— Меня зовут Боев Иван Тихонович. Я полковник в отставке, участник Великой Отечественной войны, инвалид с ранениями, полученными в 1944 году в боях на польской земле. Был комсоргом 635-го стрелкового полка 3-го батальона в звании младший лейтенант.
Родился я 5 ноября 1924 года в семье крестьянина в селе Большая Боёвка Долгоруковского района (это бывшая Центрально-Чернозёмная область, сейчас Липецкая область). Я родился, когда отцу, Тихону Ивановичу, было 60 лет, матери, Марфе Дмитриевне, – 40. Отец всю жизнь прожил у нас в селе, долгое время работал на Криворожском металлургическом заводе. Мать родилась в соседнем селе. У отца мама была третьей – все предыдущие жены уходили из жизни. У мамы же отец – второй. Первый муж в 1914-м году ушел на империалистическую войну и погиб. Мама осталась с дочкой семи лет и полуторагодовалым сыном. И вот отец мой, когда на ней женился, воспитал их обоих, они его считали родным, потому что своего настоящего отца они не помнили. У отца же дети уже были взрослые. Я с ними хорошо общался, они приезжали к нам.
Была у нас в селе семилетняя школа. Я пошел учиться в 1932 году. Здания как такового не было, учились мы в разных местах. Потом построили школу деревянную. Окончил я семь классов. Учился в основном хорошо, хотя помощи от родителей не было, потому что отец и мать были практически неграмотные. Окончили они ликбез в былые времена. Причем он был организован в помещении бывшей церкви.
Была у нас хорошая церковь, деревянная, а потом, в советский период, пришли, понимаете, сняли крест и там организовали клуб. А рядом была библиотека, где и проводили ликвидацию безграмотности. И вот отец и мать научились там писать.
Старшая сестра, 1910 года рождения, родная по матери, по отцу – нет, и брат, 1917 года рождения, окончили три класса. Дома у меня чернил не было, я писал в основном карандашом. Мать в одно время придумала такую вещь: из красной свеклы делала мне чернила красные. Конечно, они тягучие получались, но писать можно было. Или же я оставался в школе для выполнения домашних заданий, потому что там были чернила, а приобрести их себе домой в семье возможности не было. Бумагу тоже давали нам в школе. Раньше все учебники выдавались там, мы сами их не покупали. Даже, откровенно говоря, такой не было возможности.
У нас был участок земли, огород, примерно пятьдесят соток. Были лошадь, корова, овцы. Когда образовался колхоз в 1929 году, мои родители первые в него вступили. Работали и отец, и мать, и брат, и сестра до выхода замуж тоже работала.
На рынке в Ельце, который находился в двадцати пяти километрах от нашего села, мы продавали яблоки, огурцы, помидоры, вишню. И вот за счет этого были у нас денежки. Сами пили молоко, а мать делала масло и на рынок с ним уезжала. Продаст – придет хлебушка принесет. Он для нас был настоящим гостинцем. Конечно, детство было у нас неважное. Мясо ели к осени, когда подрастет поросеночек, теленочек. Вот с мясом у нас дела обстояли хорошо. Когда я женился на Валентине Яковлевне, первой жене (она, к сожалению, ушла из жизни уже), мы с гостями сидели за столом, и вот отец говорит: «Гостечки, гостечки, вы ешьте побольше мяса, побольше мяса ешьте. Вот вам баранина, свинина. А хлебушка видите: больше нету у нас хлебушка». До сих пор вот такие слова помню.
Мимо нашего села проходила железная дорога Донбасс – Москва.
— Голод 1933 года коснулся Вашей семьи?
— Да, очень сильно коснулся. В голод чего только мы не ели. Я вот вспомнил: мать готовила какие-то пышечки, а света в доме не было. Отец заходит, берет со стола пышечку, жует, а это оказался помет овцы. Даже вот такое было. Не могли различить – помет это или нормальная еда. Вот так. Конечно, земля была. Корова телится – в хату, особенно зимой. Овцы котятся – в хату.
Спали только на печке, и устроены были еще полати. Вот мы со старшим братом спали на этих полатях. Я не знал, что такое простынь, я не знал, что такое трусы, майка. Даже помню, такой был интересный момент: мне как-то сказали принять участие в школьной самодеятельности классной, делать всевозможные фигурки. Меня в связи с тем, что я маленький, легонький, все время поднимали наверх. И приходят к нам и говорят: «Ребятки, завтра мы выступаем. Надеть всем трусы и майки». Ходил я в кальсонах или вообще безо всего, только в штанишках. Прихожу домой и говорю: «Мама, мне сказали, чтобы я пришел в трусах». Она: «Сыночек, а где взять их?» Я говорю: «Знаешь что, а ты пойди к Глашке». Это была наша соседка. Она на один год старше меня. Я знал, что у них есть трусы. А мама отвечает: «Сынок, трусы-то не девчачьи, а ребячьи нужны». Но делать-то нечего, пришлось выступать в Глашкиных трусах. Потом подходили ко мне все ребята и смеялись. Больше, конечно, я в этой самодеятельности не стал участвовать.
Был я пионером, октябренком. Галстуки нам давали в школе и учили завязывать. И потом вдруг появились такие приборчики для галстука. Там было написано: «Всегда готов». Смотрю, Колька, мой сосед, приходит в школу с ним. И мне так захотелось! Домой прихожу: «Мама». Она: «Что я тебе, сынок, сделаю? Нету. Ходи как есть». Вот я и ходил. И еще мечта была одна. Брат Кольки ему приобрел велосипед. Так вот я за этим велосипедом бегал. А Колька жадный был, не давал мне его. И вот впервые я покатался на велосипеде, будучи в Польше сержантом. Был в интендантском взводе ездовой. Он меня и научил ездить, когда я попросил. И потом мы с собой всюду возили на телеге этот велосипед.
Так вот, значит, когда окончил семь классов, хотел дальше учиться. У меня мечта была – железнодорожный техникум. И тут на последнем экзамене по литературе я получаю четверку, а по физике – тройку. Значит, куда? Учиться жажда была, не знаю как. Поехал в техникум. Брат меня старший повез туда, в общежитии разместили меня. Первый раз в жизни я в этом общежитии увидел электрическую лампочку. Прошло какое-то время, смотрю – появляется мой брат Гавриил Сифонович, 1913 года рождения. И привозит полмешка бараньего зада. И с этой бараниной пошел к директору техникума, чтобы я поступил учиться. Он его, конечно, выгнал, и я на вступительных экзаменах (а там надо было русский, математику и физику обязательно сдавать) по физике получил двойку. Все, приезжаю, плачу. Это июнь 1939 года был. Тогда, значит, пошел в колхоз работать, пас лошадей.
Лето прошло, а мой Гаврила Сифонович (у него три класса образования были) сумел окончить курсы счетоводов и работал уже счетоводом колхоза. Он тогда говорит: «Знаешь что, Ваня, давай я поеду договорюсь». Он общался с директором счетоводческой школы. Поехал, договорился, устроил меня. Я там жил у хозяйки, она меня кормила. И я учился. Окончил я курсы счетоводов за шесть месяцев. Приехал опять домой. С 16-ти лет был счетоводом колхоза после вступления. В комсомоле я тоже состоял: вступил, еще когда в школе учился. Тут меня избрали секретарем комсомольской организации села.
И вот началась война. Всех взрослых мужчин забрали. Остались старички, бабушки, ребятишки. Начинают эвакуировать на восток все хозяйство. Процесс пошел нормально. Немцы у нас были в селе всего лишь шесть суток.
— Как пришли немцы?
— Это было 1 декабря. Они вошли в село и стали проходить мимо нашего дома. Я вышел посмотреть, кто они такие. А накануне, осенью, мать продавала в Ельце что-то и купила мне хорошую шапочку такую. Я ее надел, выхожу, смотрю. Из этого строя один солдат выходит, снимает с меня шапку, а я на него: «Фашист». Смотрю, поворачивается, выставляет на меня автомат. Мать быстро среагировала: сбила меня с ног, упала на меня. Автоматная очередь прошла поверх нас.
6 декабря, когда под Москвой их разгромили, они покинули село. Целую неделю стояли у нас. Вот первое знакомство у меня было именно с немцами в нашем доме. Человек пятнадцать или двадцать жили у нас. Мать для них готовила пищу, кормила. А получилось так, что, когда начались военные действия, у нас счетоводческое хозяйство закрылось, и привез я все списки домой. И вот в один из дней кто-то там из немцев возился и нашел мои списки, бросился на мать: «Комсомол, комсомол!» Я не успел зайти в хату, а она мне кричит: «Ваня, беги!» Немец только повернулся, хотел в мою сторону бежать, а мать упала на ноги ему, начала обнимать. В общем, я сбежал.
Сутки я дома не был, потом появился. А я как-то домой из колхоза привез портреты членов политбюро. Среди них был Сталин. Я их положил в сенях. Хата была у нас деревянная, крытая соломой, и вот портреты в сенях и лежали. А тут мать говорит: «Знаешь что, вот этот вот рыжий, наверное финн, говорит, что что-то там обнаружил у тебя. Все ходит там, смотрит наверх. Ты давай-ка портреты перенеси». И вот я понес их в хлев, где корова была. Ночью, когда часовой за угол зашел, я забежал в хлев, чтобы сложить портреты, и тут раз – последний, портрет Сталина, сорвался и с грохотом упал. Часовой открывает хлев и с фонарем заходит, а я лежу с портретом на голове. Он меня за шкирку взял. Смотрю, докладывает опять своим, а мать мне говорит: «Ваня, беги, беги!» Я отвечаю: «Куда?» Она говорит: «Беги к соседу». У нас сосед жил в полуземлянке. Немцы у него поэтому не останавливались. Я туда побежал, трое суток там прятался. Вот так.
Когда село и наш район освободили, меня пригласили Кобзев и Елисеич, который был заведующим школы счетоводов. А мне, понимаете, 17-ти лет еще не было. Единственное, что у меня в памяти, – я впервые увидел, что такое телефон. А мне была поручена задача – собирать сведения. А в районе было, по-моему, около двадцати колхозов. Это значит, что я должен был в селах собирать данные и потом докладывать куда положено. Вот я этим занимался.
Время шло. Я жаждал пойти в армию. Стоял 1942 год, а я родился в 1924. То есть мне на тот момент было 18 лет. Брат говорит: «Не получится у тебя ничего». Я отвечаю: «Ты помоги мне». И вот опять мне именно брат помог. В феврале как раз узнал он, что производится набор. Поехал в военкомат, вернулся, говорит: «Ванька, давай. Мать, собирайся». Мама, значит, заплакала. Мы с ним уехали. Был мороз. Он надел на меня тулуп большой, сани-розвальни. Подъехали к военкомату. Я, не выходя из саней, час прождал. Приходят ко мне и говорят: «Ну что, браток? Все. Ты красноармеец запасного полка. Команда скоро пойдет в Слепухин». Слепухин был в пятнадцати км от нас. 22 февраля сажают меня и поехали. Догнали строй, поставили меня в него: «Ваня, все, иди». Это был 161-й запасной полк, и вот в Елец я с этим строем и пришел, а потом началась у меня служба. Если бы на комиссию меня отправили, я бы не попал в армию, потому что, когда в 1940 году были организованы первые фабрично-заводские училища, я поехал на медкомиссию, и меня забраковали из-за порока сердца.
Когда я прибыл в запасной полк, подготовка была месяц или полтора. Точно не помню. Потом начали готовить команду для отправки на фронт. Медкомиссия меня не допустила. Негоден. Отправили меня на дальнейшую службу на фронт в саперный батальон. Он локализовался в районе Дона, под Воронежем, строили там укрепления. И вот в этом саперном батальоне я был. Мы пилили, рубили лес. Тоже побыл я там, по-моему, месяц, может быть, даже меньше.
Формируется снова команда на фронт. Опять комиссия не допускает меня. Мне уже 19 лет было. И тут меня направляют в Елец. Там полевой армейский артиллерийский склад был 13-й армии на базе Изельского завода. Он, кстати сказать, до сих пор жив-здоров, действует недалеко от железнодорожного вокзала. Вот отправляют меня туда в караульное помещение. День-два нас готовили. Первое обмундирование я получил вот в мае, а с февраля по май я ходил в основном в своем или в чужом, если что-то там у кого-то останется. Вот какая была служба у меня. Затем выдали новое обмундирование: ботинки, обмоточки такие, гимнастерку, брюки. Впервые повесили петлицы, а пилотка со звездочкой была.
Тут меня вызывает командир роты и говорит: «Боев, ты где вырос? У вас были дома собаки?» Я начал рассказывать, как отец благодаря этим собакам и жил. В результате назначили меня выводным. На этом артиллерийском складе было пять собак, овчарок, которые были обучены. Их в ночное время выставляли на посты, каждая была на своем месте. Я обязан был готовить для них пищу, за ними ухаживать, выставлять. А сам жил я в караульном помещении. Там моя задача была такая: как только сигнал подаст либо собака, либо стоящий часовой, я обязан выйти вместе с разводящим, с начальником караула и проверить, что там случилось.
Спустя некоторое время без прохождения комиссии я оказался на фронте в 635-м стрелковом полку в 3-м батальоне 7-й роте. Под городом Ливны назначили меня связным командира взвода. Вот там как раз я принял присягу. После этого я стал уже настоящим солдатом, красноармейцем. Мне выдали шинель, плащ-накидку, ботинки, дали еще сухой паек и сумку. Все там было: лопатка саперная, патроны, гранаты. Снарядили нас исключительно. Немцы прорывают фронт в районе Ровенского направления, и наша дивизия пошла в наступление.
Первым моим боевым крещением на фронте было отступление. Командир взвода забегает туда, где мы жили, и говорит: «Боев, все. Давай пошли, догоняй. И забери, пожалуйста, мой вещевой мешок тоже». Я сцепил свой вещмешок и его, повесил. А у меня была винтовка трехлинейная, Мосинская, я ее к телу прижимал, а рукой уже до вещмешков достать не мог. На тот момент я весил сорок девять кг, а рост мой ведь всего сто пятьдесят девять см. Взвод ушел, а я их догнать не смог.
В те дни я смог впервые увидеть весь уровень ярости фашистов: им не было чем стрелять из самолетов, поэтому они просто пикировали в людей от злости. У нас на пути отступления оказалась речушка какая-то. Смотрю, все переходят кто как, подручных средств не было. Я тоже зашел в воду, а на мне два вещевых мешка, патроны, гранаты, лопатка, скатка шинели, скатка плащ-палатки. Конечно, я пошел ко дну. Один вещевой мешок, который я в руках держал, не знаю мой или командира, сразу я бросил, но выплыть не смог, и меня один солдатик вытащил уже потом. Это был пожилой дядька. Вытащил меня на берег, откачал. А наши солдаты подумали, что либо я попал в плен, либо убит. Но на третьи сутки я появился с оружием и патронами, но без сумки, догнал их. Вот какое мое было первое крещение. Потом все пошло нормально.
Через некоторое время меня взяли на курсы сержантов в связи с тем, что я был комсомольцем. Курсы окончил нормально, с хорошими оценками. И поскольку у меня уже была специальность (счетоводческая), я одно время занимался написанием похоронок. Потом из 1-го батальона учебного сделали одну роту, в которой меня и оставили. Мы готовили сержантов для дивизий стрелковых. Значит, вот я занимался подведением учета.
— А сколько эти курсы продолжались?
— Продолжались три месяца. И получалось так, что на курсах днем занимаемся, а ночью нас куда-нибудь в оборону отправляют. А бывало, что целые сутки в походе проводили. То есть мы готовили людей и одновременно мы входили в резерв дивизии. Мы сутками шагали. Помню, тоже были на Курской дуге. Так вот, значит, мы спали на ходу. Втроем собираемся: два держат под руки, а ты, средний, идешь и спишь. Особенно, я говорю, была тяжелая обстановка в районе Курской битвы, пока мы стояли в обороне. Вроде нормально было: сколько-то часов отстоишь, приходишь в землянку, дрыхнешь там. Там тебя и накормят, и 100 грамм дадут. В обороне было очень хорошо.
Хорошо, когда заранее что-то планируется, что-то масштабное, операция какая-то, тогда саперный батальон заранее готовился: рыли землю, прятались туда поглубже на время атаки. Это было наше спасение. Вот это я переносил, не знаю сколько раз. Но как-то получалось, что в боях непосредственно с немцами я не встречался.
В июне 1944 года я попал на курсы младших лейтенантов. Вместо трех месяцев я учился, может быть, месяца полтора, может быть, два. Получил звание младшего лейтенанта, и меня направили опять в свой родной полк комсоргом. Комсоргом батальона в звании младшего лейтенанта я пробыл всего лишь полтора месяца. Еще перед переходом границы Польши, когда я в политотдел пришел, открыли мне журнал и сказали: «Заполняй». Смотрю, а там написано везде: убит, ранен, убит, ранен. И тут я подумал, что вдруг в одну из этих строчек меня впишут… Там я пробыл полтора месяца.
Когда я пришел в полк (как раз мы были уже на территории Польши), произошло несколько боевых столкновений. Например, село Корсув мы три дня брали. Мы половину села освободили и остановились на ночлег. Бои прекратились. Командир батальона собрал нас: начальника штаба, замполита, комсорга, парторга, хозяйственный отдел. Дал всем задание, где кому быть. Мне поручил он 7-ю роту. Вот в 6 утра 3 сентября началось наступление. Я должен был быть в этой роте для того, чтобы с солдатами переговорить и утром 3 сентября выступить.
Рано утром, часов в пять, наверное, может быть, в начале шестого, мы начали расходиться по своим местам. Я тоже пошел в роту свою. Впереди лесное место было. Прохожу в одном месте, смотрю, стоит наша пушка «сорокопятка». Командир из нашего батальона говорит: «Боев. Ради бога, не ходи по дороге. Давай пробирайся огородами». Я говорю: «Сколько тут?» Он мне сказал, что идти еще около получаса. Время поджимает, а я же должен прийти, солдат поддержать перед боем: побеседовать, поговорить, передать приказ командира дивизии, батальона. Он говорит: «Есть второй вариант: дорога тут недалеко проходит. Быстро по ней можешь. Но имей в виду: в конце села стоит танк немецкий. У него задача – гвоздить всех, кто появится перед ним. Тут тебе минут десять идти и там будешь. Как только забежишь за угол дома, сразу прыгай в траншею. Она там вырыта». И вот я не успел выскочить, выйти из-за угла дома, где я должен был затем прыгнуть в траншею, как вдруг слышу щелчок затвора, и мимо меня снаряд пролетает и попадает в стоящее рядом большое дерево, но меня все же ранило.
Прихожу к командиру орудия. Он мне сделал сам перевязку, и потом за эту руку боролись пять военных госпиталей. Все было раздроблено. Рука висела. В Польше я попал в первый госпиталь, Миньск-Мазовецкий, мне хотели ее отрезать и все, потому что, пока я добирался, видимо, началось заражение. Мне в госпитале и сказали несколько врачей: «Жизнь тебе мы спасем – ампутируем руку». Я в слезы, заплакал, говорю: «У меня дома старики, брат-инвалид. Я единственный кормилец». А получилось так, что в этот момент формировался медицинский эшелон, поезд из Польши в Белоруссию. Еще не было отправки. Меня тут же положили на стол под наркоз. Я пришел в сознание на вторые сутки. Потом меня в Калинковичи, Мозырь повезли. В общем, спасли мне руку. Долго ходил я с гипсом. В декабре 1944 года у меня закончился курс лечения, я был признан негодным к строевой службе. Шла война, а меня не уволили. Я приехал, направление получил в Минск, и вот под Минском в это время формировалась железнодорожная бригада. Я и попал туда в войска к концу декабря 1944 года. Рука долго не работала у меня, а потом я ее натренировал. У меня был спортивный разряд по лыжам, спортивный разряд по пистолету Макарова.
— У всех солдат была с собой информация о себе?
— У каждого красноармейца все координаты хранились в пистончике таком. Заранее никто не заполнял. Нет, без этого ни одного человека на фронт не отправляют, пока не проверят тебя. Как только приходишь в действующую армию, обязательно заставляют заполнить данные.
— Вши на фронте были?
— Соревнования проводили. Не помню, где это мы долго стояли в обороне. Причем, значит, землянки у нас были вырыты с траншеями. В период фронтовой я даже не помню, чтобы где-то была баня. Так только мылись, когда стояли на частных квартирах после освобождения. А вот с этими вшами играли солдатики, кто кого опередит. Я сам не принимал участие в этой игре. Наградой был кусочек хлеба.
В целом обеспечение армейское было прекрасным. Особенно когда в обороне стоишь долго: привезут тебе и кашу, и суп, и сто грамм дадут. А вот бывало, что ничего не привозили. Тогда делили хлеб, который у кого-то остался.
Еще одну я перенес болезнь – чесотку. Тоже на фронте. Мы в обороне стояли, жили в доме с фельдшером-мужчиной. Я там полностью раздетый, голый ходил. Вот фельдшер меня постоянно натирал.
— Сто грамм давали?
— Да. Но некоторые злоупотребляли. У нас от этого погиб старший политрук роты. Высокий, стройный мужик, а злоупотреблял. И как только старшина привозил питание, обязательно ему давал. И он в одном из боев, видимо, хватил многовато и погиб по дурости.
— У Вас была религиозная семья?
— Вы знаете, у меня столько интересных моментов было, когда меня действительно спасал Бог. Я, значит, ушел комсомольцем, вступил в партию, мне еще не было 18-ти лет. В октябре я вступил, а в январе, когда у меня кандидатский стаж кончился, меня приняли в члены партии. Мне уже было 18. Так вот, значит, Бог спасал. Мама у меня была религиозная. Дома у нас на входе с левой стороны висели иконы. Мать, когда вставала, крестилась, спать ложилась – крестилась, за стол садилась что-то делать – крестилась и молитву читала. Отец был безбожник.
И вот когда я уходил, она мне силком повесила крестик. Я никак не хотел его носить, прямо заплакал. И вот с этим крестиком меня сколько раз спасала жизнь! Даже когда я тогда реку переплывал. А однажды мы только вышли из боя, как нас положили в какой-то сарай. Это было зимой, топили русскую печь. Дверь открывалась вовнутрь. И вот одни спали, дремали, а кто-то топил. Мне вдруг захотелось пойти на улицу, это было часа в два ночи. Мороз. Я выхожу, смотрю: печка горит, дрова наложены и Ваня, который должен был топить печь, дремлет. Я качнул его: «Слушай, ты, елки-палки, что делаешь? Смотри за печью». Он: «Все, все, все».
Я вышел на улицу, сделал свое дело, и в этот момент вдруг снаряд разорвался! Наш сарай загорелся, все закричали. Видно, дрова упали, и дверь солдаты открыть не могут, потому что она вовнутрь открывается. Я на улице был, попытался помочь. Кое-как открыли, но жертв много было. А я вот остался живой.
Еще был случай в селе Курень. Это Бахмачский район Черниговской области. Наша дивизия принимала участие в освобождении этого села, в том числе и моя рота. Мы были во втором эшелоне, подчистку делали, искали немцев. Там некоторые из них засели. Мы одного поймали. Я сам его сопровождал, кстати сказать, в штаб дивизии. Вот будет в сентябре семьдесят лет освобождения села. Мы село 8-9 сентября освободили.
Я после войны переписывался со школьниками, и в 1982 году меня пригласили туда. Там погибли три человека из нашей роты: мой земляк Петя Ильин, потом еще заведующий партийной организацией роты Рябов и командир взвода лейтенант Коршунов из Сретенска. И вот их там захоронили. И вот мне школьники даже прислали фотографии, где эти солдаты похоронены. Опубликовали заметку в нашей районной газете, где я родился. Там погибло очень много: 487-й полк и 800-й полк нашей 143-й дивизии.
— А в итоге Вы в Бога тогда верили?
— Понимаете, вера была. Бывало, что даже перекрестишься, понимаете? Хоть я до сих пор еще коммунист, член горкома КПРФ. Исполнилось семьдесят лет, как я в партии состою.
Сейчас расскажу вам три истории. Там, где мы останавливались, моей задачей было вырыть себе какую-то ямку. Я так и сделал, выкопал ее возле кухни. Тут послали меня строевую записку в штаб дивизии отнести. Я пошел, все сдал, на обратном пути начался артобстрел. А я боялся самолетов. Видимо, первое отступление, которое в феврале было, меня впечатлило. Артобстрела я меньше боялся. Думаю: «Елки-палки, возвращаться по дороге – много времени займет. А я сейчас огородами». Бегу, смотрю – забор стоит. Я через забор полез. А документы лежали в сумке от патронов немецких. У нас были тряпочные сумки, а у них железные. Они закрывались. Я в этой сумке все время документы, какие были, носил. Туда дождик не попадал. Ее бросишь – не помнется. И когда через забор стал пролазить, я опустился с одной стороны, а сумка на той стороне забора осталась. Я повис на заборе, качаюсь. Вдруг снаряд разрывается, и меня волной столкнуло. Прихожу к роте, а туда уже тоже попало два снаряда, и погибли люди. И место, где мой окоп был, разнесло вдребезги.
Теперь история, когда я уже был младшим лейтенантом в Польше. До Польши мы форсировали Западный Буг. Мне команду дали из человек двадцати–двадцати пяти. Моей задачей было подготовиться к наведению переправы. И вот, значит, я-то по глупости поднимаю своих солдатиков, говорю: «Вперед, ребятки». Только не успел встать – автоматная очередь. На меня тут солдатик набросился и прикрыл собой. Но мы выжили. Он меня потом отругал за то, что по моей команде чуть ребята не погибли.
А однажды в Польше вышли мы из боя. Сильно потрепало наш батальон. Это я уже про стрелковый, а не про учебный батальон 645-го полка говорю. Легли мы отдыхать: командир батальона Куренко, новый замполит, парторг Миронов и я. Постелили накидки. Это было в августе, тепло. И вдруг, значит, часа в три ночи или часа в четыре прибегает связной, нас вызывает политотдел. Катышев, Миронов встали, а я лежу. Вдруг связной опять подбегает: «Товарищ младший лейтенант, вас ждут». Я поднялся, пробежал, может быть, метров сто-двести, и тут позади меня раздается взрыв: снаряд попал в то место, где мы лежали, и убил замполита. Вот если бы я еще немного полежал там…
— Из Средней Азии много было солдат?
— Да, были и из Средней Азии, были и другие национальности. Но, по крайней мере, большинство, с кем я служил, были с Кавказа: грузины, армяне. Вот расскажу сейчас такой факт из жизни нашей дивизии. Стояли мы длительное время в обороне, и немцы упорно, усиленно переходили границу. Они предлагали нам сдаться, подбрасывали листовки: «Это для вас пропуск. Переходите, для вас будут созданы все условия». И вот я слышал разговоры о том, что некоторые из нас перебегали на их сторону. Однажды наше руководство послало разведчиков, чтобы перебежчиков остановить. И вот когда они перебегали, наши по ним очередь дали. Все. Прекратилась перебежка.
— Как у Вас с кавказцами складывались отношения?
— Нормальные отношения. Они такие боевые, активные, общительные.
— Какое в основном было образование у пехотинцев?
— Слабенькое. Я вот всего семь классов окончил, и то сразу меня взяли на учет.
— А с особистами приходилось сталкиваться?
— С особистами – вплотную нет. Как-то не было контакта, даже не представляю. Но знаю, что в каждой части один их представитель был. Но вот я с ними никогда не контактировал. Но они немножко были высокомерны. Не могу сказать обо всех без исключения, конечно.
— Какое отношение к женщинам было на войне?
— Относились очень уважительно, любовно. В отдельной учебной роте командиром роты был Павел Алексеевич Галанов, капитан. И была у него санинструктор Маша, Мария Васильевна Трохина. Еще до прибытия в нашу роту она входила в состав 43-й стрелковой дивизии, в бою вынесла двадцать пять раненых солдатиков и была награждена орденом Красной Звезды. Вот она была в нашей роте в почете. Принимала участие в танковом десанте в феврале 1943 года. Там была ранена вместе с командиром роты. Оба попали в госпиталь.
Потом еще у нас была санинструктор в той же роте. Ее Катя звали. Она любила свое дело. И вот командир, когда какие-то боевые действия, только ее брал с собой. А однажды оба не вернулись.
— А после войны к женщинам, которые служили, воевали, относились плохо, да?
— По-разному. Но в основном их уважали. И они относились к службе добросовестно.
— Как Вы узнали, что война кончилась? Где и как?
— После госпиталя. Выписали меня 15 декабря 1944 года. Выдали мне справку о ранении, до сих пор у меня хранится, и о том, чтобы мне предоставили краткосрочный отпуск по прибытии в часть. Прибыл я в часть, а направили меня в Минск. Там стоял 149-й строительный батальон. Строили там подъездные пути и школу. Командир меня пригласил и говорит: «Попозже поедешь. Немножко обустроимся и потом дадим тебе отпуск». А война еще шла.
И вот 30-го апреля 1945 года я прибыл в село Большая. 1 мая как раз Берлин был взят. Митинг такой был большой, все село собрали, и я выступал там. Радио не было.
9 мая я собрался уезжать из села. Ближайшей была станция Плоты в трех или четырех километрах. Там некоторые большие поезда не останавливались. А мне (я в Минске служил) надо было ехать через Москву. Прихожу 9 мая. Меня поздравляет начальник станции: «Младшой, поздравляем с Днем Победы. Сегодня праздник». А я не знал же: радио нет. Я День Победы справлял в вагоне Донецк – Москва.
— Какие Вы получили награды за войну?
— За войну у меня основная, как я считаю, – это медаль «За отвагу». Получил я ее в 1943 году в боях при освобождении города Коростень Житомирской области. Кстати сказать, наша дивизия потом носила имя Коростенская. Мне было приказано доставить в штаб дивизии донесение. Сел на лошадь, поехал. Снег. Начался артобстрел. Лошадь упала, и я с ней. Еле вылез из-под нее. Потом застрелил. Доставил пакет. Он оказался очень срочным и нужным, потому что там был приказ комдива нашей роте выйти в оборону. За это мне комдив выдал медаль «За отвагу». Это моя настоящая фронтовая медаль. А потом орден Отечественной войны I-й степени. Последняя моя награда – это вот орден Российской Федерации. В честь 65-летия Победы уважаемый Медведев, президент, наградил орденом Дружбы. Это уже советская медаль за выслугу лет.
— Спасибо Вам за рассказ!
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | Н. Мигаль |
