- Меня зовут Арсентьев Владимир Иванович. Родился я 15 июля 1922-го года в городе Москве.
Я такой дотошный, что о своей родословной собирал сведения, начиная с 1800-го года. Предки мои были крепостные из деревни в Смоленской области. У них были тогда только имена. Барин, кроме имения и крепостных в Смоленской области, имел также крепостных в Московской области и большой дом в Санкт-Петербурге. Он из Смоленской области перевез в деревню в Московской области одного своего крепостного. И женил здесь, в Чеховском районе. Но тому там не нравилось, и он убегал два раза обратно в Смоленск, его тянуло туда. На третий раз убежал и пропал. Под Москвой у него осталась дочь, а в Смоленской области – сын и дочь.
Брата и сестру около 1840-го года барин перевез из Смоленской области в деревню Московской области. Брату в это время было примерно 20 лет. От имени Арсений получилась его фамилия – Арсентьев. Его барин здесь женил. Арсентьеву Бог дал сыновей Павла и Николая и дочь Андриану.
Сестру его барин взял в Петербург, в прислуги. Потом на сестре Арсентьева, на бывшей крепостной (крепостное право уже отменили), женился свободный человек. И она, и он умерли. А наследство осталось, немного там было.
Наследников искали долго, пока нашли в деревне Шарапово Арсентьевых. Самыми близкими из живых были Павел и Николай. При получении наследства выяснилось, что когда Николай служил в солдатах в Петербурге, приходилось ему по долгу службы открывать ворота тетке, когда она на рысаках вкатывала. Не мог он тогда предполагать, что это его тетушка.
Свалилось наследство на них нежданно-негаданно, и стали они гулять. Завели лошадей, канареек. Арина Гавриловна спилась совсем. Немного от наследства осталось для сына Павла – это уже моего дедушки. И когда он получил наследство, люди подумали, что он богатый. Там был Старшинов, из дворян, дочь свою выдал за него.
У Афанасия Старшинова было трое детей – два сына и моя бабушка Анна. Потом сыновей начали преследовать, арестовывать, когда всех ссылали в 30-е годы. Один умер в Москве, его замотали, замучили. Одного все-таки отправили куда-то, и он пропал, никаких следов его не осталось.
Прадедушка умер в 1916-м году. Имел какие-то царские награды. На его фотографиях бабушка со своей дочерью эти все награды соскоблили – боялись, наверное, что за царские награды нашу семью могли репрессировать.
- Расскажите о дедушке с бабушкой.
- У дедушки Феофана Арсентьева и бабушки Анны было девять детей. Из них трое умерли маленькими. Я про всех не буду. Михаил, мой дядя, был убит в Великую Отечественную войну. Он записан на памятнике в Баклановке.
Дедушка, по-моему, двадцать лет в армии царской служил. Потом работал в Москве столяром на автозаводе, где и все мы. Он был очень хорошим столяром-краснодеревщиком, даже за это получил комнату. Дедушка мог делать из дерева красивые вещи. А мне в наследство остались все эти инструменты разные. У меня сейчас на даче, все в ящике. Я ими сейчас не пользуюсь, у меня другие, но я их не выбросил.
А на лето дедушка приезжал в деревню. Это Волоколамский район Московской области. И он как единоличник был. Не знаю, земля ему выделялась каждый год или на все время.
Про жизнь в царское время, про гражданскую войну он мне не рассказывал. Я только запомнил, что он кому-то рассказывал. Во время гражданской войны он на пароходе где-то плыл, устал, хотел выпить кваску. А это не квасок оказался, а лампадное масло. И плохо ему стало. Барин, или кто там, начальство, поднесло ему коньяк какой-то дорогой, чтобы пронесло это все.
Бабушка моя долго болела. С ней я вообще ни о чем не говорил. Фотографии от нее остались.
И бабушка, и дедушка умерли в самом начале Великой Отечественной войны.
Один дедушка, который Арсентьев, умер от разрыва сердца. Другой, Тузов, когда война подходила уже сюда, позаботился – окоп вырыл в своей деревне Стремилово. Так рассказывали. Я этого окопа не видел, но говорили такое. Больше ничего он сделать не успел, что-то было у него с желудком.
- Где жила ваша семья до войны?
- До войны родители и мы с младшей сестрой Валей, жили на улице Шаболовка в Москве, в коммуналке в бывшем трактире на втором этаже. У нас была комната. И там еще несколько семей, тоже комнаты у них были. А на первом этаже магазин был продовольственный. Не помню, было ли там электричество, а водопровод вроде бы был. Канализации не было.
После войны наш дом сломали, а на его месте построили школу фабрично-заводского ученичества (ФЗУ), что-то такое трехэтажное.
- А вы закрывали двери, когда уходили, или все открыто было, и все в коммуналке доверяли друг другу?
- Ну, может, закрывали. Наверное, закрывали, я не знаю.
- Как складывалась жизнь у ваших родителей?
- Иван, мой отец, в 1895-м году родился в Подмосковье, около Чехова. Потом, когда уже взрослый стал, приехал в Москву. В Первую мировую или гражданскую, я не знаю, в какую войну, отца призывали в армию, но воевать ему не пришлось. Фотография есть, где он в военной форме. Умер в 1959-м, ему тогда 64 года было.
В Москве до войны работал на автозаводе. У него хорошая специальность была – медник. И он выпивал. У него денег было маловато. И тогда он просто ушел, поэтому я в 16 лет пошел работать.
Мама родилась в 1900-м году. До войны работала на автозаводе, на строгальном станке, таком шикарном, наверное, американском.
Родители между собой ругались немножко, поэтому и за мной даже не смотрели. Мне хорошо было. Хотел я учиться, не хотел, но я все-таки доучился до седьмого класса. И пошел работать.
Я тоже работал на автомобильном заводе, на токарном станке, правда, немного. 16 лет мне было. Делал в основном переключатели для коробки скоростей. По-моему, нормы никакой для меня не было, просто я работал. Целых восемь часов!
Потом перешел поближе к дому, как раз на Шаболовке, там станкостроительный завод. И уже работал на правильном станке. Материал был в основном такой круглый. Я его через правильные станки пропускал, чтобы был прямой.
- А вообще ваши родственники что-нибудь говорили про Советскую власть? Про Сталина, Ленина, Кирова? Что-нибудь вообще обсуждали?
- Тогда опасались об этом говорить, нельзя было, все молчали.
- Новый год отмечали, на парады на Красную площадь ходили?
- Не помню.
- На вашу зарплату много купить можно было или ни на что не хватало?
- В отношении этого было туговато. Мы хлеб по воскресеньям, причем не каждое, покупали. Когда я еще не работал, до школы еще, было такое, что мне мама дала копилку, где хранят деньги, чтобы я туда складывал. Вот я, значит, все складывал, складывал. И вот, когда набралось порядочно, я все из копилки вытащил. Рядом с домом была палатка Моссельпрома. Я пошел туда и купил сколько-то конфет. По-моему, «Мишка» или вроде этого что-то такое. Вернулся домой, маме говорю: «Вот купил!» - «Что ты сделал?». Пошла, отругала продавщицу, отдала конфеты, а деньги забрала. Вот такой случай был.
- Значит, вы голодали все-таки?
- Нет, не голодали. Что-то ели.
- Вы хорошо учились в школе?
- Я дисциплинированный был, постоянно ходил в школу. А когда на уроках учителя спрашивали, не хочу – не отвечаю. В общем, я не учился. Учителя видели это. Они хотели, чтобы я хоть плохо, но отвечал. И главное, чтобы приходил. И все на этом. Конечно, я помню учительницу, польку Светлану Николаевна. У меня она была старшей классной. Она такая требовательная была, чтобы учился.
В школе подружился я только с учителем географии. И даже я к нему ходил в гости, потому что он летом ездил и рисовал маслом. Он не был художником, просто очень любил это.
- А вы тоже любили рисовать?
- Рисовал, и маслом писал. Я, конечно, с натуры тоже рисовал, но некоторые картины художников мне очень нравились и я их просто перерисовывал. Репин, Шишкин. Вот «На охоте» Репина. Я даже его картину написал, принес бабушке. Она: «О, – говорит, – хорошо как!». Когда у меня друг нашелся, мы с ним хорошо очень рисовали. Я сам покупал масляные краски. Где брал деньги, не помню. А потом бросил это дело.
- В 1936-м – 1937-м годах много стало врагов народа. Учителя не заставляли замазывать их портреты в учебниках по истории?
- Нет, я не помню.
- Многие мальчишки курили в школе?
- По-моему, до седьмого класса никто не курил. Я не курил, а отец курил во всю ивановскую.
- У вас в школе были учебники, тетрадки или на газетах писали?
- Тетрадки, по-моему, были.
- Книги читали?
- Я всегда любил читать книги. У двух моих дядей такие были книги хорошие, царского издания! Я помню, как к ним ходил, брал и читал эти книги, поэтому я тоже немножечко знаю.
- А вы что читали в основном, какую литературу?
- Выпускали тогда журнал «Вокруг света». Купить его не было возможности. Я брал у товарища, который богаче жил, и читал. Там рассказ был «Хынтун» в переводе. Я прямо с упоением читал.
- В кино ходили в то время?
- Ходил, наверное. Кино любил. «Красный варяг», по-моему, был, американские фильмы.
- А как часто вы бывали на своей исторической родине в Московской области?
- Когда мне было четыре годы, это 1926-й год, мы ехали из Чехова, бывшего поселка Лопасня, в Шарапово или в Гришенки, две деревни там. И заехали в деревню Хлевино, где я увидел бабушку и прабабушку. Они, наверное, просили, чтобы внука им показали. Помню тот факт, это мне запомнилось, что прабабушке было около ста лет.
Потом в деревню ездил только на каникулы. Правда, недолго, до того, как в 16 лет уже пошел работать на автозавод. Я такой беспокойный, когда в деревню приезжал – ловил кротов. Вставлял прямо в норку специальный капкан. Крот касался передней частью о стенку норы и его захлопывало. Шкурку снимал, а тушку просто выбрасывал. Приезжал сюда – сдавал высушенные шкурки и получал деньги. В Москве все время пожалуйста, тут только привози. На эти деньги я купил футбольный мяч.
А в деревню приезжал, там у меня была футбольная команда. Играли в футбол не только ребята, но и взрослые мужики. И порвали футбольный мяч, даже один сезон не прослужил. Пришлось по копейке собирать на починку мяча этого.
- Вы любили еще и рыбную ловлю. Расскажите, как вы ловили?
- Я не удочкой ловил, а корзинкой. Заходишь в воду с ней и под кустом начинаешь руками шарить. Что руками поймаешь, а что в корзинку. И даже такие места были – валежник лежит и рыба под ним. Приходилось нырять и там уже ловить рыбу и доставать. Рыба речная: караси, окуни, щуки, голавли вот эти вот. Без улова не оставался. На жарку хватало. Но есть рыбу я не очень любил. Только ловить любил.
- А раков не ловили?
- Ловил и раков. Руками действовал. Конечно, я ничего не видел под водой, но доставал их. Раков тоже было много.
- Какая обстановка была в начале войны, когда немцы начали бомбить Москву?
- Постоянно приходилось дежурить на крышах. Когда на заводе – я на крыше, когда дома – тоже на крыше. Тушил бомбы зажигательные. Такие вот штучки двухкилограммовые. На завод мало падало, а вот там, где жили, может быть, штук десять я сам потушил. Там песок был наверху. Я тушил, даже не давал им особо загореться. Ничего от зажигательных бомб не сгорело. Даже когда на сараи падали, все равно успевали их потушить. И когда ушел на войну, я все-таки три штучки оставил дома, не выбросил.
Сестра моя 1925-го года рождения, не эвакуировалась, она жила с нашей мамой и работала в Москве в годы войны.
- А как вас призвали в армию?
- В августе – сентябре 1941-го года завод стали эвакуировать в Алма-Ату. Но доехали только до Оренбурга – пришел приказ вернуться. Немножко положение улучшилось под Москвой и назад, значит. Но не в Москву поехали, а в Челябинске разгружаться стали. Есть крыша, нет – станки работают. «Дома, – думаю, – лучше». И я поехал в Москву через Коломну. Всех проверяли. Кто знает, кто там едет?! Никого не пропускали. Но я проехал.
Приехал 31 декабря в Москву и сразу получил повестку. На следующий уже день поехал в Коломну. Там формировалась дивизия.
Когда в футбол играл в детстве, повредил ногу правую. После это выяснилось, что с такой ногой поврежденной не призывают. Не подлежит призыву! Но тогда я не чувствовал, что нога моя болит. Сейчас чувствую. В общем, не стал я тогда ничего про ногу говорить.
Амуниции у меня не было. Выдали мне амуницию. Я начал одевать солдатское, а это все снимать. Начал паковать, чтобы отправить домой. Там библиотека недалеко была. Двери открыты все. Книги разбросаны на полу. Какой-то ящик там нашел. И там увидел книгу «О вкусной и здоровой пище». Ее я тоже отправил со своими вещами.
- Как началась ваша служба?
- Дальше уже в армии, в учебной части 35 дней. Там у нас вооружения не было. Кормили плохо. Здоровый парень. Приходилось бегать, что-то такое.
Туда ко мне один раз приезжал отец, привез три буханки черного хлеба. И вот я наелся с голодухи-то, и пришлось идти в санчасть 135-й дивизии. И надо мной девчата там смеялись.
- Расскажите, как вас готовили к бою.
- Что-то не особенно готовили. Помню, что в полковой школе был. Помню такой разговор почему-то остался у меня. Начальник полковой школы, по-моему, полковник какое-то приказание дает лейтенанту, и тот бежать. «Остановись!- кричит полковник.- Иди-ка сюда. Ты кто?! Командир? Ты что это бежать?! У тебя подчиненные есть». Он сразу ему – передай приказ дальше подчиненному.
Уже снег был. Такого один раз я помню, что мы что-то штурмовали. Мы сломя голову куда-то бежали и чего-то там делали. Чем еще занимались, уже не помню. Может, оружие разбирали. Ручной пулемет был Дегтярева, винтовка, автомат, какой – я не помню. По окончанию учебы дали звание ефрейтора.
После этого – приказ. И на фронт.
- А в какой полк вас направили?
- В 791-й полк. 3-й батальон. Потом посадили в эшелоны для скотины и повезли. Попали в Калинин. Там все забито эшелонами. Там стояли порядочно, может, сутки. Немцы бомбили, но в наш эшелон не попали.
Ребята у нас были не простые, многие, как мне кажется, из тюрем. И они так очень быстро привыкают к разным делам. Разнюхали, что там цистерны со спиртом рядом стоят. Нанесли в котелках, все напились. Но я не пил и два учителя. И сейчас не пью. Ну, я пить могу, конечно, только мне не нравится вкус. Но иногда приходилось пить с друзьями.
Эти два учителя, когда все пили, ушли куда-то. Их задержали и оставили на станции. И даже расстреляли совершенно безвинно.
А мы поехали дальше. По пути бомбили несколько раз, но прямого попадания не было. Летали самолеты не бомбардировщики, а типа У-2. Они не бомбили, а стреляли из пулеметов. И когда они прилетали, эшелон останавливался. Все в разные стороны бежали и падали. А комиссар дивизии стоял в папахе на месте, никуда не ложился и такой пример бесстрашия подавал, я вот и сейчас не могу забыть!
- Куда вы приехали?
- Приехали в Торопец в Тверской области. Начали разгружаться. И помаленьку все двигались. И моя очередь двигалась. Сейчас вот интересный момент. Не помню, было у меня оружие или не было. Значит, от Торопца в основном лес в сторону Белого. Лес и так иногда такие чистые поля. Проходишь, то полянка чистая, то лес там небольшой. Вот, значит, прохожу – снег там. Следы от дороги, дорога накатанная. Чуть темнеет. Дальше смотрю – тоже опять следы. В чем дело-то? И, может, метров 10 – 15 прохожу. Подхожу – солдат! Никак не пойму, в чем дело. Оказалось – солдат убитый.
И вот, когда лес этот кончается, деревня, по-моему, Прусово стоит. Тогда я, конечно, ничего не знал. Только вышел на чистое место, «Мессершмитт-110» выскочил откуда-то из-за леса и ко мне. А мне деваться-то некуда. Там метрах в десяти какие-то кустики. Я туда рванулся. Немец первый раз промазал. А я еще не совсем понял, в чем дело. А он снова заходит, и снова. И вот когда второй раз уже он начал, как только я увидел там вспышку от пулеметной очереди, сразу упал, как будто убитый. Он пролетел. Еще раз полетел на меня, еще раз наклоняется «Мессершмитт-110». Низко было. Немец смотрит, и я на него смотрю. «Ну, – думаю, – все, пошел докладывать!».
- Вы помните двухмоторный «Мессершмитт-110», правильно, да?
- Я уже перед этим немножко знакомился с авиацией, с «Мессершмиттами». Там, на Шаболовке, я в волейбол играл. И у меня был товарищ старше меня Петька Фомин. Он учился в институте. И мы даже вместе по каким-то маленьким брошюркам учили немецкий язык. Там картинки немецких самолетов были.
Товарищ мой позже был комиссаром дивизии. Но после войны найти его не удалось. И внук мой Петька искал, тоже никаких следов не нашел.
- Кстати, что вы чувствовали? Страх, что сейчас убьют?
- Что убьют, я не чувствовал. Что-то у меня такое хладнокровие было. Я как-то очень соображал хорошо. Что-то страха я не вспоминаю. Конечно, понимал, что меня убьют. Но понятия, что меня убьют, я не понимал, как и сейчас не понимаю. После тоже были еще другие случаи. Я не то, что храбрый такой, я не такой уж храбрый, могу и убежать со страху. Даже сейчас я ясно это помню. Я даже представляю сейчас это. Прямо все у меня перед глазами, и в голове все это тоже. Потом этот «Мессершмитт» полетел, я встал и пошел. Дальше у меня что-то прерывается в памяти. Мне ничего не было известно: где, чего, какие деревни. Тогда я ничего не знал. Помню, что мостик какой-то, речушка. Она под снегом, но чувствовалась. У меня лошадь, конь и санки. Я на них подъезжаю к дому. Через мостик этот еду, домик на левой стороне реки. Написано вроде Ломоносово, деревня. Зашел в этот дом, меня угостили пирогами с морковью. Вот это мне запомнилось, пироги с морковью!
- А каким образом оказались у вас повозка, лошадь?
- Не помню. Потом тоже моменты только отдельные. У нас несколько подвод, и мы расчищаем дорогу, а там дальше ничейная земля. Двигаемся к деревне Прусово, пробиваем дорогу лопатой или чем-то другим в снеге в два метра высотой. Тяжело было. Раза два над нами пролетел немецкий самолет. Такой, как У-2, не скоростной. Пролетел и все, не стал в нас стрелять, и мы не пытались его сбить из винтовок.
- Как вы, обычный московский парень, управились с лошадью?
- Я никогда на лошадях не ездил до войны, никогда их не запрягал. А разве трудно запрягать лошадь?! Хомут надевать нужно, что-то подскажут.
- Кстати, расскажите о вашем отношении к лошадям. Даже вот мне дедушка рассказывал, что один раз лошадь плакала.
- Хорошее, умное животное. Вспоминаю, что уже после войны линию электропередач 500 киловольт мы строили под Сталинградом. Взял двух лошадей, ломовики, они вдвоем были запряжены. Еще трактор, и вот с ними продвигался. Там рабочие, инструменты. Нужно было наладить для военных что-то. И вот лошади такие послушные. И в одном месте что-то я их начал подгонять, и они, молодые, наверное, были, разгорячились и в галоп как пошли! Через канавы летим. Это ломовики немецкие, трофейные.
- Еще вопрос сразу же, потому что мне дедушка насчет трофейных лошадей рассказывал, что надо было им команды давать на немецком языке.
- Я этого не знал. Может, и надо было. Это просто эпизод, не относите к нашему разговору, а то далеко уйдем.
- Что было дальше в той деревне?
- Было у нас столкновение или не было, я уже этого не помню. Помню только окопы, несколько солдат собралось, пришли старший лейтенант – командир батальона и капитан – комиссар батальона. Может, перестрелка была, я уже не помню.
Помню еще один момент. Наверное, на следующий день, я почему-то в эту деревню возвращаюсь. Лошадь у меня другая, уже такая старая, рыжая какая-то. И не санки, а сани. Подъезжаю к деревне, а ее бомбят. Ближе подъезжаю. А перед самой деревней возвышенность, и там припекало солнце уже. И лошадь стала проваливаться в снег. Я помыкался и ничего не смог сделать. Распряг лошадь, сбрую положил на сани, сам запрягся и потащил. Думаю, подморозит за ночь, приду, и вместе выкарабкаемся с конем с этим. Подхожу к дому председателя сельсовета – недалеко было. От деревни остались одни головешки. А у нас тылы там были за этой деревней, разные хозяйственные службы. Там кухни тоже были замаскированы. Все разбомбили. Я так понял, что тот немец, который летал, разведку, наверное, делал.
Утром я еще сплю, отогрелся в доме председателя сельсовета на печке. Ребята из заградительного отряда валялись на полу, тоже спали у него. Утром меня будят: «Давай, иди, позавтракай». За стол посадили, мясом угощают. Давно такое не ел.
Момент один позабыл. Когда уже я уходил из села, увидел знакомую личность. Оказывается секретарь сельсовета, Крылов фамилия, тоже меня узнал: «О, здорово!». А он с катушками с проводами. Ему кричат: «Давай, тяни!» Он: «Володя, давай после боя встретимся, поговорим». Но не получилось у нас.
Потом он написал письмо в деревню под Москвой, куда мы часто ездили: «Перед атакой, боем за деревню встретил внука деда Николая. Договорились встретиться после боя. Пошел после боя – ни в убитых, ни в раненых его нет. Не знаю, где он, чего». А сам он и его сын примерно моего возраста не вернулись с фронта. Куда они делись, никто не знает. Я и внука просил поискать их, но про них ничего не нашли.
- Вы не были в пехоте, не были на передовой?
- В пехоте, где ж я еще был?! Ничего такого по хозяйству не делал, я там стрелял, ходил в атаки. Самый последний день мне запомнился, как раз когда я уходил в разведку. Это было 25 апреля. Я и день запомнил.
- Расскажите.
- Посылают под вечер в разведку меня и еще двоих. Не помню, чего там разведывали. Мы ходили чего-то там, плутали. Обратно, значит, возвращаемся, а там как раз болото, клюква. Голодный я был, остановился, клюкву собираю и ем. А мне: «Пойдем, что ты там торчишь?»
Я клюкву собирал сзади и не заметил, как отстал от них. Но я знаю, куда надо идти, хотя понимаю, что могу и к немцам зайти. Там же границы нет никакой! Трудно ориентироваться, место низкое такое, ровное. А уже темно.
Слышу, говор какой-то. Пока еще не ясно, чьи это разговоры. Ближе подхожу – наши. Стерегут лошадей, артиллеристы. Я знаю уже, что если ты не будешь стеречь, останешься без лошади.
До своего места, где обычно был, не дошел. В шалаше чужом остался, лег спать.
Утром просыпаюсь, ног не чую. Валенки промерзли. Сыро, наверное, было. Но я, когда шел сюда, не обратил на это внимание.
Никак не мог встать. Немножко размялся, едва-едва, можно сказать, пошел. Смотрю, уже строится батальон, по-моему, батальон, раз там комбат был. Я взял и пристроился к батальону. Выстроил комбат батальон, чего-то там говорит. Потом дал команду всем двигаться, куда нужно. А у комбата в руках был пулемет Дегтярева. Наверное, пулеметчика убили. Я беру этот пулемет, мне сразу дают второго номера с круглыми дисками.
- Потом был бой?
- Да. Лес кончается, деревню видно уже. К пашне выходим, там тает - уже проглядывает земля. На краю обычно убирают с пашни камни, а здесь остались круглые такие. Рядом с ними заняли позицию, у помощника две корзинки по пять дисков в каждой.
Какого черта, я не знаю, вдруг наши начали наступать. Откуда они взялись, я тоже не знаю. Или помощь какая?! Почему они через эту пашню полезли?! Я их не видел, только слышал, что кто-то орет команды. И начал немец долбить минометом эту пашню. Чем это закончилось, не знаю. Когда стихло, почувствовал – кто-то за нами наблюдает, что мне не нравится, и, значит, стреляю по немецким позициям.
Я думаю, что снайпер нас засек и попал в пулемет, потому что нажимаю, а пули вылетают не туда, а вверх. Никак не мог ничего сообразить. Оружие нельзя было бросать. Я говорю второму номеру: «Давай, иди, отнеси оружие. А там дальше тебе скажут, что делать». Взял у него винтовку и сам ближе к деревне. Дальше не по этому полю, где пашня, а немножко пониже, где кусточки, и левее немножечко. И снайпер меня вроде упустил из вида, так что я к самой деревне подобрался. Смотрю – с другой стороны тоже наши стоят. Значит, деревню окружили.
Там, где санитар, немножко было повыше. Говорю: «Перевязать мне надо». Снайпер-то попал мне в плечо, но ничего не перебило – пуля прошла навылет. А санитар кричит мне: «Тут простреливается. Ты попробуй сам ко мне, к нам переберись. Мы тебе поможем тогда». Пробрался туда, он меня перевязал. Говорит: «Давай, двигайся теперь уже сам дальше». Я дальше раненый уже.
- Вы часто вспоминали потом эти события?
- Мне хотелось узнать, какая это деревня была, которую мы брали 26 апреля. Взяли ли мы ее или нет, я не знаю. Мне хочется туда съездить, потому что помучился там столько! Хочется мне побывать на том месте, где стрелял в меня пилот «Мессершмитта». Посидеть даже там хочется.
Где деревня эта, там сарайчик такой был, полный набит амуницией конской, сабли там. Это до нас Доватор что ли там был, я не помню. Конница проходила. И все свалили, в сарае валялось. Я думаю, что конницы не стало, и сабли больше не нужны были.
- А вы носили каску?
- Нет, по-моему, каски у меня никакой не было.
- Значит, вы вот так шли в тыл?
- В шапке пошел. Не пошел, а пополз - попробуй, пройди там! А он, этот снайпер, хочет дело завершить. Чуть высунешься, сразу раз, потом вижу, что там булькает уже сверху. Я вниз, вода почти что там. Это ложок. И вот немножко углубляюсь в этот ложок и вижу, наши лежат там убитые, человек пятьдесят. Видно, что ползли, так и застыли на месте. Снег еще не оттаял. Это, наверное, зимой наши войска тоже наступали, да так и остались лежать убитые. С ними полежал немножко - за них сойти думал.
Уже отстал от меня снайпер. Дальше ползу. А потом слышу опять разговор. Кто там идет, не поймешь. Прислушиваюсь – это, оказывается, наши солдаты. Там расчет пулеметный, «Максим». Этих я ребят знал. Значит, они уже с этой стороны с «Максимом» подбираются. Я спросил, что-то поговорил с ними. Они говорят: «Вот давай, туда топай».
Дальше прошел. Там наши минометчики. Ну, минометчики тоже стреляют туда. Кое-когда слышим, пуля вроде пролетает. «Ложись, ты что!» Потому что они вот здесь сидят, далеко. Им кажется, пролетело – смерть летит. А мне после того, что было, так уже не кажется. Я пошел дальше.
- И долго вы выбирались?
- Дальше был целый день. Я тебе расскажу. Иду, вышел на лесочек. Едет подвода с оружием: трофейное немецкое, наше оружие. Кто шел, там складывали. Может, пулемет мой туда положили, я не знаю. В этой повозке и командир полка. Как зовут, фамилию я уже после узнал.
Он: «Ну, ладно, давай, клади свою винтовку и дальше топай, раз тебя ранило». А я говорю: «Положишь, а потом скажешь – бросил на поле боя». Поэтому я пошел с винтовкой, дошел, где там наша санчасть, кухни. Еще посмотрели там девочки, как у меня дела, перевязали еще. И мне говорят: "Ты ходить можешь, давай сам иди». Тут я уж винтовку, наверное, пошел и отдал. И потом, может быть, километр или больше шел по воде, и березки там стояли. Вышел на место повыше. Там сараи, крыш не было. Припекает солнце и так тихо! Там уже несколько раненых было. Как они туда добрались, я не знаю. Потом смотрю и командир 3-го батальона тоже здесь же. Ну, меня-то легко ранило, а его тяжело. Здесь кусок вырван и вот здесь кусок вырван.
Пришла полуторка, подъехала, помог ему подняться на машину. Там дорога уже хорошая была. Ну, нас повезли. Какие-то там деревни проезжали. А когда санитарная часть более-менее солидная попалась, я попросил: "Возьмите, что ж его трясти везде. Тяжелый раненый". Помог, ссадил комбата, а сам уже дальше. Довезли до Зарайска. Дальше болел и выздоравливал.
- С командиром полка больше не встречались?
- На фронте больше не встречал. Хотел у него кое-что выяснить после войны. Нашел, где он жил, пришел. Я говорю: «Вот хотел бы узнать кое-что у командира полка». А мне там говорят: «Он спился совсем!». Думаю: «Чего ходить к пьяному?!». В общем, не встретился я с ним.
- А сколько времени выздоравливали после ранения?
- До лета, а потом в батальоне выздоравливающих находился. Ослаб до невозможности. Там товарищ у меня был. Сейчас ни имени, ни фамилии, конечно, не помню. Так вот говорит он мне: «Володя, знаешь что, бабушка просит перекопать огород. Пойдем, она нас и подкормит немножко». Насчет кормежки я согласился, и копать огород тоже не отказывался. Пришли к бабушке, она нас молочком, яйцами. А когда за лопату взялся, сил-то нет никаких! Я ничего не могу копнуть. Стыд и срам! И куда от стыда деваться?!
Еще такой был случай. Там река недалеко протекала, быстрая. Мостик через нее был, и я частенько ходил туда. У нас там даже пост батальона выздоравливающих был. Один раз я смотрю – что-то белеет. Вижу, щука. Она пригрелась и всплыла. Может от взрыва бомбы, а может сама сдохла. Ее историю не знаю. Я ее палочкой подогнал к берегу, килограмм восемь – десять щука.
Иду по деревне с щукой в руках, все рты разевают. Ну, а жили мы, человек десять, наверное, у хозяев, у которых дом был недостроенный. В первой половине, где кухня, они жили сами. А мы - в недостроенной части. Я пришел туда, а оказывается, хозяйка любила очень рыбу. Просит: «Продай мне». - «Пожалуйста!». Она мне отвалила молока, яиц, еще что-то там, я не помню. И как раз это мне вовремя помогло, а то совсем, может, загнулся бы там - плохо кормили.
А дальше что?! Хозяйка начала разделывать рыбу, и оказалось, что мясо от костей отстало, щука оказалась уже не годная. Она начала искать этого "проходимца", продавшего ей рыбу. И я тут был, когда искала-то. И на меня смотрела, но никто не признавался. А мы все на вид были одинаковые.
- Вы согласны с утверждением, что жизнь пехотинца – это одна – две атаки, а потом или в могилу, или в медсанбат?
- Согласен. Видел своими глазами, как гибли люди. Когда вот деревню освобождали и до нас еще столько народа положили! А еще и сколько раненых было!
- Какие у нас были окопы?
- А у нас их не было. Там снег был в человеческий рост, какой окоп в снегу? Я только вот помню, что копыта лошадиные я на костре грел и оттуда хрящи выковыривал и ел.
- Кстати, расскажите, пожалуйста, кто вас поднимал в атаку? - А когда бойцы шли в атаку, они что кричали «Ура!», «За Сталина!» или мат - перемат?
- Никто не поднимал. Помню, когда нужно, я поднимался. И каждый выбирал место, направление, где удобнее. Никто «Ура!», «За Сталина!» не кричал. Никто и не матерился. Будешь материться, когда рядом смерть! Я никогда не слышал и никогда не матерился, хотя, конечно, умел.
- Такой вопрос: вы в рукопашных схватках участвовали? Какое оружие у вас было?
- Была винтовка, был автомат, по-разному. Но в рукопашной я не участвовал.
- А как вы считаете, что вам помогло выжить на фронте? Может быть, что вы спортсмен, физически развитый человек?
- Я занимался и футболом, и волейболом, но я просто спортсмен-любитель. Просто был везучий.
- Мне вот дедушка рассказывал, что в пехоте было рукоприкладство, что командиры отделений иногда могли и врезать. У вас такое было?
- Не знаю, не видел. Но, возможно, что били. Если кто что-то плохое сделал, струсил или что – лучше пускай тебя побьют кнутом, чем на тебя рапорт командованию подадут.
- А когда вы воевали в пехоте, не было среди солдат и сержантов ненависти к офицерам за то, что у них особый паек, что у них привилегии?
- Нет. Я и сейчас ничего этого не осуждаю. Так было положено.
Один секрет расскажу. В 135-й дивизии был у нас капитан, я не помню его фамилию. Ему отдельно еду приносили в термосах. В одном – первое, во втором – второе. Один раз у меня была возможность, и я воспользовался ею – попробовал это питание без разрешения. И довольно много там я убавил – хорошая была еда! У нас же, помню, что в основном комбикорм был. Его приносили в рюкзаках.
- А в 1942-м году вам выдавали по сто грамм?
- Что-то вроде было. Вот махорку давали. Сам я ее не курил, а менял в деревне на то, что дадут. Что давали, то и брал.
- А ели американскую тушенку?
- Не помню.
- По вашему мнению, в 1942-м году опаснее что было – немецкая авиация или их артиллерия?
- Авиация. Почти не давала отдохнуть. Только прибыл на фронт, чуть не расстреляли из самолета. И постоянные бомбежки. А наших самолетов не видел ни одного.
- Как вы оцениваете немецкое оружие?
- Не могу сравнить, потому что я им не пользовался. Не знаю ничего.
- Как я знаю, немецкие пулеметы очень скорострельные и специфический звук ими издается во время стрельбы.
- Не знаю. Чтобы это слышать, нужно чтобы пулемет рядом со мной работал, а такого я не могу вспомнить.
- Вам снится или снилась война?
- Нет.
- А вы писали с фронта письма домой?
- Может, написал когда-нибудь, я не помню. Какой-то необходимости не было, что-то там писать. Жаловаться, что трудно?! - Я не привык жаловаться. А зачем писать, если нечего.
- О чем в основном говорили солдаты между собой? О девушках, о еде, когда закончится война?
- О многом говорили, разве все запомнишь?! Когда я был в 135-й дивизии, мы где-то вдвоем в отдельном домике остановились, бабушка там нас иногда кормила. У нее сын был тоже где-то на войне, а тут была дочь, коровник был. И вот мой товарищ хвалился, что, мол, добился чего-то у нее, у девки. Я это осуждал. Это вот такой случай был.
- Когда вы были в медсанбате, лечились, вас заставляли бриться или у вас вообще ничего не росло?
- Никто ничего этого не делал. Да и нечем бриться было, чем там бриться?
- Часто мылись?
- Я не помню, когда мылись. Баня была, не была, не помню.
- А вши заедали?
- Наверное, нет. В 1942-м году, когда был в пехоте, тоже не помню.
- Такой вопрос. Отстреливали собак во время войны? Собаки же бросаются сразу на людей, а вы с оружием. По моему предположению, всех собак должны были просто перестрелять.
- Нет, я не помню. В деревнях, где были, никаких собак я не помню. И лая собачьего не слышал, не помню.
- Расскажите, что было дальше после того излечения вашего.
- Значит, летом 1942-го года я еще не выздоровел, болел. И тут слух пошел, что приехал с бронепоезда кто-то набирать пополнение.
- А вы называли его как, купцом?
- Это уже сейчас так говорят, а тогда никак не называли, такого слова вообще не было. Приехал кто-то и все.
- Значит, к вам приехали люди, которым нужны были солдаты на бронепоезд?
- Да. И я пошел добровольцем. Потому что я еще не закончил лечение, и там свобода выбора была – на бронепоезд идти или куда еще. А мне хотелось поближе к авиации. Мне же от нее досталось!
- В общем, вас направили на бронепоезд, 787-й, да?
- «Тамбовский рабочий». А номер там у него свой был. Сразу попали под Ржев. И под Ржевом мы, наверное, года два были. Там базировались на ближайшей станции, у нас был тупичок замаскированный. Когда приказ поступает, а это было не каждый час и даже не каждый день, дорогу подводили к самому Ржеву. И вот мы подъезжали и сразу, со всей силы туда вламывались, подходили и стреляли.
Подходили насколько возможно, быстро отстреливались и сразу тикать. Бывало, что и далеко уезжали, если большое было наступление. Под Ржевом боев сколько было! Пять или шесть наступлений.
- А вы часто на задания выезжали на бронепоезде своем?
- Сколько приказывали, столько мы и выезжали. Я не считал. Мы выезжали, выполняли задание и сразу в тыл, сразу маскировка. А если бы все время были на передовой, то нас бы сразу разбомбили.
В тылу, в нашем тупичке ни разу не бомбили. Бомбили только на станции, где заправлялись. Были потери. Сколько погибло, сказать не могу, не знаю.
- Вы на бронепоезде кем служили?
- Я был на пушке 37-миллиметровой наводчиком. На платформах с двух сторон бронепоезда было по одной пушке, а всего две. Стреляли, значит, в это время и учились. В расчете двое стояли, двое сидели, еще один стоял – надо было по горизонтали, по вертикали совмещать координаты. А поправки на скорость ветра там наверху делали и давали нам. Очень сложная работа зенитчика. Главное было удержать на прицеле немецкий самолет. Я не знаю, как мы могли сбивать самолеты, потому что пока совместишь все, он уже мог пролететь. Но были попадания какие-то – падали самолеты. А кто попал, сказать не могу, потому что обе зенитки стреляли одновременно.
У нас, кроме зениток, были еще 76-миллиметровые пушки – по две на двух бронеплощадках. Всего четыре орудия. Потом еще две контрольные площадки были и две открытые платформы с рельсами на всякий случай.
- Вы говорите, что у вас на бронепоезде были запасные рельсы на всякий случай, правильно?
- Специальные площадки были загружены на случай, если железная дорога будет разрушена и придется ее восстанавливать. Но этим пришлось заниматься только один раз, как раз после этого боя, потому что такая сильная бомбежка единственный раз была. Больше таких случаев не было.
Еще я вспоминаю, что были листовки немецкие. В них говорилось, что бронепоезда, мол, теперь у вас нет, закончилось ваше геройство. Вот вроде этого что-то такое вспоминается.
- А бывало, что ваш бронепоезд выезжал на самый передок? Ну, как вроде против танков.
- Ну, передок вроде был, но никто же не пойдет воевать с бронепоездом. Он же защищен. Они все разбегались.
- И вы видели, куда ложатся ваши снаряды?
Нет. Во-первых, потому что впереди две площадки, потом такая бронеплощадка, где орудия, она тоже броней загорожена, потом паровоз. Мы за этим ничего не видим, там все загорожено.
И вот только год назад я узнал, что, оказывается, я два сбил и два самолета подбил. Но ручаться не буду, что это именно так – сложно было отслеживать.
- Вам нравилось воевать на бронепоезде? В смысле, нравилось, в сравнении с пехотой, конечно же.
- Ну, конечно, чего тут говорить. Тут, конечно, все легче делать. Там пешком, а тут везут тебя и все.
- А какое оружие было у зенитчиков?
- Винтовки были. Может быть, не у всех, но были.
- А немецкие истребители, бомбардировщики на вас часто налетали?
- Не очень часто разные самолеты, с разной высоты, может быть, раз восемь – десять за всю Ржевскую битву. Может быть, меньше. Кроме этого они обстреливали нас, когда мы подъезжали. Однажды мы стояли, но плохо маскировались. И пилот истребителя подумал, что это не бронепоезд, а склад боеприпасов. И нас не из пулемета обстрелял, а такой жидкостью опрыскал, чтоб горело все. Но дерева у нас было мало.
Теперь «Хейнкели». Помню, что мы заправлялись водой на станции, пригрело нас, мы потеряли бдительность, задремали. И вдруг начали бомбы падать. А это на большой высоте, из-за облака «Хейнкель-111» этот полустанок бомбил. Мы пока его на прицел брали, он уже улетел. В него, может быть, стрельнули один – два раза. Это на такой высоте просто для храбрости.
- Когда вас бомбили, в основном поезд двигался на полном ходу или стоял? Это же легкая мишень – неподвижная.
- Я не помню, чтобы двигался. Не знаю, почему стоял. Я же не командовал бронепоездом.
- А вообще, большие были потери на бронепоезде от авианалетов?
- Как раз от бомбежек были. Помню один бой. В этот день к нам прислали журналиста и писателя Полякова, есть такой. Он выпустил книжечку статей «Под Ржевом». И в ней и про наш бронепоезд отдельная статья есть. Нам даже в бронепоезде потом раздавали.
Мы подъезжали. Я видел, что группа самолетов, штук 15 – 20, по железной дороге выходит, поворочает и на передовую пикирует. Сколько раз они заходили, я не помню. Бомбили передовую. Потом, я же наблюдаю за ними, они туда не поворачивают, а по курсу сюда к нам в гости летят. Невысоко, 15 или 16 «Юнкерс-87». И вот заходят, враг-то у них кто – зенитчики, в первую очередь. Подлетают. По одному заваливаются на крыло и пикируют на нас. Когда выходят из пике, у них из-под брюха отрываются бомбы, и на глазах наших увеличиваются, к нам летят. Все на зенитную площадку.
Поезд стоит. Ну, мы стреляем, конечно. Куда стреляем, трудно сказать и описать, попали мы в это время, не попали. Вот кто снаружи там был, наши же, они корректировали огонь, говорили, что отбомбили эти 15 «Юнкерсов». Ничего не видно, все в дыму. А бронепоезд стоит целый. Прямого попадания не было, представляешь?! Все рядышком. Значит, мы хорошо стреляли. Но все равно потери были из-за осколков. Там пробивало даже. У нас такая броня была, пробивало. Одна бомба попала рядом, где зенитная площадка была, разрушила ее. И бронепоезд начал разваливаться после этой бомбежки. Причем, когда мы вернулись обратно, его сразу отправили на ремонт, а меня оставили на месте, я туда с ним не поехал. И этот бронепоезд участвовал в кинофильме «В шесть вечера после войны». Там его показывают, а наши там издали идут, песню поют и все. В основном артисты.
- А когда вы освобождали Белоруссию, в Прибалтике были, уже немецкие бомбардировщики на вас не нападали?
- Нет. Тогда уже все изменилось.
- После Ржевской битвы вас куда направили?
- Дальше был 3-й Белорусский фронт. Но мы уже не могли догнать быстро наступавшие войска нашего фронта. Там же нужно было дорогу проложить, потому что она была разрушенная. Видел я, как под откосом бронепоезда валялись, не знаю, чьи – немецкие или наши.
- Вы кого-нибудь помните из своего расчета зенитного?
- Нет, никого. Командира бронепоезда помню. Это знаменитая фамилия. Римский-Корсаков. После войны он генералом был, преподавал в Академии. Его машина сбила.
- А командира дивизиона помните?
- Да. Тепляков его фамилия. Командир дивизиона, двух бронепоездов.
- Как он к вам относился?
- Хорошо, нормально. Я, как любитель рыбной ловли, футбола, волейбола, спокойно не мог сидеть, я сразу на бронепоезде, в дивизионе организовал футбольную и волейбольную команды, рыбный отряд. Когда бой - я у пушки, когда отдыхают – своими делами занимаюсь, спортивными и так далее.
Тогда же меня сделали начальником клуба дивизиона, который был в пульмане - купейном вагоне, где все перегородки были убраны.
- Значит, неплохо кормили, если у вас еще сил хватало заниматься спортом?
- Нет, кормили меня как всех солдат. Это же бронепоезд. У него на колесах кухня, все готовое, всегда обед, всегда всем мы были обеспечены. Недоедали, но не голодали.
- И часто устраивали футбольные матчи?
- Ну, несколько раз, я не помню, сколько. В основном между собой. И рыбу тоже несколько раз ловили. Не так уж много. А в волейбол, когда вот в Прибалтике уже были. Помню, мы с литовцами даже играли в волейбол. Мы все в кальсонах были или в этих брюках. Правда, победили они - хорошо играли.
Для меня там был такой момент приятный. Подходит ко мне от 31-й армии кто-то и говорит: «У тебя хорошо получается играть в волейбол, вроде задатки есть». Мне это запомнилось, потому что такую оценку приятно получить.
- Кстати, как к вам относились литовцы, местные жители?
- Да вроде бы ничего так.
- А белорусы? С цветами, накрывали стол? Встречали как?
- Белорусов я не выделяю особенно. Что-то ничего не могу выделить.
- Какие у вас, как начальника клуба, сложились отношения с офицерами?
- В общем, нормальные отношения. Был, правда, один такой случай. Офицеры у нас в пульмане жили, у каждого купе было. Жарко стало. Но, оказалось, было еще кое-что. Они говорят: «Володя, пусти переночевать. Там у нас жара, у тебя тут вроде прохладно». «Ну, ладно, давайте!». Пустил я их. С одеялами своими. Они переночевали и появились клопы. И они так кусаются! Я даже не знал, что они так по-звериному кусаются. Больше офицеров не пускал, выгнал всех. А сколько потом паяльной лампой выжигал клопов!
- А у вас политзанятия проводились?
- Наверное, проводились. Но я в свободное от боев время занимался в основном клубными и спортивными делами.
- С особистами как? Ваше отношение к особому отделу?
- Вроде был особист у нас был. Но меня это как-то не касалось.
- Во время войны слышали насчет приказа Сталина № 227-го «Ни шагу назад!».
- Я не помню. Я про этот приказ еще и сейчас не знаю.
- А вы были в основном одеты все время в летнюю форму? Или зимой в зимней форме ходили?
- Ну, какая-то была, я не помню.
- Не замерзали, вы же все время под открытым небом? Поезд едет, холодный воздух.
- Вообще, вот когда был в 135-й, вроде и на улице почти все время был, но не мерз. Только один раз, когда вот ноги были в отсыревших и промерзших валенках. Больше я не помню. Также и на бронепоезде. Правда, полы железные, мы не могли никак их нагреть, когда топили печурки. Холодно от этого было.
- А у вас были перчатки, рукавицы?
- Не знаю, не помню.
- Как солдаты развлекались? Может, играли в карты, рассказывали анекдоты?
- Нет, там никто в карты не играл, никто не пил ничего. Во-первых, там все время приходилось дежурить. На площадке наверху все время сидели по очереди.
- Как вы встретили окончание войны?
- Для меня лично война закончилась 9 мая 1945-го года, как только поступил приказ о Победе. Я пошел в санчасть, написал заявление и меня сразу уволили. Почему сразу? Как я упомянул, в детстве повредил ногу. Она у меня не болела, но по показаниям не должен был призываться в армию. А когда брали в армию, мне стыдно было об этом говорить. И после ранения тоже. Этого у меня тогда даже в голове не было. Теперь же я отслужил.
Летом 1945-го года демобилизовался и уехал в Москву.
- А вы закончили войну где? В Восточной Пруссии или в Прибалтике?
- Мы там почти не воевали, не успевали. Там бронепоезд не использовался. А у меня есть медаль «За взятие Кенигсберга».
- Как немецкие мирные жители вас встречали? И вообще, ваши впечатления о Германии.
- Не помню ничего особенного. Я ездил, конечно, в штаб армии, даже что-то сдавал. Я отвечал уже за материально-техническое обеспечение. Мне это добавили, когда некоторые уволились в конце войны.
- Вы не видели, чтобы наши солдаты издевались над немцами?
- Ничего так особенно не запомнилось.
- Показательных расстрелов вы не видели ни в 135-й дивизии, ни когда воевали на бронепоезде?
- Нет.
- А вы посылали посылки из Германии на родину?
- Нет. Мне нечего было посылать. Это нужно было куда-нибудь ходить, что-нибудь собирать. Я-то по простоте не очень приспособленный был к этому. К тому же был на службе. Потом быстро отъехали. Некоторым, вспоминаю, это просто было – отрезы ткани приносили, даже простые солдаты.
- Вы верили в Бога? Молились на фронте?
- Нет. Мама и отец иногда ходила в церковь. У меня даже жена немножко раньше ходила. А я вообще неверующий. И никто, по-моему, на бронепоезде тоже не молился.
- А послевоенная ваша жизнь как сложилась?
- Поступил на работу в Главное управление военно-морских сил, на гражданскую должность. И тут же я в институт географии на отделение географии и картографии сам пошел. После окончания примерно 20 лет работал по всему Советскому Союзу на строительстве линий электропередач в 500 киловольт. Все изъездил. И даже с супругой, возил ее с собой
- Что-нибудь вас поразило в каких-нибудь регионах России? Что-нибудь такое, что вы не ожидали увидеть, а здесь увидели?
- Во-первых, я про это не думал, и не ожидал. Просто работал и все. Ничего такого особо выдающегося.
- Где вы еще работали?
- После этого 20 лет я работал в Гипропищепроме. Я ушел туда, потому что надоело мотаться, рабочих нанимать, я – начальник партии. Туда, оттуда, инструменты разные, деньги, зарплата. Вот так вот надоело! Я думаю: «Перейду на другое место в Москве где-нибудь». А там опять ездить пришлось. И не куда-нибудь, а за границу!
- А куда за границу?
- В Монголию, Судан, Египет. В Женеве, в Париже был.
- Что там вы увидели необычного?
- Вот взять Гвинею, французская колония была. Так там материалы по географии настолько совершенные были, даже у нас этого не было. Я об этом знаю, потому что меня это интересовало, мне нужно было для работы. И один случай, который меня удивил в Конакри – это столица Гвинеи. Там недалеко от столицы такие огромные плантации бананов. И оттуда с этих плантаций канатная дорога прямо в порт Конакри. И вот беспрерывно по ней движутся упакованные в мешки бананы и сразу поступают на погрузку на машины. Одна загрузилась, и сразу следующая подходит.
- Как к вам относились в Судане и в Египте?
- Уважительно относились. Допустим, в Судане у власти были свои военные. Они были хозяева. И все вопросы мы решали в основном с ними. Я помню, были мы у губернатора военного. У него там крокодилы на стенах развешаны – любитель был охоты на крокодилов. Мы с ним договорились поохотиться на этих животных. Правда, не осуществилось. Не помню, кто-нибудь отговорил меня или по другой причине.
А местные жители ходили голые, без штанов. У меня даже фотографии есть. Взрослые мужики без штанов, совсем голые, абсолютно. Это меня удивило, а потом уже привык.
- Как насчет личной жизни?
- В течение своей жизни я построил два дома и посадил два сада. Вот сейчас у меня, где последний, все засажено деревьями, где-то 30 – 50, груши, яблоки и даже виноград есть. Там, по-моему, двадцать соток. В этом году прямо мешками вывозили внуки и сыновья. У них машины, сколько смогли, вывезли. А пропало сколько! Сил уже нет.
- Расскажете про свою семью? Сколько у вас детей, правнуков, внуков?
- Детей трое, сыновья. Они уже на пенсии. Самый старший и двойня, Володя и Витя. У одного двое детей, а вот у другого, у того семь человек - трое взрослых уже, под сорок, и четверо девочек, самой старшей, по-моему, 17 лет. Вот такая семья.
Дети имели возможность учиться хоть до академии, но некоторые не доучились.
- Ваше отношение к Сталину тогда и сейчас...
- Тогда жили мы, а сейчас все хуже и хуже. Власть есть, а порядка нет. Теперь я не боюсь власти. Не знаю, почему. Потому, наверное, что она не страшная для меня.
- При Сталине каждый год снижались 1 апреля цены на продукты. Вот вы помните это время?
- Не помню я трудности с питанием. Может быть, плохо кто-то питался, но я же говорю, что два сада посадил. Когда было трудно, там и поросенок у нас появился, и куры появились.
- Спасибо большое за интересный рассказ.
| Интервью: | К. Костромов |
| Лит.обработка: | Н. Мигаль |
