Филипп Дурновцев: я изгонял японцев с Сахалина

Расскажите сначала, где и когда Вы родились? Какая у Вас была семья? Как Вы жили до войны?

Родился я в Сибири, в Кемеровской области 27 декабря 1927 года. Поселок наш находился от Новокузнецка в пятнадцати километрах вниз по реке Томи. Родители мои сначала жили в Перми – пермяки. Весной 1927 года они переехали в Сибирь, и зимой родился у них я. Как говорила моя мать: «Задел пермяцкий». В семье нас было четверо детей. Старший брат, я, младший брат, он родился в 30-м году, и сестра, она с 33-го года. Отец умер в 34-м году. В Гражданскую войну он был ранен, контужен, долго болел, а тут – переезд в Сибирь, да он еще и взялся строить нам дом в деревне, в глухой тайге. Там ничего не было – ни школ, ни предприятий никаких, ничего. Река у нас была Томь, хорошая, как Кубань. Сельсовет находился на другой стороне реки, в трех километрах.

Осталось нас у матери четверо. Она подрабатывала в колхозе, что-то приносила, так и жили. Учиться было негде. Потом уже, когда мне шел десятый, наверное, год, мать меня отправила в наш сельсовет, нашла там знакомых – начали нас учить. Потом мы переехали на новое место, где-то километрах в двадцати пяти от Новокузнецка, на «Антоновскую Шахту», там до сих пор добывают уголь. Брат начал работать в этой шахте, но вскоре, 15 июня 1941 года его забрали в армию, на действительную службу. А уже 22-го началась война. Кстати, он прошел почти всю войну, у нас тут в Новосибирске формировали его полк. Он дошел до Венгрии, и уже там 19 января 45-го года погиб. Немножко не дошел до Берлина.

А что Вы делали в первые годы войны: работали или учились?

Учился. Зимой учился, а летом – в шахту. Работал крепежником. Это шахтер, который крепит лес, такие стойки. А лесу-то поблизости не было, вот вверх по Томи километров, наверное, за двадцать, мужики выезжали, рубили лес, и я с ними ездил. Они там пилили, рубили, а я на лошади подвозил эти чурки-бревна к речке этой. Мы делали плоты и сплавляли крепеж к себе сюда, в шахту.

Бывало такое – по лесу едешь там, вокруг пеньки разные. Сзади волокуша сделана – к лошади чурочки привязаны, и ты эти чурочки везешь. Наедешь на пенечек, застрянет он в волокуше, и всё – ни туда ни сюда. У меня сил-то нету, поднять ее я не могу. Два–три бревешка приходилось отвязывать, скидывать. Вот такая история.

Когда приходили новости, что наша армия отступает, что немец уже на Волге, под Москвой, настроение среди людей какое было? Не помните?

Это была жуть. А как пошли похоронки, так нормальная жизнь кончилась. Люди, можно сказать, в один момент словно в темноте, что ли, оказались. Это же было воскресенье, это же был последний звонок в школах. Ученики уже после экзаменов гуляли всю ночь, молодежь, школьники. Радовались, смеялись. И вдруг объявили начало войны. Всезатихло, все словно умерло. Ни смеху, ни разговоров не стало. Люди ошарашены были. Оно и понятно, внезапное нападение. Я сейчас провожу со школьниками беседы. У меня, видите, на стендах все восемь крупных сражений показаны.

А как было с питанием? Цены? Что-то изменилось, не помните?

А что с питанием. Ну, вот в шахте у нас даже. Мужчины ушли на фронт. Пошли работать женщины, и все остальные работали от мала до велика. Сейчас многие обижаются, приходят… вот, только сегодня один был: «Я», – говорит, – «работал во время войны. 12 лет было. А мне удостоверение не дали». Понимаете? Я ему говорю, все работали. Многие даже школы побросали, не было возможности учиться. А питание, что питание. Питание, в лучшем случае, картошка, у кого была. Весной мы, пацаны, ходили по колхозным полям, собирали, где осталась картошка перемерзлая. Собирали ее и на печку, эту картошку (железная печка у нас была) и потом эту картошку и ели. Такие запеченные картошки звали «тошнотиками».

Трудно было. На иждивенца давали только двести граммов хлеба. В шахте, там же условия тяжелые, даже в мирное время давали больше, чем другим, которые на поверхности. Допустим, до войны им килограмм хлеба давали, а тут стали шестьсот граммов. А прочие продукты: крупы, масло – очень-очень редко. В основном выживали за счет подворного хозяйства, у кого оно было. А у кого не было… Я помню, был такой случай, нас же трое осталось у матери, и она не работала. На что жить? Вот картошечку садили. Иной раз и на семена картошки не хватало – или съесть ее, или посадить. Ну, кое-как сажали сколько-то там моркошки, картошки, капусты. А нет, уходили с шахты в тайгу, резали там пучки травы, не помню, как называется она, когда побеги молодые, их можно есть. Суп из крапивы варили… Очень трудно было.

А не охотились, не рыбачили? Рыбой не жили?

Нет. Во-первых, я не рыбак. Вот брат мой, тот рыбак был такой, что ему рыба в руки сама прыгала. И младший брат, который с 30-го года, – рыбак. А я не рыбак. По мне была всякая писанина. Отец говорил: «Вот Филя-то будет писарем. А Петро-то будет молотобойцем». И правда, младший мой брат в войну кузнецом был, на шахте работал. А сестра училась еще. И вот где-то, как только начался учебный год, я как раз в восьмой класс пошел… в восьмой, потому что я поздно начал учиться. И вот, значит, в 1944 году приходит повестка из военкомата – явиться на всеобуч, на подготовку. Прямо со школы забрали.

Я поехал в Новокузнецк, в районный военкомат, и нас там месяц тренировали. Там я вступил в комсомол. Сразу же после подготовки – повестка на фронт. Под Новосибирском есть такой город Бердск, вот там из допризывников трех областей: Томской, Новосибирской и Кемеровской сформировали запасной полк. Потом нас погрузили в вагоны и повезли на запад. К тому времени наши войска уже освободили границу и пошли дальше, на Польшу. Наш призыв был последним военным призывом. Вот будем отмечать, в ноябре месяце, годовщину. Это был приказ Сталина – призвать 27-й год. Секретный приказ. Причём призывали только русских, украинцев, белорусов – славян, остальных не брали никого: ни армян, ни грузин…

Довезли нас до границы, стоп – остановка. В чем дело? Поступила новая команда: «По вагонам?», – «Куда?», – «На Дальний Восток». И направили нас на Дальний Восток. До этого почти полностью оголили Хабаровский военный округ: Сталин два раза вызывал оттуда регулярные войска, сначала на защиту Москвы, а потом на защиту Сталинграда. Вот так все войска и повытаскали, и если что, воевать было бы некому. А японцы, они же были союзниками Германии, и только команду ждали от Гитлера, чтоб выступить оттуда и разорвать нас на два фронта. Вот туда наш полк и послали охранять границу и не допустить, чтобы японцы напали.

Попал я в отдельный батальон морской пехоты. В батальоне было примерно 600 человек. У нас двойная служба была: и на море, и на суше. Сначала нам даже выдали морскую форму, но потом ее забрали, оставили только тельняшки и нарукавники с якорем (шевроны – прим. редактора), они были на гимнастерках и на шинелях. Бескозырки тоже забрали, выдали пилотки.

А ребята в батальоне – это была молодежь или фронтовики?

Я уже говорил, что регулярные войска, которые стояли в Хабаровском военном округе, оттуда уже все выбрали на оборону Москвы и Сталинграда. Командующий Хабаровским округом рассказывал, говорит: «Сталин требует.» Я говорю: «Товарищ Сталин, некого. Я даже заключенных беру уже на охрану». Вот поэтому нас туда и отправили. Старослужащих у нас в батальоне не было, только командиры. Ну, может, несколько было, человек 30. Остальные – из нашего эшелона сибиряков, который вернули с границы, именно наш 27-й год, и вслед за нами пришел еще эшелон из Уфы, из Башкирии, башкирские татары тоже у нас были. Получилось 50 на 50: русские и они. Русско-башкирский такой батальон.

Интересно, по первости, они же сала не ели, а среди наших ребят попадались шутники. Возьмет такой угол шинели вот так вот, словно ухо свиное показывает. Ну, потом поступил приказ: «Прекратить! Никаких шуток на эту тему!». Дружба была, все были братья. Не было ни татар, ни башкир, ни армян, никого. Все были русские. Не дай бог, если командир узнает, что кто-то кого-то оскорбляет.

Батальон наш стоял в городе Совгавань. Это за Комсомольском-на-Амуре, через Амур и еще дальше туда на восток. Самый северный город. Береговая оборона находилась прямо на берегу Охотского моря. Началась боевая подготовка: походы, тревоги. Каждые день и ночь муштровали.

А вот когда Вы в батальон морской пехоты попали, какая там подготовка была? Как готовили?

Я же говорю, по ночам раза два поднимали. Тревога, быстро построиться, марш. А на марше: «Надеть противогазы». Бежим в противогазах. А зимой еще на лыжах. Трудно. Но самое главное – стрельба. Изучали, конечно, винтовку, автомат, пулеметы «Максим» у нас были, рота пулеметчиков. На стрельбище стреляли и по движущейся мишени, и стоячей. Отрабатывали всякие виды стрельбы: и лежа, и с колена, и стоя.

Бывали учения. Учения – это мучение. В Совгавани были же и стройбат, и морские части. Вот командиры между собой договариваются, допустим, наша часть и другая часть, кто кого победит. Выходим на учения, занимаем оборону, окапываемся. Окопы делаем, траншеи, разведчиков послали, сидим. Один раз мы проиграли, нашу разведку поймали. А другой раз мы ловили.

И в бой ходили, стреляли, но холостыми патронами, конечно. Постоянные марш-броски и тренировки, тренировки, тренировки жуткие. Были недовольные, возмущались. А вот когда пошли на Сахалине в наступление, когда поползали, вот я как ползал, тогда мы и поблагодарили наших командиров. Молодцы, что научили нас. Мы почти полгода там прослужили, когда в августе 1945 года объявили войну с Японией. Нас подняли, как обычно, по тревоге. Но мы к тому времени уже привыкли.

А Вы были в какой должности?

Я в то время был рядовым 1-й стрелковой роты. Всего у нас в нашем отдельном батальоне было четыре роты: две стрелковых, одна пулеметная, одна минометная, и взводы: взвод разведки и другие. Нас подняли по тревоге и в порт. В порту начальник береговой обороны контр-адмирал объявил – 365-му отдельному батальону морской пехоты под командованием полковника Худинова выступить на Сахалин. Задача – освободить Южный Сахалин. В 1904 году наше, тогда еще царское, правительство, после проигрыша в Русско-японской войне, отдало Порт-Артур, Южный Сахалин и Курильские острова. Сорок лет были они у японцев. Теперь нам поставили задачу – освободить наши территории. Погрузили нас ночью на торпедные катера и перебросили на Сахалин. Японцы этого не ожидали.

Батальон на сколько катеров грузился, не помните?

Можно прикинуть. Нас грузили где-то по 25 человек. Торпедный катер, небольшой. У меня даже сохранились фотографии. Он же как самолет летит. Татарский пролив, который отделяет Сахалин от материка, если напрямую – 120 километров. Мы его за час проскочили. При том туман был сильный. Там хорошо эти катерщики справились, не потерялись, и десант мы высадили почти без потерь.

На берег сходили, где как можно подойти. Прыгали и где по колено, и где вот так. Один лейтенант был маленького роста, прыгнул, говорит: «Ой, чуть ли не с головой». Там такое место было, что и не сильно мелко, но и не так глубоко, чтобы катер мог подойти близко к берегу.

Когда прыгаешь, сразу винтовку поднимаешь над головой, чтобы не замочить, а то проржавеет тогда. Спасали винтовку. Выходили из воды, и вперед. Если бы по нам открыли огонь, мы бы заняли, конечно, оборону, окопались бы сначала. А тут нам повезло, японцев там не было.

Одеты мы были по-летнему. Сначала у нас еще были обмотки, но тут уже всем нам выдали сапоги, брюки, гимнастерки – лето же. Оружие – винтовка Мосина образца 1891 года, трехлинейка, противогаз на ремне, патроны – всё, что надо. Пошли. А самый первый город, который мы должны были освобождать, – Эсуторо – это по-японски, а по-нашему он сейчас Углегорск называется. Рядом с городом – порт Тору, до них где-то километров шестьдесят. У японцев там была линия обороны, по всему побережью было сделано очень много ходов сообщения, укреплений. Ждали нас, чтобы в случае, если мы подойдем с моря, уничтожить. Поэтому наше командование схитрило, мы высадились севернее и пошли.

Еще какие-то части кроме вашего батальона были?

Да. На нашей северной части Сахалина стояли воинские части, они тоже шли в наступление, но по другой стороне. Мы наступали вдоль побережья, мы же морские пехотинцы.

Впереди шла разведка, следом саперы, потом уже ротные колонны. И вдруг навстречу едет не то на велосипеде, не то на мотоцикле японец. Подъезжает – нападет такой, а потом себе живот вспарывает.

Вы это видели?

Да. Мы пока шли, двух или трех таких смертников встретили.

Подходим мы к этому городу и порту Тору. С одной стороны море, с другой – горы, мы в болотистой низине, а перед нами большая река, которая отделяет нас от города. Вот японцы с сопок нас и накрыли.

Залегли мы в это болото, в реке этой и лежим. Ну, что дальше делать? Вдруг видим – загорелся мост через реку. Так, дело плохо, возможно, придется форсировать реку. Наша 1-я рота располагалась на фланге, а я был при штабе ее связным. Командир батальона подполковник Худинов отдает команду: «Рядовой Дурновцев, передать в роту приказ– в 4 часа поднять роту и броситься вперед, чтобы успеть перебежать по горящему мосту». Эти полкилометра, может, километр до роты, дались мне очень трудно. Мы уже были кадровыми, нас научили, как ползти, как перебегать. Вот я где проскакивал, а как пули засвистят, падал, полз. А там арыки везде, грязь, вода. Падаешь прямо в грязь. Проползешь опасный участок, надо бежать дальше. И вперед, вперед. Добежал до роты, подходит время атаковать. Командир роты капитан Широков кричит: «Рота, встать! Вперед!». А я же еще был комсоргом роты, кричу: «Комсомольцы, за мной!». И пошла наша рота. А за нами потом уже и другие роты пошли. Вот так перебежали через этот горящий мост, и завязался бой уже в самом городе. Два часа он шел, и заняли мы этот портовый городишко. Японцы стали сдаваться. Населения почти никакого не было, спряталось где-то в горах.

Перед наступлением нам выдали сухой паек – банку консервов, сухари, в лучшем случае на два дня, может, хватило бы. В захваченных складах нам ничего брать не разрешали, вдруг отравленное или что. Оставались только огороды. С них брали всё, и если попадались свиньи – резали. После уже, когда заняли порт, пришел корабль, привез продукты, маломерки-пушки, две штуки, по-моему, танкетку, дополнительные станковые пулеметы. До этого у нас одно стрелковое оружие было и минометы.

Где-то в километрах, я не знаю, может быть в десяти от этого порта, у японцев располагался штаб. Наш командир батальона взял танкетку и туда, к этому штабу. «Сдавайтесь», – приказал, – «Если не сдадитесь, я сейчас направлю на вас всю артиллерию и авиацию». Наговорил им, в общем, сдались они, и пошли мы дальше. Вот за этот бой меня наградили медалью «За боевые заслуги».

Дальше было то же самое. Дошли до самого последнего южного города – Атамари – это по-японски, а по-нашему он сейчас называется Корсаков. Вот так закончились наши боевые действия. Начали организовываться различные органы управления, налаживаться охрана. Мы вернулись обратно в часть, но вскоре нас отправили обратно на Сахалин. Японцы начали устраивать поджоги, а у них же эти их фанзы сделаны из соломы. Горел весь город Корсаков, мы приехали, а он весь в дыму. Нас направили охранять большой винный завод, который делал сакэ – японское вино. Мы везде установили посты.

Склады боеприпасов однажды подожгли. Это было от города километров, может, в тридцати. Нас туда забросили катером, в эту тайгу. Думали, на сутки всего, котелки с собой только взяли. А пришлось три дня там тушить. Близко подойти-то опасно, снаряды, пули взрываются, летят. Тоже три дня, можно сказать, на траве жили. Но ничего, потушили.

Вскоре с материка начали прибывать навербованные люди, жители, появилась милиция. Сдали мы ей все и отправились обратно, охранять наши дальневосточные границы: и морские, и сухопутные.

Потери большие были в батальоне?

Нет. Мы же мало воевали, только с августа.

Какое впечатление произвели японцы? Вы видели их близко?

Когда наступление только началось, мы немного прошли и потом залегли. Вперед пошел взвод разведки. Вдруг смотрим, возвращаются разведчики, ведут раненого нашего, еще двоих убили. Вот тогда такое закипело у нас у всех: только вперед, только бить врага.

А японцы, как их встретишь: «Ой, русь, русь. Русь хорош». Но на самом деле они мстительные и трусливые. Я же рассказывал, как командир их штаб припугнул, и они стали сдаваться. Мы организовали свой лагерь военнопленных, потом сдали пленных местным властям, дальше пошли. Мирные японцы все время нам вредили, портили корабли, устраивали поджоги. Их потом всех переселили в Японию.

У ваших ребят в роте, батальоне были самозарядные винтовки Токарева – СВТ?

Да, были, и автоматы были. Но в наступление я шел с трехлинейкой, а когда закончил курсы связистов, стал командиром отделения, тогда мне дали автомат Калашникова.

Послевоенная служба была беспокойной. Несколько раз было, объявят тревогу, нас в порт и на катер. Что такое? Японцы пересекли границу, зашли в наши воды, якобы рыбачить. Нам не разрешали вести по ним огонь на поражение, ни в коем случае. Говорили: «Как хотите выгоняйте их». Если только открыть огонь, они снова начнут войну. Но мы их всеравно ловили, досматривали, а у них в руках оружие.

А кому же они это оружие везли?

Это на случай, если бы мы начали в них стрелять, они бы открыли ответный огонь. Вот я и говорю, начнется война. Они же никак не хотели сдаваться, даже когда 3-го сентября был подписан акт о капитуляции. Никак они не соглашались с нашей победой.

Командиров как оцениваете? Хорошие были?

Командиры были хорошие. Например, наш командир батальона, Тавхудинов, татарин по национальности. Матерщинник. Злой такой. На побережье в двух километрах от нас был рыбокомбинат. Мы туда ходили в увольнение, знакомились там. Там ресторанчик… И однажды подрались с моряками, и не просто так, с ремнями. Пришли к нему наши жаловаться. Он говорит: «Вы что это, жаловаться пришли? По трое суток вам ареста. Как вы могли?». Это уже после войны было, нам к тому времени присвоили звание гвардейского батальона. «Вы, гвардейцы, как вы смеете жаловаться? Не можете?.. Уходите отсюда». В поход, бывало, на двое суток уходили. Зимой в снегу ночевали у костра. Учения как в бою. Часовые выставлялись, всё как на фронте. Только холостыми патронами стреляли.

Шли раз учения, а это уже где-то весной было. Я к тому времени уже командовал взводом радистов. У нас были радиостанции, вот такие будки. Мы их возили на лошадях в бричке, а зимой – на санях. Батальону надо было переходить через всю бухту, где корабли стоят, она замерзала зимой. Учения проходили за бухтой. Лыжи не скользят, снег-то соленый. Мы вымотались. Ноги не идут, многие уже чуть ли не падают. Некоторые поснимали винтовки, обмундирование, сложили в эти сани, шагают, чуть ли не падают.

Подходим к своей части, нас встречает духовой оркестр. Сразу поднялось настроение – сил придал этот духовой оркестр. Потом ротные прошли по своим казармам и отдали приказ командира батальона: «Почистить оружие, всем отдыхать».

В конце службы я еще успел поучиться в школе разведки. Это была секретная школа, тогда нельзя было даже говорить об этом, но сейчас-то уже можно. Это, знаете, как у немцев были школы, в которых готовили диверсантов. Вот и нас так готовили. Курсантов отбирал штаб береговой обороны, в основном отличников боевой и политической подготовки, Особый отдел проводил проверку. Из батальона взяли меня одного.

И вот осенью 1949 года, бухта к тому времени уже замерзла, посадили нашу набранную группу на корабль, ледокольчик вывел на чистую воду, и пошли мы на Сахалин – школа эта была возле Корсакова в старом каком-то катере, что ли, или другом корабле… в кают-компании мы учились. На подходе к Корсакову вышло из строя рулевое управление. А корабль небольшой был, географический, половина экипажа военные, половина – наемные.

Если выйти за Корсаков, дальше Татарский пролив и океан, там всегда штормит. Мы идем, и вдруг начинается 9-балльный шторм. Нас как щепку начало кидать. Капитан корабля держал руль так, что была только килевая качка. Если бы бортовая, могло перевернуть. И двое суток нас носило. Ничего не видать, но была рация. С нами постоянно поддерживали связь, держали под наблюдением. И тут у нас сносит радиомачту. Все, связь прекращается. Радист только успел передать сигнал «терпим бедствие», но получил его кто-то или нет, мы не знали.

Нас искали, самолеты летали, но пурга же, ничего не нашли. На ногах оставались только командир группы, на мостике – капитан и в машинном отделении – старший механик. Остальные все: матросы, мы – группа, десять человек, набрали нас в эту школу со всей береговой обороны, все вповалку, не можем подняться. Зайдет капитан: «Ну как, ребята?», – «Да куда-нибудь давайте к берегу». Он говорит: «Нет, нельзя к берегу. Нас разобьет». Куда несет, туда и несет, лучше в море. Ладно. И только на третий день утром стало светло и тихо. Буксир из пограничной военной части под Владивостоком взял нас на буксир и притащил в эту часть. Унесло нас у Сахалина и утащило ураганом в Японское море, к Японии.

Мы очухались. Нас сводили в столовую, потом зачитали приказ командующего флотом: всем объявили благодарность, а капитана и механика наградили денежными премиями – пятьсот рублей капитану и триста механику. А деньги тогда были дорогие.

Притащили нас с нашим кораблем во Владивосток. Пока тащили, на палубе намерзло больше тридцати сантиметров льда – долбили. Потом приходят из Особого отдела: «Товарищ такой-то такой-то здесь?», – «Здесь.», – «Собирайтесь.» Посадили нас на рейсовый пароход, отправили опять в Корсаков, и вот там до весны мы занимались, проходили парашютное дело, всякие хитрости, ходили задом наперед, чтобы сбить противника с толку, следы изучали… Потом, если по лесу, например, идешь, и птицы закричат или сучок свежий обломился, значит, кто-то там есть, кто-то прошел. Вот это изучали, и прочие мелочи важные для разведчика.

Вы закончили эту школу?

Нет, не закончили, потому что даже такой предмет как парашют изучили, а прыгать не прыгали. Только теорию прошли, а надо было еще прыгать с самолета.

Мы, еще когда я был в части, постоянно приставали с расспросами к писарю штаба, у которого был доступ к секретным документам: «Слушай, нету там «утки» – приказа о демобилизации?». А тут объявили: «Демобилизация»,– и вся учеба закончилась. А мне же надо в часть попасть, а это надо через Татарский пролив. И вот тех, кто местный, с Северного Сахалина, тех уже отпустили, а мы ждем. Один раз начальник школы говорит нам: «Так, быстро-быстро собирайтесь, поехали на аэродром». Только мы к аэродрому подъехали, самолет ж-ж-ж-ж, улетел. А нам же каждый день дорог, но что поделаешь, поехали обратно. Опять ждем.

Тут опять: «Собирайтесь». В этот раз успели на самолет. Перелетели в Совгавань. Прихожу в часть, докладываю начальнику штаба: «Сержант такой-то со школы прибыл». А уже половину наших демобилизовали по этому приказу, еще половина оставалась, потому что не пришла смена. Нас 30-й год сменял. Начальник, капитан, говорит: «Ну что ж, продолжай службу». Я ему: «Товарищ капитан, когда нас приглашали на эту учебу, капитан 1-го ранга Особого отдела береговой обороны сказал, что нас по первой же демобилизации демобилизуют». Капитан в ответ: «Не знаю, не знаю». Я поворачиваюсь и в штаб береговой обороны. Пошел туда, прихожу, говорю: «Товарищ капитан 1-го ранга, вот так-то и так-то». Он говорит: «А что?». Я говорю: «Начальник штаба сказал, что продолжай службу». «Хорошо», – говорит, – «я позвоню». Прихожу опять в свой штаб. Спрашивают: «Что, ходил жаловаться?». Я говорю: «Так точно». «Иди в строевую часть и оформляйся. Единолично демобилизуешься». И вот 5 мая 1951 года я выбыл.

Почти семь лет на флоте отбухал. Ну, что я там приобрел? Во-первых, я там вступил в компартию, как это обычно бывало в то время. Во-вторых, я закончил общеобразовательную школу и двухгодичную партийную. У меня теперь уже было полное среднее образование, десять классов. И еще я окончил школу младших командиров связи. Нас учили там на радистов и телефонистов, но у меня, видимо, был плохой слух – надо было принимать 120 знаков, а я только 60 принимал. Стал сержантом, командиром отделения связистов. И еще я был заместителем секретаря комсомольской организации нашего батальона. С этого началась вся моя последующая общественная работа.

После демобилизации работал на стройках. В Сибири мы строили цементный завод, это под Кемерово, есть такой город Топки. Это номенклатура была Министерства промстройматериалов. Там я проработал четырнадцать лет. Сначала был бригадиром, потом окончил там же в Топках техникум по специальности механик строительных машин и работал мастером цеха. Потом меня назначили начальником цеха. У меня в подчинении было два бетонорастворных узла, арматурный цех.

В 71-м году мы переехали сюда на Кавказ в Карачаево-Черкесию в город Черкесск, она входила тогда в Ставропольский край, как автономная область. После распада стала самостоятельной республикой. Там мы прожили 22 года, тоже строили цементный завод. Но я работал не на цементном заводе, а в управлении по ремонту цементного оборудования, мы его восстанавливали. Я сначала был инженером по сварке, а потом уже, ближе к пенсии, работал на должности инженера по технике безопасности, с которой и вышел на пенсию. Одновременно я был секретарем партийной организации в этом управлении.

Когда после демобилизации прошло больше 30-ти лет, я задумался, что как-то мы все потерялись. По части ребят я знал, кто откуда призывался. Вот с Кемеровской области из города Белово, с Алтайского края знал, были у нас, с Новосибирска, из Башкирии много ребят. Думаю: «Что же это такое? Уже 30 лет прошло. Где наши ребята?». А я же говорю, я люблю этой писаниной заниматься. Давай разыскивать, давай писать в эти города, в райкомы комсомола, в военкоматы, по разным адресам. И вдруг мне отвечают. Первый ответ из Стерлитамака пришел, из Башкирии... Нет, первое письмо мне из Белово пришло, из Кемеровской области. Колька Пелешев был у меня в моем отделении. Не он, а другой, тоже с части нашей, но не из нашего взвода, написал из Белово. Он знал меня, в части-то тоже встречались. Так и так, «Вы разыскиваете Телешева Николая». Он, говорит, жил на шахте, в Ростовской области, ну, ничего себе, рядом тут были. «А сейчас он в Кемерово живет». И адрес дал.

Я сразу пишу Коле письмо, и он приезжает ко мне в Черкесск. Встретились через 36 лет. Потом получаю письмо из Стерлитамака, пишут школьники одной школы. (Я в горОНО писал.) Сообщают, что у нас живут вот такие: Кононов, Коньков и Валиев. Ситников, был у нас такой хороший радист, жил не в Стерлитамаке, а в Майском – другом городе в Башкирии. Я им всем написал, потом на 9 мая, какого года забыл уже, созвонился с Телешевым. Говорю ему: «Слушай, давай встретимся в Стерлитамаке». Он вылетает из Кемерова, я – из Минвод, прилетаем в Уфу, там у автобуса встречаемся.

А потом поехали к этому Ситникову в Майский городок. Он работал в школе электриком. У меня даже есть фото в альбоме – я в школе там выступаю, урок провожу. А потом дальше – больше, нашел Дёмина, он жил на Алтае, призывался оттуда. Тоже я его нашел.

Планюгов остался на сверхсрочную, отслужил, да там на Дальнем Востоке и остался, женился. Есть там такой поселок – Де-Кастри. Его тоже нашел.

Но главное, я нашел своего старшину, он был у нас во взводе, остался на сверхсрочную службу. Кто оставался на сверхсрочную, проходил офицерские курсы. Ему присвоили лейтенанта, и потом все, не знал я, где он. Я писал туда, писал сюда... А я знал, что он призывался с Урала. И тут приходит ответ, что Виктор Мальцев живет в Калининграде. Его перевели на Балтийское море, сверхсрочную он служил там, там и ушел в отставку. Я сразу с ним созвонился и вылетел в Калининград.

А сейчас уже всё. Кое-кто уже умер, и лет пять особой переписки нет. Думаю, уже все, наверное, конец.

А судьбу командира батальона не знаете?

Командир нашего батальона полковник Тавхудинов умер. Он учился в академии вместе с Жуковым, и что-то у него случилось. Я после демобилизации с ним переписывался, потом сообщили, что полковник умер.

А как у Вас с семьей сложилось?

Супруга моя, Тамара Петровна, работала со мной на одном заводе. У нее высшее образование, окончила два института. Работала начальником планового отдела завода.

Дочь у меня одна. Она сейчас живет здесь в Краснодаре, доктор экономических наук, профессор, преподает в краснодарских университетах. И еще есть внучка. Сейчас ей уже 28 лет, не замужем еще. Она закончила институт, защитила кандидатскую, работает психологом.

Вот и все мои похождения. После Черкесска мы жили в Ставрополе, там мне в 2007 году сделали операцию – вынули из мочевого пузыря камень. Ну, в 2008 году думаем мы, куда уже? Годы наши старые, решили переехать к дочке. Там квартиру продали, а здесь строили новые дома, и дали нам квартиру. Пришел вставать на учет, я же знаю все эти ветеранские порядки, к Малахову, нашему председателю, встал на учет и рассказал, что я в Ставрополе работал председателем ветеранской организации двух микрорайонов. «О, все, будешь моим заместителем». Я говорю: «Михаил Юрьевич, во-первых, я после операции, со здоровьем еще не совсем у меня порядок. А во-вторых, я город-то не знаю еще». А он шутник такой, говорит: «Будешь работать – узнаешь. А болеть будешь по разрешению Совета ветеранов». Вот уже пять лет здесь работаю.