Алисов Владимир Павлович

В Красной Армии — с декабря 1941. Участник Московской и Сталинградской битв, освобождения Украины, Венгрии и Австрии, Будапештской и Балатонской операций. Воевал в составе 346-й, 333-й и 68-й гвардейской стрелковых дивизий в качестве командира роты автоматчиков, командира взвода 154-й и 124-й отдельных штрафных рот. Четырежды ранен. Награжден 2-мя орденами Отечественной войны (1-й и 2-й степеней), 2-мя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

В.А. Несмотря на то, что я родился 14-го июля 1923-го года в деревне Лужки Кораблинского района Рязанской области, я считаю себя москвичом. Ведь практически с пятилетнего возраста я проживаю в столице. История нашего переезда в Москву следующая. Когда в сельских районах проходили раскулачивания, многие местные жители перемещались с одного места на другое. Собственно говоря, так и мы в свое время поступили. После этого где-то примерно с пяти — семи лет я здесь и проживаю.

И.В. А где именно в Москве жили?

В.А. Сначала, когда где-то начиная с 1930 года отец работал на заводе «Нефтегаз», а потом еще на каком-то рабочем предприятии, мы проживали на Соколиной горе, в специальных бараках, которые были заселены несколькими семьями. Потом отца перевели в Химки — там, на левом берегу реки, строилось одно большое здание. Первое время в нем размещался физкультурный институт, потом — библиотечный институт, а спустя еще какое-то время и институт культуры. Мой отец был как-то с этим связан. Я все это время учился. Так, после девятого класса я поступил в московское театрально-художественное училище, которое окончил по специальности гримера.

И.В. Войну вы предчувствовали?

В.А. Я тебе скажу так: да, предчувствовали. Но с чем было связано это предчувствие? Во-первых, в школах с нами, молодежью, активно работали военные руководители. Под их руководством мы сдавали нормы на значки «Ворошиловский стрелок», «Отличный санитар» и прочее. Нас называли из-за этого значкистами. Нашему военному руководителю в школе, помню, было сорок лет. Вместе с ним мы стреляли из мелкашки. Запомнилось, что он почему-то прихрамывал на одну ногу. Фамилии его я, к сожалению, сейчас уже не помню. Знаешь, потеря памяти — это все-таки очень большая беда, которая настигает человека с возрастом. Он с нами активно проводил военную работу и читал нам лекции. Так что мы по всем его действиям чувствовали то, что скоро начнется война. Однако время положение в стране складывалось настолько тревожное, что ни о чем подобном нельзя было даже говорить… Мы могли только подумать о том, что, возможно, скоро начнется война. Но в разговорах между собой ни о чем таком не распространялись.

Сам день нападения Германии на нашу страну запомнился мне тем, что 22-го июня 1941-го года в связи с началом войны у нас проводился торжественно-траурный митинг. Я об этом, впрочем, даже и не буду говорить, это не так интересно. Скажу только, что сразу после того, как на нас враг напал, были организованы боевые дружин. Одним словом, народ откликнулся на это историческое событие. На улицах кругом стоял плач, исполнялись патриотические песни. Наша молодежь сразу же ринулась в военкоматы — для того, чтобы идти добровольцами на фронт. А дело все в том, что начиная с какого-то класса каждый из нас, учеников старших классов, был приписан в военкомате к определенному роду войск. Так, меня приписали к НКВД, народному комиссариату внутренних дел. Эта организация, в частности, занималась и организацией эвакуации населения в другие районы Советского Союза. Должен сказать, что в то время народ был очень патриотически настроен. Помню, не так давно ходил такой анекдот. Я тебе перескажу его содержание. Значит, подходит один пожилой человек к молодому и спрашивает его: «Тебя ведь Ваня зовут?» «Да, - отвечает, - Ваня!» «Скажи, пожалуйста, а ты родину любишь?! «А как же?!» «Ну а ты готов за нее отдать жизнь?» «А кто же ее любить-то будет?» В годы нашей молодости мы и помыслить себе не могли такого. А сейчас пожалуйста — молодежь старается даже поступать в те учебные заведения, где не существует военных кафедр.

Одним словом, в армию меня не взяли, но я вскоре был зачислен в отряд народного ополчения, вместе с которым мы вскоре оказались в районе Доргобужа, Ельни и Вязьмы. Помню, в это время к нам стали попадать немецкие газетные статейки о том, что сын Сталина Яков Джугашвили добровольно сдался в немецкий плен. Мы в это время рыли окопы и противотанковые рвы для предстоящей обороны. Для того, чтобы вражеский танк при своем появлении туда спускался и там застревал, от нас требовали того, чтобы его ширина была не меньше семи метров. Мы делали эскарпы и контраскарпы. Работа для нас оказалась, конечно, очень сложной. Мы едва справлялись со своими обязанностями. Но, будучи завшивленными и полуголодными, все равно ее выполняли. Кроме того, мы также еще и попадали под бомбежки. Перед ними, как правило, появлялся немецкий самолет-разведчик «Фоккевульф», который мы называли «Рама», и все наши объекты фотографировал. Лишь после него на нас налетали немецкие бомбардировщики и сбрасывали свои бомбы. Длина создаваемых нами оборонительных сооружений составляла где 500, где 300, а где и всего 200 метров. Возможно, в своем деле мы могли бы достичь гораздо лучших успехов: если бы, скажем, имели больше помощников и ресурсов.

На оборонительных работах мы находились, по-моему, до середины октября 1941 года. И надо же такому случиться, что в это самое время из Москвы начали выводить военные заводы в Сибирь. Мои родители тоже эвакуировались вместе со своим оборонным предприятием. В столице началась такая суматоха, что было не понять, что и к чему. Я пришел домой и застал каких-то других людей, которые ходили в лаптях, сделанных из такого, знаете, матерчатого каната, - я сейчас и забыл о том, как они тогда точно назывались. В то время в Москве происходили самые настоящие беспорядки. Ведь к тому времени немцы заняли наши города Дорогобуж, Ельню, Вязьму и начали постепенно приближаться к Москве. Вернувшись в столицу, мы больше не стали ничего делать и остались здесь до какого-то времени. 16-го числа в городе началась самая настоящая паника: разгул пошел такой, что это был один ужас. Стало ничего не понятно. Но так как мы служили в отряде и к подобным вещам оказались подготовлены, то к нам поступил приказ: заводы и прочие оборонные предприятия, чтобы они не достались немцам, взрывать и уничтожать. Этим занимались не только мы, но и другие подразделения НКВД, пожарники, милиция, слушатели военных академий.

Какое-то время мы находились за пределами Москвы, но потом снова попали в город. Через какое-то время меня снова поставили к станку на завод (я перед этим успел на предприятии поработать) и начали учить на токаря. Кстати говоря, завод имел свою площадь, на которой в свое время сажали картошку. В конце ноября меня послали копать там картошку. А не то 5-го, не то 6-го декабря 1941 года у меня началась новая жизнь — я был призван в армию и направлен сначала в полковую школу, где обучение продолжалось три месяца (когда оно закончилось, я получил треугольничек в петлицах, что соответствовало званию сержанта), а потом и на курсы младших лейтенантов, которые находились в Подмосковье.

И.В. Курсы, я так понимаю, были ускоренными?

В.А. Да, ускоренными. Срок обучения в них составлял шесть или семь месяцев. Располагались эти курсы в Кулебах. Кстати говоря, так как они входили в состав Московского военного округа, то считалось, что мы входим в ряды действующей армии. По окончании курсов мне присвоили звание младшего лейтенанта. Об этом, между прочим, у меня сохранилось удостоверение. А затем после всего этого меня направили служить в соседнюю бригаду. Но я там пробыл совсем недолго. Очень скоро я попал на фронт.

И.В. Вас много гоняли на курсах?

В.А. Режим учебы был, конечно, у нас довольно строгим. Ведь нам приходилось ужинать иногда в час, иногда в половине второго ночи. Почему? Потому что нам до двенадцати часов ночи мы занимали очередь в столовой. Пока, как говорят, дойдет до тебя очередь, наступит глубокая ночь. Спали мы на нарах, которые были двойными — имели верхний и нижний ряд. На ногах мы вместо носков носили под ботинками обмотки. Длина таких обмоток, помню, составляла три метра. Ночью нас постоянно поднимали по тревоге и мы после этого совершали марш по десять — пятнадцать километров. Потом отдыхали. Короче говоря, спать нам особо в учебке не давали. Часто приходилось ночевать в лесу, где мы для себя копали ступенчатые траншеи и устанавливали сосновые или еловые шалаши. А все дело в том, что на том направлении складывалось очень тяжелое положение. Сталин из-за этого направил туда Сибирские дивизию. В одну из них — 346-ю стрелковую — я и попал через какое-то время после окончания курсов.

И.В. Кто были вашими преподавателями на курсах?

В.А. У нас ими были разные офицеры. Встречались среди них и те, кто уже побывал на фронте. Ведь в действующей армии получалось как? Если человек получал ранение на поле боя, то попадал в медсанбат, который, в свою очередь, рассматривал вопрос: оставить его или отправить в госпиталь. В случае тяжелого ранения отправляли в госпиталь, в случае легкого лечили и возвращали в часть. Так вот, после госпиталя эти выздоровевшие офицеры попадали на какое-то время на курсы.

И.В. Помните, как состоялся ваш выпуск?

В.А. По этому случаю у нас ничего особенного и не проводилось. Разве только то, что нам выдавали вещевой и продовольственный аттестаты. Правда, это случилось не сразу после окончания войны. Ведь я какое-то время в соседней бригаде служил. Что это давало? Если ты, находясь в пути, останавливался на какой-то станции, то там, если имелась какая-нибудь столовая, мог поесть. У меня, между прочим, до сих пор хранится документ продовольственного аттестата. Как-то так получилось, что не пришлось мне им воспользоваться. Это было, правда, уже на Украине. Я пешком дошел до части и ни на каких железнодорожных станциях тогда не задерживался. А тогда, в 1942-м году, после окончания курсов, к нам прибыл представитель с действующей воинской части, который фиксировал, сколько у нас появилось пополнения из числа командного состава. Он меня и отобрал в свое воинское формирование. Так что никаких мероприятий по поводу выпуска не проводилось! Единственное, что запомнилось: перед тем, как нас посадить для отправки в вагоны-теплушки, сыграли марш «Прощание славянки».

Затем мы прибыли в часть. Я попал в пехоту и так в ней до самого конца войны и провоевал. Зачислили меня в 727-й стрелковый полк 33-й бригады. Он дислоцировался под Москвой. Уже дальше от нас, ближе к городу Горькому, находились артиллеристы, минометчики и другие рода войск. Прибыв на передовую, мы опять какое-то время находились вне боевых действий. Затем нас включили в состав 5-й танковой армии под командованием генерал-майора Романенко и отправили под Тулу Едва только нас распределили и я получил назначение на должность командира стрелкового взвода, как вдруг вышел приказ Сталина о том, чтобы немедленно нанести контрудар немцам под Сталинградом. После этого нас срочно сняли и отправили туда. Само контрнаступление началось, как известно, 16-го октября 1942-го года. Нас выгрузили в районе города Серафимовича. Когда мы проходили через город около какой-то речки, ее название я, к сожалению, уже позабыл, там вовсю шел бой с немцами. Ночами мы выходили через Дон. Было очень холодно. Ведь если артиллеристы разместились в домах и разных собачьих конурах, то мы, пехота, со своими пулеметами «Максимами» находились на улице. А 16-го наши войска начали наносить удар. Сколько там точно погибло людей, я не могу сейчас точно сказать, - этот факт вы можете проверить и без меня по документам. Но я знаю, что мы пленили около 330 тысяч немецких солдат из армии генерала Паулюса. Что интересно: когда это наступление проводилось, мы ничего об этом не знали. Было не понятно, мы на них или они на нас наступают. Короче говоря, соблюдалось очень большое состояние секретности.

В эти же дни меня назначили командиром роты и так я на этой должности, по сути дела, находился до самого окончания войны, имея дела с командиром батальона, командиром полка и прочими старшими офицерами. А получилось это так. Первые четыре дня мы находились в наступлении. Затем состоялось соединение двух фронтов. Со всем своим полком мы стали продвигаться вперед тремя колоннами. В полку имелось три батальона, каждый из которых шел своим особым маршрутом. Вместе со своим стрелковым батальоном мы тоже начали двигаться. Я шел в боевом охранении. Но что характерно: вместе с нами не было ни пулеметов, ни пушек, ничего. И вдруг нам объявляют: «Тревога! Немцы! Танки!» И тут я замечаю, что перед нами полно немцев с танками, на которых нарисован белый череп, и во главе всего этого — черные флаги. Танк стал стрелять нас и давить. Причем стрелял он по-всякому: и из пулеметов, и из пушки, и из автоматов, и бросали всевозможные гранаты. В общем, несколько людей этими танками у нас было передавлено. Через какое-то время мы все-таки разобрались в обстановке. Стали подтягиваться наши дополнительные силы. Однако потери мы понесли настолько большие убитыми, что у нас практически не осталось боевых офицеров. Я лишь спасся благодаря тому, что когда мы двигались вперед, то первыми заходили первый и второй батальоны. Движение старались делать так, чтобы немцы не могли нас взять в кольцо. Наш батальон был усилен где-то пятнадцатью танками. В это время началось второе наступление немцев: они сначала ушли, но потом вернулись и снова пошли на нас и стали выдвигаться. Это было где-то уже ближе к городу Калачу Ростовской области. Все эти дни меня почему-то не покидало то чувство, что я останусь в живых. Но я тогда был слишком молод, еще не соображал того, что запросто могу погибнуть.

В эти же дни я был потрясен героизмом нашего начальника штаба полка. Видя, что на него идет пять танков (между ними шел какой-то интервал), выскочил из окопа и с возгласами «За Родину! За Сталина! Вперед!» бросился на них со связкой гранат. К сожалению, я не записал и не запомнил его фамилии. Но как я мог это записать? Все-таки шли бои. Но я об этом писал в газету. Потом подошли наши танки и артиллерия и мы подбили несколько немецких танковых машин. Когда же мы начали считать, сколько нас после боя осталось в живых, то оказалось, что очень мало. Причиной тому послужило также и то, что все это было в темное время суток. Вы понимаете, какая произошла вещь? Немец выбрал самый удачный для нападения день — 22-го июня, когда до двенадцати ночи бывает светло. Это не зима, когда в три-четыре часа дня уже начинает темнеть. Нам под Сталинградом пришлось именно в таком положении воевать. Короче говоря, при такой темноте мы на передовой многое не понимали и не видели. В одну из таких рабочих ночей, когда у нас шло маневрирование, и оказалось, что со всего батальона у нас осталось людей на одну роту. А рот таких имелось в батальоне три. В итоге я и один политработник со шпалой взяли на себя командование ротами. Послали мы своих людей вперед: узнать, что творится в штабе. Но никого из руководства на месте не оказалось. Потом начали проводить новую формировку. В итоге я стал воевать с людьми, которых вообще не знал. Я и в своем-то батальоне не всех помнил, а тут — такая ситуация. Потом у нас дальше пошли бои. После того, как немцы в очередной раз по нам долбанули, меня ранило. Это случилось в первых числах января 1943-го года.

И.В. Расскажите о том, как это случилось.

В.А. Ну как случилось? Время было зимнее. Местность, в которой мы воевали, оказалось степью. Там почти не было никакой растительности. Правда, что-то замерзшее мы там находили. Воевали мы фактически без оружия, потому что сколько мы ни стреляли, кругом рикошетило. И вот, когда мы двигались к железной дороге, которая шла в сторону Сталинграда, меня ранило. Всего я был в годы войны четыре раза ранен. Второй, например, раз меня на плотине задело. Дальше я уж не помню. Все это происходило в бою, в непосредственном наступлении. И каждый раз я не попадал в свою часть. Таким образом, я был командиров рот четырех стрелковых дивизий. Кроме того, дважды я исполнял обязанности командира взвода в штрафных ротах. В составе частей я прошел через Украину, Австрию и Венгрию, брал город Будапешт. Закончил я войну в звании капитана. К тому времени я служил в дивизии, которая имела наименование Запорожско-Хингамская. Сейчас у меня звание повыше — гвардии подполковник.

Раз уж мы с вами начали разговор о войне, мне бы хотелось поделиться своими воспоминаниями и рассуждениями о таком вопросе: что такое бой? Описать его можно таким образом. Рота, которую составляют три взвода, ведет бой. Если мой взвод является последний, то у него с другими взводами будет некоторый промежуток и рядом будут стоять пулеметы. Одна рота от другой роты располагается примерно где-то на расстоянии 200-300 метров. Дальше находятся танки и артиллерия, которые в бою нас поддерживают. Но вот что интересно: я до сих пор не могу вспомнить того, как мы в то время ходили в туалеты. Но как-то, по-моему, выкручивались из этого непростого положения. Помню, когда у нас под Сталинградом проводилось наступление, у нас и окопы были не вырыты. Лишь оставались кое-какие углубления, которые до нас сделали так называемые уры (укрепленные районы), они прежде здесь находились длительное время. Немцы были в более выгодном, чем мы, положении. Но мы их остановили, и сделали это за счет того, что взяли высоту. Потом некоторые люди говорили: «В боях за высоту три погиб целый батальон». На это мне хотелось бы сказать следующее: если бы мы не убрали эту макушку, с которой все просматривалось, то могла запросто и армия быть уничтожена. Ведь бои там практически непрерывно продолжались. Правда, на ночь они прекращались. Но я вам еще скажу: немцы во всем были народом аккуратным и пунктуальным. Они до последнего выполняли свой приказ.

Чтобы вы имели большее представление о том, в каких условиях нам приходилось воевать, зачитаю вам отрывок из брошюры по истории боевого пути одной из моих дивизий, где есть также и упоминание моей фамилии. Итак:

«К исходу 7-го февраля, после третьей атаки, 592-й стрелковый полк (командир - майор Ремба) прорвал вражескую оборону и овладел высотой 54,2. В этих боях умело действовал пулеметный расчет первого батальона лейтенанта Штемпеля, отразивший несколько контратак противника».

Тут я думаю: ну разве можно всю контратаку описать? Нужно, чтобы об этом говорить, специально подобным вопросом и подолгу заниматься. Но я продолжу чтение:

«Особо отличился пулеметный расчет сержанта Старостина, который погиб в бою. Он был схоронен у полотна. С наступлением темноты по инициативе командира второго батальона капитана Гогия стремительно стал действовать весь батальон. В первых рядах была рота старшего лейтенанта Алисова. За вторым батальоном в прорыв поднялся весь 592-й полк. Направление - станция Никополь...».

И.В. Насколько я понимаю, вы командовали взводов в штрафной роте.

В.А. Да, я там командовал взводом. Но я не особо это афиширую. Начнешь говорить, а после этого пойдут разговоры: а-аа, так ты там все-таки был. Между прочим, хотя я командовал штрафным взводом, он находился на уровне роты. Собственно говоря, получал я зарплату все равно как командир роты. Несколько лет назад, когда для «Первого канала» снимали фильм о штрафниках у меня взяли интервью. Но я остался недоволен этим репортажем. Смешали мои воспоминания, понимаете ли, с воспоминаниями какого-то генерала...

И.В. Насколько долго штрафников держали в ротах?

В.А. Вы знаете, что я вам на этот счет скажу? Я в эти вопросы не вникал. Вообще-то говоря, быть командиром роты на фронте — это очень трудное дело. Приведу вам характерный пример. Мы прибываем на место и останавливаемся. Обычно, когда мы делали стоянку, редко когда рыли окопы, - лишь только в тех случаях, когда нужно было надолго сделать себе укрепления. Затем меня вызывает командир батальона и говорит: «Вы должны сделать то-то-то-то… Первая гвардейская рота, ваш сосед справа такой-то, слева такой-то, задача у вас такая-то!!!» У меня была планшетка, на которую я все эти данные заносил. Конечно, как командир роты я не знал всей обстановки. Это сейчас, когда слушаешь интервью с некоторыми ветеранами, просто буквально поражаешься тому, как человек все знает. Не так давно мне подарили книжонку, изданную по линии комитета ветеранов войны, в которой преподносится самая настоящая чушь. Там, например, приводится биография ветерана, который, будучи партизаном восьмилетнего возраста, не только взрывал и пускал под откос поезда, но и был начальником разведки партизанского отряда. Ну как им можно в восемь лет стать? Эти люди хоть представляют себе то, кем должен являться настоящий разведчик? Представим себе такую ситуацию. Мне как разведчику дали задание разведать дорогу. Это, по мысли автора биографии ветерана, значит, что восьмилетний ребенок может пойти на такое задание. Но как он, такой мальчишка, может что-либо оценить? Что он может сделать без оружия? Ведь, как говориться, в восемь лет тебе не доверят винтовку. Разве я могу поручить ребенку, который только что стал школьником, какое-нибудь ответственное задание? Это самая настоящая чушь!!!

И.В. Расскажите о вашем участии в боях по освобождении Венгрии.

В.А. О, это, между прочим, интересно. Ведь когда вся эта эпопея закончилась, нашему 198-му стрелковому полку присвоили почетное наименование «Будапештский». Дело складывалось таким образом, что после боев в Польше нашу дивизию отозвали на нашу территорию, где она проходила доформировку. Там нам давали дополнительное пополнение. Причем, что немаловажно, происходило все в бандеровском крае, на территории Украины, где мы подвергали себя очень большой опасности и риску для жизни. После же того, как часть была вновь сформирована, мы ночью начали продвигаться к Венгрии. Больших окопов мы там не рыли. Кстати говоря, в пути мне запомнился один курьезный случай. Во время войны существовало такое правило: когда идет переброска по железной дороге военного транспорта, тем более если речь идет о нескольких составах, назначается дежурный по эшелону. На эту должность меня, тогда еще старшего лейтенанта, в то время и назначили. А дело оказалось очень опасным. Ведь мы ехали ночью лесами через бандеровщину. И вдруг поезд остановился. В этот момент я находился не со штабом, где проходила какая-то телефонная связь, а совсем в другом месте. По такому случаю я спустился. Возник какой-то шум. Вдруг мне сообщают: «Давайте идите быстро к себе!» И тут я вижу, что поезд начинает идти. У меня от этого чуть разрыва сердца не получилось. Ведь это было в два часа ночи в Польше. Представьте себе, националисты меня могли взять в плен и устроить надо мной расправу. Потом оказалось, что по нам на два вагона, пока мы ехали, стреляли из оружия. Но все, к счастью, обошлось.

И.В. Как мирное население в Венгрии к вам относилось?

В.А. Нормально у нас с ними все происходило. А как же? Даже траханье было: как говориться, они наших, а мы ихних. Плохо относились к нам западные украинцы, наши фактические братья. Когда нас вывели из Польши и остановили в Львове для того, чтобы осуществить переброску в Венгрию, то мы ощущали сволочные действия этих людей. Прямо скажу: плохо они к нам относились.

И.В. Как вас награждали на фронте?

В.А. У меня, например, имеются такие награды - три ордена Отечественной войны и два ордена Красной Звезды. Раз уж вы задали такой интересный вопрос, я вам расскажу о двух случаях на эту тему, которые мне запомнились. Первый эпизод произошел под Сталинградом в 1942-м году. Когда 16-го октября состоялось соединение фронтов и началось известное контрнаступление наших войск, было взято в плен около 300 тысяч немцев в плен. Сколько там их погибло, я и не знаю. И вот зимой, когда на улице стоял самый настоящий мороз, мы начали двигаться по какой-то дороге. Наш полк шел тремя колоннами. И вдруг нам сообщают, что впереди — немцы. У нас нет артиллерии, так как она отстала и осталась где-то позади. Мы тогда, помню, еще зашли в дом к людям погреться, так как стало совершенно невозможно идти в такую пургу. В это время фашисты и начали нас кромсать. У нас практически и никакого оружия не было: как ни выстрелим, так все время рикошетит. Я, впрочем, про это вам рассказывал. Фактически получилось так, что из батальона осталась только одна рота, а из ее офицеров только один я. Поэтому я принял на себя командование ротой. В это же время мне сообщили, что и позади нас шли фрицы. Но потом наши пути разошлись: мы стали двигаться налево, а они направо. После этого, находясь на каком-то хуторе (его название я позабыл), сплошь состоящим из старых домов, мы две недели вели с немцами бои. У них имелись сильные укрепления, кругом были вырыты траншеи, да и сами они занимали господствующее положение — находились на высоте. Мы же, в отличие от них, занимали овражистое поле и видели, как они над нами двигались.

И вдруг в один из дней ко мне подходит мой ординарец и говорит: «Товарищ старший лейтенант, немцы!» Тут я заметил, как они начали спускаться с высоты. Потом от них отделилась какая-то машина и стала все ближе ехать к нам. Тогда мы стали к ним ползти: я и еще два человека. Мысли наши крутились вокруг только одного: что в данный момент мы можем сделать? Так вот, мы с двух сторон подползли к этой гористой местности и взяли эту машину. Машина оказалась разведочная. В качестве трофеев я взял у немцев хорошие и довольно широкие сапоги. После этого я звоню в свой батальон и сообщаю о захвате. Мне говорят: «Сейчас к вам придут люди». И действительно, через какое-то время на позициях роты появились три человека. И вдруг, по прошествии непродолжительного времени, их всех трех наградили орденами. А мне — шиш!

Второй случай оказался тоже не менее интересным, чем первый. Это происходило в то время, когда мы вели бои в Запорожье. Наша дивизия тогда держала оборону в районе электростанции Донбасс. Кстати говоря, когда впоследствии, уже в послевоенные годы, мы писали о наших командирах книгу, то с этим случаем опять столкнулись. Много раз и с женой мы это обсуждали: ведь ей, как говориться, были известны все мои истории и похождения. Короче говоря, мы занимали оборону в районе ДнепроГЭСа. Боевое охранение наших полков как-то сумело ее удержать. Это было в феврале или марте 1944 года. Мы находились на каком-то расстоянии от наших траншей. Дальше снова стояла пехота. Мои солдаты оказались одеты в валенках и ботинках. Около тех самых траншей, это в ста метрах от нас, где мы сделали еще и выступы, находился наш пулемет. Почему он стоял конкретно там, я не знаю. На этих позициях мы ночами вели усиленное наблюдение. Должен сказать, что немцы вели себя как очень аккуратные люди. Такое впечатление складывалось, когда мы за ними с своей стороны наблюдали. Если, скажем, у них положен обед в два часа, то он и будет именно в два часа, но никак не раньше и не позднее. Поэтому в это время у них все прекращалось и начинался обед.

Мы находились в низинке от позиции фашистов, хотя, может, немного и еще подальше от них. Время от времени ночью наши бойцы постреливали в ту сторону для профилактики: чтобы дать противнику знать, что мы не спим. Поэтому временами раздавались такие звуки: тр-рррр. У них там два-три человека ходило. Будучи командиром роты, я, как правило, ночью не спал. Днем, впрочем, этого тоже не приходилось делать. Почему? Потому что мы знали: если кто-то из нас попадет к немцам в плен, то ему будет страшная крышка. Короче говоря, мы держались друг за друга и по отдельности не ходили. И вот однажды, когда я со своими ребятами шел по траншее в сплошной тишине, возникло желание: а давайте дальше пройдемся! И мы втроем поднялись и немного прошлись. Кругом все оказалось закрыто туманом, дело шло к рассвету. А ближе к нейтралке у нас проходила колючая проволока, к которой мы привязали кофейницы. Они вдруг загремели. «Видать, кто-то у них заблудился», - сказал я своим парням. И так в действительности и получилось. Когда мы подошли поближе, то взяли одного человека. Я опять позвонил в батальон. Мне ответили: «Сейчас пришлем людей!» И действительно, через какое-то время ко мне пришли двое здоровых ребят. Мне, к сожалению, невдомек было их попросить: покажите, мол, ребята, свои документы, назовите свои фамилии.

Потом война закончилась. И вот, уже в мирные годы, когда я занимал должность секретаря Совета ветеранов 203-й Запорожской стрелковой дивизии, то мы готовили наградные материалы на наших сослуживцев. И вдруг я получаю письмо, которое мне пишут двое моих бывших однополчан. В нем говорится: во время войны мы взяли одного пленного, это было в таком-то месте, поэтому мы хотим попасть на парад в Москву и надеемся, что нас за наши прошлые заслуги наградят. Я не хочу врать, но по моим подсчетам, это оказались именно они: те ребята, которых ко мне прислал командир батальона. Их наградили за это дело орденами Славы третьей степени. Когда я был секретарем Совета ветеранов, они узнали каким-то образом мой адрес и написали: «Товарищ капитан, мы в таком-то случае участвовали». И описали все то, что происходило на наших позициях. Я смотрю: одно и то же! Но я изменить ничего не смог. Поезд, как говориться, ушел уже далеко. Я эту тему никогда не поднимал да и сейчас не имею желания дальше ее развивать. Просто хочу сказать, что шельмование тоже было. Ну а в отношении вашего вопроса про штрафников могу сказать, что об этом я знаю не больше, чем другие люди. Я, конечно, не знал, сколько их держали: до трех месяцев или до того, как того или иного бойца убьют или ранят. Да и мне, собственно говоря, не до этого было в то время.

Владимир Павлович Алисов, 90-е гг.

И.В. Как складывались ваши с ними отношения?

В.А. Вопрос хороший. Приведу вам такой пример. Как только штрафная рота приходила с боевого задания, ее уводили в какую-нибудь расположенную рядом деревню. Так, впрочем, поступали и с нашими обычными батальонами. После этого следовал приказ: «По чужим воротам не ходить!» Но разве их от этого удержишь? Они плевали на все это. Именно по этой причине я старался взять себе в помощники кого-нибудь из штрафников. Но штрафник — это не тот человек, которого несколько назад показали в фильме «Штрафбат». Ведь Досталь снял, по сути дела, какую-то мерзость. Собственно говоря, у нас как попадали люди в штрафную роту? Скажем, парень проезжает с эшелоном мимо своего дом. «Ладно, - говорит этот сержант или рядовой, - сбегаю до своего дома, а потом догоню состав». После этого над ним чинится суд и его записывают в штрафники. И когда я вижу по этому лживому фильму, что какого-то уголовника, который в армии ни дня не прослужил, назначают фактически на должность старшего лейтенанта, я просто поражаюсь этому. А он, как человек, промотавшийся всю свою жизнь по тюрьмам и лагерям, выполняет обязанности командира, берет нож и идет шарить по складам. Получается какая-то чепуха! И почему-то все без конца находятся на передовой. Вот, скажем, я воевал в пехоте и имею четыре боевых ранения. Так вот, я прямо могу вам сказать: больше двух-трех месяцев мы не сидели на передовой. Правда, я рассказываю про свое подразделение. Про соседние роты я не знаю. Другое дело артиллеристы: у них имеются свои разведывательные батальоны, жизнь у них проходит более-менее стабильно. А у нас все складывалось по-другому. Если я получал ранение, то уже знал, что после госпиталя в свою часть ни за что не попаду.

И.В. Какие ощущения вы испытывали, когда поднимались в атаку?

В.А. Ну какие у меня могли быть ощущения? В боевой обстановке мысль возникала только одна: нужно прорваться вперед и сделать так, чтобы тебя не убило.

И.В. «За Сталина!» кричали?

В.А. Это было. Между прочим, я писал когда-то об этом в газете. И когда мои товарищи прочитали статью в дивизионной газете «Гвардеец» (мы освободили электростанцию и стали двигаться в сторону Одессы, потом готовились к предстоящим боям по взятию Будапешта, это происходило перед самым Новым 1945-м годом), то я на их лицах прочитал ухмылку. После этого я решил: больше не буду на эту тему писать, кому все это да и зачем нужно? У нас люди руководителя почему-то всегда считают нужным обгадить. А если интересуешься делами штрафной роты, то я тебе советую: не суйся туда. Там были совсем другие распорядки!

И.В. Показательные расстрелы у вас проводились?

В.А. Такие мероприятия у нас проводились. Помню, когда мы находились на Украине, выстроили весь наш полк, поставили осужденного на бочку и прямо перед всем строем расстреляли. Но судили не нашего военнослужащего, а какого-то бывшего полицейского. Приговор объявляла тройка. Все это организовалось по линии организации, которая называлась СМЕРШ. Между прочим, в штрафные роты наших бойцов эти ребята направляли: за то, что наши бойцы проезжали с эшелоном мимо своего дома и не могли удержаться от того, чтобы туда сбегать. А то, что показывают в дерьмовом фильме «Штрафбат», это вранье!

И.В. Помните своих непосредственных командиров?

В.А. Некоторых помню. Первым моим соединением стала 346-я Сибирская стрелковая дивизия. Потом ее переформировали: она вошла в состав 5-й танковой армии генерала Романенко. После того, как Романенко понизили, нас перевели в 133-ю дивизию. Так вот, нашей дивизией командовал Жеребин. А впоследствии я в гвардейской части воевал.

И.В. Я слышал, что после боев под Сталинградом Жеребина отстранили от должности.

В.А. Не было у нас такого. Да и не нужно тебе в эти дебри лезть! Жеребина просто перевели на другую должность.

Владимир Павлович Алисов, июнь 2015 г.