то еще, пистолет за пояс и ухожу. И дорогу научился спрашивать так: «Куда ведет эта дорога, а эта?» Спросишь обязательно 4 дороги, что ни близко было понятно, куда ты пошел, в какую сторону. Долго я так ходил.
И вот я нарвался на партизан, они ехали на повозках. Я вышел на дорогу: «Ребята возьмите меня, я больше уже не могу». Я с ног валился, голодный человек «Я из минского гетто, вот мой паспорт».
И они меня взяли с собой. Разговорились, оказалось, я знал кое-кого из отряда. Я назвал фамилию Борушанский. «Так он у нас, у нас в отряде Борушанский!» Это был известный в Минске борец, я его знал. Приехали утром на рассвете, меня привели в лагерь. Подходит ко мне Борушанский: «Слоущ! Ты здесь! Ты вырвался! -Да, я вырвался из гетто! -Пошли к командиру!» Командир Ганзенко спросил меня: «ты откуда? - Я из Минска - Выдать оружие и накормить!» Меня прикрепили к первой роте. И началась блокада. Немцы окружили район и прочесывали. Малыми силами против партизан они ничего сделать не могли, поэтому бросали танки и авиацию. Партизаны с легким стрелковым орудием против этого были беспомощны. Надо было прорываться. А немец уже бомбит сверху и обстреливает. Это была моя первая блокада. Для меня все это было дико, я был еще неопытный. Немцы нас окружили. Мы начали отходить и прорываться группами. Это была наша тактика. Борушанский показывал мне, как надо стрелять на ходу.
Что делать - это война, это прорыв. Но было уже оружие, были винтовка! Я стал такой же как все, я стал партизан!
Из Скирмантовских лесов мы перебрались в Налибокскую пущу. Там были наши базы. Стояли в Налибоках, Пильнице, много где стояли, передвигались. Ходили с заданием на железную дорогу, на шоссейную. Задания я выполнял исправно, как положено. Куда приказ- туда и идешь. Я воевал, я был уже настоящий партизан. Когда кто-то новый придет в отряд, старался его поддержать, помочь по братски. Когда я попал в отряд, нас было 60 человек, он назывался отряд им. Буденного бригада им. Сталина. В конце 43го-начале 44года нас собрали и объявили, что будет формироваться бригада им. Пономаренко и мы будем просить П. Пономаренко дать согласия носить нам его имя. Каждый из нас расписался в бумаге по этому поводу. Под Ивенцом у нас были базы и был аэродром, куда приземлялись самолеты «дуглас» с нашими летчиками. Они забирали раненых, привозили боеприпасы, в основном взрывчатку. С самолетом в Москву отправили это прошение. По радио передали, что мы теперь будем бригадой Пономаренко. У нас было 6 отрядов в бригаде: Буденного, Тимошенко, Воронова, 25 лет БССР… Я остался в своем отряде. У нас было боевая бригада, нас называли Семеновцами, по имени командира – Семена Ганзенко. Он был хороший человек, боевой офицер-артиллерист, ст. лейтенант. К концу войны он имел звание полковника.
Существовало два еврейский семейных отряда - отряд Бельского и отряд Зорина.
В отряде Бельского была западные евреи, 1500 человек. В отряде Зорина были восточные евреи, там было 700 человек. Он организовался так:
Когда из гетто стало поступать много людей - и молодых, и пожилых, и женщин это было уже не боевое соединение.
Тогда Ганзенко, видимо, согласовал этот вопрос с центром. А было общее командирование всем соединениями Налибокской пущи, секретарь был Чернышов. И начали создавать семейный отряд. Зорин был у нас командир конной разведки. Выделили Зорина, комиссара Фейгельмана, еще людей в помощь и организовали семейный отряд Зорина.
Я там часто бывал.
Люди оборванные, холодные, голодные, но живые! Люди, которые вырвались из гетто, столько пережили. Не было ни одного человека, который бы не потерял сына или дочь, мать или отца. Ведь вырывались одиночки.
В 43 году во время блокады Зорин вывел всех, без потерь. Это редко кому удавалось. Это была просто удача.
Мы старались им помочь, как могли. Собирали одежду, легально и нелегально, привозили и раздавали. Они были оборванные, голодные. У них была малая группа, которая снабжала их продовольствием, занималась продовольственными операциями. Боевыми они не занимались. Бывало, где-то не выбрали на зиму картошку, пропадает. Приезжали зоринцы и выбирали. Соли не было - старались им помочь солью. Мы стояли напротив, через речку. Пойдешь в пекарню, выпросишь пару булок хлеба, отвезешь зоринцам. Душа болела за этих людей, которые спаслись от смерти. Мы рвались к ним. Порой попросишь командира: «Семен Григорьевич, разрешите съездить к зоринцам». Он отпускал: «что, соскучился? бери лошадь, только смотри, аккуратно!»
Поехали зоринцы на операцию- пришел один живой, 10 погибло. Что случилось? Польские легионеры напали. Разоружили. Были на стороне партизан, а в 43 году стали воевать за немцев. Убили 10 партизан. Мы несли потери, все было.
Бывал я и в отряде Бельского. Там была такая организация, порядок! И кузница своя, и литейка, чего там только не было!
А партизанский костер! Вы бывали когда-нибудь у партизанского костра? Приедешь с операции- уставший, но живой, лежишь у костра. Мы и веселились иногда, и песни пели. Молодежь танцевала. Этого же человек- такое существо, как бы ни было плохо, не смотря на все потери, на все горе, дайте человеку передышку, дайте ему помыться, побриться, и у него другое настроение, он другой человек!
Я воевал в отряде до конца, до освобождения Беларуси, до соединения с Армией.
Наша Армия наступала, двигалась вперед. Мы занимались делом- ловили немцев, когда они отступали, и большие группировки, и разрозненные. Когда мы соединились с Армией- кого отправили на строительство, кого забрали в Армию. Я ушел на Второй Белорусский фронт. Сначала мы шли во 2-ом эшелоне, потом соединились с 1-ым эшелоном.
Участвовали в боях без перерыва, все время в наступлении, все время вперед. Это был 44 год, мы наступали, шли к Восточной Пруссии. Мы были вместе с нашими ребятами- партизанами из нашей бригады, были очень дружны. Воевал я пехотинцем-автоматчиком. У меня была жадность к боеприпасам, к патроном. Ведь в партизанах их не хватало, каждый патрон был на учете. Я носил целую пачку - 1000 штук, все удивлялись.
Там другая война. Партизанская война - одна война. Фронт и передовая - это другая война!
Прошли севернее Ломжи на границу с Восточной Пруссией. И там в Польше меня ранило. Мы наступали. Как бежал с автоматом, так и упал. Пуля попала под челюсть, в шею, вышла под лопатку. Задела позвоночник, 5-6-7 позвонок. Откуда я знал? Как бежал, так и упал. Ребята меня подобрали, положили на плащ-палатку, вынесли в более спокойное место. Положили на повозку, повезли. Ни руки, ни ноги не работают. Такое вот положение.
Но все-таки, я не был в гетто, я был в партизанах, в армии, я был вооружен! Я мог умереть, погибнуть, но как человек с оружием в руках, а не в гетто, где людей уничтожали, не считая их за людей!
Привезли меня в Белосток в госпиталь. Там старушка мыла меня из шланга, ну всех же руками не намоешь. «Сынок, чувствуешь что-нибудь?-Что-то чувствую, что-то нет- Отойдешь!»
Я был тяжело ранен. В Белостоке лежал долго. Ни руки не работают, ни ноги, даже головой не пошевельнуть. Всем пишут письма, у меня никого нет. Зачем мне жить? Мне было обидно- в 20 лет ни рук, ни ног. Другой встает, а я не могу даже пошевелиться. Это же позвоночник, вся жизнь у человека в нем.
В Белостоке мне повезло. Там была девушка, санитарка из Москвы. Чем я ей пришелся по душе, калека? Приходила, ворочала меня с боку на бок. Приходила ночью, не спала. Учила меня- не лежи долго, проси кого-нибудь, я буду приходить тебя ворочать. Если долго лежать в одном положении без движения- начинаются пролежни и человек погибает.
Повезли меня в Москву. Ехал через Минск. Меня подняли, поднесли к окошку, это же мой родной город! Никто меня не встретил, никого у меня нет, один-одинешенек на свете!
Привезли в Москву, быстро разгрузили раненых. Какая организация! Раненых сортируют как, например, дрова: береза, клен, тополь. Разделяют по госпиталям: раненых в голову в один госпиталь, руки-ноги- другой, в живот- третий и т.д.
Лежал в Москве. Через некоторое время врач меня спрашивает: «Ну как, будем делать операцию?» А что мне терять? Не у кого спросить, не с кем посоветоваться. Сделали операцию. Хороший врач, она мне говорит: «Я тебя обязательно отправлю на юг, что бы ты был в тепле, что бы ты отошел». В 45 году формировался эшелон и меня с ним отправили в госпиталь в Сочи.
Но до этого я мог в Москве погибнуть. Случилась со мной такая история: Дала сестра мне закурить и сама ушла. Упала у меня папироса на подушку и начала гореть, начала тлеть вата. Пошел дым. А руки висят, ноги висят и не пошевелиться. У нас в палате было еще четверо, и все тяжелораненые, никто не может встать. Я уже начал задыхаться. Дым пошел по коридору, прибежали, погасили. Прибежал начальник госпиталя: «Кто дал закурить?» Я же не мог сказать правду, чтобы сестру наказали. Я соврал, что проходил солдат ходячий, он и дал. Приказали не давать мне курить.
Привезли меня в Сочи, уже стало тепло. Начал головой шевелить, с боку на бок переворачиваться. Руки начали работать в плечах. Там я второй раз в жизни начал вставать на ноги, начал учиться ходить. Привязывали мне ребята к рукам костыли, руки ведь не работают- и учился ходить.
Ходил до изнеможения, до потери сознания. Падал, меня поднимали. И ходил, и ходил с утра до ночи. Или ходить- или не ходить! Я всем говорил: «Ребята, не лежите, двигайтесь, вы пропадете, если не двигаться!»
Привяжут мне костыли, пустят в море- и я поплыл. Заведующая отделением бегает по берегу и кричит: «Утонешь! Что вы его пускаете!» А я вырос на Свислочи, на своей родной Старовиленской улице, я ведь плавал как рыба!
Возьму в зубы наволочку, мне ребята ходячие насобирают винограда, я всем принесу, всех накормлю.
Я научился там ходить. Разработал ноги- одна лучше, одна хуже. Левая рука работает, правая плохо. Но я был когда молодой - даже без палочки ходил.
|
Комиссовали меня со 2 группой инвалидности. Думал как жить, как работать, что делать без руки?
Приехал я в Минск в 46-ом году из госпиталя с сопровождающим, одного меня не пустили.
Забрал свое жилье на Старовиленской, которое занимали мои родители. Я ведь был там прописан. Это было не просто, ребята помогли. Там обосновался. Полгода пробыл дома, подлечился. И пошел работать.
В мастерские «швейторга», где я работал до войны, меня с одной рукой не взяли, но я прекрасно знал устройства и детали к швейным машинкам. И я пошел работать на швейную фабрику им. Крупской заведующим техническим складом, ведал оборудованием. 43 года я честно отработал на этом месте. Если меня, инвалида, столько лет держали на работе - значит я что-то стоил как работник! В 89-ом году я ушел на пенсию, теперь все лето тружусь на даче по мере возможностей.
|
Семья у меня хорошая, дети хорошие, внуки прекрасные.
Спасибо моей жене - она не посмотрела, что я калека. Она меня смотрит, она за мной ухаживает, благодаря ей я живу! Я всем благодарен, кто меня спас, кто мне помогал, кто меня выходил. На хороших людях мир держится.
Я уже старик, мне 74 года. Не пропал в 20 лет, а мог. Было тяжело, было очень тяжело.
Я остался жив в гетто, не погиб в партизанах и на фронте, выжил в госпиталях, встал на ноги, работал всю жизнь. Я выжил и живу наперекор всему, что выпало на мою долю! Любить жизнь, ценить то, что у тебя есть, выжить и жить, как бы не было трудно – для меня в этом смысл и цель человеческой жизни.
Я рассказал вам все- это моя душа говорила, спасибо, что выслушали меня.
Записано в 1997 году. Минск
Наум Слоущ умер в 2001 году в Минске
Воспоминания прислал внук Павел Шефтелевич
