Степанов Виктор Иванович

Родился 30 ноября 1925 года в деревне Скрипки Кесевогорского района Калининской (ныне — Тверской) области. В январе 1943 г. был призван в ряды Красной Армии. Службу первоначально проходил в составе 37-го запасного стрелкового полка на Урале. С июля 1943 г. - на фронте. Участвовал в боях в составе 407-го стрелкового полка в Смоленской области в качестве первого номера пулемета. В сентябре 1943 г. был ранен, находился на излечении в госпитале в Ярославле. С января 1944 г. - участвовал в боях в составе 94-го гвардейского стрелкового полка 50-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии в качестве командира отделения автоматчиков (бои в Калининской и Псковской областях). Находился на излечении по ранению до мая 1944 г. Был направлен на учебу в военно-мотоциклетное училище (дислоцировалось в г.Выкса Горьковской области). С расформированием училища был направлен на учебу во 2-е Ростовское училище самоходной артиллерии, которое окончил в мае 1945 г. Был награжден орденом Отечественной войны II степени (1944), медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» После войны служил командиром самоходки и командиром взвода танков Т-34 в Германии, затем — командиром взвода тяжелых танков в г.Ленинакане (Закавказский военный округ). Демобилизовался в 1952 г. по болезни в звании старшего лейтенанта (впоследствии было присвоено звание капитана). Затем проживал в Калининской области. С переездом в Эстонию работал литсотрудником и заведующим отделом в кохтла-ярвеской районной газете «Ленинское знамя» (1955-1966 гг.), секретарем парторганизации шахты «Виру», директором строительного училища (4 года), заведующим отделом кадром Кохтла-Ярвеского строительного треста. Живет в г.Йыхви, Эстония.

ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ

Виктор Иванович, для начала расскажите о вашем предвоенном детстве. Где родились, учились? Успели ли поработать в это время?

Начну с того, что я, Степанов Виктор Иванович, родился 30 ноября 1925 года, в деревне Скрипки Кесевогорского района Калининской области. Деревня наша была небольшая, имела сорок с небольшим дворов. Можно сказать, обыкновенная деревня для Московской или Калининской областей! Родители мои, у которых я рос и воспитывался, работали, по сути дела, в колхозе. Отец мой, он был человек достаточно мастеровой и активный, после того, как установилась советская власть и потом начали проводить коллективизацию, одно время избирался председателем Скрипенского сельского Совета. Потом несколько сельсоветов объединили в один — и образовался, таким образом, Юлькинский сельский Совет. После этого, сколько я помню свое детство, отец работал бригадиром в колхозе. Мать, уроженка тоже Калининской области, была родом из соседней деревни Матвеицы, эта деревня располагалась в семи километрах от нашего села Скрипки. Вообще-то отец в деревне считался середняком. Но когда началась коллективизация и в деревне образовался колхоз, он одним из первых в него вступил. На нашем дворе было несколько коров, лошадь, овцы и много другого. Так одну корову отец, по сути дела, сдал вообще в общее колхозное стадо, лошадь тоже стала общественной колхозной. А в нашем хозяйстве остались овцы, куры, гуси, теленок, поросята... Конечно, коровой пользовались. Денежная плата во время работы в колхозе не производилась: начислялись специальные трудодни, и на основании их колхозники, допустим, получали зерно и овощи.

Недовольные коллективизацией были среди населения?

Знаете, я этого как-то вообще не чувствовал. Я вам прямо об этом скажу: у нас не было недовольных именно коллективизацией. Правда, когда в сельской местности организовывались так называемые МТС, машинно-тракторные станции, и из-за этого на поля стали выходить трактора, крестьяне были этим недовольны. Они считали, что из-за этого снизится урожай, потому что машина или трактор перетопчет всю их землю. Так что технику не приветствовали. Но когда испытания прошли, все ропоты прекратились. Люди почувствовали, что техника, по сути дела, берет на себя тяжелую работу и облегчает их труд, - это ни плугом на лошади, ни с сохой пахать, а все же на тракторе. И люди потом были этим довольны.

Вы до войны успели поработать в колхозе?

Я все это время учился и когда началась война, окончил только семь классов. Но в то же время работал. А вот как это получилось. Когда я был еще совсем маленьким, отец все, как помню, работал бригадиром. И происходит такой случай. К отцу стучится в окно председатель колхоза: ему нужно с ним посоветоваться по поводу того, как будут выполняться ближайшие работы. Я вскакиваю и говорю: «Папа, я пойду за лошадьми!» Потом я стал и другие работы выполнять. Так отец, когда мне было всего 10 лет, завел на меня отдельную трудовую книжку. И получалось так: осенью и зимой я учился, а весной, как начинались летние каникулы, все три месяца работал вместе с родителями в колхозе. К примеру, отец стоял и подавал снопы, а я забирался на воз и там их укладывал. Ездили за льном. У нас его было около 40 гектаров. Так мы его собирали, трепали на волокно, а потом часть сдавали государству, часть — сдавали крестьянам. Но колхоз не занимался только и именно зерновым хозяйством, выращивали буквально все: сажали и свеклу, и турнепс, и клевера сеяли, и первый клевер, и второй клевер, выращивали рожь, овес, пшеницу. Также у нас были своя свиноводческая ферма, своя скотоводческая ферма, ну и многое другое.

Семья ваша большая была?

Наша семья состояла из пяти человек. Это — отец, мать, бабушка по линии отца, его мать то есть, и нас двое детей: я и моя сестра, она была помоложе меня, родилась в 1928 году. Вся наша семья была крестьянская. И у матери было то же самое. У нее, помню, был брат, мой дядя, который был ее намного моложе: она была с 1905 года рождения, а он — с 1920-го. Фамилия его, как и девичья у матери, была Кузьмин. Он участвовал в войне, остался жив, имел много наград. После войны он с женой жил в Ленинграде, у них родился сын. После того, как жена его умерла, сын воспитывался у бабушки. Так вот потом он, их сын, закончил духовную академию. Сейчас он работает священником в Зеленогорске. Какое у него там звание по духовной линии — я не знаю.

Отец, видимо, самым грамотным был, раз его избрали даже председателем сельсовета?

Отец был не особенно грамотным, просто был толковый и мастеровой в деревне человек. Поэтому его и поставили на эту должность. В то время, когда он работал в колхозе бригадиром, одновременно и столярничал, мог и валенки свалять, и сапоги пошить... Он был 1898-го года рождения, участвовал в Гражданской войне. Как и некоторые крестьяне, он летом работал в деревне, а зимой, когда работы было мало, ездил на заработки в Питер и Москву. Там он, видимо, и научился своему мастерству, стал хорошим слесарем. Если у кого-то поломается или косилка, или веялка, или молотилка, - тут отец как механик был мастер на все руки. Так что он с техникой на-ты общался. Больше в деревне такого человека не было. Был, правда, кузнец, но он работал больше по своей части.

Младший лейтенант В.Степанов со своим сослуживцем, 1945 г.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Было ли перед войной предчувствие, что вот-вот начнется война?

Такого панического настроения, чтобы все переживали из-за того, что начнется война, по сути дела, не было. Особых разговоров о войне не велось. Конечно, мы понимали и как бы интуитивно чувствовали, что надвигается что- серьезное с Германией. Но наша политика, которая проводилась нашим правительством, партией, ну и лично Сталиным, была направлена на то, чтобы не дать повод для развязывания войны. Мы хотя и пацаны были, но все это понимали. Но разговоров, что что-то грядет, не было. Ведь у нас в деревне даже радио не было. Более того, вся наша деревня не была электрифицирована. Правда, газеты все читали, общение было, и все мы понимали, что все идет к тому, чтобы народ успокоить, чтобы люди не переживали и не нервничали. Но некоторые мероприятия проводились, чувствовалось повышение дисциплины: за опоздание на работу наказывали очень серьезно, организовывались ремесленные училища, в школах усиленно изучали военное дело. Теперь, когда составлялись пятилетние планы и их публиковали в газетах, мы понимали, что направление было очень серьезное. Помню, первый лозунг, когда началась индустриализация, звучал так: «Техника решает все!» А вслед за ним появляется примерно такой лозунг: что техника — это хорошее дело, но что техника без людей, овладевших техникой, - мертва. И вот этот лозунг, по сути дела, входил в сознание каждого человека. Мы считали, что нужно овладевать техникой, нужно учиться ею управлять. И вот что получалось. Организовывали курсы трактористов, те, кто их заканчивал, потом призывался в армию и попадал в танковые войска. Так что шло все к этому. Но разговоров, что вот-вот нагрянет война, не велось у нас.

Как для вас начиналась война?

Конечно, день, когда началась война, в памяти остался как что-то серьезное. Конечно, мы же жили в деревне, а не в городе, радио у нас не было. Но когда узнали о войне, естественно, началось волнение. Сразу стали приходить повестки, там говорилось, что нужно срочно явиться в военкомат. Пошли слезы, проводы в армию. От нашей деревни до Кесевогорского военкомата было 20 с небольшим километров. Нужно было запрячь лошадь и довезти до военкомата, на все это время требовалось.

А много из деревни было призвано человек?

Все, которые находились в призывном трудоспособном возрасте, кто были пригодны для службы в армии, почти все ушли. Начиная с 18 лет. Стариков брали тоже: сначала до 50 лет, потом — до 55 лет. Отцу моему было на тот момент 43 года, его тоже взяли в армию. Мобилизовали в армию и всех лошадей. Отец сначала находился в гороховецких лагерях, потом — в эвакуационных пунктах где-то в Ярославской области. Ну а после попал на фронт. Воевал где-то под Смоленском. Потом в этих местах я сам тоже воевал, только если отец отступал, то я уже в 1943 году там участвовал в наступлении наших войск. С фронта отец успел написать, по сути дела, одно письмо, говорил, что все хорошо и нормально. А потом пришло письмо от его товарища, который сообщал, что он погиб и похоронен в Братской могиле в деревне Белая Церковь, это недалеко от реки Десны где-то. Кстати, отец был неглупым мужчиной, многое знал, потому что до войны был на совещаниях, ездил в район. Так вот, когда началась эта война, он понимал, что воевать с немцами тяжело, что Германия — это сильно развитое государство, которое покорило чуть ли не всю Европу. И он нам так с юмором сказал: «Ну, мол, ждите нас в консервных банках!» Такое было настроение, что люди понимали: война предстоит длительная, жестокая и кровопролитная. Потом, помню, через нашу деревню перегоняли скот, - его в основном отправляли с западных областей, чтобы они не достались немцам. В основном перегоняли коров, конечно. Ну а где-то зимой, в начале 1942 года, у нас в деревне остановилась воинская часть. Солдаты установили мачты, стали натягивать какие-то антенны. Видимо, располагался штаб какого-то крупного войскового соединения. Расквартировывались солдаты в наших домах. Наша семья половину дома отдала для солдат, а сама расположилась в зимней половине. Нам также пришлось отвезти гардероб свой в соседнюю деревню к родителям матери. Но эта часть недолго стояла.

До призыва в армию вы продолжали работать в колхозе?

Когда отца взяли в армию, меня поставили в колхозе работать бригадиром. Ведь раньше когда у меня папа бригадирствовал, я все время ему помогал: ходил и измерял выработку на полях, считал и записывал, сколько скошено и вспахано на индивидуальных покосах, сколько человек косило, занимался всем этим делом. Поэтому, когда отца призвали в армию, председатель мне сказал: «Ну, давай, продолжай дело отца. Будь бригадиром!» И так я в возрасте всего 16 лет стал бригадиром. И работал им полтора года.

Не тяжело было в таком возрасте управлять людьми?

Нет, не тяжело. Но мне повезло в том отношении, что у меня была очень заботливая бабушка. Она мне все подсказывала. К примеру, говорила: «Смотри, сегодня надо лен стлать.» Я шел на стлище, где лен был разбросан, я его приносил домой, брал пробу и сушил в печке. Потом бабушка говорила: «Ага, лен вылежался, его надо поднимать.» Спасибо ей большое, она все время мне так подсказывала, говорила: не забудь, сынок, сделать то-то и то-то. С людьми, которые работали в бригаде, у меня были очень хорошие отношения. Никаких таких возражений, что, к примеру, я не пойду или не выполню такую-то работу, не было. Пришел, сказал, - и все сделано. И мы хорошо поработали. У нас в колхозе было две бригады. Одну из них возглавлял я, другую — одна женщина. За время моего бригадирства, да и вообще во всем колхозе, не было ни одного случая, чтобы мы не убрали вовремя урожай, чтобы у нас осталось что-то на зиму недоделанным, чтобы мы сгноили сено или картошку. Мы все время аккуратно выполняли свою работу. Земля не пустовала: все было засеяно, все вовремя собирали и сдавали государству. Если нужны было согласно плану сделать такие-то поставки на такие отдельные предприятия, как «Заготзерно», мы туда, что было нужно, вовремя отправляли, даже скот.

А возраст и контингент работавших был примерно каким?

Там разные люди работали, и сверсники, и старики и старушки, которые оставались в деревне. Жили у нас и эвакуированные семьи из Ленинграда: их поселяли или в свободные дома, или к знакомым и родственникам. Они тоже принимали участие в жизни нашего колхоза.

А техника у вас какая-то была, когда вы работали в деревне во время войны?

Во время войны у нас, конечно, никакой такой техники не было. Но у нас ее и до войны не было. Было совсем другое. В десяти километрах от нашей деревни была организована машинно-тракторная станция — МТС. Если наш колхоз заключал с этим МТС договор о том, что надо спахать столько-то и столько-то они высадили, они выделяли нам на какое-то время трактор. Трактор все вспахивал и потом перебирался куда-то на другое место и там тоже так же все вспахивал, потом — в следующей деревне. То есть, они выполняли свою работу таким вахтенным методом: раз в нашей деревне все вспахали — переезжают в другую деревню. Если нужно было скосить рожь, то приглашали из МТС комбайн. Что для него было скосить 40 килограммов сена? Мелочь одна. А вот когда началась война, с техникой получился дефицит и все убирать пришлось, по сути дела, вручную. Пахали в основном на лошадях. Но хороших лошадей почти всех забрали в армию. Поэтому некоторые, особенно часто после освобождения, пахали на коровах, - я это сам лично видел. Часто просто работали как садоводы: откапывали вручную по полсотки грядок, сажали потом картошку. Кстати говоря, в нашей деревне наплодилось немало земли для приусадебного хозяйства. Приусадебным фондом это еще тогда называлось. У нас 60 соток отводилось для такого так называемого приусадебного фонда. 60 соток — это был предел! Там и огород был, там и сено косили для своих коров. Но это не у всех было так много приусадебной земли. Вот, например, в одной из соседних деревень, откуда родом моя жена Валя, давалось всего только 30 соток земли для приусадебного фонда. Но это было связано с тем, что деревня была большая, а земли не так много.

Голод в деревне испытывали во время войны?

Особого голода у нас не было. Наоборот, чтобы спастись от этого голода, к нам из Ленинграда, когда там началась блокада, приезжали жить люди. В основном, родственники тех семей, которые жили у нас в деревне. Им нравилось у нас. И они очень хорошо работали в колхозе.

СЛУЖБА В АРМИИ

Когда и как началась ваша служба в армии?

В 1943 году, это было как раз после Нового года, по-моему, 3-го числа, ко мне пришла повестка, там говорилось: чтобы срочно явиться в военкомат тогда-то и тогда-то. Но мы уже были готовы к призыву в армию: знали, что если ты достиг призывного возраста, а он начинался с 17-ти лет, - значит, тебя обязательно возьмут  армию. С нашей деревни на тот момент призывалось четыре человека, все — одногодки. Но двое не прошли комиссию из-за плохого зрения, а я и Колька Карев попали в армию. Ну а поскольку мы знали, что время голодное и нас забирают в армию, накануне сушили сухари в дорогу. Мне перед этим еще сваляли валенки. Но когда я их стал примеривать, они оказались маловаты. И вот я, 16-17-летний пацан, сам их напарил, потом на колодку набил и поставил в печку сушить. А когда повестка пришла, я взял эти новые сапоги, почистил пензой, одел, поехал в военкомат. Запрягли двоих лошадей и повезли до самой Кесовой горы, до военкомата. Мама до самого последнего места меня провожала. С военкомата нас направили на сборный пункт, а там — на железнодорожную станцию. Там распределили по группам, а когда подошел товарняк, нас посадили в эти теплушки и повезли. В теплушках — по два окна сверху, раздвижные двери, двойные нары, также стояли чугунки. Привезли нас в Удмуртию, в город Можна. Определили меня в 38-й зэ-эс-пэ, запасной стрелковый полк. И там я почти восемь месяцев прослужил. Попал я в пулеметную роту. Интересно, что в детстве я очень любил смотреть знаменитый кинофильм «Чапаев». И мне особенно нравилось смотреть, как Анка-пулеметчица строчит со своего станкового пулемета по наступающим частям белых. И надо же такому случиться, что я попал как раз в пулеметную роту и стал учиться именно на станкового пулеметчика. Командиром взвода был у нас бывший фронтовик, который попал к нам в запасной полк уже после тяжелого ранения. Он все время нам говорил лозунг: тяжело в учении — легко в бою. И так нас приучал к выносливости.

Сильно гонял?

Гонял он нас здорово, это прямо можно сказать. Но нас гоняли так и другие. С нами помногу занимались и строевой подготовкой, и тактикой, также много бегали: совершали марши по 10 километров с полной выкладкой. Служба жесткая была. Дрова, которыми мы отапливались, мы сами заготавливали, сами же зимой ходили в лес. Температура была нормальная. Интересно, что в нашем взводе, да и не только в нашем, не было случая, чтобы солдаты простужались и болели гриппом . Не было такого. Это, видимо, от напряжения чтоли было? Не знаю. Довольно часто мы стреляли на стрельбищах. Я помню, как однажды на стрельбищах нам поставили семь мишеней. Эти мишени мы должны были поразить. И только я и мой напарник поразили все семь мишеней. И я, как и мой напарник, получил от командира батальона первую награду: пачку папирос «Казбек», там была 21 сигарета. Но я тогда не курил. А 21 — это как бы был намек на очко.

Стреляли тогда из СВТ?

Винтовка СВТ у нас была, но тогда мы из нее не стреляли. Тогда это была обыкновенная винтовка-трехлинейка: магазин там был всего на пять патронов, как пять раз отстреляешь — приходиться снова заряжать.

Уставали во время учебы?

Уставали мы здорово, об этом нечего и говорить. Я помню, как на тактических занятиях мы, по сути дела, выдохлись, как вдруг нам поставили задачу: противник справа. И мы шли в атаку через сугробы.

В свободное время что делали?

Какое там могло быть свободное время? Мы и понятия об этом не имели. Конечно, вечером после ужина, когда заканчивалась боевая подготовка, когда заканчивались строевая подготовка, тактика и физзарядка, вплоть до отбоя было немного свободного времени. Тогда мы читали или писали письма.

ФРОНТ

Расскажите о том, как непосредственно вы оказались на фронте. Как добирались до линии фронта?

На фронт я попал в конце июля месяца 1943 года. Ехали мы, конечно, опять в железнодорожном составе, в так называемых теплушках. Все у нас было строго по расписанию расписано, в такое-то такое-то точное время мы должны были прибыть к месту назначения. Нас повезли на фронт под Смоленск. Интересно, что когда мы ехали, нам выдали сухой паек на три дня. Обычно за своим сухим пайком мы сами ходили. Там были галеты, были каши, которые мы на кипятке разводили в котелке. Тогда котелки нам уже были выданы. Были крупы, из которых мы перловку варили. Были и сухие супы, которые мы также на кипятке разводили. Иногда, когда останавливались, нас ели в назначенное время в какую-нибудь столовую и там же нас горячей пищей кормили, выдавали, как и было положено, кипяток. Но чаще всего нам выдавали сухой паек, которым мы кормились.

Потом мы прибыли непосредственно на линию фронта под Смоленск. Я попал в 407-й стрелковый полк. Естественно, когда мы прибыли на передовую в часть, там у нас стали производить первые назначения. Кому-то просто выдали винтовку и приказали с ней просто воевать, а меня, как и в запасном полку на Урале, поставили опять первым номером пулемета. Интересно вот что еще. Вообще-то вся наша рота считалась пулеметной и насчитывала больше 100 человек. Но там были не только пулеметчики, но и просто солдаты, ну и также и те, кто должен был воевать с противотанковыми ружьями. Тогда противотанковые ружья у нас прямо на передовой изучали. Автоматчиков, правда, в нашей роте не было. Но в основном все были пулеметчики. Но получилось так, что получили пулемет только я и пять человек, то есть, весь наш расчет. Так что пулемет у нас обслуживало шесть человек! Но то, что так много человек было в пулеметном расчете, это было вполне естественно. Ведь каждая «коробка» такого пулемета весила 11,300 килограммов. А в пулемете было четыре или шесть таких «коробок». Один станок весил 32 килограмма, тело же - весило 28 килограммов. Весь же пулемет «Максим» в полном сборе весил 70 килограммов. А ведь много зависело еще и от того, какие были патроны, потому что они тяжелые были: предположим, бронебойные, бронебойно-зажигательные или же обыкновенные. Но если в гражданскую войну этот станковый пулемет вывозили в бой на лошадях прямо на тачанках, то нам приходилось таскать его на своих плечах. Причем каточки у пулемета были небольшие. А из-за этого были большие проблемы. Например, по полу или по асфальту пулемет можно было катать и везти абсолютно свободно. А взять, допустим, наш первый бой в Смоленской области, в котором мне в качестве пулеметчика пришлось участвовать. Только мы пришли в означенное место, как нам дают приказ: «В атаку! В атаку!» Все поднимаются в атаку и ты вроде тоже идешь вместе с ними. Но идти как пулеметчик ты должен не впереди, а сзади: чтобы поддержать и прикрыть огнем пехоту. Во время боя всем пулеметчикам, в том числе и мне, нужно было идти в одной цепи. Бывало, начинаешь везти свой пулемет, как он попадает на кочку, переворачивается и падает. Тогда начинаешь его поднимать. С этим была масса трудностей.

Расскажите о ваших первых боях в Смоленской области.

Сначала бои для нас были не очень-то и серьезными. Были обыкновенные бои! Ну как это было? Наступаешь, видишь какую-нибудь деревню, понимаешь, что, ага, можно ее занять, потом идешь и занимаешь. Но воевали мы так, что не то что все время ходили в атаки. А иногда, бывало, пробирались просто по кустам, по кукурузным полям, которых, например, было в Смоленской области очень много. Это тоже было опасно. Бывало, идешь по кустам, как вдруг замечаешь, что на одном из кустов висит «сюрприз» - мина. Если кто-то этого не заметит, он может это зацепить и тогда будет «готов». Так что было такое, что нам давали задания и мы шли со своими подразделениями. В иной раз, бывает, идешь и видишь тяжело раненного. Он, допустим, примерно где-то метров в двадцати от тебя лежит. И тебе же кричит: «Пристрелите!» Но разве будешь в своего человека стрелять?Да, вот такие случаи мне приходилось встречать. Только в боях в Смоленской области я находился не больше, чем полтора месяца.

А первый и, по сути дела, серьезный бой произошел у нас на насыпи, когда меня ранило. Дело было так. У нас проходила железная дорога. Мы со своим подразделением прошли насыпь, перешли линию и поднялись уже на правую сторону, где и залегли. Мы чувствовали, что нам предстоит очень серьезный бой. Поэтому нам была дана команда: «Окапываться!» По всем правилам войны нам нужно было как можно больше и лучше приготовиться к бою. Короче говоря, мне нужно было выкопать окоп. Но я окоп копать не стал, потому что когда пришел, обнаружил на месте уже готовый окоп. Он был прямо около насыпи. И этот окоп предназначался именно для пулемета. Кто-то в этом окопе, видимо, до меня здесь был, но потом его или убили, или что-то другое с ним случилось. В общем, не знаю, что там до меня было, но тогда я со своим пулеметом занял этот окоп и приготовился к отражению атаки немцев. Но не успел я, по сути дела, и отдохнуть, как немец перешел в контратаку. То есть, мы наступали, а они перешли в контратаку. Естественно, в бой у них пошли и танки. И я вдруг вижу: впереди идет пехота, а позади нее — танки. Естественно, я открыл огонь по этой цепи наступающих немцев. И тут вдруг у меня разрывается патрон в патроннике. Я начинаю его удалять, чтобы продолжать вести бой, а он никак не удаляется. В общем, он никак не удаляется! Тогда я вылез из окопа и побежал к другим окопам, подумал: сейчас я попрошу у какого-нибудь солдата шомпол от винтовки и им выкручу патрон. Недалеко от меня, метрах в двадцати — двадцати пяти, оказался окоп, в котором находился стрелок. Я подбежал к нему и попросил: «Дай мне шомпол!» Тот высунул из окопа свою винтовку, я выкрутил шомпол и побежал обратно к своему пулемету. Когда прибежал к пулемету, то вылез на бруствер из окопа и начал выбивать шомполом через ствол патрон из патронника. После того, как патрон я выбил, продолжил по немцам стрелять. В это время у меня разорвался снаряд. Снаряды тогда все время рвались, стрельба продолжалась постоянно. Но это разорвался мой снаряд, который в стволе у меня был. Оказывается, немецкий танкист выстрелил именно как раз по моему пулемету. Естественно, пулемет был разбит, а я был ранен в обе руки и в голову.

Вернемся немного назад. Какие населенные пункты в Смоленской области вы до того, как получить ранение, проходили?

Какие населенные пункты мы проходили, я, по сути дела, даже и не знаю. В деревни мы, например, практически не заходили. Мы все время шли с боями больше по кустам, по полям да по лесам, преодолевали речки и ручейки, так, по сути дела, и воевали. Да и у меня, тогда — мальчика-командира, тем более — пулеметчика, не было к этому, к названию мест, которые мы проходили, никакого интереса. Для меня ясным было только одно: раз приказали — значит, мы этот приказ должны были выполнять. Не интересовались мы этим делом. Это знали только офицеры, да и то, конечно, в основном офицеры старшие.

Ходили цепью в основном?

Нет, не всегда. В другой раз пробирались кое-как по кустам, если нужно было взять, допустим, какую-нибудь деревню. Не обязательно цепью ходили! Ведь воевать приходилось с немцами не всегда в открытую. Помню, что когда я второй раз я попал на фронт, я об этом еще расскажу, было даже такое, что мы брали ночью деревни без единого выстрела. То есть, ночью мы занимали деревню, а на утро выходили заспанные немцы и попадали к нам, или же мы сами их вытаскивали. Но ситуации бывали самые разные! В другой раз, бывает, читаешь письма военного времени. И там часто писали такое: «Иду в бой. Буду жив — сообщу.» Но что такое бой? Это сложно себе представить, если ты не воевал. Ведь было как? Все время шел бой. Не было такого дня, чтобы без какого-то напряжения мы, допустим, шли в атаку и занимали какой-нибудь город или какую-нибудь деревню, а потом вроде бы отдыхали после этого. Нет, было совсем по другому: вот ты занял какую-то местность, а стреляют-то все равно все время. А стреляют как? Артиллерия бьет, мины взрываются, самолеты летают. Все время такая каша на фронте кипит! Не было такого дня, чтобы не было боев. Конечно, в редких случаях бывало затишье, но это было очень редко.

Как вас эвакуировали после полученного ранения?

Я сам дошел до медпункта. Тяжело, конечно, было идти. Голова шумела, я потерял сознание, одновременно была у меня и контузия. Но я быстро пришел в себя: ранение у меня было все же легкое. Сначала меня хотели эвакуировать в госпиталь на самолете. Но потом сказали: «Нет, самолетов нет, поедете, значит, поездом.» После этого меня привезли на машине на станцию, погрузили в поезд и повезли в госпиталь в Ярославль.

Сколько вы пролежали в госпитале?

В госпиталь непосредственно я прибыл что-то в конце сентября или начале октября 1943 года. И пролежал я там, по сути дела, до Нового года. Госпиталь, помню, был переполненным. Мы лежали не только в палатах, но и в коридоре. Организован он был при средней школе. То есть, в этом здании, где до этого находилась школа, наш госпиталь как раз и размещался. Обычно к нам приходили шефы, которые были рабочими резинового комбината. Так они выступали перед нами с концертами. Эти были такие самодеятельные артисты, которые работали на комбинате.

Ну а после того, как нас подлечили и раны стали заживать, нас направили в так называемую команду выздоравливающих. Тогда, во время войны, было такое правило: когда солдат подлечивался, его не то чтобы сразу, как рана зажила, отправляли на фронт, этого как раз не было, а направляли на некоторое время в команду выздоравливающих, где он выполнял разные работы при госпитале. А потом, когда постепенно готовилось какое-то серьезное наступление на фронте, его отправляли на передовую. И вот я попал в такую команду. Работал я в лесу по заготовке дров где-то с неделю. Там все нормально было.

А в госпитале вам сделали операцию?

Да, действительно, в госпитале мне сделали операцию. Но вместе с тем у меня в руке было множество мелких осколков, которые, по сути дела, я сам у себя из руки булавкой выковыривал. Так что все эти осколки у меня вылезли. Но я хорошо помню, что один осколок, который у меня находился в голове, больше года не выходил. Но однажды, когда я стал расчесывать голову, задел за кожу, где был осколок, в этом месте кожа загноилась, и этот осколок у меня сам выскочил.

Куда вы попали из команды выздоравливающих?

Из команды выздоравливающих я был направлен в 94-й гвардейский стрелковый полк 30-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии. Причем, что интересно, дивизия была семи орденоносной. Как полк, так и дивизия были гвардейскими. Не знаю, был ли гвардейским 15-й стрелковый корпус, в составе которого мы воевали, но потом где-то в военно-исторической литературе я читал, что наша 10-я армия имела гвардейское звание. Попал я, значит, в эту часть в январе 1944 года. Нас довезли железнодорожным составом до города Вышнего Волочка, что в Калининской области, а оттуда мы пошли пешком. И потом тут же мы стали участвовать в боях. Воевали в районе станций Маева и Новосокольники (это была большая станция), короче говоря, находились в районе пересечения вот этих железных дорог. Брали, помню, такие деревни, как Жогино и Зажогино, там нам, по сути дела, приходилось ходить в атаки. Потом я участвовал во взятии города Пустошка. Тогда этот город относился к Калининской области. Но потом, уже после окончания войны, этот участок местности отошел к Псковской области.

Если же говорить вообще о нашей части, могу отметить следующее. Ведь поскольку полк, в который я попал, был гвардейским, его бросали с одного участка на другой. Причем — участки довольно-таки тяжелые. И нам приходилось делать очень большие переходы. Ведь мы за ночь переходили до 30, а может быть, даже и больше километров. Короче говоря, переходили с участка на участок. Из-за этого нам не хватало сна. И у нас было одно только желание: «Хоть бы поспать, хоть бы дали нам часик поспать.» Ведь мы все время находились в окопах, все время в снегу, а ночью делали вот эти переходы. Но никто не болел. Правда, были вши. Вшей этих у нас было столько, что это был ужас один. Хотя, должен сказать, мы мылись, были аккуратными, нас переодевали, а полушубки и все прочее обмундирование пропаривали в вошебойках.

Когда вы прибыли в гвардейский полк, вас на ту же должность назначили?

Потом, перед самым ранением, я снова стал пулеметчиком, то есть - первым номером пулемета. Но это было совсем недолго. Но тогда, с прибытием в гвардейскую часть, меня назначили командиром отделения автоматчиков. Тогда вместе с нами пополнение прибыло довольно-таки серьезное. Очень много было новичков. Помню, когда мы только что прибыли, командир выстроил весь наш состав на опушке леса и там мы принимали гвардейскую клятву. Командир полка стоял на коленях перед знаменем части и читал эту клятву, мы повторяли его слова и так эту клятву принимали. Ну а после этого меня назначили командиром отделения автоматчиков. В отделении у меня было десять человек. Был, помню, у меня санитаром Миша Бузовкин — пожилой мужчина, глухой на ухо, родом из Тулы. Он, значит, все время с санитарной сумкой ходил на ремне. Были в отделении узбеки, татары, в общем, разный был народ.

Я уже говорил вам, что поскольку мы являлись гвардейской частью, нас часто перегоняли, переводили и передислоцировали с одного места на другое. В основном воевали как? Ходили ночью в деревни, занятые немцами, тихо захватывали их, а потом, на утро, когда оказывалось, что мы спали вместе с немцами, брали их в плен. Бывало и такое, бывало. Помню, заняли мы ночью одну деревню. Только мы, значит, проснулись (кто в чем и где был: кто пристроился в окопе, а кто — в доме или в сарае), как вдруг увидели: на нас едут по дороге два мотоцикла с немцами. Немцы, конечно, и не ожидали нас здесь увидеть, эту деревню они считали своей. А получилось, что мы в деревне и переночевать успели! Вот такие случаи бывали!

До какого времени вы воевали в составе гвардейской части?

В гвардейской части я воевал до тех пор, пока меня второй раз не ранило. Это случилось 15-го марта 1944 года.

Как вы получили второе ранение? Расскажите об этом поподробнее.

Дело происходило, значит, так. Когда стемнело, мы заняли одну сопку. Место это было такое, что там, естественно, было невозможно выкопать ни окоп, ни чего-либо другое. Я был тогда, правда, не пулеметчиком, а командиром отделения автоматчиков, но тут мне пришлось взяться снова за станковый пулемет. Так вот, утром, как только рассвело, я обнаружил, что на другой сопке, которая была более пологая, чем наша, стоит немецкий танк. Но что я мог сделать с этим танком со своим пулеметом? У нас никаких артиллерийских установок не было: ни противотанковых пушек, ни каких-либо артиллерийских установок. По сути дела, мы были вооружены только стрелковым оружием. А тут танк появился. Я заметил, что около танка находятся люди. Еще подумал тогда: наверное, это вышел весь экипаж, а раз экипаж вышел — надо его уничтожить. И я открыл по ним огонь со своего пулемета. Правда, сначала я совсем не собирался по этому танку стрелять. Я сразу же сообразил (все-таки не первый день был на фронте, имел какой-то опыт): стрелять по танку нельзя, это огневая точка, если я выстрелю — мой пулемет будет для танка первой же мишенью. История как будто повторилась. Во время первого ранения я тоже был первой мишенью и именно для танка. Мне везло быть первой мишенью, можно сказать, как заколдованный был.

В общем, я чувствовал, что в этой ситуации мне несдобровать. Но времени на то, чтобы думать или рассуждать об этом, совершенно не было. А тут вдруг прямо около меня появился один старший сержант. Помню, подходит он ко мне и спрашивает: «Ты чего молчишь?» Я говорю ему: «Как чего? Впереди же танк. Ты видишь или нет?» А он был, видимо, неопытный, поэтому сказал мне: «Так давай стреляй!» Я открыл по этому танку огонь и этим сразу же себя и обнаружил. Вот же была глупость, честное слово! Надо было мне этому старшему сержанту так сказать: «Молчи, мы ничего тут сделать не сможем. Давай как-нибудь затаимся, давай сползем. Надо сохранить себе жизнь, иначе мы можем оказаться пораженными.» И не стрелять по этому танку вообще. Ведь что можно было сделать против танка обыкновенным винтовочным патроном? Тем более, что мы на самой верхушке находились, были, можно сказать, на мушке у него. Разве можно было принимать такие безответственные решения?

Конечно, те люди, которые вышли из танка и по которым я стрелял, что-то потукались и упали. Видимо, я их убил. Но в танке, естественно, оставался дежурить командир орудия. И он первым же снарядом (а выстрелов было два) разбил мне пулемет. Меня ранило. И знаете, каким было первое впечатление от этого ранения? Сначала я услышал стоны. Это, видимо, тяжело ранило снарядом того самого старшего сержанта, который приказал мне стрелять. Когда снаряд разорвался, я потерял сознание. И первая мысль у меня была такая: «Ой, как легко умирать, и родные об этом не узнают.» А потом сообразил: раз я так подумал, значит, я жив. В то же время чувствую, что рука онемела: как будто по ней кто-то кирпичом ударил. К тому же, дерет еще глаза: это потому, что когда снаряд взорвался, снег и лед попали мне в лицо. Я беру горсть снега, что-то чувствую и говорю себе: «Я же жив!» Но чувствую, что что-то вроде бы не в порядке с глазами и боюсь их открывать. Потом беру еще раз горсть снега и натираю лицо. И вдруг вижу: снег в крови. Тогда другая мысль приходит в голову: раз я вижу — значит, глаза у меня целы, значит, с этим делом все Слава Богу!

После того, как я пришел в себя, я начал задом отползать. Не мог же я идти по-другому, так как понимал и чувствовал: нахожусь на самой пике, на самой верхушке, и этим, собственно говоря, я могу себя запросто обнаружить. Когда отполз и развернулся, заметил, что рукав на шубе у меня как будто несколько раз ножом разрезало. Потом решил, что поскольку ранен, надо эту рану перевязать. И пополз к санитару. Санитар меня перевязал. После этого я пошел дальше. И тут встретил одного офицера. Когда я подошел к нему, он рыл себе окоп. Я говорю ему: «Слушайте, там танк стоит немецкий. По нам с него огонь открыли. Там убитые и раненые.» Он тогда меня спросил: «А что такое?» Оказывается, в то время, когда по нам стреляли, он внизу рыл себе окоп и даже не слышал разрыва от снаряда. Естественно, что другие то же стреляли, то есть, стрельба не утихала. Но почему он не услышал этого разрыва снаряда? Видимо, чем-то другим был занят. Но чем именно был занят? Копал себе окоп. Вот такая была ситуация!

Куда вас после этого эвакуировали? В какой именно госпиталь?

На летучке, такой, знаете, санитарной машине, меня привезли в госпиталь в Бежецк. Там я недолго лечился. Потом опять был направлен в команду выздоравливающих. Стоял, помню, как часовой на посту, охранял продовольственные склады.

А потом, где-то в апреле или мае месяце 1944 года, нас, выздоравливающих солдатов и сержантов, направили в город Калинин. И уже отсюда нас, нескольких человек, которые были более опытными участниками войны, направили не на фронт, а на учебу в военно-мотоциклетное училище, которое располагалось в городе Выкса Горьковской области. В этом училище нас, по сути дела, готовили как военных разведчиков. Мы изучали бронемашины, бронетранспортеры, мотоциклы. Одним словом, на всей этой технике ездили. Был, помню, такой хороший мотоцикл М-72. Мы его тоже изучали. Ходили мы, помню, обедать в столовую, которая размещалась в церкви. Места эти, кстати говоря, где мы учились, были очень хорошие, рядом озеро было. Был у нас при училище даже музыкальный взвод. В одной роте со мной учился Герой Советского Союза. Своего героя он получил за форсирование Днепра. Как его была фамилия, я сейчас уже не помню. Нас, участников войны, в училище было не так уж и много. В нашей роте: я, этот Герой Советского Союза да сокурсник Петька Жданов.

Много с вами занимались в училище?

Как и положено: полный рабочий день у нас был.

До какого времени вы в училище проучились?

Мы там не доучились. Дело в том, что в августе или сентябре 1944 года наше училище расформировали. Видимо, разведчики и мотоциклисты стали не так нужны, как раньше. Но это было понятно и вполне естественно: война шла к завершению, ясное дело, что стране уже было не нужно такое огромное количество специалистов среди разведчиков и мотоциклистов. Но тогда нужны еще были самоходчики и артиллеристы. И поэтому нас после этого направили на учебу во 2-е Ростовское училище самоходной артиллерии, которое находилось в городе Глухове. Там мы учились до весны 1945 года. Интересно, что в мае месяце 1945 года мы сдали два экзамена, как нам объявили о конце войны. И вот что примечательно. Когда мы заканчивали училище по этой ускоренной программе, вместе с нами сдавали экзамены офицеры, которые два с лишним года учились на танкистов. Но мы сдали лучше них. И из-за этого нас ставили им в пример: вот, мол, у них сжатая программа, а они лучше вас сдали.

Какие дисциплины вы изучали в училище?

Поскольку с техникой мы были знакомы, программу обучения у нас сильно сокращали. У нас была очень сжатая программа, такая, что дальше, как говориться, было уже некуда. Видимо, нас спешили подготовить к штурму на Берлин. Сжатость эта вот в чем проявлялась. У нас, например, не было строевой, уставов мы не изучали, на кухни дежурить тоже не ходили. Только склады с оружием разве что охраняли. Изучали в основном материальную часть вооружения, занимались огневой подготовкой, изучали радиосвязь. Если говорить более конкретно, то осваивали в училище мы самоходную установку СУ-85. Уже после окончания училища я был командиром СУ-100, которую мы получили. Тогда же была установка СУ-85. Изучали, значит, ее 12-цилиндровые моторы двигателей. Сама эта установка была частично построена на базе танка Т-34. Пушка у этой самоходки, помнится, на 16 градусов поворачивалась.

Что можете сказать о преподавательском составе вашего училища?

Ну что я могу об этом сказать? Офицеры-преподаватели были у нас замечательные. Помню, нашим взводом командовал старший лейтенант, который на «гражданке» был когда-то учителем физики. Так это был вообще очень культурный человек. Он нам, курсантам, даже запрещал повышать голоса. Если кто чуть погромче говорил, тот тихим голосом останавливал его: «т-шшшшш», «т-шшшшш». Аккуратным был буквально во всем. Я несколько раз приходил к нему туда как связной, где он жил. Так он, прежде чем в дом зайти, свои сапоги щеточкой начищал. Мне очень нравилась вот эта его культура. Конечно, он и преподавателем был сильнейшим. Чувствовались его глубокие знания как по артподготовке, так и по ведению стрельбы с открытых и закрытых огневых позиций (мы же не только по прямой наводке учились стрелять).

Сам день окончания войны запомнился вам?

Конечно, помню этот день.  Это было, естественно, для нас незабываемым событием. Все, у кого было оружие, стреляли в воздух. У нас, курсантов, правда, оружия не было. Но все обнимались, братались, радовались Победе.

Торжественный обед был у вас по случаю Победы в части?

Что-то торжественного обеда я не припомню, нам просто выдали паек. Но настроение, во всяком случае, у нас было приподнятое.

Какими наградами вы были отмечены в годы войны?

У меня два ордена Отечественной войны, 1-й и 2-й степеней, медаль «За победу над Германией», остальные — юбилейные награды. Один орден Отечественной войны я получил во время войны, второй — после войны, в 1985 году.

Орден Отечественной войны 2-й степени вам дали за какой-то конкретный случай?

Орден мне дали, конечно, за конкретный случай. О моем подвиге даже написали в газете. Я сейчас точно не помню, по-моему, это была или корпусная, или дивизионная газета, но точно не полковая, потому что в полку у нас газеты не выпускали. Это произошло в конце февраля 1944 года. Командир полка дал мне задание разведать правый фланг около одной деревни. Конечно, сообщил об этом он мне не сам конкретно, а через своих подчиненных. Дело в том, что наша часть должна была идти в атаку и занять одну деревню. А кругом деревни был лес: как с одной стороны, так и с другой. И вот мне было задание провести разведку местности, которая находилась справа от деревни. Нужно это было для того, чтобы когда мы в атаку в деревню пошли, не было бы такого, чтобы кто-то сбоку открыл по нам огонь. Мне сказали: «Возьми двух солдат, тех, кого ты хочешь с собой взять, сходи в деревню и попробуй там установить, что на правом фланге. Если там будут свои части, попробуй войти с ними в контакт.»

Я подобрал себе двух бойцов: пожилого солдата Бузовкина Михаила, который был родом с Тулы, и одного татарина по национальности. Хотя они были старше меня, но были простые солдаты. А я еще когда служил в 38-м запасном полку в Удмуртии, получил звание сержанта. На задание мы пошли в белых маскировочных халатах. Перед этим этих двух своих солдат я проинструктировал, сказал им: «Слушайте, сейчас, когда я пойду вперед, вы со мной совсем рядом не идите, потому что нельзя этого делать. Иначе мы можем попасть в лапы и нас сразу всех накроют. Идите чуть подальше за мной.» Ну и мы пошли на задание: я впереди, а они, значит, за мной. Но я слишком далековато оторвался от них. Из-за этого вынужден был остановиться и им сказать: «Вы чего отстаете так далеко от меня? Не отставайте далеко от меня, за мной идите.» Тогда они постарались сократить путь, но я им сказал: «Ко мне не приближайтесь.» Когда я шел, старался прижиматься к кустам: светила луна, которая увеличивала мою тень и меня этим могла разоблачить, а эти кусты как-никак меня скрывали.

Потом, когда я продолжал идти по снегу, вдруг обнаружил следы. Сразу же сообразил: ага, раз следы, значит, по ним нужно и идти. Я пошел по этим следам. Когда повернул направо, обнаружил теперь уже не отдельные следы, а протоптанную тропинку. Я свернул на эту тропинку, повернул голову на право и стал смотреть на окопы, которые там были. И вдруг заметил, что там вроде человек один какой-то есть. Я — раз, тут же ускорил шаг и приблизился к нему. Спрашиваю его по-русски: «Эй, кто ты есть?» От него молчок. Тогда я понял, что передо мной стоит немец. Я тогда даю ему команду: «Хенде хох! Руки вверх» Он руки не поднимает. Я тогда еще ближе к нему приближаюсь и командую: «Хенде хох!» Он молчит. Тогда, чтобы не выдать себя, так как стрелять не хотелось, я ударяю его стволом в грудь и тихо так говорю: «Хенде хох!» Только тогда он поднял руки вверх. В это самое время вторая голова высунулась из окопа. Я машинально среагировал, это же секундное дело, и пошел на того, тоже скомандовал: «Хенде хох!» Тот стал вылезать. Я ему показываю стволом автомата и говорю: «Вылезай, вылезай из окопа!» Тот вылез с поднятыми вверх руками. В это время подошли мои друзья-солдаты. Они их обыскали и отобрали у них оружие. И так получилось, что взяли мы этих солдат без единого выстрела. Я не дал этим солдатам даже схватиться за оружие. Но это понятно: ведь я зашел на территорию к немцам, по сути дела, с тыла, они этого не ожидали никак. После того, как мы захватили этих двух «языков», я сказал своим солдатам: «Ты иди вперед по старым следам, никуда больше. Только быстрее иди! А ты (обратился к другому) пойдешь сзади меня. И так поведем «языков»...» И так мы без всякого шума доставили «языков» до штаба части. Командир полка сразу вызвал переводчика и этих «языков» допросили. Нам же он пожал руки и сказал: «Поздравляю с орденом!» Но, между прочим, когда нас посылали на задание, никто нам и не говорил, что мы именно должны взять «языков», нам было приказано просто разведать обстановку в деревне.

(Из архивных данных, размещенных на сайте «Подвиг народа»: «В бою 12 февраля 1944 в районе д.Жогово рядовой СТЕПАНОВ, пробравшись в тыл противника, огнем из автомата уничтожил патруль противника и захватил трех лошадей, и взял в плен двух гитлеровцев.» - Примечание И.В.)

Но мне, кстати говоря, должны были во время войны еще один орден дать. Впрочем, я сам от него, по сути дела, отказался. Дело в том, что в то время существовала такая разнарядка: если человек был ранен при наступлении, тем более — если он себя во время боя проявил, то после того, как он попадал в госпиталь, его награждали орденом. Из части сообщали в госпиталь, а госпиталь, в свою очередь, связывался с частью и сообщал примерно так: что ваш, допустим, такой-то боец находится у нас. А в части ведь знали, при каких обстоятельствах тот или иной боец был ранен, в общем, все это сообщалась. И так производилось награждение. Как устанавливалась эта связь, я не знаю. Не могу сказать, как с этим было в 1943 году, потому что когда я лежал после первого ранения в госпитале в Ярославле, у нас ничего такого не было. А вот в 1944 году в госпитале в Бежецке было такое, что того, кто был ранен, награждали орденом. Особенно принято было к какой-то дате награждать. И вот ко мне в госпитале, помню, подошла медсестра и сказала: «Вас должны наградить орденом!» «А товарищу, с которым я лежу, будет орден?» - спросил я ее. «У нас нет данных на него, - сказала она. - И на всех не хватает орденов. Всех поголовно мы не можем наградить.» Тогда я ей так сказал: «Слушайте, я имею одну награду. А вот этот товарищ, который со мной лежит, ни одной награды не имеет. Хотя он долгое время воевал, награды его почему-то обошли стороной.  Отдайте ему этот орден.» И таким образом я, по сути дела, свой орден который мне предназначался, отдал своему товарищу.

А в целом как у вас обстояли дела с награждениями на фронте?

У нас было так: как закончили операцию — так тут же после этого производится награждение. Ведь нас все время бросали на самые тяжелые участки фронта! Только дивизия наша была награждена семью орденами: Кутузова, Суворова. Сейчас я, если честно говорить, даже и не помню всех наград, которыми дивизия была отмечена.

Известно ли вам, какой именно орден вам предназначался (которым вы, собственно говоря, пожертвовали)?

Она, эта медсестра, мне не сказала, какой именно это был орден. Но я знаю, что после ранения давали или орден Славы 3-й степени, или орден Красной Звезды, или орден Отечественной войны 2-й степени. Вот каким-то из этих орденов и должен был быть я награжден.

Несколько вопросов на тему ваших фронтовых будней. Скажите, Виктор Иванович, существовало ли у вас на войне такое понятие, как фронтовой опыт?

Такое понятие, естественно, на фронте было. Могу вам привести для примера два таких случая. Однажды, когда мы брали деревни и ходили в атаки, подходит ко мне вдруг один мой товарищ и говорит: «Меня убьют.» А назавтра была намечена атака на деревню. Я его спрашиваю: «Что такое?» «У меня автомат ранило, - говорит он, - нехорошая примета.» Настроение у солдата было паническое. Он стал переживать, что у него ранило автомат. Я его тогда начинаю успокаивать, говорю: «Ладно, ты не переживай, если у тебя ранило и покалечило автомат, это не значит, что ты обязательно должен погибнуть.» На том разговор и закончился. Потом мы пошли в атаку, заняли эту деревню. Так получилось, что я оказался снова вместе с этим товарищем. И нам в это время дали новую команду: все, всем окапываться. А в том месте, где мы находились, были глубокая воронка и окоп. Я этого своего товарища спрашиваю: «Что ты хочешь занять, воронку или окоп?» «Я — воронку!» - говорит он мне. На том и порешили: он занял воронку, а я — значит, в окоп. Утром я просыпаюсь, поднимаюсь с окопа и нахожу своего товарища мертвым. Оказывается, ему попало в голову и мозги его, как говорят, вышли наружу. А произошло за это время, пока я спал, следующее. Рядом с нами, где были эти воронка и окоп, находилась баня. И когда немцы стреляли, то попали в эту баню. Снаряд разорвался, пробил стену, а осколки от него пошли на нас. Но поскольку я находился в окопе и был поглубже, чем мой товарищ, то до меня осколки не добрались. А товарищу моему попало в голову и его убило. Но почему он занял именно воронку? Дело в том, что мы почти всегда на фронте, когда нужно было выбирать между окопом и воронкой, занимали воронку. Почему? Потому что снаряд по правилам войны в воронку не попадал. Поэтому солдат этот и выбрал себе воронку. Но мы совершенно не учли вот этой вот бани. И так он погиб.

Или, к примеру, другой случай, если говорить о фронтовом опыте. Однажды в то самое время, как шло наступление, мы вдруг получили приказ: «Стоп! Дальше не ходить. Наступление не продолжать!» А ведь на фронте существовало такое правило: если подавалась команда «стоп», то нужно было немедленно окапываться. Стало быть, в таким случаях мы всегда начинали окапываться. А ведь шли не все одновременно: кто-то впереди, а кто-то — сзади. И вот к вечеру, когда была подана команда остановить наступление, часть наших солдат начала возвращаться назад. А в темное время было видно, что только человек идет, а кто он — немец или русский — разобрать было не просто. И вот шел, значит, наш солдат. А шел-то они с той стороны, где были немцы. Ну и у некоторых наших солдат нервы не выдерживали и они начали по нему стрелять, ошибочно приняв его за немца. А это были свои. И только когда один из наших солдат закричал «Я свой», прекращали стрелять. Я до сих пор не могу этого понять. Зачем нужно стрелять в человека, если он, по сути дела, сидит у тебя на мушке? Зачем нужно было стрелять?! Такие случаи были и не раз.  Ну и тот случай со старшим сержантом, который приказал мне стрелять по танку из пулемета, из той же серии. Если говорить и рассуждать о фронтовом опыте. Не было у него опыта, раз он решил, что танк можно одолеть винтовочным патроном.

От некоторых бывших фронтовиков я не раз слышал мнение, что продолжительность жизни солдата в пехоте была очень маленькая. Что вы можете об этом сказать?

Очень маленькая! Я вот когда второй раз попал на фронт, не раз сталкивался с таким: я хожу в атаку и продолжаю воевать, а другой солдат в первый день, как только в атаку пошел и, по сути дела, впервые на линию огня вышел, получает ранение. После излечения в госпитале идет снова в атаку и в первом же бою получает очередное ранение. А я все продолжаю воевать! И в другой раз было даже жалко и обидно: люди, можно сказать, впервые участвуют в боях, а тут же или получают ранения, или погибают.

А каковы в целом были ваши потери на фронте?

Потери мы несли на фронте, конечно, очень часто и очень большие. Помню, однажды я как-то потерял почти все свое новое отделение. Но потери у нас были не обязательно что в прямом открытом бою. Часто это происходило во время движения, когда мы наступали и отвоевывали у немцев определенную местность. Очень много было таких разных эпизодов. Например, перед тем, как меня во второй раз ранило, был такой интересный случай. Мы шли по тропинке по снегу, как вдруг начался обстрел. Я даже не услышал, как летел снаряд. Но этот снаряд разорвался прямо передо мной. Меня опалило, я аж вроде бы начал задыхаться, но не получил ни одного ранения. То есть, ни один осколок меня тогда не задел. А сбоку от меня, метрах примерно в десяти-пятнадцати, находился один офицер. От этого же снаряда он получил тяжелое ранение. Вот видите, какие случаи бывали. Потом, помнится, был у меня еще такой эпизод. Нам было приказано взять одну деревню. Мы начали наступать на эту деревню. Я побежал вперед, а за мной, справа и слева, шли мои солдатики. Я почувствовал, что немцы ведут огонь очень сильный и сразу прилег на землю. Потом я заметил, что лег неправильно. Дело в том, что здание, которое там находилось, служило, так сказать, для нас ориентиром для пристрелки. Оно оказалось сзади меня. Я побежал вперед. Потом прилег. Впереди меня была яма, которая осталась после бомбежки: в нее бомба попала. Я собрался туда перебраться. Но вдруг вижу: какой-то солдат прибежал туда и там спрятался вместо меня. И только он туда лег, как в это самое место упал снаряд и убил его. Вот именно такие потери, случайные и непредвиденные, мы несли на фронте бесконечно и постоянно.

Или вот, скажем, у меня был такой эпизод. Я тогда со станковым пулеметом воевал. Мы перешли открытое пространство и остановились на опушке леса. Я лег под кустом, как вдруг услышал, как надо мной стала проноситься пулеметная очередь: одна, вторая... Все подскакивало, от этого аж сучья начали падать на меня. В общем, пули свистели только так. Я не мог понять, откуда стреляют. Ничего было не понять! Но потом быстро сориентировался, развернул свой пулемет и дал очередь по кустам. Стрельба тут же прекратилась. Я встал с этого места и перешел в другое. Смотрю: никого нет. Что делать — не знаю. И тут вдруг на то место, где я раньше с пулеметом находился, прилег боец. Но только успел он это сделать, как его разрывной пулей ранило: пуля попала в грудь и выскочила в спину. Я его вытащил с того места и перевязал. Смотрю: грудь его колышется. Вдруг на лодке с собаками (такие лодки, на которых раненых солдат вывозили на собаках, назывались еще волокушами) стала ползти санитарка. Я стал кричать и махать ей рукой: «Иди сюда! Подъезжай.» Она подошла. Я помог погрузить ей в лодку с собаками этого раненого бойца. Жив он остался или умер, я так и не знаю.

А если вспоминать всех погибших моих друзей! Ведь всех не упомнишь даже. Жалко, помню, мне было такого Петьку Сидорова, моего земляка, который был родом из соседней со мной деревни. Погиб он. После того, как он проучился в 38-м з-эс-пэ, то есть, запасном полку, он, как и я, получил назначение. Хотя присвоили ему тогда звание не сержанта, а младшего сержанта. Но он, когда попал на передовую, что-то нервным стал: метался от окопа к окопу и поднимал, как говорят, боевой дух. Немцы наступают, идут ихние танки, а он бегает. Я ему, значит, кричу: «Что ты делаешь? Петька! Ложись!» А он не слышит ничего. Или такой случай помню. Но там человек остался жив. Хотя тоже мог погибнуть по глупости. Я шел с одним таким раненым Ткаченко. Его буквально оглушило: осколок попал ему в лоб. Но, видимо, это был не осколок, а камень. Он потерял слух и был контужен. В это время немцы начали стрелять разрывными снарядами. Надо было укрыться. Вдруг я почувствовал, что летит разрыв снаряда в нашу сторону. Я ему кричу: «Ложись!» А он не слышит. Когда полетел следующий разрыв, я сам на него ложился, сбивал его и толкал вниз: дескать, ложись. Он был глухой, и я вот таким образом пытался его спасти. А так бы он мог погибнуть запросто.

А сколько погибало так наших солдат по глупости? Это был ужас один. Вот сколько раз бывали такие, скажем, ситуации. Объявляется привал. Все этому рады, разве что только устали. Солдат садится и кладет автомат между своих ног. И потом себя же застреливает. Такой случай был однажды прямо на моих глазах: солдат застрелил сам себя. Если глупых смертях, то я помню даже случаи самоубийств. Правда, это было уже в мирное время в Германии, когда там я служил в танковых войсках. Люди были настолько напряжены, что их подорванная нервная психика не выдерживала. Я лично помню два таких случая. Одного офицера мне удалось спасти от самоубийства, а другого — нет. А началась вся история так. Нас, в одной комнате, жило четыре офицера. И один из наших офицеров, младший лейтенант, так и не знаю, что на него вдруг нашло, вздумал застрелиться. Ну и покончил с собой. Он не был фронтовиком, но вместе со мной заканчивал училище самоходной артиллерии. А перед этим он стал подписывать свои фотографии и расписывать с дарственными надписями на память. А еще до того он что-то поссорился с командиром батальона. И вот, за что-то обидевшись на комбата, застрелился. А потом я заметил странности в поведении еще одного здорового младшего лейтенанта, который тоже не воевал, но вместе со мной учился в училище. Он тоже вдруг ни с того ни с сего решил подарить мне на память фотографию с дарственной надписью. Я сразу понял, что он что-то не то задумал. По сути дела, он тоже решил застрелиться. В этот день по расписанию я должен был как раз проводить занятия в учебном батальоне. Но я пожертвовал этими занятиями, чтобы уберечь от страшного поступка моего сослуживца. Я остался с ним в комнате. И вдруг я увидел, что он полез за наганом. Он им хотел застрелиться. Я отобрал у него наган и, одним словом, не дал ему покончить жизнь с собой. Потом он женился, и всегда, когда с женой меня встречал, приветствовал и благодарил за то, что я для него сделал.

Наших убитых как хоронили?

По-разному хоронили. Но какого-то конкретного захоронения на моих глазах не было. То есть, никаких похорон я не видел вообще. Убитые оставались лежать,  а мы дальше двигались.

Иван Степанович, а сколько раз вам, находясь, так сказать, в пехоте, приходилось  подниматься в атаку?

Я даже и не могу вам этого сказать. Я это не считал. Но в атаку приходилось часто подниматься. Особенно часто это было в тот промежуток времени, когда я находился в гвардейском полку. Ведь на гвардейские части во время войны возлагалась большая ответственность — их направляли на те участки, где было тяжело и где обязательно нужно было выиграть бой. Зачастую бывало такое, что мы шли в бой, по сути дела, как мертвецы: сил никаких не было, а надо было идти в атаку.

Какие ощущения во время атаки испытывали?

Знаете, ощущения были самыми обыкновенными. Было такое ощущение, что идти в атаку — это как будто была твоя обязанность, что как будто ты должен идти на все это. Мне, как пулеметчику, тоже приходилось ходить в атаки. И порой было обидно, что для того, чтобы поддержать дух, я шел впереди, а остальные солдаты все равно двигались где-то сзади. По тактическим условиям я должен был их поддерживать и идти сзади: простых солдат, простых стрелков, простых автоматчиков. А оказывался в результате впереди, как ни странно, я. И было обидно, хотелось сказать: «Ну что вы медлите?» Такая вот была не совсем приятная ситуация.

В атаку поднимались с криками «За Родину! Сталина!»?

Да, кричали. Что интересно: когда во время атаки кричали просто «За Родину!», то ты сосредотачивался, но чувствовалось, что что-то вроде бы не так делается. А когда кричали «За Сталина», шапка поднималась и волосы становились дыбом. И ты шел в атаку.

Офицеры часто поднимались с вами в атаку?

Я их почти не видел во время атак. Их все же не хватало. И исполнять их обязанности приходилось нам, сержантам и даже рядовым. Я тоже во время атаки однажды исполнял обязанности командира взвода. Командовал: «Вперед! За Родину! За Сталина!» Но было и такое, что командир взвода был и с нами в атаку поднимался. Больше того, поднимались в атаку и более старшие офицеры. Я помню, как прямо на моих глазах поднимался в атаку командир полка, и он так делал не раз. Офицеры у нас были такие смелые. Это было, правда, когда я уже в гвардейской части находился.

В обороне тоже часто стояли?

По сути дела, по-настоящему мне и не приходилось находиться в обороне. Вот, например, как было в первом случае. Только мы заняли оборону, когда пересекли железную дорогу и приготовились к отражению контратаки немцев, как меня ранило. А больше оборону не приходилось занимать: все время наступали, двигались.

Страх испытывали на фронте?

Конечно, испытывали. Ведь когда, к примеру, ты находишься в лесу, когда немецкие самолеты ведут бомбардировку и сбрасывают бомбы, когда деревья, например, ели, от разрывов падают, ты не знаешь даже, как и спастись. И становится страшно. И осколки на тебя падают, и деревья могут на тебя рухнуть. Помню, когда лежал в госпитале после первого ранения в городе Ярославле, со мной в палате находился раненый солдат. Так ему перебило весь позвоночник. Оказывается, во время бомбежки он находился в риге или сарае, я сейчас точно не помню, как вдруг упало бревно и перебило ему позвоночник.

Когда вы воевали в Смоленской области, приходилось ли заходить в дома?

Некоторые солдаты заходили. Но я, например, вообще не заходил: было страшно. Ведь часто бывало такое, что солдат ступает на ступеньку дома и раздается взрыв. Или заходит в дом, открывает печку, вытаскивает оттуда пирог или еще что-нибудь, чтобы поесть. Но только открывает он заслонку — как раздается взрыв. И некоторые погибали при таких обстоятельствах.

Кормили вас как на фронте?

Кормили нас хорошо. На первое обязательно приносили еду с мясом. Помню, в больших квадратных банках как помощь от Америки к нам приходила тушенка. Мы любили американскую тушенку! Разрезали, помню, эту квадратную железную банку на четыре части и ели с хлебом.

Были у вас случаи, когда не было должного подвоза продовольствием?

Конечно, бывало такое, что немцы разбомбят нашу кухню и всех убьют. Или ночью убьют старшину, который подползает к нам с термосом. Но у нас с этим в основном все нормально было. Если что-то вспоминать, связанное с кормежкой, то у меня был один такой интересный случай. Привезли мне как-то полный котелок с кашей и полный котелок со сто граммами водки для солдат. Я расположился с этим у окопа. И вдруг прилетел вражеский снаряд. Как хопнуло — и мой котелок весь засыпало песком.

100 грамм водки выдавали вам на фронте?

Выдавали. Особенно часто давали водку зимой. Но я ее, по сути дела, не пил: пригублю немного — и все...

От некоторых ветеранов я слышал, что на фронте происходил обмен между пьющими и непьющими солдатами, и что в результате этого некоторые, бывало, напивались перед боем. У вас такого не было?

Конечно, некоторые могли упиться и до полусмерти перед боем. Но мне было всего 18 лет, и я этим не страдал, как говорится.

С особистами не приходилось сталкиваться на фронте?

Не знаю, непосредственно на фронте мне встречаться с так называемыми особистами не приходилось. Но с особистами я встречался, когда учился в военно-мотоциклетном училище в Горьковской области. Тогда с нас, будущих офицеров, перед самыми экзаменами стали почему-то брать отпечатки пальцев. Зачем было это нужно? Почему была такая установка? И еще при этом, когда мы эти отпечатки пальцев сдавали, нам было сказано: дескать, чтоб не было никаких вообще разговоров, что вас вызывали в особый отдел. Это единственное мое столкновение было с особистами.

Пополнение, которое к вам прибывало, как-то дополнительно обучали на переднем крае?

Да, действительно, молодых у нас обучали. Перед началом какого-нибудь серьезного наступления мы молодых, помню, водили в учебную атаку. Такая была, знаете, такая как бы учебная тренировка: там тоже нужно было атаковать противника и занять какой-нибудь рубеж.

Вы сказали, что однажды вам удалось захватить «языка». А насколько часто вас использовали как разведчиков?

Ну как сказать — использовали? Нам давали конкретные задания. Раза три нас так посылали, но удачно сходить удавалось, по сути дела, только один раз. Помню, в свое время и огневые точки засекали, и определяли местонахождение противника путем наблюдения. Разведка же бывает разная. Бывает, что непосредственно захватываешь «языка» и этим выполняешь задание. А бывает такое, что ведешь разведку местности путем наблюдения, уточняешь, где непосредственно находится противник, выявляешь огневые точки.

Какое у вас было личное оружие на фронте? Как вообще было с вооружением тогда?

Самым основным нашим оружием были автоматы. Были противотанковые ружья, были пулеметы с ручным диском. Был и станковый пулемет «Максим». Сейчас я иногда размышляю над этим: ну зачем нам в Отечественной войне нужен был этот станковый пулемет? Ведь это была тяжелая штука. Ведь его если и нужно было применять, то только в оборонительных действиях, при стойкой, упорной и настойчивой обороне. Ну или для дзотов и дотов в качестве амбразуры. Но зачем нужно было идти со станковым пулеметом в атаку? В гражданскую войну его возили на тачанках на лошадях. А мы на себе эту тяжесть таскали.

Трофейное немецкое оружие использовали?

Использовали, но очень редко. Но зачем оно нам было нужно? Это в 1943 году винтовки и автоматы не у всех были: в основном у стариков только. А в 1944 году автоматами были все обеспечены полностью. Но, кстати говоря, уже в 1944 году винтовок у нас уже не было. И если бы случай, который со мной произошел буквально перед самым первым ранением, то есть, когда патрон застрял в патроннике, повторился, я не знаю, что бы я и делал, чем бы я этот патрон выколачивал. Шомпол я бы тогда вряд ли бы нашел.

А как строились у вас отношения в части во время войны?

Вообще-то отношения были у нас очень уважительные.

Воевали с вами в отделении другие национальности?

Были. В моем отделении воевали даже узбеки. Они плохо понимали русский язык. Из-за этого для того, чтобы посылать их в бой, приходилось толкать прикладом, говорить: «Что ты не встаешь? Не смертный чтоли? Что ты лежишь? Вперед... » В общем, для того, чтобы они воевали, приходилось их подбадривать и заставлять.

А «старики» были у вас в отделении?

В основном у меня в отделении и были те, кто был старше меня. Я самый младший был. Но они все мне подчинялись и никаких таких разговоров не было. Как в том случае, когда я пошел в разведку и сказал им: «Все, ты, ты, идем со мной в разведку.» Из «стариков» я очень часто вспоминаю Михаила Бузовкина, который был из Тулы. Почему-то он у меня в памяти остался.

Кто из командиров больше всего вам запомнился?

Мне очень нравился командир полка, подполковник. Он был ненамного старше меня: я был с 1925 года рождения, а он с 1921-го или с 1922-го года. Он был такой отважный, сам первый всегда поднимался в атаку. К сожалению, я не помню его фамилии. Помню, посмотришь на такого командира полка, что он такой смелый мужчина, что он тобою руководит, и гордишься им. А вместе с тем гордишься и тем, что тебе удается выполнить задание. Вот дают приказ взять какой-то рубеж, какую-то деревню. Ты берешь, и этим гордишься. И все это — в том числе и благодаря командиру полка.

А кого помните из более младших командиров? Взводных, например?

У нас чуть ли не каждый день был новый такой командир. А то в другой раз мы вообще не видели этих командиров: откуда-то передали нам приказ, и шли мы в наступление.

С вашими командирами общались на фронте по-уставному?

С теми командирами, которые были на фронте недавно и которых мы знали плохо, естественно, общались по-уставному. Но если ты находился с командиром все время рядом, вы друг друга хорошо знали, отношения были товарищескими. Отношения в основном товарищескими у нас и были.

Как во время войны к Сталину относились?

Слушайте, к Сталину мы замечательно относились. Я, допустим, никогда не слышал каких-либо нареканий в его адрес. Я вам говорю, что когда во время атаки кричали «За Сталина!», это слово как бы поднимало нас. Имя Сталина на нас как магия чтоли какая-то действовало.

К немцам как к врагам относились?

К немцам, конечно, ясное дело, относились как к врагам. А если так говорить о том, как немцы к нам относились, не все, правда, но некоторые, то могу вспомнить такой эпизод. Однажды ночью мы заняли деревню. Но потом решили, что надо проверить, что и как. Ведь мы заняли деревню, а значит, не может такого быть, чтобы немцев нигде не оказалось. Поэтому мы начали ходить по сараям, по подвалам, по домам, заглядывать, к примеру, в сено, и искать запрятавшихся немцев. И вытащили мы двух фрицев. Начали с ними говорить. Я, конечно, по-немецки тогда плохо понимал. Тогда с ними начал переводчик говорить. А один из них, видимо, какой-то фанатик оказался. Мы с ним говорим, а он, зная, что мы стоим с автоматами, перед нами кричит: «Хайль Гитлер!» Ну раз ты «хайль гитлер» кричишь, что тогда с тобой разговаривать? Немцы с автомата тут же убили. Это было при мне.

Женщины у вас служили в части во время войны?

Были, конечно. Я с ними особенно не сталкивался. Но я до сих пор поражаюсь тем девчонкам, которые были санитарками. Они, если мы их подзывали, без всякой боязни, когда шел бой, подбегали к нам и на лодках с собаками вывозили наших раненых.

Встречались ли случаи трусости на войне?

Ну вот, допустим, офицер на моих глазах сидел в окопе, когда шел бой. Не знаю, как, можно ли это назвать трусостью?

Как у вас было с обмундированием на фронте?

С этим делом было хорошо. Зимой шубы были, валенки. Помню, однажды со мной произошел такой случай. Впереди нас одна часть шла, а мы остановились в лесу и там как бы отдыхали. Разожгли костер, сушили валенки около него и грелись. И так заснули. Я заснул и вытянул прямо ноги в костер. Просыпаюсь и чувствую, что что-то горячо. Оказывается, сгорели валенки. Один солдат быстро пошел, нашел убитого фрица и стащил с него ботинки 44-го размера. И дал эти ботинки мне. Но они не хуже валенок оказались. Причем, валенки зачастую промокали, их нужно было сушить, а они, кстати говоря, не всегда и сохли. И вот, до самого ранения я ходил в этих желтых ботинках с обмотками и был доволен. Ну что еще сказать об обмундировании? После боя нас отводили в баню, которую посещали в обязательном порядке. Там, в бане, нас мазали специальной мазью, чтобы не было всяких там блошек.

Одежду стирали?

Мы не стирали: на фронте нам выдавали новое и чистое белье

Что делали в минуты затишья?

Если находились на отдыхе, то, например, в баню ходили. Но если сидели непосредственно в окопах, то какие могли быть дела? Чем еще могли мы заниматься? Помню, правда, пели песни. Правда, не на самой передовой. Особенно я очень любил украинскую песню: «Ой ты Галя, Галя, Галя молодая». Украинцы пели у нас эту песню. Так эта песня за душу брала. От этой песни становилось чудесно и прекрасно. Но в то же время и тоска какая-то брала.

СЛУЖБА В ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

В.Степанов, примерно 2005 год.

Расскажите о вашей послевоенной службе в армии.

После того, как мы сдали экзамены и были выпущены из училища в звании младших лейтенантов (поскольку это был именно что ускоренный курс училища, нам дали всего по одной звездочке на погоны), мы поехали в Свердловск получать новую технику — самоходные установки СУ-100. Мы приехали в Свердловск и получили эту технику. Хотя это считались самоходные установки, по сути дела, это были танки. В Свердловске нас погрузили с техникой в эшелоны и повезли в Берлин. Там мы и продолжили служить. Ехали мы по той самой дороге, по которой должна была ехать делегация на Потсдамскую конференцию. Выгрузились где-то под Пусницем, это под Берлином. Из Пусниц нас направили в Верфурт, а оттуда — в Веймарн. Если помните по истории, в Германии была такая Веймарская буржуазная республика, которая, по сути дела, просуществовала до прихода к власти Гитлера. И вот мы в этом Веймаре находились. Когда, помню, мы стояли на реке Шпрее под Берлином, многие немцы уходили оттуда. Так мы сами брали байдарочные лодки и переплывали с одного берега на другой. Даже рыбу в этих местах глушили гранатами Ф-1. В Германии я прослужил три года.

С мирным населением в Германии встречались?

Встречались. Но мы нормально к ним относились. Офицеры, конечно, свободно ездили и ходили по городам, общались. Воинская часть у нас стояла отдельно и была изолирована, вход на ее территорию, естественно, охранялся. Но мы, офицеры, часто жили как постояльцы на квартирах у немцев. Я, например, жил у немцев, у старика и старушки. Уборку у меня делала эта же старушка. Мы, два офицера-холостяка, жили на втором этаже, а они, хозяева дома, значит, на первом. И на первом же этаже, прямо над нами, жил один младший лейтенант с женой.

А как называлась часть, в составе которой вы в Германии служили?

Мне пришлось служить в двух частях служить после войны, даже в трех. Когда я окончил училище, то был назначен командиром самоходки у командира батальона, то есть, стал командиром самоходки, которая, по сути дела, являлась самоходкой командира батальона. А командир батальона взял меня к себе, потому что я был фронтовик и награжденный. А потом начальник штаба полка, подполковник, решил создать учебную часть по подготовке командиров танков уже из сержантского состава. А я в то время подавал большие надежды. Я любил заниматься физической подготовкой, мог запросто подтянуться и на снарядах, и на турнике, и на перекладине, и на кольцах, и на брусьях. Больше того, когда в Германии был впервые организован парад физкультурников, я возглавлял на параде колонну части, был, короче говоря, назначен старшим. И вот начальник штаба полка и взял меня к себе в учебный батальон по подготовке танкистов. Там я был назначен командиром взвода уже танков Т-34. То есть, с самоходки я перешел на танк Т-34. И там, в этом батальоне, я готовил будущих танкистов месяцев семь или восемь. Одним словом, я сделал один выпуск, потом стали набирать второй... А в это время прошло как раз три года с того момента, как я в Германии начал служить. Тогда в Германии я должен был три года отслужить. Такая была установка: три года. А я все время рвался в Россию, так как стремился получить образование — у меня тогда и полного среднего образования не было. Меня направили после этого служить в Закавказский военный округ. Там, в Армении, в городе Ленинакане, я прослужил четыре года, закончил вечернюю школу и собирался поступать в бронетанковую академию. Но потом я заболел и был уволен из армии. Впрочем, несколько позднее в академии все же несколько месяцев проучился — когда проходил курсы переподготовки. После этого мне присвоили звание капитана. А демобилизовался я в 1952 году.

А кем вы служили по должности в Закавказском военном округе?

Я там был уже командиром взвода тяжелых танков «ИС-3» («Иосиф Сталин»).

Что вы можете об этих танках сказать?

Это были очень мощные танковые машины. У них была 122-миллиметровая пушка. Они были уже раздельного заряжения? Там было так, что сначала ты досылал снаряд, а потом — патрон.

ПОСЛЕ ДЕМОБИЛИЗАЦИИ

Как сложилась ваша жизнь после демобилизации?

Когда я служил командиром танкового взвода в Ленинакане, что на границе с Турцией, я женился. У меня родился сначала один сын, потом — второй. Жена работала зубным врачом (в 1946 году она окончила зубоврачебную школу. А потом училась в институте на стоматолога). А потом, когда меня демобилизовали, я поехал на родину жены. Это было 30 апреля 1952 года. Там, на родине жены, я прошел медицинскую комиссию и получил группу инвалидности. Потом мы переехали в колонию в Смутиху, что в Кесевогорском районе Калининской области. Там моя жена работала врачом, а я находился как бы на излечении. Потом мы переехали в город Лыкошино, в том же районе и области, тоже в колонию. А уже оттуда я переехал в Эстонию. Дело в том, что моя сестра окончила горный институт в Ленинграде, вышла замуж за сокурсника-геолога и затем была направлена на работу в Эстонию. Кстати сказать, тогда в Эстонию была направлена целая группа горных инженеров с института. Их было семь человек, по-моему. До этого моя сестра окончила промышленно-музыкальный техникум в Ленинграде. Я тогда, помню, купил ей аккордеон и помогал учиться. В Эстонии у нее оказалась двухкомнатная квартира, и она меня пригласила «Давай приезжай!! Устраивайся на работу»

Вот так я и приехал сюда в Эстонию, в Йыхвиский район. Было это году так в 1955-м. Когда приехал, встал вопрос: куда идти работать? Решил: дай-ка схожу я в редакцию, попробую себя, так сказать, в роли пишущего человека. Пришел я в редакцию йыхвиской газеты «Путь социализма». Редактора на рабочем месте не оказалось: он уехал сдавал экзамены на факультете журналистики университета в Москву. А перед тем, как пойти в редакцию, я вместе с Петровым, мужем моей сестры, сходил на экскурсию на шахту № 2. Об этом я написал заметку и уже в редакцию пришел с готовым материалом. В редакции понравилась и тема, и то, как я пишу. Женщина, которая меня в редакции приняла, позвонила главному редактору и, значит, так сказала: «У нас появился один молодой человек. Пишет, проявляет способности.» Ну и меня взяли работать. Сначала просто журналистом, а потом, когда Йыхви и Кохтла-Ярве объединили, и газета «Путь социализма» была присоединена к большой кохтла-ярвеской газете «Ленинское Знамя», меня взяли туда работать заведующим промышленным отделом. В газете тогда у нас было всего несколько отделов: отдел сельского хозяйства, отдел писем, экономический отдел и отдел промышленности. Раньше, когда я работал в йыхвиской газете «Путь социализма», нас работало двое человек в промышленном отделе: я да начальник отдела Плюхин, который был без ноги. Когда газеты объединили, руководство, видимо, посчитало, что я больше подхожу для должности завотделом, чем Плюхин. Но я был там довольно активным. Еще Плюхин называл меня своим главинжом (то есть, главным инженером). Кроме того, меня часто избирали секретарем парторганизации в редакции. Когда же организовался Союз журналистов СССР, меня избрали председателем первичной организации Союза журналистов СССР. Ну и так я и работал. Одновременно, пока я работал в газете, стал учиться. Стал готовиться к поступлению в институт, а для того, чтобы поступить наверняка, стал проходить подготовительные курсы. И поступил я на исторический факультет Ленинградского государственного университета, который закончил шесть лет спустя. В это же время я ходил и три года посещал занятия в народном университете марксизма-ленинизма, на экономическом факультете, прослушивал лекции об ораторском искусстве.

В газете я проработал почти 10 лет, вплоть до 1966 года. После этого работал секретарем парторганизации на шахте «Виру», а затем меня назначили директором среднего профессионально-технического училища, ПТУ, в котором готовили будущих строителей. Там я проработал четыре года.

Насколько вы, как директор училища, старались повышать профессиональный уровень подготовки будущих специалистов? Я, например, слышал об этом много хорошего, то есть, именно о вашей работе.

На первое место всегда ставилось выполнение программы. Естественно, я старался, чтобы в училище все было хорошо. Но дело в том, что меня направили в училище с тем, чтобы уладить проблемы с коллективом: там были склоки и дрязги. Ну а потом я уладил эти проблемы. Меня не случайно туда назначили. Обо мне шли разговоры. Помню, когда демобилизовался, от солдат еще слышал такие разговоры. Что, допустим, направили к нам в часть служить солдата. Его первым делом спрашивают: «Ты куда попал?» Тот говорит: «К Степанову!» Тогда ему говорят: «О-оооо, он у тебя кислую шерсть вытрет.»

В нашем строительном училище всегда училось 400 человек. С набором учащихся имелись определенные трудности, но мы всегда набирали: никогда не бывало такого, чтобы мы не набрали какую-то группу. Я еще по своей инициативе организовал при училище для будущих строителей, которые у нас успешно занимались, курсы шоферов. То есть, помимо того, что мы давали основную специальность выпускникам, выпускали их еще и водителями машин. Приходилось по этому делу, конечно, также и с военкоматом договариваться. Некоторые наши учащиеся, которые особенно усердно учились, поступали и в институт.

А потом меня назначили начальником отдела кадров Кохтла-Ярвеского строительного треста. И вот с этого места я, по сути дела, и вышел на пенсию. Что сказать об этой работе? Текучка, конечно, была. Но кадрами мы все время, как правило, были обеспечены. Но, помню, когда однажды срочно понадобились инженеры, меня управляющий стройтрестом послал ехать за выпускниками-специалистами в Питер на строительный факультет вуза. И оттуда я привез трех человек. Поговорил с ребятами и, по сути дела, уговорил их на переезд. И приехали тогда со мной муж и жена, оба — инженеры. Они работали в строительстве: он выдвинулся в начальники участков, а жена работала в производственном отделе стройтреста. Когда в 1991 году наступило новое буржуазное время, они стали организаторами своих личных предприятий.

Были ли вы за свою трудовую деятельность отмечены какими-либо трудовыми наградами?

Знаете, трудовые награды давали непосредственно рабочим или бригадирам. Я им не был и, естественно, высоких наград не получал. Но как ветеран труда был награжден медалью «Ветеран труда» и еще какой-то медалью.

Общественной работой занимались среди ветеранов войны?

Один раз меня выбирали куда-то в нашей ветеранской организации. А так я больше сейчас время на садовом участке провожу.

Спасибо, Виктор Иванович, за интересную беседу!

Пожалуйста!