Михайлов Иван Трофимович

Родился 19 августа 1925 года в деревне Заячья гора Порховско-Дновского района Ленинградской области (ныне - Дновского района Псковской области). В 1940 году поступил в ремесленное училище в Ленинграде, которое окончил в 1942 году. До марта 1942 году находился в блокадном Ленинграде, работал последовательно на двух заводах - "Второй ларс" и "Красный инструментальщик", потом эвакуировался в Куйбышев, где, получив 4-й разряд, работал слесарем-сборщиком на авиационном механическом заводе № 207. 4 августа 1943 года был призван в армию и направлен в Куйбышевское военно-пехотное училище. После окончания училища в ноябре 1944 года был направлен на фронт. С декабря 1944 по февраль 1945 г. участвовал в боях в Белоруссии, Польше и Германии в составе 609-го стрелкового Остироленковского Краснознаменного полка (139-я стрелковая Рославльская Краснознаменная стрелковая дивизия, 49-я Армия, 2-й Белорусский фронт), - командир станкового взвода, исполняющий обязанности командира 4-й стрелковой роты, младший лейтенант, лейтенант. 20 апреля 1945 г. в боях на Эльбе получил тяжелое ранение в голову и ногу. Был признан инвалидом Отечественной войны. Награжден орденом Красной Звезды, медалью "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг." Демобилизовался в 1948 году. Три года работал председателем колхоза на родине, затем, после окончания курсов, киномехаником района, потом - кинорадиомехаником в воинской части в Морино. С 1963 года - в городе Нарва Эстонской ССР, работал старшим киномехаником в кинотеатре "Красная Звезда", мастером производственного обучения в Политехникуме, на Прибалтийской ГРЭС.

Расскажите, Иван Трофимович, о вашем детстве. Где и когда родились, большая ли у вас была семья?

Ну что говорить? Я родился в 1925 году в деревне Заячья гора Дновского района Псковской области. Но тогда, когда я там родился, наш район относился к Ленинградской области, - это уже потом он отошел к Псковской области. Семья наша была большая, состояла из девяти человек детей: у отца с матерью было восемь сыновей и только одна дочь. Потом, правда, двое детей умерли. Отец был военным, а мать нигде не работала: ездила с отцом во все места, в которые его по работе посылали. Он вообще-то по специальности своей был военным инженером-строителем, занимался тем, что строил аэродромы в разных местах: то в Иркутске, то под Новгородом, а в последнее время строил аэродром, который располагался в трех километрах от нашей деревни, - Заячьей горы.

Насколько я понял, отец ваш был из крестьянского сословия? Тогда как так получилось, что он стал военным?

Да, совершенно верно, мой отец, Михайлов Трофим Михайлович, происходил из крестьян: он был родом из деревни, которая располагалась всего в 3-х километрах от нашей деревни, в которой я родился. То, как он стал военным, - это долгая и интересная история. Началось это еще в царское время. Дело в том, что по законам того времени отец должен был служить в армии 25 лет. Тогда было такое правило: с каждой крестьянской семьи забирали одного человека мужского пола для того, чтобы столько-то лет ему отслужить в армии. В семье, где рос отец, было два парня и одна женщина. И ему, моему отцу, выпала, значит, такая доля - отслужить в армии 25 лет. Отец прослужил три года в армии, когда началась Первая мировая война. В этой войне он также участвовал, а потом, когда находился в Австрии, попал в плен. Там он попал в работники к какому-то австрийскому начальнику и строил ему замок. Но там были еще какие-то инженеры, которые тоже там работали. Потом его расконвоировали. А через четыре с половиной года отец оттуда бежал. Полгода добирался до Псковской области! Но тогда вот что помогло отцу сбежать домой. Дело в том, что вместе с ним в плену оказался молодой парень, его земляк, который был родом из деревни Заячья гора. Вдвоем они вместе с плена и бежали. Потом они вдвоем вышли к каким-то пастухам. Эти пастухи тогда что-то лошадей в поле пасли. Они их покормили. Отец и его товарищ были тогда голодными, были очень усталыми, все-таки шли по чужой стране. И в это время, когда их покормили, вдруг появился хозяин этих пастухов, на которого те работали. Хозяин этот сначала хотел как пленных их выдать, но потом подумал и сказал: "Если полгода отработаете у меня и ни одна лошадь у меня не пропадет, тогда после ваших полгода работы я дам вам лошадь и даже документы помогу вам сделать". Он сдержал свое слово: когда отец и его товарищ полгода на него отработали, он дал им документы, дал лошадь, и на лошади они добрались до Заячьей горы. Отец зашел на время к своему товарищу, с которым они бежали. Там была его молодая мать. Мужа у нее не было, так как он всего шесть лет прожил. Но она жила с его бабушкой, своей матерью. Было у них немного земельки, которую они обрабатывали. Отец попросил попить водички и хотел ехать дальше. Но женщина ему понравилась, и он остановился. Так и семья создалась. Потом, когда отец пришел в свою деревню, его стали прижимать, стали требовать, чтобы он опять в армию пошел служить. Ведь иначе нужно было второму его брату заместо его идти в армию служить. Тогда он спрятался в деревне Заячья гора, стал там жить. Завели сына. Первый сын родился еще в царское время. Но он прожил всего 12 лет: потом простудился воспалением легких и умер. Его звали Иваном. И меня, когда я в 1925 году родился, назвали в его честь. Всего у отца с матерью родилось девять детей, из них только одна дочка, все остальные - парни. Ну постепенно так все рождались. Во время революции, как и раньше в царской армии, отец был сотником в армии. Потом было такое восстание на Амурской дороге на Дальнем Востоке. Отец тоже принимал участие в этих событиях, находился в Иркутске, там, значит, воевал. Были у него и награды: и царские, какие-то там кресты (какие именно - не знаю, тогда мы, дети, не очень интересовались этим делом, да и маленьким я был тогда), и советские награды. И так отец и продолжил в армии служить.

Кстати, а каким было хозяйство у вашего отца?

Хозяйство у нас было маленькое, в общем, небольшое. Потом, уже в советское время, отец пристроил к нашему дому еще один дом. Тогда его отец, мой дед, стал совсем старым и отдал ему часть своего дома. Короче говоря, вместе под одной крышей он совместил два дома. Я помню маленьким, как мы жили в этом большом доме.

Несколько слов о вашей деревне:  каких была размеров, сколько там было дворов, какие люди жили?

Наша деревня была на таком очень хорошем расположении. Правда, не было хорошей речки. А так было все хорошо: и крестьяне были богатые, и земля была хорошая. Кроме того, у нас были хорошие урожаи. Я даже помню, как у нас крестьяне лично свозили сдавать хлеб государству. Но они сами все делали: и ленок делали, и молотили, и все это государству сдавали. Но у нас, по правде сказать, деревня была небольшая: всего 52 домика.

Кстати, а помните как проводилась организация колхозов в вашей деревне, иначе говоря - коллективизация?

Вообще-то коллективизацию в деревне проводил мой отец. Но я вот еще о чем не договорил. Когда проходила революция, они стояли со своим полком или дивизией во Пскове. Отец там сотником служил. И там какой-то бунт начался. Надо было туда ехать, чтобы с этим разбираться, чтобы в этом помочь Петербургу. Доехали до Гатчины. А там железная дорога была разобрана. Они лошадей выгрузили, и был у них там со взбунтовавшимися бой. А после отец был послан в Петербург и охранял там Смольный. У него даже был документ, подписанный Лениным. Оттуда его послали на восстановление своего района. Это сейчас в Псковской области два таких района есть: Порховский и Дновский. А тогда был один район: Порховский-Дновский. И вот, отца поставили там руководителем, а ординарца его сделали писарчуком. И так они организовывали руководство по районам. В нашей деревне отец тоже колхоз организовывал. Но наш колхоз, по правде сказать, поздно организовался, это было уже где-то в 1932 году. Поздно это было сделано! И так отец все время находился на руководящей работе. Ну и в армии у него было то же самое. Хотя все это время он оставался беспартийным.

Были ли крестьяне, которые оказывали сопротивление коллективизации?

Сопротивление, конечно, было. На отца даже покушались как на организатора коллективизации в деревне. Причем, это было не один раз! В первый раз это получилось так. Отец ехал зимой на саночках. У него был наган. Потом этот наган сгорел с крышей нашего дома. Но это было уже во время войны. Возвращался тогда отец, значит, в Заячью гору. И вот, когда до деревни оставалось доехать 10 километров, его поймали сынки кулаков, налили ему в рот водки, продернули жердь и в лесу опустили. Когда лошадь без отца пришла домой, поехали его искать. Но он почти что только к утру выбрался на окраину дороги. Только тогда люди его увидели. Он чуть тогда не замерз. А второй раз это случилось 27-го сентября, когда в деревне отмечали праздник Воздвижения. У нас были гости. Ну а мы, дети, готовились на печке спать с бабушкой ложиться. И вдруг раздался треск стекла. Это выстрел был. Но ни в кого не попало, только лампу сбило. Потом оказалось, что это сын кулака стрелял. Так что кулаки преследовали его.

Так а у вас в деревне проводилось раскулачивание?

У нас все было иначе. Например, у нас кулацкая молодежь сразу, как все это началось, разбежалась. А старики-кулаки остались. Но те, которые единоличниками оставались. И они в колхоз вступали. Один, помню, такой у нас точно был в колхозе.

Голод испытывали в 30-х годах?

У нас в деревне, например, 1931 и 1932 года были неурожайными. Но наша деревня как-то все равно сохранялась, не так трудно было. Но настоящий голод я испытывал в начале войны, когда оказался в блокадном Ленинграде! Вот тут-то был голод так голод!

Вам пришлось поработать перед войной или вы только учились?

Там вышло, значит, так. Получилось так, что до войны я только шесть классов в школу отходил. А потом стало что-то трудно с одеждой, все-таки мы бедно жили. И однажды, когда отец поехал на одно какое-то совещание, взял с собой мать. Потом они побывали на каком-то пороховом местечке, где тряпки выбрасывали. Этими тряпками, кажется, станки что ли вытирали. И мама взяла с собой этот материал и пошила из нее нам, своим детям, одежду. Но в нашей деревне школы не было. Поэтому ходил я по бездорожью в школу за 8 километров. Так я почти до морозов проходил в школу, до ноября месяца. А потом попал под дождик. Но все дело в том, что так как белый материал, из которого мама сшила мне одежду, покрасить было нечем, то она покрасила его черной корой, которая в огороде росла (помню, росло такое большое дерево). Ну а когда я под дождем вымок, одежда стала некрасивой. Ребята, как меня в этой одежде увидели, стали смеяться, и я после этого в школу перестал ходить, стыдно стало появляться. И после этого начал работать в колхозе.

А кем вы в колхозе работали?

А мне поручили в колхозе ходить за почтой. Председатель колхоза, дядя Миша, был у нас хороший, он мне и сказал: "А, Ваня, ты читаешь хорошо, пишешь тоже хорошо,  носи газеты". А я, помню, колхозные газеты все время читал. И так я стал носить газеты. Носил эти газеты с почты в деревню. Кроме этого, мне поручили возить молоко. И так я работал до 1940 года. В колхозе, кроме того, работал еще и мой старший брат, который был с 19145 года рождения. Был еще брат с 1920 года, а этот, значит, с 1914-го. Но вот мы с ним работали в колхозе. Но в колхозе мы не были официально записаны, считалось, что просто помогаем колхозу.

Колхозное хозяйство было у вас большое?

Какое было у нас в колхозе хозяйство? Не очень-то большое. Все-таки у нас в деревне всего 52 двора было. Но у нас в колхозе, как сейчас помню, было около 70 коров, около полусотни лошадей, техника какая-то там была, дробилка была, молотилка была, все это было куплено для колхоза.

А трактора были?

В то время трактора для колхозов не продавались. Трактора были только но машинно-тракторных станциях - в МТС. Поэтому у нас в колхозе, да и в любом другом колхозе так было, делали так: осенью колхоз заключал на весну договор с МТС о том, сколько нужно тракторов и на какое-то конкретное время для работы в поле. В то самое время, которое было в договоре оговорено, в деревню привозили трактора МТС и обрабатывали ими землю. Но во всем хлебушком рассчитывались, денежками не платили. С колхозниками тоже деньгами не расплачивались. Но был какой-то обмен. Ленок и семечки обменивали на дорогой клевер, пшеничку на еще что-нибудь. У нас вообще-то семенной был колхоз.

Вы сказали, что работали в колхозе до 1940 года. А что, собственно говоря, было после 1940 года?

А дело в том, что в 1940 году я уехал из дому поступать в ремесленное училище. Я и еще два паренька с деревни, ну мы были такие дружки, сговорились и написали заявление, чтобы нас взяли в ремесленное училище. Родители ничего не знали об этом. Потом комиссию прошли. Родители тоже ничего об этом не знали. И только когда мы получили повестки, что завтра в район нужно отправляться, сказали.

Как дома на это отреагировали?

Ну а что, скажем, отец мог сказать? Он так, помню, сказал: "Раз хочет на свои хлеба - пусть поедет учиться." Мать, конечно, ревела из-за этого, но ничего уже нельзя было сделать. Ну и я уехал учиться. Сначала мы учились в таком местечке Званка - это на реке Волхов, в Чудовском районе Новгородской области. Училище наше находилось там, где были церковь и два двухэтажных кирпичных дома. Там мы всю зиму проучились, все, как говорят, технически осваивали. Я попал в группу механиков. Мы выполняли уже хорошие заказы, работали с железом. Потом, после того, как проехал буксир и взломал лед, к нам приехала комиссия. Тогда что-то начали всех проверять. Нас, человек пятьдесят, отобрали и переправили в такое местечко Мартышкино - это совсем недалеко от Ораниенбаума. Хорошее было место, красивое, мне оно очень понравилось. Но и там, на берегу реки Волхов, мне тоже понравилось. Но здесь, под Ораниенбаумом, нас еще лучше кормили. И там, под Ораниенбаумом, нам сказали, что нас готовят по специальности механиков кораблей. После этого водили нас на корабли, делали там для нас экскурсии, дозволяли все там проверять. И так продолжалось до тех пор, пока не началась война. А потом нас взяли на оборонные работы.

У меня к вам такой вопрос: чувствовали ли вы в 30-е годы приближение войны?

Было такое предчувствие. Дело в том, что, как я вам уже говорил, я в деревне работал на почте, носил посылки за 3 километра. Колхозники меня просили иногда принести спички, табак, говорили: "Ваня, принеси закурить". Я им помогал безотказно. А иногда, когда я приносил им газеты, они меня просили: "Ваня, почитай!" Ну а так как я мог читать, то им газеты и читал. И однажды, читая им "Правду", я узнал, что по всему периметру нашей границы сосредоточено 220 немецких дивизий. Писали в газетах о таком положении. Мы новости все время из газет узнавали, а радио у нас в деревне не было. Так что чувствовалось, что приближается война.

Чем вам, Иван Трофимович, запомнилось начало войны?

В тот день, когда началась война, нас посадили на катер и повезли в какое-то летнее местечко отдыха в сторону Эстонии. Местечко было красивое, дачное, но предназначалось все же для того, чтобы только летом отдыхать. Приехали на место. И вдруг что-то зашумело и затрещало. Мы повскакивали, смотрим: кружат немецкие самолеты. Началась стрельба с этих самолетов. Но от нас это было далековато, наверное, где-то с километр. Потом мы узнали, что немцы стреляли в рыбаков, и они нам сами об этом рассказывали. А нас еще до этого, сразу, как только началась война, в училище всех расписали: как, кто и что должен что делать в случае налета. Но я попал в нехорошее положение: должен был быть санитаром. А других назначили на другие должности: кого, - дежурить на крыше, кого-то, - делать еще что-нибудь. Но мне понравилась эта должность, ведь мне надо было сидеть и ждать, пока поступят раненые. А мне хотелось что-нибудь посерьезнее. Но ничего этого делать нам не пришлось, у нас все тихо прошло.

А потом меня взяли на оборонительные работы за 20 километров от Ораниенбаума в сторону города Котлы. Там мы копали противотанковый ров. Справа от нас был лес, хороший это был лес: еловый, высокий, а слева же от нас протекала маленькая речушка, наверное, метров 15, через которую был всего только один мостик. И вот мы метров 500 копали ров (это я так, на глазок вспоминаю), еще с нами работали ленинградские женщины, которые специально привезены были.

Кто руководил у вас работами?

Кто был у нас главный, мы его не знали. Но с нами был мастер, который вместе с нами был в ремесленном училище. Этот мужчина и был для нас главным. Кстати говоря, копать ров было опасно. Сначала над нашими головами летали немецкие самолеты и просто сбрасывали листовки. Мы читали их и смеялись. Там они просили нас, чтобы мы не копали эти рвы. Летчики, помню, еще кулаки нам с самолетов, когда пролетали, показывали. Угрожали кулаками! А потом как-то однажды рано утром налетели и стали сбрасывать зажигательные бомбы. Деревня загорелась, начались крики, все забегали. А потом где-то в стороне, но только не на деревню, немцы выбросили десант. Мы, правда, только слышали об этом. А с нами только всего семь солдатиков было. Рабочих среди них не было, они только помогали нам: если у кого ломалась, допустим, ручка от лопаты, - они ее заменяли. Они вырыли себе окопчики на краю деревни и там находились. Так что они не работали, а только помогали нам.

Глубоко копали ров?

Мы отрыли ров почти в полтора метра. Мы вообще-то долго работали! А потом на нас был налет, и мы с тех пор уже не копали.

Сколько вообще человек вместе с вами находилось тогда на оборонительных работах?

Нас было человек где-то 150, даже больше, наверное. Была группа с нашего ремесленного училища. Были женщины, привезенные с Ленинграда. Некоторые женщины так со своими ребятишками даже приехали.

Насколько тяжело было вам работать?

Еще как тяжело было копать! Мне же всего 16 лет было. А труд был тяжелый. Нужно было орудовать киркой, копать нужно было очень много. Кроме того, грунт был такой тяжелый. Так и приходилось!

А что было после того, как немцы вас разбомбили?

После этого мы вернулись в училище. Но там уже все было убрано, от кроватей наших остались одни железяки. И в тот же день нас увезли на электричке в Ленинград. Добрались мы до города хорошо, никто нас не обстрелял, ничего такого не было. Но тогда дороги вокруг Ленинграда еще не были немцами перерезаны. Мы переезжали 19-го августа 1941 года. Это было как раз в мой день рождения, мне исполнилось 16 лет. В общем, приехали мы в Ленинград. Поселили нас по такому адресу: Невский проспект, дом 32. Этот дом находился в правом углу напротив такого "Гостиного двора". Раньше в этом здании была касса по продаже предварительных билетов. Нашу группу в этом доме разместили. Не все училище, а именно группу. И стали мы учиться в училище вместе с ленинградскими ребятами. Правда, надо сказать, что когда началась война, этих ребят становилось все меньше и меньше: некоторые просто разбегались по домам, а некоторых забирали родители и увозили. Но все равно много училось ленинградских ребят. А мы, которые были с разных районов Ленинградской области, были как бы говоря чужаками, наши дома были далековато от того места, где мы учились.

Когда вы прибыли в Ленинград, там уже было введено особое военное положение? Какими были ваши первые впечатления от военного Ленинграда?

Но это началось не сразу. Я имею в виду военное положение. А что запомнилось - сразу, как только мы приехали, нас помылили в бане, постригли, потом выдали нам паспорта, и после этого мы сразу же начали работать на заводе. Но числились мы как бы все равно еще учениками ремесленного училища. Проходили практику! Нас оформили на заводе "Второй ларс", который располагался на Финляндской стороне, адрес, по которому завод находился, был такой: Минеральная улица, дом 4. Ну и сначала мы работали: тогда еще не было морозов, не было снега. Мы разбирали машины, которые приходили с фронта и с города. А потом, когда кругом город стали окружать, Ленинград стал на особое военное положение.

А что за машины разбирали вы на заводе?

Ну большинство машин, которые нам приходилось разбирать, работали на газе. В этих машинах был баллон кругом, и туда чурочки такие клали. Чурочки горели, а все это перерабатывались. Там были такие, как бы сказать, приспособления. Не видали никогда таких машин? Вот их мы и ремонтировали. Такие были машины в большинстве, они с города приходили. Но ремонтировали мы и обычные машины ЗИС-5, которые к нам с фронта приходили. А местные были только газообразными такими

А какими были ваши непосредственные обязанности на заводе?

Мне опять не повезло, как в самом начале войны, когда санитаром назначили. Обязанности были здесь у меня нехорошие: я стоял на улице, разбирал машину на детали, потом брал по очереди детали, вносил их в цех и опускал там их в специальную ванную, в которой кипела мазута, не вода, а мазута такая.

В блокадном Ленинграде вы только на одном предприятии работали?

Нет, не только на этом. Потом начались морозы, выпал снег. Появились определенные сложности: машину теперь нужно было отрывать от снега, очищать от снега, а только потом разбирать. Но мы так продолжали работать до тех пор, пока не взорвали кабель в Ленинграде. А после того, как его взорвали, по городу перестали ходить трамваи, остановились из-за этого. Нам стало ходить далековато на работу: мы жили на 5-ой Советской улице, недалеко от Московского вокзала. И тогда нас перевели работать на завод "Красный инструментальщик". Жить мы продолжали на 5-ой Советской улице, кушали же в столовой на улице Полтавской, она совсем рядом с нами располагалась. Вот здесь-то, на новом рабочем месте, я, можно сказать, попал в рай. Хоть и было голодно и кушать все время хотелось, но все-таки в цехе было чисто и тепло. Да и обязанность у меня была совсем другая: я сидел и вытачивал детали для автомата, находился там, где ручные работы надо было делать. И там я работал в Ленинграде до тех пор, пока не выбыл.

А каким был график работ?

График работ был сменный, у нас все по сменам проходило. Но и на другом заводе, где я был до этого, работа тоже была посменная. Так что мы четко в свое время в цех приходили. Но на этом заводе все было очень строго: ты приходил в свой цех и больше уже никуда не попадал.

Как так получилось, что вы выбыли из Ленинграда?

А этому предшествовала отдельная такая история. В общем, получилось так, что когда нас привезли в Ленинград, меня вызвал мастер и сказал: "Зайди в управление, для тебя там есть письмо." Я пошел в управление ремесленного училища и мне это письмо там вручили. Смотрю письмо: вижу, что почерк незнакомый. Потом от отца я узнал, что это медсестра одна написала письмо. И она, эта женщина, написала мне следующее. Когда без объявления и без всякого сигнала началась бомбежка города Дно, отец закончил свою работу и готовил к отправке эшелон с трех аэродромов для гражданского населения. Дело было вечером. Он тогда хотел свою семью тоже эвакуировать. Пять человек там было. Когда его сменили, он пошел в ближайший магазин, чтобы купить себе хлеба. Там очередь тогда стояла. Магазин был расположен около железной дороги. Так вот, был налет, и рядом с отцом разорвалась бомба. Появилось много убитых и много раненых. Отца ранило в коленную чашечку. И всех, которые пострадали, повезли в Ленинград. Мертвецов, конечно, не повезли, а вот раненых - повезли. В том числе и отца. На санитарном поезде их привезли в Ленинград и поместили в больнице имени Ленина. И вот эта медсестра написала мне, чтобы я пришел к отцу в больницу. И я как только к вечеру освободился от работы, то пришел к отцу в больницу и встретился там с ним. И так я несколько раз, так, периодически, его навещал. А потом, в конце февраля месяца 1942 года, отца стали выписывать из больницы. Все-таки он так много времени там отлежал! А куда было его выписывать? Ведь это был блокадный город, никого у нас в городе не было из родственников. Из дновских тоже никого не было. Куда его было девать? Его, конечно, вылечили. Но он был совсем истощенный, коленка у него не гнулась. Он на костылях тогда еще ходил. И задумало в это самое время больничное и, наверное, районное начальство его эвакуировать. Привлекли меня к этому делу. Я сначала не соглашался. Но меня и спрашивать об этом не стали, а сказали, что с ремесленного училища меня отчислили, и что меня отправляют сопровождать отца. И с 68-м эшелоном мы с отцом 9-го числа марта месяца 1942 года через Ладожское озеро сначала поездом, а потом на машинах переправились на Большую землю. Так выбыл я из Ленинграда. Ну а что делать было? Мне ничего не оставалось.

Кстати, тяжело было нам с отцом по городу пробираться. Ведь там снегу было полно. И вот мы с отцом шли-шли по этим сугробам. Отец шел на костылях, за это время ходить отвык совершенно, ведь до этого семь месяцев вообще не ходил никак. Нам надо было с Васильевского острова, где была больница, пробираться до Финляндского вокзала. А никакого транспорта не было. Хоть бы дали салазки, чтобы я его отвез. Так не дали ничего! И мы так восемь часов по городу добирались. Три раза отец ложился, просил со слезами: "Оставь меня! Иди, ты уйдешь один." Вот какое было положение. Но я отца, конечно, не мог бросить одного.

Расскажите поподробнее о блокадном голоде. Что-нибудь такое испытывали?

Еще как испытывали. Бывало, придешь в столовую, поужинаешь, какой-то супишко, в котором три -четыре крупны плавают, поешь, и все, как говорят. Или нам, к примеру, давали дрожжевой суп, от которого меня рвало сразу. Но трудности были не только с голодом. Ведь были и бомбежки, и артобстрелы. Нас с предприятия посылали дежурить на крыши. Бомбежка шла за бомбежкой, в первое-то время немец очень как-то сильно на нас наседал.

От некоторых блокадников я слышал о том, что в Ленинграде встречались случаи людоедства. Вы можете что-нибудь об этом сказать?

Было ли людоедство? Такое тоже было. Мне тяжело об этом вспоминать, но я всё же расскажу. До того, как отец получил ранение, он передал мне деньги со всей своей получки. "Деньги пусть у тебя будут, - сказал он мне. - Мне все равно они не нужны." И как-то в Ленинграде, поскольку деньги у меня были, я подумал: "Пойду-ка я схожу на рынок". Там я купил часы, которые были в таком большом футлярчике и заводились ключом. Тогда отец что-то просил часы у меня, вот я и решил их ему купить. А потом загляделся на рынке и увидел, что люди едят на блюдечках такие холодцы. За 100 рублей я купил себе тоже блюдечко холодца. Потом подошел к ломанному забору и стал его кушать. И вдруг начался шум. Я посмотрел: эту женщину, которая мне холодец продала, таскают за волосы, говорят, что она ребенка зарезала и из его мяса сделала холодец. Ой как меня мучило после этого! Я только еще три раза, наверное, успел этого холодца откусить. Было людоедство! Мне нечем было рвать, а рвать меня все равно рвало.

Вообще на ваших глазах много людей умирало? Умирали ли люди у вас на предприятии?

Мне запомнился один такой случай. Вот вы напомнили об этих умерших. Однажды утром нас собрал комендант и сказал, что у нас по 5-ой Советской улице в окружении 500 метров будут убирать трупы умерших. И мы по его приказу ходили и собирали трупы около училища. Эти трупы были такие истощенные и окоченевшие. Потом приезжала машина, на нее эти трупы грузили, и их куда-то свозили. Куда свозили - не знаю. У нас вообще-то от голоду много умирало. Помню, у нас на работе каждый вечер ребята, чтобы хоть как-то насытиться, пили очень много воды. Но я почему-то боялся пить воду. Потом смотрю: парни, которые пили много воды, стали опухать. Их потом забирали в изолятор, а на следующий день они умирали. У нас даже в училище умирали люди, несмотря на то, что нас по талончикам кормили. А кормили нас на автозаводе следующим. Давали суп с рожью. Он еще попахивал керосином. А дело в том, что у нас были затоплены баржи с рожью. Так наши водолазы из-за нехватки продуктов опускались на дно и доставали эту рожь, и из нее вот нам и варили супок. Был дрожжевой суп, но он шел как-то не очень. Помню, был под Ленинградом один совхоз. Так вот, там на поле была оставлена капуста. И ее собирали. Хорошую беленькую капусту детским учреждениям отдавали, а нам верхние такие листы доставались. Голодали по-страшному! Помню, я однажды за три дня все талончики завтраками проел, чтобы побольше поесть.

По домам ходили собирать умерших?

Нет, мы работали и по домам не ходили.

А как часто вас немцы бомбили?

А у нас бывало даже такое: в одну сторону летят самолеты, потом заправляются там где-то у себя, обратно летят - тоже бомбят по нам. Только отбомбились, и через каких-нибудь 10-15 минут прилетали снова бомбить. Только заканчивалась тревога, как снова начиналась бомбежка.

Немцы бомбили вас в какие-то определенные часы, время, или как попало?

У них же никакого предписания на этот счет не было. Но они все время бомбили. Мы, помню, всегда радовались, если дождичек начинался. Тогда говорили: "Ой, сегодня, наверное, не прилетят." И очень рады были тому!

Помногу самолетов летало на бомбежку?

Сказать точно не могу. Знаю, что бомбили, обстреливали.

Кстати, от некоторых блокадников я слышал, что разрушенные дома залечивали. Вы такое помните?

Да нет, никак у нас эти дома не залечивали. Только разрывали завалы, чтобы вынести оттуда людей. В бомбоубежищах искали. В общем, все разрывали, чтобы только освободить из под завалов людей.

Кстати, а во время бомбежек вы прятались в бомбоубежищах?

Когда как. Ведь если ты находишься на дежурстве, то, как говорится, в бомбоубежище не спрячешься. И тогда ты лезешь на чердак да еще и на крышу, чтобы посмотреть, откуда летят самолеты, чтобы соображать, что там и к чему. Тогда в трубу прятались. И осторожно так, чтобы тебя волной не спихнуло. А потом тушили зажигательные бомбы на крышах. Как тут было тушить? Но тушили. Мы, правда, были знакомы с этими бомбами. Я уже рассказывал, что немцы на нас, когда мы были на оборонительных работах, сбрасывали зажигалки, и я тогда уже знал, как с ними бороться.

Как распределяли вас на дежурство?

У нас не добровольно все это было. Комендант на дежурство забирал, там по графику все было.

Как часто приходилось вам дежурить?

В неделю два раза.

Военные вам в городе попадались?

Военных в городе было много. Что интересно: когда у нас было свободное время, военные с нами проводили специальные такие занятия.  Там мы изучали оружие и прочее. Нас учили в случае чего занимать оборону на перекрестках улиц, учили, как нужно обращаться с пулеметом. Но с оружием мы, например, которые приехали в Ленинград из-под Ораниенбаума, были знакомы. Ведь когда на оборонительных работах немцы совершили на нас налет, мы разбежались по лесу кто куда и три дня скрывались. Потом нас собрали. И там нас учили обращаться с оружием. А потом только привезли в Ленинград.

Транспорт при вас так и не был в городе восстановлен?

Только машины ходили, а трамваи не ходили. Но машины и то сквозь снег с трудом пробирались. Ведь все было в снегу, сугробы не особенно чистили. Но нас на машинах не подвозили, сами пробирались.

Расскажите о том, как вы с отцом выбирались из Ленинграда в феврале 1942 года?

Ну, когда мы добрались до Финляндского вокзала, нам там выдали по буханке хлеба и по две сырых котлеточки, потом посадили в поезд и довезли до Ладожского озера. Там нам подвезло: подошла санитарная машина с кузовом, который брезентом был покрыт. В кино о войне, наверное, видали машины, которые возили солдат. Вот на такой машине мы 80 километров проехали. Все было ничего, отец мало-мальски успокоился, отдохнул, до машины нормально дошел. И все бы ничего! Но все испортил обед, который нам дали, когда привезли на новое место. Кормили нас в столовой, которая в церкви размещалась. Накормили нас жирным супом, потом - вторым. Потом посадили нас в поезд, чтобы дальше везти. И тут с отцом стало плохо. Это все случилось потому, что после голода нельзя было много кушать. Я не переживал, ничего такого со мной не стало. А с отцом плохо сделалось, значит. Помню, на станции Бабаево была сделана первая остановка. И я, как только поезд остановился, побежал в милицию и объяснил ситуацию. Они мне сказали: "К коменданту иди!" "А где?" - спросил их. "А здесь, - сказали, - комендант, недалеко." Я пришел к коменданту и объяснил ситуацию. Тогда он послал двух старичков, чтобы убирать больных с эшелона. И отца вместе с ними тоже на клюкушках принесли. Их оказалось всего восемь человек таких больных. И их положили тут же на вокзале. Ждали, когда подойдет лошадь. Сказали: как только лошадь приедет, вас в больницу повезут. Я остался сопровождать отца.

Потом лошадь приехала, на повозку погрузили четыре человека и повезли. Я хотел ехать тоже с отцом и сел на краешек повозки. Но комендант дал знак своему солдатику, чтобы он меня задержал. И меня не взяли. Сказали: "Сзади едет эшелон вашего ремесленного училища, вот на нем и поедете!" Я думаю: как это так, никуда ехать не собирались, и вдруг те раз - наше училище едет. Но я не сопротивлялся, хотя хотел ехать с отцом. А отца увезли. В комендатуре, куда меня доставили, мне сказали: "Посиди на диванчике в коридоре и подожди!" Я так остался сидеть и прямо на месте и уснул. Ночью меня разбудили два солдатика и повели на перрон вокзала. Там к тому времени уже эшелон подошел. Поезд там, значит, остановился. Меня в вагон и подсадили. Поезд так тихо шел. Захожу в вагон и вижу: горит свечка и сидит дежурный, уже пожилой такой мужчина. Он мне и говорит: "Ну, осваивайся, вот тебе место, ложись спать." Оказалось, что меня с Ленинградским ремесленным училищем повезли. Но это были ученики, которых в 1941 году только взяли в училище. А меня взяли еще в 1940 году. Их, значит, через год после меня призвали. Повезли нас куда-то в глубь Сибири. Но в итоге получилось так, что привезли нас на Кавказ. Помню, прибыли мы в город Тихорецк, а оттуда еще шли 20 километров пешком. Пришли мы в станицу. Правда, там мы отдыхали в основном. Работать кто ходил, а кто и не ходил. Те, которые были покрепче, ходили работать, а те, которые были послабее, работать не ходили.

Каждый день слушали сводки Совинформбюро о положении на фронтах. И вдруг услышали: "Под Таганрогом прорвался у немцев фронт." После этого к нам пришли наши преподаватели и сказали: "Наверное, нас вывозить будут." И действительно, вскоре после этого нас вывезли в город Куйбышев. Там, на механическом авиационном заводе № 207, мы стали работать. Но завод располагался не в самом Куйбышеве, а в 12 километрах от города. Я работал на сборке кабин. Получилось так: поскольку я был на год старше тех, кто со мной учился, мне дали третий разряд (потом я получил четвертый) и поместили в общежитие к мужчинам. Дали также карточки. И стал я работать самостоятельно на сборке. По должности я был слесарь-сборщик. Работал с одним мужчиной, он был хороший специалист, помогал ему. В общем, осваивался на новом месте. И работал я на этом заводе до тех пор, пока меня не призвали в армию.

А с отцом что было потом?

Вот и беда-то в том, что совсем и ничего не знаю. Куда его отправили - так до сих пор и не знаю. Никакие записи не помогли. Я переписку вел даже с Красным Крестом. Они сведений никаких не имеют и не дают.

Когда и как вас призвали в армию?

А получилось там так. Однажды, когда я работал на заводе, прослушал радиосводку. Потом сходил в красный уголок, где у нас были газеты, почитал. И везде говорилось об одном: наши войска город Дно освободили. В этот же вечер я написал заявление о том, чтобы меня добровольно призвали в армию. Потом я отработал ночную смену, а как только отработал ее, пошел за 12 километров в горвоенкомат. Военкомат находился на окраине города тогда. В военкомате я отдал свое заявление. Потом зашел на рынок, купил себе краюху хлеба, и пока шел до завода, ее все ел. Потом на завод приехала комиссия, начали нас проверять. Я еще подумал: "Ну что? В армию так в армию." А оказалось, что нас направили в военное училище. Это было в августе 1943 года, мне тогда 18 лет исполнилось. Комиссию на заводе я благополучно прошел. Но нужно было пройти еще одну комиссию в военкомате. И там меня комиссия забраковала: сказали, что я по росту не подхожу для училища, не хватает 2-х сантиметров. Меня отчислили. Выхожу из коридора, а у самого слезы текут. Потом смотрю: идет какой-то начальник, звание его - подполковник. Смотрит на меня и говорит: "Ну что унываешь?" Я ему и рассказал о своей беде. Тогда этот подполковник мне и говорит: "Ничего, два сантиметра - не беда, сейчас война идет, никаких сантиметров быть не может." После этого он пошел на комиссию. Через какое-то время меня вызывают и говорят: "Вы зачислены!" И так я стал курсантом Куйбышевского военно-пехотного училища, в котором проучился полтора года. Вообще-то училище было двухгодичное, но нас там полтора года обучали. Кстати, интересно, что когда мы в училище прибыли, месяц отбывали карантин и еще месяц работали в колхозе, убирали поля с пшеницей. Но зато каши-пшенки могли есть сколько угодно!

Какие дисциплины вы изучали в училище?

В училище мы многие дисциплины изучали. Но самым главным для меня, например, были полевые занятия. Эти полевые занятия у нас проводилось почти что ежедневно. На них мы, как будущие офицеры, прорабатывали и наступление, и отступление, и оборону. В общем, изучали, как складывается все это дело. Изучали и топографию. Всего у нас было, насколько мне помнится, семь предметов. Занимались с утра и до вечера. В 7 часов утра был подъем, и в 11 часов - отбой. И только один час был свободный. Спокойно в училище никогда не было, все время были тревоги-тревоги-тревоги. Совершали 15-километровые марши на лыжах постоянно. Я тогда был все время замыкающим. Как тревога, так надевали ботинки, потом обмотки - накручивали такую узкую ленту в полтора метра. А попробуй накрутить, когда тревога. Не очень-то легко было это сделать. Так, бывает, одну обмотку намотаешь, а вторую в карман пихнешь и бежишь. Жили мы в здании, где были железные двухъярусные кровати. Я все время спал внизу. Так помню: во время тревоги мой верхний сосед частенько на меня прыгал. В училище нас училось 1200 человек. Все у нас было строго расписано. Даже в столовой: было все сделано так, что одни заходили в столовую, а другие из этой столовой выходили, а дежурные  тем временем все быстро раскладывали. Кушали всего 15 минут. Но кормили нас в училище хорошо, по 9-й норме. И отъелись мы так, что если когда мы пришли в училище и были щупленькими, то на второй год нас было не узнать: бодро ходили в строю. Девятая норма была хорошая: нам полагалось 40 граммов сахара и 50 граммов шпика или масла.

Свободного времени, значит, мало оставалось?

Времени у нас почти не оставалось. Вернее сказать, его совсем не было. Только давали час свободного времени. Этот час тратили на разное: или на то, чтобы написать письмо, или на то, чтобы просто подышать свежим воздухом.

А были ли среди ваших сокурсников фронтовики?

Фронтовиков у нас училось много. Много было и таких, которые были с госпиталей. В нашей роте даже один летчик учился. Он прибыл к нам в своих унтах. Но он, правильнее сказать, был не летчиком, а был кем-то из обслуживающих в авиации. Но он был в своей летной форме. Офицером он, конечно, не был.

Учения какие-либо проводились у вас?

Проводились. А так, чтобы с другим училищем были учения, - этого не было. Хотя у нас два военно-пехотных училища совсем рядом друг с другом находились: одно непосредственно располагалось в городе Куйбышеве, а другое - под городом, на реке Волге, в нем я и учился.

Марши большие совершали?

Большие, но, как правило, не больше 30 километров.

Что можете о своих преподавателях сказать?

Ну что о них сказать? Все они были офицерами-фронтовиками. Хорошие были преподаватели! С единственным нашим преподавателем вышла оплошность. Он преподавал в нашей роте саперное дело. Однажды на занятия, как и всегда, он принес в таком чемоданчике взрыватели, которые были в минах и гранатах. И одному из наших курсантов он дал по ошибке боевой, а не учебный взрыватель. Все щелкали холостыми. И вдруг один курсант, которому достался боевой взрыватель, дернул. Получился взрыв. Никого, к счастью, не убило, но семь человек постебало мелкими осколками. Только одному курсанту руку побольше срезало. Этого преподавателя отправили после этого на фронт, а солдата вылечили.

Преподаватели делились с вами своим фронтовым опытом?

Конечно, делились. Помню, приходили к нам в красный уголок и рассказывали о фронте. Но рассказывали, конечно же, в свободное время. Особенно часто это было зимой. Но и на улице тоже своим опытом делились.

А стрельбы у вас часто проводились?

Стрельбы у нас вообще-то помногу проводились. Стреляли, кстати говоря, со всех орудий: и с  ПТР, и из пушки, и из автомата, в общем, из всего. Все это дело мы изучали. Помню, скажет преподаватель: "Поедем на стрельбище!" Мы приезжаем, а там уже винтовки свезены. Ну и мы пристреливаем, подкручиваем, налаживаем все, что нам нужно.

Какими были ваши личные успехи в стрельбе?

Успехи были, конечно. Я стрелял неплохо, даже с пулемета у меня получалось хорошо, а вот с автомата - плоховато, я мало выбивал очков.

Среди ваших сокурсников были отстающие?

Были такие. Почему не было? Потом в конце учебы они начали постепенно и понемножку, как говориться, осваиваться. А потом на второй год учебы у всех было все нормально.

А какое вооружение вы изучали?

В училище, я говорю, мы изучали все: начиная с винтовки и заканчивая пушкой.

А какого вида это было вооружение?

Ну, автомат у нас был ППШ, пулеметы - Дегтярева и "Максим". А как называлась пушка, с которой мы стреляли, я даже и не знаю. Только и помню, что она с коротким стволом была.

Когда и как вы училище окончили?

Училище мы закончили в ноябре 1944 года. А потом началось наступление в Белоруссии, и нас выпустили младшими лейтенантами. Нас привезли в Москву. Привезли с офицерскими погонами, но без звездочек.  Ребята, мои сокурсники, разбежались по Москве, чтобы что-то посмотреть или навестить кого-нибудь. Но если одни разбежались просто по друзьям и знакомым, то другие просто пошли гулять по Москве. Потом их всех взяли в комендатуру. Все они говорили: "Для чего нас держат?" В тупик какой-то загнали. А потом нам выдали пистолеты и автоматы, одели в новые полушубки, и провели строем вдоль Красной площади. Я тогда в первый раз в жизни мимо Кремля прошел. Там было много народу, некоторые махали нам руками, трибуна была заполнена. И так под новый год мы отправились на фронт. Я был назначен командиром взвода станковых пулеметов, а попал я, значит, в 609-й стрелковый полк 139-й стрелковой дивизии.

Расскажите о ваших первых боях. Где они проходили, что запомнилось?

Нам выдали лыжи, после чего посадили на поезд и увезли в Белоруссию. Там бои еще продолжались, нас распределили по дивизии, и началась у нас после этого боевая жизнь.  Сначала шесть дней у нас никуда не назначали, а потом дали солдат и ввели в бой. Но мы тогда, в Белоруссии, не наступали, а стояли в обороне. Так что я бои в Белоруссии немножко захватил. Но оборона была небольшая: на каком-то скотном дворе были вырыты у стены окопы, мы в них и сидели. Но потом начался прорыв наших войск, и мы пошли в наступление. Со своим взводом я тоже пошел в наступление. Потом мы прорвали немецкую оборону, заняли населенный пункт на горке. Тогда было большое наступление. Я не в курсе, как именно это было, но, по-моему, нашу дивизию или армию повернули направо, чтобы отрезать немцам путь по побережью в Германию, чтобы нарушить связь Кенигсберга с Берлином. Рокоссовский всеми этими действиями руководил. Там кругом были болота такие большие. Зима, было четыре градуса всего. А мы на телегах ехали. С этого и началась боевая жизнь! Встречал я и белорусское население. Но оно было, конечно, в ужасном состоянии, у них все деревни сожгли, и они переживали из-за этого. Из печки ребятишки, намазанные сажей, на нас выглядывали. Но особенная боевая жизнь, конечно, началась после того, как мы перешли границу.

А когда и где у вас начались более-менее серьезные бои?

Первый и, по сути дела, тяжелый бой произошел у меня на границе. Три дня мы там толкались. У немцев оборона была хорошая, все было подготовлено. Но мы прорвали их оборону, вышли к берегу и закрыли им проход.

Что было после этого боя? Расскажите вкратце о вашем дальнейшем фронтовом пути. Что запомнилось?

Потом, когда мы прорвали оборону немцев, вышли к берегу, подошли к городу Гданьску, это - в Польше. Потом проходили много мелких портовых городов, названия которых я уже не помню. За Гданьск, помню, шли очень тяжелые бои. Находился город на горе и был закрыт таким большим валом, он был наподобие силламяэской горки, которая недалеко отсюда, на северо-востоке Эстонии, расположена. Проходом была только одна дорога. Город был хорошо немцами укреплен. На этот Гданьск куда-то в сторону пошли наши танки, но они потом стали вязнуть и пройти не смогли.  Все дороги были заминированы и пристрелены, это было ужасно. Город мы долго долбили артиллерией и авиацией, но все-таки в итоге прорвали. Потом создали штурмовую группу и ввели в город. Я шел по правой стороне города со своей группой из 47 человек. И еще один танк шел с нашей стороны, другой - с соседней стороны, так и поддерживали связь. Некоторые немцы находились в подвалах. Но хорошо, что у них с соседними домами были проходы из подвала в подвал, это нам помогало захватывать позиции. Если было закрыто все в доме, то взрывали. Здесь же мы много пленных брали. В Гданьске мы простояли три дня.

Потом нас вывезли на машинах за 300 километров на Одер. Там, на Одере, мы простояли просто так две недели, помылись, построили в баню, а потом сменили войска Жукова. В то время Жуков стягивал свои войска,  делал их поплотнее. Мы, значит, сначала вышли на Первый Одер. А там география тех мест была, значит, такая: был Первый Одер, потом три километра шло болотистое место, потом шел Второй Одер, там заливались шлюзы, и был затем город Штецен. Когда мы переправились на первую бомбы, от бомбежки и взрывов мин плот, на котором я добирался на тот берег, разошелся. И мы оказались в воде. Нас на плоту плыло девять человек: я, пулеметчик, и еще семь человек солдатиков. А я плавал совсем плохо, умел плавать только по-собачьи. Когда я в воде оказался, на меня была накинута шинель. А нам, когда я учился в военно-пехотном училище, преподаватель на полевых учениях говорил: когда переправляетесь через речку, накидку не завязывайте. Так что шинель у меня была наброшена на плечи. Но она, конечно, сразу тогда же и утонула. Автомат тоже утонул у меня. Потом я выбрался из воды, было где-то 5 часов утра, туман еще был. Я схватился за первое попавшееся бревно, но не удержался: оно оказалось скользким. Тогда схватился за второе бревно и удержался. И меня три с половиной километров гнало по Одеру на бревне. Временами немцы постреливали, но я вовремя скрывался в тумане и они прекращали тогда стрельбу. И так меня прибило к берегу, где были наши. Там наши, по-моему, делали переправу на понтонах. То есть, я вернулся обратно на свое место. И меня тогда же выловили. Когда я им сказал, кто я такой, они даже не поверили. Тогда я показал им документы и удостоверение. После этого какой-то солдат повел меня в мою часть. Когда меня привели в часть, солдаты сказали: "Ой, да это наш офицер!"

Затем меня переправили опять на дамбу. А ночью затопило все. Дамбу затопило тоже. А в 3-х километрах от этого, значит, были островки, там были какие-то мостики и канавки. Мы до этих островков несколько суток пробирались. Окопчик было не вырыть: сразу же была вода. Там был лес, вернее сказать, сплошной кустарник. Немцы знали, какие у них островки были, все это было у них пристрелено. Постепенно мы добрались до второй дамбы. Потом начали дальше переправляться. Справа другая дивизия переправлялась, переправлялась артиллерия: там были пушки всякие. Нам была поставлена задача высадиться в центре. Но задачи наступать никто нам не ставил, это уже потом стало ясно. В общем, доплыли мы до города Штецена хорошо. Но потом начались бои. Нас там, на небольшом клочке земли, собралось 67 человек наступающих, из них 16 человек были ранены. Рядом было здание, в котором, как я понял, ремонтировали катера, был здесь же двор. Поблизости горело три вагона. И было маленькое здание управления какого-то, по-моему. Но ничего, мы уже четыре атаки немцев отбили. Потом остановились, дело было к ночи, и у нас решили, что ночью немцы на нас не пойдут. А они пошли. И что они придумали? Оказывается, они знали все проходы в туннелях, где у них трубы были проложены. А мы откуда про это знали? Ничего этого мы не знали. Немцы так пробрались к нам.

Справка о ранении

Помню, с правого здания прибегает ко мне солдатик и кричит: "Немцы в здании, нас вытесняют." Я пошел к зданию. Смотрю: стрельба идет отовсюду. Потом их в этом месте как-то отколошматили. У меня было 15 человек, и я двух оставил на этом месте на всякий случай, а сам пошел дальше с ребятами. Мне оставалось добежать до цеха 10 или 15 шагов. И вдруг немцы ударили с фаустпатрона. Они шли через улицу через горящие вагоны. Я не помню, как именно, но вдруг оказался далеко отброшенным. Рядом со мной был ординарец. Смотрю, он кричит:  "Я ничего не вижу!" Оказалось, что мне осколок ударил в голову, а ему в щеку. Из-за этого осколка ординарец ослеп, схватился за плащ палатку и не отрывался, говорил все только одно: я ничего не вижу. Потом этого солдата уволокли. А дело в том, что когда мы переправились в Штецен, у нас никакой связи не было с командиром батальона: рацию еще в воде разбило, когда мы переправлялись. Связь никак не наладить было. Поэтому там не знали, какое положение у нас, что там и как. Потом на третий день они приехали и эвакуировали раненых. Первого эвакуировали меня. Я смутно помню это, тогда я все время терял сознание. Кроме того, что мне попало в голову, осколки попали мне еще и в ногу. Два осколка так до сих пор из ноги не вытащены. Но это были маленькие осколки! А один маленький осколок я сам вытащил, когда меня привезли в санбат. Так что смутно я помню, как меня эвакуировали. Помню только, что комбат бил меня по щеке и говорил: "Доложи обстановку! Доложи обстановку!" Солдаты сказали ему тогда: "Что ты бьешь его? Он сам раненый." Этот день я запомнил на всю жизнь: это было 20-го апреля 1945 года. Кстати, незадолго до этого меня в партию приняли.

Потом меня перевезли на Лодке через первый Одер и второй Одер за три километра, потом погрузили на телегу на лошади и повезли. Помню, в дороге меня сильно трясло. Тогда я и проснулся. Смотрю: совсем не верится, где я нахожусь. Тогда я спросил у тех, кто меня вез: "А где немцы?" "Ну а теперь говорят далеко от тебя немцы", - сказали мне они. И так довезли меня до санбата. В санбате мне женщины сделали операцию. Там я сколько-то деньков пролежал, а потом этот санбат начал свертываться, чтобы уже, как говорят, дальше передвигаться за фронтом. Меня отправили в госпиталь. Но мне было нельзя лежать, и меня не могли на машине переправить в госпиталь. И тогда меня за 100 километров на "кукурузнике" доставили. В канун Дня Победы я прибыл как раз в офицерский госпиталь. Там меня помыли в ванной, все-таки давно не мылся. Там я на 5-м этаже лежал. Это было в городе Арцвальди таком. Городок был красивый, весь в зелени, рядом было три озера.

Чем вам запомнилось окончание войны?

В День Победы я в госпитале лежал. Конечно, помню, такой день не забыть. Радовались!

После того, как закончились боевые действия на Дальнем Востоке, вы продолжали служить в армии?

В армии я прослужил до 1948 года. Был инвалидом. Но я это скрыл, никто этого не знал. А потом, когда допытались, из армии уволили. Получилось так. Я служил на Украине, в составе Таврического военного округа. Мы почти что на Байкал тогда приехали. Летом у нас начались полевые занятия. Что-то жарко стало. Занятия были тяжелые. А у меня падучая болезнь была после ранения. И я падать стал, голова у меня кружилась. Ну какой из меня в таком случае мог быть офицер? Я попал в госпиталь и там меня разоблачили. И я так в 1948 году демобилизовался.

Кстати, а в какой должности вы в последнее время воевали?

Я был командиром станкового взвода, а потом стал выполнять обязанности командира роты.

Как так получилось, что вы обязанности ротного командира стали исполнять?

Это было после ночного боя, когда ранило командира роты. Я же ему говорил: "Выскакивать из-за дома я буду первый, а за мной солдаты!"  А он только с госпиталя пришел: до этого был ранен, я его заменял, теперь вернулся и пробыл у нас всего несколько дней. В этот он день опять тяжелое ранение в голову получил - снайпер в него попал. И так меня на его место поставили.

А в каком звании вы закончили войну?

Я был младшим лейтенантом, потом стал лейтенантом. Если бы не было одной неприятности, то я, может быть, дослужился бы и до старшего лейтенанта. Но я этого звания не получил. А получилось это так. В общем, довоевался я до того, что в роте у меня осталось 17 человек. Помочь нам с людьми не могли, их было неоткуда взять. И нам тогда в роту дали десять каких-то девчонок. Так до сих пор не знаю, кто они там были. В общем, получилось так, что как только начинался вечер, какой-нибудь майор писал записку кому-нибудь из этих девушек и вызывал в штаб. Только на утро являлась она ко мне. Вызываю, спрашиваю: зачем, почему? Говорит: "Да мне на ночь надо было!" А ночью ведь могло быть самое страшное: немцы могли ведь накрыть. Лес, который был около нас, был таким чистеньким, ширина его была 2 километра. И на эти 2 километра никаких наших войск не было. И вот они пошли. Комбат от нас находился сначала в полутора километрах, потом разместился в избушке за 3 километра. Около него, на полевой дороге, находились расчеты 500 и 37-ми миллиметровых орудий, мы к ним за чаем ходили. А сами мы располагались в немецких окопах. У немцев были хорошие окопы, с такими хорошими стенками. А не присвоили мне звание старшего лейтенанта из-за того, что одна из этих девушек у меня исчезла. Дело было в Польше. Мне за это дали 10 суток домашнего ареста, и за эти же десять суток с моей зарплаты высчитывали 78 рублей.

Но за это меня не сажали, от участия в боевых действиях я не отстранялся. И вдруг через несколько дней еще одна девушка потерялась. Меня за это комбат распорядился посадить. Но хорошо, что в это время командующий фронтом Рокоссовский, когда проверял ход дальнейшего наступления, зашел и к нам в штаб. И когда пришел в штаб, дал разгон, и всех, кто были посажены комендантом, выгнал. А там даже подполковники были посажены. В общем, всех развели по частям. Ну и меня тоже освободили. И вот однажды, помню, идем мы, пехота, по колено в грязи, как вдруг едут на машине артиллеристы. А вместе с ними в обнимочку с двумя солдатиками едет эта Зина, которая у меня потерялась. Оказывается, сбежала к артиллеристам!  Солдатики, смотрю, мне кричат: "Лейтенант, а вон она, Зина, которая сбежала!" Я спрашиваю: "Где?" "Да вон", - показывают мне. Я заглянуть: и правда, она. Тогда я скомандовал: "За мной!" И мы остановили эту машину. Тут подходит дежурный по колонне, спрашивает: "В чем дело? Что случилось?" "А позовите комбата, - сказал я. - Покажу вот ее команду, мне за это десять суток дали." Хотели ехать дальше, но  мои солдаты наставили оружие и выдержали колонну. Потом через несколько минут приехал комбат, показали ему. А вторую девушку так и не нашли. Вот за это мне, наверное, и не дали старшего лейтенанта.

Как часто вы вели бои?

Да почти что каждый день у нас шли бои!

Какими были ваши потери во время войны?

Потери были разными. Но они были почти что в каждом бою. Еще с пополнением было плохо. А я в каждом бою терял своих друзей. Много погибало моих друзей. Но, знаете, я как-то свыкся с потерями еще в блокадном Ленинграде. В Ленинграде - да, там я еще переживал, если кто-то умирал, думал, что не выживу сам. А потом меня уже не трогало это, как-то свыкся. Но я жалел своих солдатиков. Тут ведь многое зависело от командиров. Вот у меня сначала был хороший комбат. Требовательный, но хороший. А потом его сменил очень нехороший человек. Он никогда не считался с жизнями людей. Начальник штаба, старший лейтенант, с которым я дружил, называл его надзирателем. "Надзиратель! - говорил он. - Что ты хочешь от него?" Бестолковый был командир! Никакая обстановка, ничего его не интересовало. Говорил только одно: "Вот, на эту деревню наступай. Вот лес или опушка, вот, надо это сегодня взять." Что там, кто там нам встретится, нам было неизвестно. Нас в училище так воевать не учили, учили размеренно ставить боевые задачи. Сам-то этот комбат в бой не ушел. Было так. Когда мы наступаем, он, бывало, залезет на чердак какого-нибудь дома, крышу разберет и в бинокль за 3 километра видит, что там делается. Так что на виду у него все время находились.

Не было такого ощущения, что потери наших войск были неоправданно высокими, что многие погибали из-за глупых приказов?

Было такое. Ведь комбат такие приказы мне отдавал. А попробуй не выполнить!!! Однажды, помню, мы шли в наступление. Была сопка, и было совсем чистое поле, к которому нас прижали немцы. Но они не один раз нас прижимали! Но тогда они с двух сторон прижали пулеметами и минометами, ну и начали бить по этому полю. И там нужно было километра два с половиной сближаться, сходиться. Солдаты залегли, их было не поднять. И вдруг подползает ко мне связной и говорит: "Комбат говорит, что расстреляет тебя, если ты не поднимешь своих солдат!" После таких слов, конечно, встанешь. Понимаешь, что ведь все равно тебя расстреляют. Хорошо, что потом он от нас ушел.

Потери были у нас большими! Вот, к примеру, был у меня еще один такой случай. Я был в 609-м стрелковом полку. А был еще в нашей дивизии 712-й стрелковый полк. Этот полк попал в окружение. Несколько дней полк находился в лесном массиве в окружении. Дело было в Польше. Лес был чистый, были просеки. Этому полку из просек было никак не вырваться. Тогда на помощь этому полку бросили наш полк. Ну мы им помогли выйти из окружения. И только мы соединились, как комбат дает приказ: "Теперь идти на село!" Пришли в село, вернее, в поселок такой, вышли на опушку леса. Чистое поле, ничего нет, прямо как на аэродроме. Думаю: ну, нас тут, конечно, встретят. Лежу, ничего нет, и как-то даже не верится. Разведка сходила, место это поглядела. Потом нас встретили поляки. Встречают, знаете, с такими булками с медом. Говорят: "Немцы еще вчера ушли!" В общем, после этого мы поднялись и пошли. А это был такой поселок, в котором было четыре улицы. Слева протекала большая и широкая река, метров, наверное, 30 шириной. Справа проходил лес. Как пехота мы вышли на окраину этого поселка. Установили уже связь, сделали телефон, все, в общем, сделали. Потом сказали: "Ну что ж? Будем обедать." Решили: хорошо, обедать так обедать, будем обедать. Привезли нам, значит, обедать. Солдаты стали кушать. Один солдат поел и сходил в туалет. Возвращается обратно и говорит: "Товарищ младший лейтенант! Там танки!" Спрашиваю: "Где танки?" Говорит: "Да вон там поляна. Только немцы все в комбинезонах. И танки забрызганы чем-то, все в пятнах каких-то." Я посмотрел, потом взял и доложил об этом комбату по телефону. Он мне крикнул: "Мальчишка, не психуй! Наши танки вчера уже пришли туда." Видите как, "мальчишкой" назвал.

Ну, раз он сказал, что это наши танки пришли, я и успокоился. Стал с солдатами тоже обедать. А потом, когда покушал, решил во всем сам убедиться и вышел на опушку леса. Ординарец, как всегда, вышел сзади меня. Я сделал три шага по полянке. И тут танк сделал выстрел. То есть, он не в меня выстрелил, а только отпугнул, чтобы я близко не подходил. Тогда я прибежал к своим солдатикам и сказал: "Ребята, это немецкие танки!" А у нас негде было обороняться: у нас не было отрыто ни окопчиков, ничего такого другого. Тогда я со своим взводом забрался в один дом. И в это самое время на нас танки пошли. Мы только успели туда забежать. По нашей улице четыре танка проскочили. У нас были пушки там. Так их танки раздавили вместе с машинами. Но это было не на нашей, а на левой стороне улицы: там, на окраине, где наши артиллеристы стояли. Было видно, как их придавили. Ну и началась у нас паника. Нам были приданы минометные средства, и командовал этим один лейтенант, москвич, с которым мы дружили. Его ранило в горло. Из горла у него потекла кровь, он стал хрипеть. Я его, раненого, отволок в огород. Там, около огорода, у местного поляка были вырыты землянки такие. Я этого лейтенанта отвел к землянке. Он меня попросил: "Дай мне пистолет, если немцы придут, то буду обороняться." Я ему дал в руку пистолет, а сам побежал со своими солдатами. У меня там совсем немного человек оставалось.  Некоторые убежали, а остальные были ранены. Выскочил на улицу потом. Куда ни посмотрю, везде - немцы. Тогда я перебежал через огород на соседнюю улицу. Вижу: бежит какой-то полковник. Я его знал, он минометами командовал."Да, - начал я ему говорить, - еще один солдат миномет взял, минометы еще есть.." "Какие минометы?! - взорвался полковник. - Надо голову спасать." А куда было бежать и спасаться? Всех, которые выбегали в поле, тех немцы расстреливали. Кто через речку переправлялся - тех тоже расстреливали.

В общем, ночью я спрятался в одном сарае. Сначала зашел во двор и хотел в дом зайти. Но дом оказался закрытым. Дергал-дергал, но ничего не получилось. Тогда я пошел в сарай. Там была корова и теленок. Я залез в сарай и спрятался в угол. У меня была связка гранат, я достал, решив, что если немцы придут - взорвусь. А ночью слышал, как в сарай немец приходил. С ним поляк приходил, светил ему фонарем. Корова бесилась, теленок тоже бегал. Видел меня немец или нет, или поляк, который с ним был, я не знаю, но я все время держал гранату за веревочку. А еще этот немец торкал штыком по сену. И требовал, чтобы поляк побольше светил, а то, говорил он ему, ты плохо светишь. Но, видимо, он штыком далековато от меня торкал сено, я там в самом углу сидел. Если бы он нашел меня, я бы дернул гранату и взорвался бы. Но он не нашел меня. Потом они вместе с поляком ушли. И тогда у меня в голове от всего этого как будто целая жизнь проскочила, короткая, но своя, в голове. Я свалился от этого, как будто умер, и крепко уснул. Просыпаюсь - слышу хохот, смешки такие. Вижу, что во дворе кухня варится, там нащи солдатики сидят и смеются. Ну а меня запер еще немец в сарае. Тогда я стучу в дверь, говорю: "Открывайте." Потом я нашел в сарае кирпичный пролом, который не то от взрыва, не то еще от чего-то образовался. И я в этот пролом и пролез. Рядом с сараем будка, помню, стояла. Но собаки никакой рядом не было. Может, она здесь зимой жила и сюда ходила. Кстати, когда я заснул тогда, по этому местечку била наша артиллерия. Я думал, что от этого сарай, ну где я сижу, взлетит на воздух. Но обошлось. А немцы сами из деревни ушли. Ну а потом снова воевал.

Много тогда погибло в вашем подразделении?

Наградное представление к Ордену Красной Звезды

В моем взводе шесть человек погибло тогда. Еще один, правда, пропал, но потом через сутки пришел.

Насколько я понял, ваш комбат не считался с жизнями солдат. Спорили ли вы с ним, как командир взвода и роты, об этом?

Пытался я с ним разговаривать об этом и не раз, но все бесполезно было. Даже, помню, жаловался на него командиру дивизии. "Да, да, да, я знаю, - говорил мне комдив. - Но что поделаешь? Нет других офицеров!" Этот комбат был уже капитаном тогда.

Иван Трофимович, в годы войны вы были награждены орденом Красной Звезды. За что вы эту награду получили?

Эту награду я получил вскоре после того, как я на фронт попал. Тогда надо было сопровождать группу наших людей в тыл к партизанам. И меня, так как я был, как говорят, одиночкой и семьи не имел, комбат решил направить в тыл. Он сказал полковнику: "У нас есть хороший такой офицер, хорошо знает топографию, давайте его отправим." А дело в том, что я хорошо знал топографию и мог хорошо ориентироваться в любой обстановке. Ну и меня направили с этой группой людей. Десять дней я вел их до партизан. Ну и там у нас был бой с немцами. Их оборону никак прорвать не получалось. Командира роты ранило, и я занял его место. Ну а я ориентировался в местности хорошо, и я повел роту с тыла. Там только мы и прорвали оборону.

А вообще как вас награждали на фронте?

Я думаю, что если бы мне удавалось бы ладить с комбатом, награды были бы, и награждения были бы часто. Ведь бои были у нас серьезные, мы продвигались хорошо, брали города и деревни. За это положено было награждать.

Такой вопрос: а как часто вам, как пехотинцу, приходилось подниматься в атаку?

Да постоянно в атаку поднимались. Чуть что, куда-то залегли, комбат тут же мне говорил: "Михайлов, поднимай роту свою или взвод! Надо выскочить первому." И такое продолжалось все время. Михайлов, - это в батальоне у капитана этого как заводной был, всегда должен был быть готов идти вперед. Помнится, оторвались как-то от немцев на определенное расстояние, располагаемся на отдых, как комбат мне говорит: "Михайлов, бери двух человек и иди в разведку!" Только вернешься с задания, как он говорит: "Теперь иди туда-то." Я и говорю, что комбат наш был нехороший человек.

Кстати, а с какими ощущениями шли в атаку?

Когда поднимаешься в атаку, ощущение только одно: чтобы, когда ты бежишь, оглянуться назад и посмотреть, бежит ли за тобой хоть какой-нибудь десяточек человек. И если бежит, тогда орешь, как собака, так громко кричишь: "Впере-ооод!" Ну и бежишь вперед.

А "За Сталина" кричали во время атаки?

Конечно, кричали. Мы ведь все выросли при Сталине. К Сталину мы всегда хорошо относились.

Насколько часто вы меня свои позиции?

Постоянно меняли. Ведь нас из боев, помню, три месяца вообще не выводили. За это время мы завшивели как собаки. А все из-за того, что когда мы стояли в обороне, таскали такие половинные матрасики. И так развели вшей. Очень много их было! Я тогда своему старшине говорю: "Привези полный чайник кипятку". Потом он по моей просьбе меня обливал из него, я одевал чистое белье. А что было толку? Завтра же опять начинали грызть. Вшей мы здорово тогда покормили. А так позиции, конечно, быстро меняли. Мы, как сейчас помню, все время в наступление шли, быстро наступали, и такого, чтобы мы где-то стояли, не было. Каждый день или село брали, или по лесу шли, как лес проходили - так село или горку занимали. Вот так все время все дальше и дальше двигались.

А было ли, Иван Трофимович, во время войны такое понятие, как военный, фронтовой опыт?

Ну как понять военный опыт? Даже и не знаю, что сказать. Одно могу сказать: то, чему нас учили в военно-пехотном училище, как это объясняли нам преподаватели, - все это на фронте не пригодилось, потому что у нас был такой комбат, который говорил только одно: "Иди и веди вон туда солдат!" Разведки он не проводил, как выполнима задача, которую он ставил, какое есть у нас вооружение, его не интересовало.

Как вы считаете: что помогло вам выжить на фронте?

Выжить на фронте мне помогло, наверное, то, что у меня в голове все время крутилась одна мысль: если засвистит, если начнется стрельба, я приглядываюсь, куда можно сунуться.

Какие-то приметы были на фронте?

Нет, у меня этого не было. Я, наверное, еще молодой был тогда, поэтому и не было.

Чего больше всего боялись на фронте?

Я больше всего боялся плена. Только плена.

Страх испытывали на фронте?

Испытывал, и не раз. В иной раз думал: все, каюк мне. Но самый большой страх я испытал, когда находился в сарае и когда фашист штыком торкал сено. Я думал: все, это самый последний момент в моей жизни.

У вас попадали в плен?

В нашей роте таких, которые бы попадали в плен, не было. Но недовольства всякие бывали. Бывало, начинали жужжать: "Дали бы огня! Артиллерия вот молчит." Я тебе говорил, что бывали такие ситуации: танки наезжают на окопы. В такой обстановке начинались разговоры: "Артиллерия!!! Где артиллерия?! Тоже комбат, сказал бы ты, будет артиллерия или не будет прикрывать наступление..." А потом на голое поле наезжали танки. И ты как хочешь вертись с этими танками. Бутылок КС не было у нас, только связки гранат. Вот так и выкручивались.

Приходилось ли вам участвовать в рукопашных боях?

У меня такое было не раз. Я помню, что когда учился в военном училище, нас учили: всегда на всякий случай носить финку в сапоге, говорили: обязательно носите. И один раз немец так крепко меня зажал и начал душить, что только финка спасла. А в другой раз с немцем мы столкнулись в коридоре. Я его тогда хорошо прикладом саданул. За мной бежали ординарец и еще солдатики, они его и уничтожили.

Приходилось ли вам воевать против власовцев?

Еще как приходилось! Помню, в Гданьске мы их в плен взяли очень много человек, - 200 человек было взято. Этих пленных мы отправляли партиями. И были такие случаи: пять человек пленных дашь сопровождать нашим солдатам в тыл, они выйдут и расстреляют их. Были такие случаи. Их ругаешь-ругаешь, а все без толку. Говоришь: "Нельзя этого делать!" Нас, взводных, тоже за это ругали командиры.

А как вели себя власовцы, когда их захватывали?

Когда их захватывали, они вели себя уже хорошо, все оправдывались, что, мол, подневольные были.

А вообще как с немецкими пленными вы поступали?

Дело доходило даже до того, что в Гданьске, где их много в плен сдавалось, их отправляли без охраны в тыл. По полсотне человек так шло по улице. Но, конечно, без оружия уже.

Как вы считаете, опираясь на ваш, так сказать, фронтовой опыт, немцы превосходили нас в вооружении или, наоборот, отставали?

Но в самом-то начале войны, конечно, превосходили. Но это было в самом начале войны. Ну а потом мы наверстали все, когда начали наступать. У меня в роте, например, было пять или семь человек только с винтовками. А у немцев в основном все с автоматами были, с винтовками мало кто воевал.

Что вы можете сказать о нашем пулемете "Максим"?

У меня был в роте все время станковый пулемет. Но "Максимы" в обороне были хороши, а для наступления были тяжеловаты. Потом, когда мы брали город Гданьск, у меня появился пулемет "Горюнов". На этом пулемете сидел узбек-парнишка, он был чуть постарше меня, годика, наверное, на два. Так тот стрелял так: то на первый этаж здания, то на третий, то на пятый, то есть, этим пулеметом легко можно было переносить огонь. Но у него не было кожуха, вы это, наверное, знаете. Станковый пулемет у нас таскали все время.

Какая была огневая мощь вашей роты?

Ну, один пулемет "Максим", почти у всех были автоматы, ну и три-четыре винтовки всего.

Нехватка вооружения была?

Было такое, что боеприпасов все время не хватало. Если у кого-то портился автомат, даже, помню, хватали немецкие автоматы: там, на поле боя, их оставленных валялось сколько угодно, только собирай. Я так "парабел" себе достал.

От некоторых ветеранов я слышал, что пулеметчики были фактическими смертниками, так как пулемет - первая мишень. У вас было такое, что немцы засекали пулемет?

Было такое, засекали однажды, когда мы стояли в обороне в Польше на реке Ружан. Там засекли. Пулеметчиков накрыло, они погибли. Потом нам выдали другой пулемет.

Случалось ли у вас такое, что под удар своих попадали?

Такой случай был в Гданьске. Мы вошли в город и по нам наши стебанули. Но мы легко отделались, сидя в подвале.

Бомбили немцы вас часто на фронте?

Сколько раз бомбили! Перед обороной так все время долбили-долбили-долбили. А сколько раз бывало такое, что танки проскакивали и начинали нас давить, полосовать. Всякого хватало!

Немцы в самом конце войны сильно сопротивлялись?

Дело в том, что я в последнее время не воевал: меня в двадцатых числах апреля ранило. Но они так-то вообще сопротивлялись. Ведь в Германии против нас воевали остатки эсэсовцев. И сколько мы их пересандалили, - неизвестно. Помню, бывало такое. Вот колонной соберем немцев, полк или дивизия сгруппируется, и мы за 30-40 километров этих пленных ведем. С боков дороги стоит население и головами покачивает: мы такие грязные, молоденькие, а эсэсовцы такие здоровые, и их много.

Когда вы перешли границу, проходили через Польшу и Германию, встречались ли вы с мирным населением в этих странах?

Встречался, и не раз. В гости приглашались к немцам как-то. Не только я, но и начальство повыше у них бывало: капитаны, майоры, подполковники, полковники, они, значит, приглашались...  Я уже только после госпиталя с этим населением общался. Было такое, что некоторых людей спасали, ребятишек вытаскивали с поля боя, раненых женщин перевязывали. Но однажды я видел один страшный кошмарный случай. Армия Жукова тогда нагнала немцев, танкисты прорвали оборону и 70 километров, как говорят, перли. Такой хороший у танкистов был бросок! Это было после Варшавы. Мы этой дорогой же шли. И однажды увидели на обочине дороги много передавленного и перестрелянного мирного народа. Оказывается, эти люди вместе с армией бежали, и их передавили. Один раз только я этот случай видел.

Ну а с мирным населением в Польше встречались? Как поляки к вам относились?

С поляками тоже общались, было такое, что за чашкой чая разговаривали с ними.

С союзниками было у вас общение во время войны?

В войну с ними встречаться не приходилось, потому что до Дня Победы я не довоевал: в ночном бою с 19-го на 20-е апреля 1945 года меня ранило. А потом встречался. Просто дело в том, что когда меня с госпиталя выписали, назначили командиром отряда по охране моста на Одере. Поэтому я ездил часто в Берлин, а оттуда возил своим солдатикам продукты. И в местечке Форт встречал союзников. Лучше всех из них были, конечно, американцы. Ездили по Берлину, катались вовсю. Если идет американец и руку поднимешь, он обязательно остановит и спросит: "Куда вас довезти?" Они все время катались по городу, все фотографировали и рисовали. С ними запросто можно было сговориться. А вот англичане, наоборот, были нелюдимый народ. Разговаривать не хотели. Гордые очень были! Но с ними я мало общался, потому что они не катались на машинах так, как американцы. А в Берлине я часто бывал, ездил туда почти что каждый день. Ребята мои часто из-за курева страдали. Куревом нас тогда плохо снабжали. Я сам не курил, но курево привозил ребятам. Иногда ребята еще что-нибудь просили купить. Часто на безделушки, которые у них были запасены, ребята все на курево у американцев выменивали.

Кстати говоря, когда вы были за границей, приходилось ли вам освобождать узников немецких концлагерей?

Приходилось, конечно. Среди заключенных попадалось много русских женщин, но большинство заключенных были французами. Когда я в первый раз увидел, как бегут эти узники, то подумал, что это немцы бегут, поэтому насторожился и доложил об этом командиру. А потом, когда этот лагерь мы освободили, оказалось, что это были французы. Но они были в своей военной форме с погонами, ничего у них было не снято, они жили в лагере посвободнее, чем русские. А вот в женских лагерях, где было много русских, было много больных. Некоторые узники работали у фермера на полях, сажали, пахали, собирали урожай...

В каком состоянии вы застали Берлин в 1945 году?

В каком состоянии застал я Берлин? Город был ужасно разбитый. Даже в метро были дырки от бомбежек. Из-за этого сквозь эти дырки мелькали ноги пешеходов. А так что запомнилось? Были одни развалины-развалины-развалины. Город был в ужасном виде. И голод был повсюду. Молодые девочки зазывали парней и говорили: "Только дайте хлеба!" Наши сделали кухню и кормили немецких ребятишек. Только детей кормили, а взрослых не кормили.

А на стенах рейхстага расписывались?

Оставил и я там свой автограф. Тогда мы, я, один старший лейтенант, артиллерист, и летчик какой-то, приехали впервые в Берлин на экскурсию, хотели посмотреть город. Потом пошли по городу, подошли к рейхстагу. Столько было там народу, что нигде было не прислониться. Двери были широкие, и таких дверей было очень много. Все было, конечно, закрыто. Мы мешочки свои, которые нам после выписки из госпиталя были выданы, на кирпичики положили, расписались. А утром пошли на электричку. Открываются двери. Пассажиры боятся на нас наступить. Стоят толпой, шумят, говорят что-то. Мы дали им выйти, отошли в сторону от дороги. Потом пошли гулять по Берлину.

Брали ли немецкие трофеи во время войны?

А там было так: брали то, что, как говориться, можно было унести. Брали солдатики трофеи. Некоторые набирали костюмы, брали кожу, мыло, - эти вещи на фронте были нужные. Я то ничего не брал, кроме часов. А часы мне солдатики дали: прошмонали немца и дали.

Как строились у вас отношения с подчиненными на фронте?

У меня хорошие были отношения с подчиненными, я шел в бой и знал, что мне в затылок никто стрелять не станет.

А что, были такие случаи, что стреляли?

Были случаи. Стреляли в тех хорошеньких командиров, которые вредными бывали.

Какие солдаты из вашего взвода и потом роты вам запомнились?

Запомнились мне солдаты из последнего призыва, - те, которые были 1927 года рождения. Их пришло 20 человек. И больше всего запомнились Ванюшин и Петрушин. Ванюшин был маленького роста. Я был низкорослый, но тот был еще ниже. Этого Ванюшина я взял к себе в ординарцы. Он у меня хорошо свои обязанности исполнял. А Петрушина оставил солдатом в роте. Оба они, кстати, были скобари, вот я их как земляков и приблизил к себе.

Какие-нибудь национальности, кроме русских, были в вашем подразделении?

Разные были национальности. Даже молдаване были. Но хуже всех были туркмены и узбеки. Молодые еще ничего воевали, а вот пожилые были бестолковые какие-то. Один из них так однажды обстрелял наших разведчиков. Я же предупреждал его, когда оставлял на посту, что будут выходить наши разведчики, и чтобы тот не стрелял по ним. А он обстрелял и ранил одного нашего разведчика. В другой раз опять то же самое: обстрелял разведчиков. На этот раз его ранили. "Ой, товарищ командир, - говорил он мне после этого, - я теперь госпиталь." Пуля ему зацепила черепок, немножко так кожу сняла. Он попал в госпиталь. Потом, смотрю, он возвращается ко мне из госпиталя со смазанной йодом головой. "Чего ты?" - спрашиваю его. "Говорят сказать иди к командиру."

Возраста тоже разного были ваши подчиненные?

У меня были солдаты и пожилого возраста. Много было таких, которые были старше меня. А у одного, такого Гулягова, было четверо детей. Его женщина была там, где прачечная находилась. И он чуть что, если объявлялась какая-то передышка, - туда бегал к женщинам.

А были ли солдаты религиозными на фронте?

В нашей роте я такого не замечал. Если, конечно, не считать черномазых, как тогда называли узбеков и прочих. Они-то свое все время гнули. Бывало, схватят раненого или убитого и попрутся с ним в тыл. Они все время носили такие шапки, и в этих шапках у них хранились все документы.

Кормили вас как на фронте?

Плохо нас на фронте кормили. А иногда даже вообще никакой еды не привозили. Если ведь шли бои, то с этим было никак. На за границей было вот еще что, например. Вот зашли мы, скажем, в Пруссию. Населением там было выселено, все дома стояли пустыми. Это было в 15 километрах от полосы фронта. Так мы в любой дом заходили и брали, что было нужно поесть. Там были и яички, и колбасу как-то мы доставали тоже. Но так там, где немецкая была зона, особенного ничего не было. В Польше, правда, продуктов никаких не попадалось. Только в ранцах у немцев печенье находили. В Польше, правда, мы как-то за картошкой в бункер закрытый ходили. И немцы тоже туда же ходили.

Американские посылки с продуктами приходили к вам на фронт?

Мы же не знали, что это американские посылки, потом только об этом узнали. Но приходила тушенка американская. Хорошая она была. Иногда, правда, была с костями молотая.

А сто грамм давали на фронте перед боем?

Давали.

Многие ветераны рассказывают о случаях отравления метиловым спиртом. У вас такое было?

Я сам чуть было не отравился от этого. К нам по ошибке пришел древесный спирт. Так все время приходил обыкновенный, а тут этот привезли. Меня спасло то, что на фронте я всегда пил свою норму, - 100 грамм. И тут я выпил тоже свою норму, то, что положено. Даже не до конца, по-моему, выпил. А пили мы за ужином впятером, после того, как взяли населенный пункт. Среди них был один мой дружок, лейтенант, и один офицер с полка.  И оказалось, что канистру подменили. Четверо офицеров ослепло после этого. Мне стало плохо, начала душить жажда, но вырвать было нечем и я все просил: "Пить хочу!" Меня подвели к холодцу. Он качался, водичка была хорошая. И попил, и меня сразу вырвало. Потом меня отходили киселем каким-то, и я выжил.

А в целом, если так говорить, в каких условиях вы жили на фронте?

Ну, условия жизни у нас были окопные. Не в блиндажах жили, а в обычных окопах. Это редко, как, например, в Польше, в какие-то строения ночевать заходили. В Белоруссии так вообще шли по голой земле, все там было сожжено дотла.

Как получилось так, что вы во время войны в партию вступили? Вам ведь, если не ошибаюсь, не было 20-ти.

Как получилось? Я стал комсомольцем в 1942 году. А у нас, когда стягивался фронт Жукова, когда шли бои на этом участке, было такое, что многие офицеры, уходя в бой, писали заявления: если погибну - прошу считать меня коммунистом. И я тоже писал такое заявление. Такие заявления писали офицеры, и даже те офицеры, которые были постарше меня. Ну и я писал. А когда мы Одер ночью переплыли, я не был эту ночь с солдатами: нас, кто написал заявление, увезли в политотдел. Там нам показывали фильм "В шесть часов вечера после войны". Я еще тогда удивился: надо же, как это они знают, что в шесть часов вечера после войны, ведь война еще идет. А как только этот фильм мы посмотрели, нам выдали партийные корочки.

Что можете о политработниках сказать? Каким было к ним, так сказать, отношение?

Политработники у нас, конечно же, были. Как им было не быть? Но занимались они тем, что они еще подталкивали меня, чтобы я поднимал роту или взвод и выскакивал вперед, хоть несколько шагов первым бы делал. А как только ты выскакивал, пули чик-чик пролетали у тебя над головой, кустики, ветки, даже травинку в поле от этого срубало. А ты все равно должен был идти.

А не считали ли вы на фронте работу, которую выполняли политработники, ненужной?

Конечно, я так всегда считал. И все эти мои солдатики тоже так же считали. Надоели они нам. Сами бы побольше показывались в бою. Сами в бой они не шли, конечно. Это в кино только показывают, как они в бой идут.

А особисты были на фронте?

Я не знаю о них ничего, встречать мне их не приходилось. Но один случай с предательством у меня был. Когда мы стояли в обороне в Польше в Ружане, два моих солдатика побежали сдаваться к немцам.  Тогда я дал команду своим пулеметчикам стрелять по ним. А они начали стрелять помимо их, ну невпопад. Тогда я взял винтовку и ранил одного из побежавших, другого же просто приволокли. Хотели перебежать! Одного, который был ранен, вылечили. После этого их к нам же приволокли, чтобы мои солдатики их расстреляли. Их расстреляли. И оказалось, что оба они были кулацкого сословия.

Самострелы были у вас в части?

У меня в роте самострелов не было, а в соседней роте были: я слышал об этом, да и в газете фронтовой читал...

Случаи невыполнения приказов у вас встречались?

У меня, например, таких случаев не было, чтобы приказов не выполняли. Тогда было с этим строго. Тогда было указание командующего Рокоссовского, чтобы наказывать за невыполнение приказа вплоть до расстрела. Помню, когда мы вошли в Пруссию, после нескольких дней боев вошли в один такой городишко, который был на море. К вечеру город запылал. И вечером же Рокоссовский приказал вывести войска из города за город. Он тогда приехал на белой лошади, все возмущался: "Что вы жжете город? Куда я раненых поведу? Рыть окопы? Как вести бой?"

А вы лично видели тогда Рокоссовского?

Много раз встречать доводилось, даже однажды за руку здоровался. Один случай мне так хорошо запомнился. Это была на Одере, когда мы в боях уже не были две недели: помылись в бане и тренировались, готовились к боям. Ко мне тогда как раз прибыло пополнение молодых солдат - 1927-го года рождения. Они были совсем молодые, прибыли только что с учебки. Ну я и взял их в одно место из ручного пулемета пострелять. Но они очень слабенькие были, стреляли неважно. Один из этого пополнения солдат, помню, нажимает на гашетку, пулемет начинает стрелять, но так как сил у солдата нет, то пулемет стреляет не вперед, а назад. Я не успел опомниться, как один солдат мне сказал: "Командующий идет!" Я обернулся и увидел Рокоссовского. Рокоссовский спустился ко мне. Мы за руку поздоровались. Командующий мне и говорит: "Если так будет воевать, как это пополнение, то мы не в Берлине, а в Москве будем воевать." Ну он и показал, как надо стрелять, как надо воевать, и ушел после этого.

Приходилось ли вам на фронте встречать такое явление, как ППЖ (то есть, походно-полевых жен)?

Как не приходилось встречать? Даже у командира нашего полка была своя ППЖ. Да он этого и не стеснялся особо. Помню, едет грузовая машина, такая оборудованная и с кузовом. В ней сидит эта ППЖ в полковницкой шинели и покуривает, а мы, пехота, мимо нее обход строем делаем. У меня некоторые солдатики невыдержанные были, называли ее неприличным словом. Забыл это слово, если вспомню, так скажу как-нибудь.

Кстати, а вы фотографировались во время войны?

Всего один раз я фотографировался, когда мне на партийный билет нужно было сделать фотокарточку. Тогда мы прорывали Первый Одер. Фотографировался, правда, два раза сразу после войны, когда на Украине служил. Но эти фотографии где-то затерялись у меня. Фотографы в политотделе у нас были, но они или не хотели, или не было у них возможности нас фотографировать. Правда, я во время войны снялся в одном фильме. Киномеханик ставил четыре фильма о боях нашей части на берегу Германии в Бреслау. Дивизия наша, но не наш полк, наступала в Бреслау на вокзал. Но мы не участвовали, а только в массовках в наступлении снимались.

Переписка у вас велась во время войны?

А с кем мне было вести переписку во время войны? Население в деревне было выгнано. Но я с девушкой одной вел переписку. Мы с ней родились в один год, в один день и в одну ночь, только на два часа она позднее меня родилась. Солдаты все говорили: значит, так решено.

Из вашей семьи, кроме вас, кто-нибудь еще воевал?

У меня брат, который был с 1920 года рождения, воевал. Но у него судьбе неудачно сложилась. Его взяли в армию еще до войны, служил он пограничником. Служил на Черном море, на такой Косе границу охранял. Потом их прижали немцы и они сдались в плен. Его увезли в Германию. Там, в Германии, он работал на военном заводе. Как-то выжил там, а после освобождения из плена приехал домой. Он уже был дома, когда я после армии в деревню приехал.  Но воевали и другие. Например, брат, который был с 1922 года рождения. Тот воевал в партизанах во время войны. У нас же в районе был партизанский край. Видите ли, из-за этого у нас многие пострадали. В 1943 году немецкий карательный отряд сжег всю нашу деревню: за связь с партизанами, за то, что у нас хлеб пекли партизанам. Но эти закрома с хлебом были где-то в лесу, там и прятали хлеб для партизан. И однажды в 5 часов утра в деревню приехал карательный отряд. Пришли такие лыжники, дали два часа на сборы. Тогда было решено вывезти большие семьи в Латвию, а семьи поменьше - в Германию. Мне брат об этом потом рассказывал. С других деревень пригнали лошадей, жителей погрузили на подводы и повезли в район. И мать с братишкой и сестренкой вывезли в Латвию. Интересно, что бабушка оделась во все черное и взяла крест. Немцы посмотрели на нее, засмеялись, и выпустили, сказали: "Она и так умрет, пусть!" Так что всех вывезли. Оставили у нас в деревне только одну женщину, которая до войны была учительницей, а потом стала переводчицей у немцев работать. Она осталась жить в маленьком домике с железной крышей, который был из брусьев сделан. Это был единственный дом, который сохранился. Раньше в нем покойников держали. Но наша деревня до этого еще три раза горела. То факел немцы на соломенные крыши домов сбрасывали, то снова бомбили, и так по нескольку домов сгорали.

Кстати, а много ли человек после войны вернулось в деревню?

Мало, у нас очень много погибло. Много еще в партизанах погибло.  Не подсчитывал, правда, но знаю, что много. Половина населения не вернулась в деревню, - это точно. Но куда было возвращаться? Ведь деревня была дотла сожжена, поэтому некоторые в других деревнях осели.

В заключение, Иван Трофимович, расскажите о том, как сложилась ваша судьба после демобилизации.

Сразу после войны судьба у меня сложилась не очень-то и хорошая. Ты же знаешь, я об этом уже сказал, что был больной совсем, что у меня была падучая болезнь. И никто ничего не мог у меня определить. Я приехал в деревню, мать моя еще вернулась из Латвии, я еще не успел снять свои офицерские погоны, а бабушка, как многие другие, жила в окопе, так как в деревне было еще всего четыре дома (отец еще до того, как его ранило, успел в деревне вырыть окоп и срубить новенькую баню, которую потом песком засыпало и которая впоследствии пригодилась). И вот, когда я в 1948 году в деревню приехал, ко мне пришли поговорить местные старички. Пришли, поговорили, все разошлись, ничего такого не было. А утром я пошел в военкомат, чтобы отметиться, задано зашел в райком партии, чтобы узнать о работе. Там, в райкоме партии, мне сказали: "Зайдите к первому секретарю!" Захожу к первому секретарю, смотрю: старички, которые вчера у меня были, там сидят. Мне говорят: "Хотим поставить тебя председателем колхоза!" И так я три года оттрубил председателем колхоза. Я отказывался, говорил: "Мне лечиться надо!" Но мне говорили на это: "Вот, на свежем воздухе поработаешь и все у тебя восстановится". Хорошо, что укрупнение колхозов началось, иначе мне бы больше работать бы пришлось. Еще бы! И из года в год меня выбирали и выбирали, и никак из этой ситуации было не выпутаться. Я падаю, болею, наши лекаря ничего не могут сделать, а меня заставляют работать. Говорят только: "Вот лошадочку тебе дадим!" Так у меня в колхозе появилась лошадь, появилось 25 коров. Ведь до этого у нас в колхозе ничего не было, наш скот ведь угнали немцы во время войны.

Иван Трофимович Михайлов, 2010 год

После того, как я выпутался из этой ситуации, как только удалось освободиться от должности председателя, решил: "А чего в райком ходить? Опять сунут куда-нибудь." И поехал я после этого учиться в район на киномеханика. Как только выучился, то стал ездить по району и показывать фильмы. Тогда было только две передвижки на весь район. Потом, когда все это мне надоело, захотел поехать устроиться к брату в Москву. Брат мне писал, что у них ремонтируют пути, и что им как раз нужен киномеханик. Приехал я туда, попробовал устроиться, но не прошел комиссию по здоровью. Как только вернулся домой, получил хорошее известие, мне сказали: "В воинской части нет киномеханика!" Это воинская часть находилось в местечке Морино, от нее до моего дома было 30 километров. Вернее, киномеханик там был, но он оказался пьяницей из пьяниц, и его, значит, захотели заменить. И в этой воинской части я 12 с половиной лет отработал кинорадиомехаником. Хорошее оказалось место работы! Два или три раза в неделю, в субботу и воскресенье, я ставил кино, в остальное же время у меня радиоузел висел на шее. При части я построил себе домик. Его помог мне построить командир части. Этот командир части, полковник, фронтовик, оказался хорошим человеком. А потом из части стали делать военизированную охрану, солдатиков, конечно, не стало. Тогда я попросил перевести меня в военизированную охрану. Меня перевели, дали 25 служебных собак, которых нужно было выставлять на пост на ночь. Всего было четыре собаковода у нас. И там я еще несколько лет работал.

А потом, в 1963 году, я уехал сюда, в Эстонию, в город Нарву. А получилось это так. Сестра жены работала в Печорах медсестрой. Потом главного врача, у которого она работала, перевели работать в больницу в Нарву. И он перевел ее работать в больницу к себе. Сейчас она в Усть-Нарве живет. Я приехал ее как-то навестить сюда в Эстонию, мне здесь понравилось. А у нас в части в Морино служил солдатик, который женился и очень хотел устроиться на мое место - собаководом.  Мою должность под видом сокращения передали ему. После этого я и уехал сюда. Работал сначала на Прибалтийской ГРЭС зольщиком, но недолго, всего где-то полтора года. Думал, что мне выделят комнатку, но не дали, сказали: мало еще поработал. Тогда я продал свой дом и купил в Нарве часть дома на Паэмурру. Потом устроился в кинотеатр "Красная Звезда", там я работал старшим киномехаником, а жена - микшером (там же, в кинотеатре работала). Потом ездил в Ленинград, три месяца учился в техникуме. А потом как-то познакомился с директором Нарвского Политехникума Сергеем Александровичем Советниковым. Советников перетянул меня к себе, и там я какое-то время проработал мастером производственного обучения.  Потом я перешел работать снова на Прибалтийскую ГРЭС. В возрасте 55 лет вышел на пенсию, как инвалида войны меня держать не стали.