Уколов Василий Иванович

Родился я 1 мая 1923 года в селе Табынск Гафурийского района Башкирии. У нас была самая обычная семья: отец, мать и четверо детей. Правда, всего наша мама родила семерых детей, но трое старших умерли еще в младенчестве, и нас осталось четверо: брат Николай 1919 г.р., я и младшие сестры Анастасия и Зоя.

Расскажите, пожалуйста, немного о довоенной жизни вашей семьи.

Все время жили очень бедно и тяжело. И до революции жили как бедняки, но и после нее не особенно, что изменилось. Отец был очень хороший плотник, но зарабатывал мало, потому что хорошей работы почти не было. К тому же аж до 1935 года отец оставался единоличником и только после того как налоги для них сделали совсем уж неподъемными, то ему пришлось вступить в колхоз. Три его младших брата сразу вступили, а вот он почему-то не хотел. До сих пор в моей памяти сохранилось такое детское воспоминание: лежу на печке, а за столом сидят отец с братьями и они его агитируют вступить в колхоз. В целом я и сам сейчас за плановое хозяйство, но у отца же была лошадь, плуг, борона и видно ему было жалко отдавать свое добро в колхоз. Но землю единоличникам каждый год выделяли новую, поэтому удобрять ее и тщательно ухаживать, как за своей не было никакого смысла.

Голод 1932-33 годов помните?

Разве такое забудешь… Помню, мама открывала сундук, доставала немногие приличные вещи и продавала их за просяную муку. Потом как-то раз пошла на нашу мельницу, думала насобирать по зернышку хоть немного, а там совершенно пусто… Так она со стен всю пыль смела, надеялась, хоть из нее что-то приготовить, но там одна горечь… И свою единственную корову мы именно тогда продали и лет на пять остались без молока.

Но ведь мы и в обычные годы не шиковали. Вот я вспоминаю, что у меня в десятом классе окончательно порвались мои единственные ботинки, и нужно было срочно купить новые. Но дорога до Уфы 18 рублей, а у меня всего 25. Поэтому я попросил одного знакомого купить мне ботинки, так он привез … футбольные бутсы. И я все равно был рад, потому что ничего другого не было. Я, кстати, в них и в армию ушел, и потом отцу прислал, потому что там и одеть было нечего.

Ведь в колхозе платили только если урожай хороший, а если нет, тут уж держись… Помню, осенью 39-го, как раз перед началом финской войны отец на свои пятьсот трудодней получил всего … мешок зерна… Фактически только огородом и спасались. Даже сам сейчас удивляюсь: и работали, и учились, и на рыбалку успевали ходить. Молодые были, наверное, поэтому все и успевали.

Сколько классов вы успели окончить до начала войны?

В нашей табынской школе я окончил все десять классов и за день или за два до начала войны у нас состоялся выпускной вечер. У меня, кстати, школьный аттестат до сих пор хранится.

Что вы планировали делать после окончания школы?

Учился я неплохо, по алгебре и тригонометрии вообще пятерки имел, поэтому подумывал поступать в военное училище. Сейчас, конечно, самому смешно, но тогда я наивно мечтал лишь о том, что вот приеду потом в свою деревню и меня все будут уважительно называть: "Лейтенант!" Ведь в то время быть командиром Красной Армии было очень престижно. И даже просто отслужить в армии считалось почетным делом. Правда, где-то за год до начала войны вышел указ, чтобы демобилизованные из армии сдавали свою форму и возвращались домой в гражданской одежде. Получается, что ушел в фуфайке и вернулся в фуфайке… Так ребятам до того совестно было, что они старались возвращаться домой по ночам…

Думал поступать в Пензенское артиллерийское училище, а Казанцев - председатель нашего колхоза, который незадолго до этого вернулся со службы в кавалерии, в шутку говорил так: "Нет, Васька, лучше всего политруком!" А один из моих двоюродных братьев, советовал мне поступать в Ленинградское зенитное. Кстати, Дима ведь воевал в финскую, и даже орден там заслужил. До армии он работал директором школы в Табынске, но когда его призвали, служил в Камске комсоргом батальона. А под Выборгом получилось так. Их послали уничтожить огневые точки, они это сделали, но когда ползли обратно, их обстреляли, и его ранило в плечо и руку. Лечился в госпитале в Пушкино, и однажды прочитал в "Красной Звезде", что Теплов Дмитрий Петрович награжден орденом. Сам Калинин его в Москве награждал.

Выпускной класс Табынской школы. Июнь 1941 г.

Как вы узнали, что началась война?

Перед самой войной мы переехали в деревню Кузьма-Александровка, что в двух километрах от Табынска. Отца туда новый председатель колхоза переманил. Но деревня совсем маленькая, радио еще не было, поэтому я узнал так. 22-го июня по каким-то делам я пошел в Табынск, а навстречу мне едет наш деревенский гармонист Сергеев. Он уже сена накосил и говорит мне: "Знаешь, что война началась?" - "Как так? С кем?" Вот так я в поле и узнал… С одной стороны неожиданно, а с другой из-за событий в Европе мы уже чувствовали, что скоро что-то случится. Помню, подумал тогда: ну вот сейчас точно постреляю. Ведь я мечтал какой-то подвиг совершить, а война с финнами очень быстро закончилась. И действительно, уже всего через месяц я был в армии.

Из нашей деревни 22-й год был еще дома, но уже с мая, тех, что чуть постарше уже выдергивали в армию и на запад… А как началась война начали призывать всех подряд вплоть до 1905 г.р. Уже потом я как-то сел и посчитал, что с тридцати пяти дворов нашей деревни призвали двадцать шесть человек из которых погибло ровно половина - тринадцать… Сашка Шеин погиб. (По данным ОБД-Мемориал автоматчик 487-го стрелкового полка 143-й стрелковой дивизии красноармеец Шеин Александр Иванович 1925 г.р. погиб в бою 06.09.1943 года и похоронен в деревне Семеновка Конотопского района Сумской области - прим.Н.Ч.) Кемневы двое… Алексей, что ли с 22-го и Николай с 25-го. Ситниковы тоже оба… Их отца, кстати, в свое время раскулачили за то, за то, что он еще до революции служил в полиции. Дом у них отобрали и отдали под школу. Знаю даже, что из-за этого, когда еще до войны старшего из них призвали, то отправили служить не в обычную часть, а в стройбат. Но в войну их призвали как и всех и оба погибли… (В базе данных ОБД-Мемориал есть сведения об обоих братьях Ситниковых:

стрелок 146-го Гвардейского сп 48-й Гвардейской сд гвардии красноармеец Ситников Петр Кузьмич 1914 г.р. погиб в бою в Восточной Пруссии 13.02.1945 года.

Наводчик орудия 743-го зенитно-артиллерийского полка 5-й зенитно-артиллерийской дивизии РГК красноармеец Ситников Михаил Кузьмич 1918 г.р. погиб в бою на территории Чехословакии 19.02.1945 года - прим.Н.Ч.) Мой двоюродный брат Саша тоже погиб… (По данным ОБД-Мемориал стрелок 105-го сп красноармеец Уколов Александр Сергеевич 1925 г.р. скончался от ран 02.05.1944 года и похоронен в городе Бахчисарай - прим.Н.Ч.) Рязановых тоже двое погибло. Иван и Василий…

А ваши родные воевали?

Брат Николай тоже воевал. Он вначале на Дальнем Востоке служил, а с 1942 года на фронте в штабной роте связи. Вернулся сержантом, с наградами. А отец у меня был 1888 г.р. и его, конечно, в силу возраста в армию не призвали, но зато его мобилизовали в Трудармию, и он всю войну проработал где-то под Челябинском.

Страничка из военного билета

А, например, не знаете, сколько из ваших одноклассников воевало и сколько погибло?

Нас в классе было всего трое парней и пятнадцать девчат. Воевали все трое, но погиб только Петр Обремский. Причем его ведь вначале не призвали, потому что у него не было большого пальца на правой руке. Но потом все равно забрали и осенью 42-го он погиб в мясорубке где-то подо Ржевом… (По данным ОБД-Мемориал командир отделения 468-го стрелкового полка сержант Обремский Петр Марьянович 1923 г.р. скончался от ран 11.10.1942 года и похоронен в братской могиле в деревне Глебово - прим. Н.Ч.)

А Мишка Любин и я вместе попали учиться в Челябинскую военно-авиационную школу стрелков-бомбардировщиков. Помню, вызвали в Красноусольск, и в военкомате батальонный комиссар Гадальшин объявил, что нас отправят учиться на летчиков. Но я же мечтал об артиллерии и попытался возразить, но он сразу рявкнул: "Ты что не хочешь стать "сталинским соколом?!" Но потом я подумал и решил, что это тоже неплохо, а может, даже и лучше, чем артиллерийское.

Как попрощались с родителями?

Отец провел меня до ворот: "Ну, Вася, с богом!" и дальше не пошел. А вот я и Мишка с мамами поехали на повозке до самого военкомата. И мама на прощание мне так сказала: "Сынок, делай так как люди. Как люди, так и ты!" Эти ее слова я на всю жизнь запомнил и считаю, что это самое хорошее напутствие.

Многие ветераны признаются, что на прощание родители им дали крестик, иконку или святое письмо.

Крестика мама мне не дала, потому что она и сама его не носила. Папа да, носил постоянно, только когда косил, снимал его. Вот бабушка у нас была очень набожная, а дедушка тот вообще был последним старостой церкви в Табынске. А она знаешь, какая большая была? Один колокол весил четыре тонны… Такая красавица, с паровым отоплением. Но ее закрыли еще в 1931 году, а колокол сбросили… А ведь до этого когда икону Табынской божьей матери возили по округе, то монеты пудовками аж привозили…

Расскажите, пожалуйста, об учебе в училище.

Приняли нас без экзаменов, прошли только углубленный медосмотр и заполнили анкеты. И с 24 июля 1941 года пошла наша курсантская жизнь, стали нас готовить на штурманов бомбардировочной авиации.

Подъем в шесть утра и уже в семь часов утра начиналась учеба. Часа в два обед, после него час отдыха, самоподготовка, т.е. целый день мы были чем-то заняты. Помню, в первые дни, когда переходили из одной аудитории в другую, с этажа на этаж, я все боялся отстать от своего отделения и потеряться. А что вы хотите, деревня… Ведь училище располагалось в таком огромном здании, что для того чтобы подвозить уголь для отопления там была проложена узкоколейная железная дорога. А картошку чистили в аппаратах, вроде маленькой стиральной машины. К тому же в нашем здании находилось и эвакуированное Павлоградское училище, так что там тысячи две курсантов было. Многие уже закончили обучение, но болтались в училище, потому что самолетов не хватало и их все никак не могли отправить по частям. А у нас было так: классное отделение - 24 курсанта во главе со старшиной. Три классных отделения - отряд. Три отряда - эскадрилья.

Как вы считаете, вас там хорошо готовили?

Думаю, что да потому что учебный процесс был налажен отлично. Особенно, конечно, нравились предметы по нашей специализации: аэронавигация, бомбометание. Вот недавно меня пригласили выступить в школе перед детьми. Рассказал им, как самолет управляется, как прокладывается курс, все это даже современным избалованным детям интересно, а про нас и говорить нечего. К тому же у нас в училище авианавигацию очень интересно преподавал Морозов. До сих пор помню, как он давал задание: "Так, сегодня будем бомбить Плоешты". Мы удивлялись: "Какие Плоешты, когда немец под Москвой?" А я сидел и все не понимал, как же так, ведь мой отец воевал в 1-ю Мировую и рассказывал нам, как они били немцев в знаменитом Брусиловском прорыве, а мы все отступаем и отступаем. Немцев что, наши пули уже не берут?.. И договорились до того, что даже если Москву сдадим, то воевать не перестанем. А ведь как о войне объявили поначалу даже энтузиазм был, пока наши не начали отступать. И только старики молчали, они то хорошо знали, что такое война… Правда, где-то в конце июля как-то нас всех построили на стадионе и зачитали приказ о расстреле командующего Западного Фронта Павлова и еще нескольких генералов. Тут мы и задумались: "Так вот кто оказывается, виноват в наших неудачах…"

И оказалось, что бомбометание это вообще целая наука. Нужно учесть массу факторов: скорость, ветер, и один из преподавателей совершенно правильно учил нас так: "Если вы в классе усвоили на "три", то в воздухе выполните на "двойку". Поэтому нужно учиться только на "4" и "5". И что меня даже сейчас удивляет, летали сколько положено и на бензине не экономили. Всего за время обучения я провел семь бомбометаний. Шесть на Р-5 и один полет на ТБ-3. Это такая махина, размах крыльев сорок метров. Когда шли на взлет, я думал он не взлетит. Два летчика, один управляет правыми моторами, другой левыми. Вот на нем вместо бомбометания мы фотографировали цель, а уже на земле проверяли результаты. Однажды зимой нас повели на аэродром помогать техникам, так чтобы мотор чистить я прямо в крыло залез. Зато шестнадцать человек за раз на нем провозили.

Вот на Р-5 совсем другое дело. Прикрепляли к одному самолету группу из пяти курсантов, и он по очереди нас возил. Приземляешься и сразу отдаешь свой парашют следующему. Помню, в самый первый полет проморгал момент, когда нужно было сбросить бомбочку. Там же на один вылет полагались сразу три бомбочки: на 7 килограммов, 21 и 40. Они были из бетона, а на стабилизатор надевался индивидуальный номер курсанта. У меня, например, был 182-й. Когда все подсчитал, установил на прицел угол, сделал поправки, а при подлете летчик самолет накренит: "Видишь цель?" А высота километр. Заходим. Смотрю в прицел, как цель попадает, я раз, электромагнитный замок нажимаю и бомбочка пошла. А там уже полигонная команда смотрела, попал я или нет. Так вот в тот вылет я момент сброса первой бомбочки пропустил. В Р-5 был такой рупор со шлангом, чтобы переговариваться и летчик меня спрашивает: "Сбросил?" - "Сбросил!", а сам лихорадочно соображаю, что теперь нужно за два захода сбросить три штуки. И в следующий заход сбросил сразу две, а он и не заметил. Вообще, летать мы не боялись, потому что за все время ни одного несчастного случая не было.

Еще что мне нравилось - воздушная стрельба из пулемета ШКАС, которую преподавал нам молодой такой, красивый лейтенант Красноперцев. Единственный раз в тире постреляли, но успели понять какая это мощь. Ведь у него скорострельность выше, чем у "максима" в три раза!

Вот азбуку Морзе учить это мука. На тройку сдал, но ее вообще мало кто хорошо сдавал. Помню, там ребята баловались как. Вставляли иголку, шло замыкание, и пока старшина нашего классного отделения белорус Никифорович встанет, подойдет, иголку уже успевали вытащить.

Так что во всех смыслах мне там нравилось учиться: учеба - интересная, условия - хорошие, ребята - отличные. Кстати, из двадцати четырех курсантов нашего отделения около десяти человек были евреи из Москвы. Все - отличные ребята, которые очень хорошо проявили себя. В принципе я был доволен всем, правда, думал, что в пехоте хоть можно где-то спрятаться, там хоть что-то от тебя зависит, а в самолете куда? Там никуда не денешься, весь на виду. Поэтому я был уверен, что живым на фронте не останусь.

В увольнения часто ходили?

Училище тогда находилось всего в трех километрах от Челябинска, но в город нас вообще не пускали. Я, кстати, когда в 1978 году оказался в Челябинске в командировке, то решил навестить родные пенаты. Сел в автобус, там старший лейтенант: "А я там связь преподаю. Идите со мной и на КПП даже не останавливайтесь!" Так и прошел и часа три там походил, все посмотрел. Меня, кстати, в 1996 году приглашали празднование 60-летнего юбилея училища.

А с самоволками в наше время боролись очень просто. Однажды несколько человек поймали, когда они бегали к бабам в село, так трибунал им присудил десять лет с отбыванием срока на фронте... Так что дисциплина у нас была железная.

Как кормили? Вообще, какие были бытовые условия?

Вначале черный хлеб давали без нормы, а белый и масло только перед полетами. Но месяца через три все стало по норме, а порции маленькие и мы все время голодные ходили. Однажды послали нас в колхоз помочь морковь собирать, так мы ею так объелись… Пару раз и вагоны разгружали, но в основном учились.

Помню, как пели: "Физкультура, физкультура, Ура!" - это наша песня. И как разучивали:

"Эх, моя граната,

мы с тобой не пропадем!

Мы с тобой моя граната

в бой за Родину пойдем!"

И сам Дунаевский к нам однажды приезжал. Мы в спортзале прямо на полу сидели, но такой концерт, закачаешься… Я тогда впервые в жизни аккордеон увидел. Еще запомнилось, что все женщины у него в ансамбле в стальных костюмах. И даже МХАТ приезжал, и кино почти каждую неделю. Топили зимой хорошо, туалет нормальный, и баня раз в десять дней - все как надо.

И никто ни на кого не ругался, тем более матом. Только по фамилии. Все дружно жили, даже понятия такого не было - дедовщина. А вот когда в пехоту попал, там все по-другому… Командир новый, мало кто кого знает.

А как получилось, что вы из авиационного училища попали в пехоту?

Мы должны были проучиться целый год, но 19 апреля 42-го вдруг большую часть курсантов срочно отправили на фронт. Оставили только малую часть, которых сразу отправили на торфоразработки, и тех, кто уже окончил обучение. А нас на фронт и кому жаловаться… Например, я был в 68-м или в 69-м отряде, а мой друг Мишка Любин в 70-м. И посмотрите, казалось бы, эти цифры рядом стоят, а как по-разному у нас сложилась судьба. Мы на фронт, а их на торфоразработки, потом опять учеба, затем служба на аэродроме в Полтаве, где садились самолеты союзников, и только под самый конец войны Мишка под Кенигсбергом один раз слетал на боевое задание. А у нас…

Вначале отправили в Нижние Серги, что в Свердловской области, где как оказалось, шло формирование особого пулеметно-артиллерийского соединения. Всех построили: "Кто хочет быть пулеметчиком?" А я же кино "Чапаев" видел, поэтому сам вызвался. Вот так и попал в 3-й батальон.

Но я уже младший сержант был, поэтому меня сразу назначили командиром пулеметного отделения. Это четыре человека: 1-й номер, 2-й, подносчик патронов и я. И ни разу не стреляли, только изучали матчасть. Но о каком полноценном обучении могла идти речь, если у нас на весь батальон выделили всего один "максим"? Около костра сядем, и читаю взводу виды задержек.

Жили в клубе металлургов какого-то металлургического завода, но вот кормили нас… Вечно ходили голодными. Посудите сами, я получал неполное ведро супа, чуть больше половины, на двенадцать человек. Да и то сказать суп… Например, если рыбный, то там от рыбы только одни челюсти, а так и не пахнет… А на второе - двуххлитровый котелок каши, тоже на двенадцать человек… А у меня, например, 1-м номером был Михайлов - высокий, здоровый, так ему, конечно, не хватало. Он, кстати, до призыва преподавал математику в Чебаркуле, а ему даже сержанта не присвоили.

На формировке мы пробыли до начала июня и потом нас отправили на юг. Через Уфу, Куйбышев, Пензу. 12 июня я отправил домой последнее письмо с последней станции перед Самарой, а уже 14-го мы оказались под Сталинградом. Разгрузились, сводили в баню и повели в какую-то деревню. Если не ошибаюсь, это было где-то рядом с райцентром Городище. Распределили по квартирам, и нас в одну хату попало четверо. Спали на полу, но командир нас сразу предупредил: "Вы хозяевам не надоедайте, а то казачество недовольно советской властью…"

Стали рыть окопы, а я так удивился, что даже спросил лейтенанта: "Наши ведь под Харьковом, так неужели немцы здесь окажутся?.". Пробыли там недели две и 1-го июля вдруг повели на станцию и посадили в эшелон. Вначале прошел слух, что нас отправят под Керчь, но нет, поехали на запад и разгрузились на станции Новый Айдар. Это в Ворошиловградской области, чуть южнее Старобельска. Там находился 73-й Укрепрайон, который мы и должны были оборонять. Но это только звучит так гордо - укрепрайон, а на самом деле… Недостроенные сооружения, все в бурьяне, ничего не видать… Прямо на земле валялись усеченные пирамиды из металла. Но они тяжеленные, и их ни поднять ни перетащить и установить как положено, да никто и не заставляет… А до фронта уже всего 15-20 километров… Может, если бы немец совсем рядом был, то мы бы глубже закопались, а так чего: тепло, рядом в овраге кухня. За эти двенадцать дней, что мы там провели, я командира роты так ни разу и не видел, и даже фамилии его не знал. Вот комбатом у нас был Гацкало, но его я запомнил только из-за фамилии.

Помню, сидим в окопе, смотрим, как над нами летает наш самолет, И-15 что ли. То войдет в облака, то опять появится. Тут "мессершмидт" пролетел и его сразу сбил… Потом вдруг на нас вышел какой-то солдат: "Я вырвался из окружения под Харьковом!" А еще только, когда мы туда ехали, я в газете прочитал, что под Харьковом пропали безвести 75 000 наших солдат. И я все думал и не понимал, как это так - без вести?!

Сидим дальше, пока однажды командир взвода не подал команду: "Приготовиться к отражению танков!" А как, если у нас из оружия только карабины, два ящика патронов, а самого пулемета нет… Дефицит! И по четыре слабенькие ручные гранаты…

Проходит ночь. Уже 10 утра, у нас все тихо, вдруг приходит посыльный: "Приказ - отступать!" Двинулись, вдруг командир опомнился: "Вернитесь и заберите ящики с патронами". Хотели их положить в нашу единственную повозку, а старшина говорит: "Пошли вы на хер со своими ящиками, мне нужно котлы везти". Артиллерию, которая была, до оврага на себе кое как дотянули и там бросили… До этого, кстати, дня за два или за три артиллеристы поехали получать к своим орудиям прицелы, а склад уже взорвали…

Вышли на дорогу, а там словно на первомайской демонстрации - сплошная колонна отступающих войск. Смотрю, едет дымящаяся кухня, залез на нее, а там каша с мясом. Взял себе, и никто мне ни слова не сказал.

Идем, вдруг появились "Юнкерсы". Много, но ни одной бомбы на нас не сбросили. Видно у них было другое задание. Дай, думаю, выстрелю по ним. К столбу подошел, прицелился, бронебойным выстрелил, но куда там… А идти все тяжелее и тяжелее, поэтому многие начали выкидывать свои противогазы, это первым делом. Потом уже штык от винтовки, шинель, котелок и даже патроны.

Отступали в сторону Алексеевки, что в Белгородской области, тут вдруг слух: "В Алексеевке уже неделю как немцы…" Уже после войны я читал, что 7 июля немцы взяли правобережную часть Воронежа и по правой стороне Дона отрезали весь Юго-Западный Фронт. Тут уже окончательно началась неразбериха, никто не командовал… Вдруг один лейтенант говорит: "Зачем нам на север идти? Давайте лучше на восток". С ним набралось человек сто и я с ними. Пошли, но там как. Если по пути развилка, одни говорят так лучше идти, другие так. Так и разбивались - половина, половина, половина, пока мы не остались вдвоем с Володей Пермяковым из Саратовской области. Он учился в 9-й эскадрилье, а я в 5-й.

У меня был компас, и мы шли и шли на восток. Днем и ночью. Немцы ведь наступали по основным дорогам, а мы шли по второстепенным. Думаю, дней за десять-двенадцать, километров двести прошли. Потом у нас вдруг нелепая идея: "Давай повернем в Югославию, там партизаны!" Ведь мы тогда думали, что немцы уже до Урала дошли…

Что ели в дороге? В одном колхозном амбаре нашли пшеницу, набрали себе. Иногда заходили в дома, там кусок дадут. Когда еще четверо нас было, нам в одном доме дали по куску хлеба и по пол-литра молока, вот было счастье… Как-то в одной деревне зашли в крайний дом, и я прошу хозяйку: "Тетя, свари нам кашу из пшеницы". - "Давай!" Смотрим там два мужика каких-то крутятся. Подходим: "Здорово земляки. Откуда вы?" Один отвечает: "Из Башкирии". - "Так и я из Башкирии! А из какого района?" - "Из Гафурийского". - "Так и я из Гафурийского! А откуда точно?" - "С Табынска". - "Так и я тоже с Табынска!" Говорю, так и так, я такой-то, мой отец - Иван Дмитриевич. А он был Федор Чуманов 1906 г.р. Мы покушали и ушли, а они были мужики постарше нас, похитрее, чего-то возле этой тетки обосновались, уже переоделись. Но когда этот Федор потом в 43-м вернулся с фронта домой слепой, то нашел отца и рассказал ему о нашей встрече.

Пошли дальше, но перед Доном кругом уже немцы. И в районе где-то напротив станицы Вешенской мы остановились в какой-то деревеньке. Помню, что рядом находилась станица Мешковская, а эта от нее километрах в десяти. Володя попросился в один дом, а я попросился к одному доброму старику, вроде как его родственник. Но только начали осваиваться, как через неделю за нами пришли… Мы в поле помогали на комбайне молотить рожь, но тут появились немцы и арестовали нас. Деревня небольшая, но таких как мы набралось человек десять.

Заперли в амбаре. Нас в одной половине, а во второй старика еврея. Даже связали его. Утром построили, начали спрашивать из каких мы частей. Но скорее для проформы, без всякого интереса. Никого не били, но зато у немцев в обозе оказался один парнишка лет шестнадцати. Украинец, но в немецкой форме. Ему прямо нравилось, что немцы с ним так цацкаются. Так вот он специально набил стекла, заставил этого еврея снять рубашку и ползать по нему. А сам сверху на него залез… Там же, кстати, где-то в районе Мешковской был такой случай. Только мы хотели в одну деревню войти, тут девчонка бежит, плачет, прямо рыдает. Спрашиваем ее: "Ты чего?" - "Я еврейка и немцы меня убьют", и побежала дальше…

Потом прямо в поле устроили лагерь, поставили пулеметы. Человек сто нас там было. Вот там в Миловатке санинструктором в лагере был один из наших, но такой дрянной человек. Среди нас был один еврей, так даже немцы его не трогали, а этот ему и звезду нарисовал и сам издевался… Как-то нас с этим евреем послали в амбар насыпать зерно в мешки. Я прямо любовался, как он мешки умело и красиво завязывал. Видимо где-то он научился это делать, не знаю. Очень хороший человек, постарше меня, но куда потом делся, не знаю.

И было у нас два охранника: Иван и Василий. Этот Иван был лет тридцати, с двумя золотыми зубами и на редкость здоровенный. Все смеялся, когда немцы его восхищенно ощупывали. А потом мы услышали такой разговор. Что вроде бы этот Иван и один немец повели группу то ли пленных, то ли евреев. И когда немец куда-то отлучился, то он отдал винтовку одному из пленных и сбежал. Но дня через три его нашли и к нам же в лагерь. Привязали к столбу и я до сих пор помню, как он кричал своему другу: "Развяжи!" А дня через три человек тридцать нас собрали, выстроили. Вывели этого Ивана в носках, и повели вешать. Но уже у самой у школы, когда он увидел, что на тополе петля висит, бросился бежать. Комендант начал стрелять, ни хрена не попал. А Иван подбежал к высокой стенке и одним махом перепрыгнул ее. Немцы добежали до стенки, но в сапогах даже не смогли ее перепрыгнуть. Тыркались-тыркались в нее, рассердились и начали нас прикладами… Но в этой станице стоял целый батальон немцев, Иван выскочил на одного из них и тот его в упор застрелил. Наших ребят заставили принести его, вырыли яму и зарыли…

Потом отправили в станицу Мешковская. Это уже как раз где-то на 7 ноября было, а я в одной рубашке… Там на площади на тополях двух молодых ребят повесили. Помню, что у одного из них портянка размоталась и болталась на ветру... И в этой же Мешковской у дороги укосина такая стояла, так на ней старика повесили, а на грудь ему табличку: "Он был саботажник и имел оружие!" Три дня не снимали его. Нас все гоняли дорогу ремонтировать, а кормили-то, граммов 200-250 хлеба и баланда… И бежать куда?.. Я же вам говорю, я думал, что немцы уже в Табынске… К тому же после пройденных двухсот километров энтузиазм пропадает, а когда кругом немцы…

Затем отправили в лагерь в Кантемировке, где были большие землянки, человек на пятьдесят. Побыли там с месяц, а потом отобрали самых молодых и под Харьков. Там стоял вроде как бывший детский дом, но зачем нас туда привезли, непонятно. Вот там уже начали умирать… Из человек двухсот умерло где-то пятьдесят. У многих поднялась температура, пару дней не ел и все… Казалось бы, вечером рядом легли, утром встаешь, а он мертвый… Страшно… Там мои ботинки окончательно развалились и я заматывал ноги в противогазные сумки. И еще повезло, что в Мешковской мне какая-то милосердная бабка и фуфайку дала и шапку, а так бы точно все…

А среди пленных не было такого, что кто-то у кого-то отбирал продукты или вещи?

У нас ничего такого не было. Там же много нас, и если кто-то бы попробовал, то другие бы обязательно вступились. Не случалось такого.

А в декабре посадили нас на сани и перевезли в Харьков. В тюрьме на Холодной Горе я пробыл до 1-го февраля 43-го. Что вам сказать, от немцев я никогда не ждал ничего хорошего, и на лучшее даже не рассчитывал, потому что дисциплина у них была очень жесткая. У них не забалуешь. Но вот расскажу вам такой случай.

Когда немцы начали отступать от Сталинграда, то у нас всех больных собрали в эшелон и увезли. Якобы на лечение в тыл, а как там на самом деле кто знает. А я хоть и болел, чуть живой ходил, но меня оставили. И вот остался последний этап - человек триста. Один немец увидел, что я фактические раздет и разут, и дал мне новую отличную немецкую шинель и деревянные колодки. И 1 февраля погнали нас в сторону Полтавы.

Прошли километров десять, а я самый последний. Стараюсь изо всех сил, мы то ведь знали, что отстающих пристреливают… Охранник кричит на меня, а у меня сил нет… Отстал метров на двадцать, думаю ну все, теперь уже недолго осталось… Вдруг подъезжает крытый грузовик, выходит немецкий офицер, посадил в кузов таких бедолаг как я человека четыре, одного конвоира и подвез нас километров двадцать до следующей остановки. И если бы не он, то мы бы с вами сейчас точно не разговаривали…

Когда пришла основная группа, подходит наш полицай: "Давай сменяемся!" Отдал мне взамен немецкой свою русскую шинель и еще двести граммов хлеба. Но он же и так мог ее забрать - считай опять повезло. И тут же еще раз повезло, потому что самых больных на семь дней оставили в отдельном домике, и я там хоть немного пришел в себя.

7 февраля опять погнали, но я эти неудобные колодки выбросил и в портянках прошел сто километров до Полтавы… Только на ночь заворачивал ноги в куски шинели. И только когда дошли, я за пайку хлеба сменял старые ботинки у нашего же пленного.

Оттуда погнали на Кременчуг. Помню, уже в городе мимо нас проезжала повозка со жмыхом, кто-то начал просить, а я не выдержал, выскочил из строя, подбежал, схватил, и тут немец как даст мне прикладом по голове… Пошла кровь, немец размахнулся для нового удара, но ребята спасли, затащили обратно в колонну. Круг жмыха поделили и мне как и всем достался маленький кусочек… Завели в сапожную мастерскую, чтобы нам подлатали обувь, и я там смог выбрать себе что-то получше.

Потом увезли под Винницу, и расположили в помещениях бывшего кавалерийского училища. Выдали всем фанерные номерки, мне достался - 28 682. Вскоре я его потерял, думал, убьют, но его нигде и не спрашивали. Зато однажды всех построили, заставили снять штаны, и офицеры ходили и высматривали, наверное, евреев.

А 18 марта привели на станцию, заставили снять обувь, наверное, для того, чтобы не в чем было бежать, и набили в вагоны по шестьдесят человек. Правда, выдали на всю дорогу по большой булке, килограмма на полтора, наверное, и потом один раз даже суп давали. Поэтому никто в дороге и не умер.

Через шесть дней, наконец, приехали. Выдали опять обувь, кто чего успел, то и взял. Я себе какие-то брезентовые сапоги выхватил. Оказалось, нас привезли в штрафной лагерь №326, что у города Билефельд, недалеко от Голландии. Большой лагерь, я потом где-то читал, что помимо нас там и французы сидели и поляки, а наших там навсегда осталось 65 000… Выступил комендант лагеря, а переводчик нам очень популярно объяснил суть сказанного: "Вы есть русские свиньи! Если русский свинья будет баловать, то немецкий собака ее будет кусать!"

Запомнились земляные пещеры в которых ютились вновь прибывшие, выдача вареной брюквы и розовощекие охранники у колючей проволоки в пять рядов, по которой был пропущен ток… Повели на гестаповскую комиссию. Заводят по одному в домик, а там офицер в фуражке с черепом и переводчик, почему-то в кожаных перчатках. Просмотрел документы и начал расспрашивать: "Кем у тебя отец работал? Ты комсомолец?" А я как же не комсомолец, еще в 9-м классе вступил. Но когда еще вчетвером из окружения шли, как-то рано утром в поле нас догнала немецкая машина. Я тогда успел свой комсомольский билет бросить в пашню, а фотографию, на которой брат в форме оставил. Немец меня спрашивает: "Ты?" - "Нет, это брат мой!" Но мой комсомольский билет так в пашне и остался. Так что я понимал, что этому гестаповцу тоже не нужно говорить правду: "Нет, у меня пять классов всего, а потом я пошел работать в колхоз". - "Покажи руки!" А у меня руки сроду маленькие: "Ты ни х… не работал! Я вас знаю, вы все комсомольцы!" Завели в соседнюю комнату, и переводчик как дал мне по заднице три раза резиновой палкой…

Три дня я ждал решения своей участи, и мне в очередной раз повезло. В моей учетной карточке мне написали - плотник. А позже я узнал, что те, кто признал себя комсомольцем или коммунистом попали в штрафные отряды, которые собирали по окрестным полям неразорвавшиеся американские бомбы.

Через полмесяца нас перевели сначала в Дорстен, это еще ближе к Голландии, а уже оттуда в небольшую деревню Ройрдт. Там был крохотный лагерь, человек на тридцать всего и можно прямо сказать, что нам всем крупно повезло. Потому что всех распределили по крестьянским хозяйствам, и каждый день кроме воскресенья нас водили на работу. В семь утра мы уже должны были быть на месте, а в семь вечера забирали обратно.

Я, например, попал к немцу, который держал свой магазин, и при этом у него не было ни лошадей, ни коров. Это важно, потому что с ними очень много забот и пришлось бы гораздо тяжелее. А так я работал в большом огороде, саду, вообще по хозяйству, ухаживал за разной живностью и птицей. Да, приходилось много работать, но не могу сказать, что я надрывался. К тому же люди к которым я попал оказались не сильно вредными и в принципе относились ко мне по человечески. Меня никогда не били, но раза два с хозяином мы крепко поспорили. Когда наши заняли Харьков, я дурак возьми и скажи, а он аж взвился: "Ах ты, коммунист!" Потом однажды послал помогать соседу, там тоже что-то вышло. Но при этом ел я с ними за одним столом, и давали мне то, что и сами ели, тут ничего не скажешь. Иногда случалось, что работы не было или я ее уже закончил. Так я хозяину свистну, он мне со второго этажа кидает ключики от сарая, и я там какое-то время сижу, отдыхаю. Правда, никогда не разговаривали по душам, не спрашивали кто такой, откуда, как жил.

А как его звали, вы случайно не помните?

Как не помнить, если я у них проработал четырнадцать месяцев? Главу семьи звали Теодор Янсен. Жена у него была хорошая женщина. Когда бывало, что ее муж на меня ругался, она мне жестами показывала, ты, мол, не слушай, что он несет. А как-то раз на рождество даже вынесла мне подарочек и сказала что-то вроде: "Ты ж еще маленький…"

И были у них двое детей: мальчик лет двенадцати - Тео, и Мехтель, старше его на год. У них же принято в десять утра и после обеда в четыре кофе пить, так бывало, эта девчонка мне кофе приносила и там бутербродик.

Несколько лет назад я списался с организацией, которая занимается делами бывших военнопленных, так они связались с Тео и Мехтель и даже прислали мне на память фотографии.

Мехтилда Янсен 1943 г.	Мехтильда и Тео Янсены. 2009 г.

Не хотели бы туда съездить?

Пожалуй, что нет. Не забывайте, это все-таки плен и хорошего там было мало…

Вообще, какое впечатление на вас произвела Германия? В частности уровень жизни на селе.

Даже сравнения нет с нашей деревней, тут и говорить нечего. Уже в то время у них не было ни одного деревянного забора, или бетон или железо. Вот, например, немец, у которого я работал. У него в доме была своя насосная, от нее и в дом вода идет, и по трубам на огород в полгектара подается и разбрызгивается. А в подвале стоял котел, поэтому у них всегда была горячая вода. Туалет был сделан так, что все выкачивалось насосом. Даже мотоблок у него был легкий, не то, что у нас сейчас.

И все, абсолютно все на электричестве. Впервые в жизни я тогда у них увидел электрическую плиту, стиральную машину и особенно меня поразил холодильник. Я все никак не мог понять, как же это вообще возможно. Ладно нагревать, но охлаждать… Имели даже маленькую электрическую мельницу. Все дороги асфальтированы, кругом свет. В общем, невероятный для нас уровень, но они, конечно, и работают как надо. Помню, с каким удивлением смотрел, что когда корова рожала, так этот хозяин надевал перчатки, веревкой привязывал теленка и тянул, помогал ей рожать… В коровниках полы кирпичные и каждый день чистятся и моются. А в поле специально огорожены загоны для скота. Сегодня коровка в одном загоне, а завтра в другом.

Но вы можете сказать, что чему-то у них научились?

Я хоть сам и деревенский, но по большому счету и копать именно там научился. Потому что даже сейчас наши деревенские не умеют правильно копать. А нужно делать полоску как при вспашке, переворачивать землю, а не кидать, как попало.

Но я считаю, что у каждой нации свои привычки в силу разных возможностей. Во-первых, у них территория не такая большая, как у нас и ее гораздо легче обустроить. Во-вторых, климат, помягче, чем у нас. Выгодное географическое расположение. К тому же им многое досталось еще от Римской империи и от соседей. С другой стороны достаточно скудные природные ресурсы и земли заставляли их лучше работать и больше думать головой. Именно поэтому в них и выработались знаменитые немецкие порядок и дисциплина. Порядок у них, конечно, нет слов. Воровства, например, не было, но, тем не менее, все закрывалось на ключ. Зачем, спрашивается? Но чтобы хорошо понять страну, народ, и не делать поверхностные выводы, нужно там прожить лет пять. Вот у нас, например, деревенские приезжают в Уфу и говорят: "Ой, там такая хорошая жизнь!" Но разве они понимают, как и чем люди в городе живут?

По-немецки вы научились говорить?

Я хорошо понимал то, что нужно по работе.

Вы упомянули, что узнали, что наши войска взяли Харьков. Откуда вы узнавали новости и знали ли, например, про то, что в Германии есть еще и страшные концентрационные лагеря?

Во время войны про концлагеря мы не знали. А кто нам расскажет? А новости мы узнавали от одного француза. У соседа через два двора в работниках был пленный французский офицер, сын русских эмигрантов. Юрий его звали, фамилию не знаю. И вот мы смотрели на него и поражались. Он ведь тоже в плену, но как жил он и как мы. Небо и земля! Он жил прямо в доме у хозяина и получал в месяц две посылки. Причем такие, что сам хозяин у него одеколон просил. Так вот этот Юрий даже приемник имел и при случае рассказывал нам новости.

А вы в каких условиях жили?

В принципе и нам грех бога гневить, потому что по сравнению с миллионами других наших пленных мы жили почти как на курорте. Небольшой коллектив, все люди хорошие и старались помогать друг другу. Мало того, нам повезло и с комендантом. Фельдфебель, сам из рабочих относился к нам с сочувствием. Например, в этой деревне двое наших ребят работали у полицейского по фамилии Сальбус, который их бил. Так наш фельдфебель всех предупредил: "Каждый вечер проверка - кого обидели, говорите!" И когда выяснял, что их били, он вахтеру говорил так: "Сегодня он работника не получит, так что пусть несет ему еду сюда". Даже купил нам гармонь и любил слушать русские песни, особенно "Стеньку Разина".

А условия были такие. В лагере были двухъярусные деревянные койки, матрасы. Но мы же там только ночевали, нас там даже не кормили, ели только в хозяйствах, где работали. Правда, мылись в лагере, сами грели воду и мылись. А у Янсенов я за все время только один раз помылся, в самом начале. И то я так понял, он это разрешил, чтобы осмотреть меня. Больной не больной. Но в принципе, жили относительно нормально, поэтому я за четырнадцать месяцев проведенные там очухался и хоть стал похож на человека.

Но когда в сентябре 44-го начали приближаться американцы, нас опять угнали в лагерь в Дорстене, потом в Бонн, а уже оттуда в большое имение одного графа. С месяц, наверное, работали, и там тоже было неплохо. Потому что выдавали по 700 граммов хлеба и картошки вдоволь и остального. Вот там, кстати, единственный раз за все время плена нам предложили вступить в РОА. Однажды приехал агитатор и выступил перед нами. Но, во-первых, зачем нам было записываться во власовцы, если жрать хватало вот как?! А, во-вторых, и сам этот агитатор как-то не особенно нас убеждал. Он чего-то там говорил, говорил, но не особенно и уговаривал, скорее даже нейтрально. Вроде отбыл номер и уехал. Словно его заставили это делать.

Но вскоре и туда фронт подошел. Как-то однажды мы шли с поля, вдруг налетели американские самолеты и как начали по нам из пулеметов… Один прошел, второй заходит. Хорошо в Германии рядом с дорогами канавы выкопаны, мы в них залегли. Лежу и думаю, не хватало еще, чтобы меня союзники убили… Вдруг чувствую, мне на плечо что-то упало. Оказалось гильза с самолета. Но обошлось, никого не задело.

И только после того как фронт подошел совсем уж близко, и несколько снарядов даже разорвались прямо во дворе усадьбы, и одну корову убило, то нас опять увели подальше от фронта. В городок Весселинг, что под Кельном. Там нас заставляли разбирать развалины разбомбленного завода, который производил из угля искусственный бензин.

Потом нас опять за Рейн, прогнали через Бонн и привезли на станцию Марсбах. Определили тридцать человек в одно хозяйство. Но четыре охранника не очень за нами смотрели и однажды мы с товарищем ушли в городок. Хотели хлеба достать. Но по одежде же видно, что мы пленные. Я, например, тогда ходил в перекрашенной румынской шинели, и перекрашенный в синий-синий цвет немецкий френч и брюки. На голове носил пилотку, а на ногах от сапог опорки. Даже на кальсонах у нас стояла печать - "военнопленный". Поэтому в городке нас сразу арестовали, и привели в полицейский участок. Стоим у окна и ждем, что вызовут на допрос, тут налет. Все немцы побежали в убежище, мы думаем: "А чего нам ждать?" и ушли в лес.

Вечером залезли в сарай на краю какой-то деревеньки. Сеном накрылись, тут немец полез сено для коров взять. Начал вилами его швырять, и все ближе и ближе ко мне. Я уже хотел было кричать, потому что вилы почти до меня дошли, но повезло. Он набрал сколько надо, ушел, и мы оттуда сразу сбежали. Потом наткнулись в лесу на хутор, а там мужиков нет, одни бабы. Блины жарят. Посадили нас за стол, накормили, и после этого мы вернулись обратно.

Уколов В.И.

А уже 10 марта 45-го и я говорю одному, как сейчас помню, Жигулину из Тамбовской области: "Давай сбежим! Дело к концу идет, еще загонят неизвестно куда". Он отказался. Тогда я двух других подговорил: Степанова из Ижевской области и Ивана - золотоискателя с Алтая. Даже помню, что он жил на станции Поспелиха. Ушли оттуда, как раз снег прошел. Через какое-то время один как заныл: "Там хоть немного поесть давали…" Заходим на какой-то хутор, домов пять-семь. А там работником оказался парень лет семнадцати из Донецкой области. Разговорились, и он нам сказал, что у одного из соседей во дворе есть целый гурт семенной картошки. В лесу устроили себе шалаш, а ночью пошли с мешками и начали таскать оттуда. Все шло нормально, но потом нам дуракам понадобился хлеб. Один остался картошку варить, а мы вдвоем пошли. Одна немка дала нам немного, пошли дальше. Смотрим хуторок. Заходим, там дед сидит. Только поздоровались с ним, оглянулись, стоит один в фашистской форме с пистолетом и овчарка рядом. Завел нас в какой-то двор, а там человек двадцать гражданских. Дали нам хлеба и молока, но вечером двое повели нас обратно в лагерь. Дорогой идти долго и они нас повели напрямую через лес. Я Ивану говорю: "Видишь посадку? Как хлопну, беги за мной!" Только сравнялись, я хлопнул, побежали, но один из немцев сразу выстрелил. Не попал, но я упал оттого, что мне прямо в глаза сосновые ветки. По-пластунски метров двадцать прополз, смотрю, впереди открытая низинка, метров на триста. Нет, думаю, тут меня точно убьют, и так и лежу не шелохнувшись… А немец стоял от меня буквально метрах в тридцати, но повезло, что смотрел не в моем направлении, а в сторону низинки. Но если бы он только пригнулся, то непременно заметил бы меня. Стоял и кричал: "Рус, выходи!" А я лежу, как ребенок в калачик свернулся, чем-то накрылся. С меня пот градом, думаю, ну теперь он меня точно или убьет или все ребра переломает. И не стал выходить и минут через пять он ушел.

Пошел к шалашу, но тут уже прифронтовая полоса, вокруг немецкие солдаты располагаются, орудия устанавливают. И два солдата вышли прямо на меня. Они поняли, что я тут работаю, только спросили: "Где такая-то деревня?" А в Германии в некоторых областях говорят не сколько километров до места, а сколько минут идти. Поэтому я сказал им: "Пятнадцать минут", они ушли и не тронули меня. Уже ночью вернулся к нашему шалашу. Пару дней мы еще ждали Ивана, надеялись, что он вернется, но не дождались и решили идти к Рейну.

Пошли, и вскоре на одной опушке нам попалось четверо таких же бродяг, как и мы. Двое из Казани, один с Каменец-Подольска, а четвертый с Запорожья, поселок Первомайский №2, это я точно запомнил.

Они говорят: "Тут недалеко в одном дворе бойня, там можно мяса достать". - "А у нас картошка есть!" Вернулись за ней, взяли мешок, идем, вдруг в овраге наткнулись на двух власовцев. Лежат с автоматами, и один поет украинскую песню. Перебросились словами и ушли. Когда подошли, смотрим там немецкие солдаты вовсю шастают. Говорю ребятам: "Дальше я один пойду". Взял мешок и пошел в тот двор. Там действительно бойня, а во дворе яма, в которой и вымя, все такое, но все свежее, прямо пар идет. Тут появляется немецкий офицер, такой подтянутый. Спрашиваю его: "Можно взять?" - "Нет, не бери, заболеешь!" Подвел меня к солдату, который разделывал туши и приказал: "Отруби ему мяса килограммов пять". Пока тот мне отрубил, офицер уже ушел, так я еще из ямы все-таки набрал в мешок пуда полтора. Боялся, конечно, потому что все открыто, на виду у всех, но никто меня не тронул, набрал и пошел.

Прошло несколько дней, как-то на рассвете мне не спалось, и я пошел к хутору. Смотрю, у него стоит разбитая грузовая машина и никого вокруг. На колесо залез, а она полная вещмешков. Только хотел один взять, смотрю, а в кузове сидит один в коричневой форме. Спит. Хотел сразу сбежать, но нет, все же все равно один вещмешок потихоньку подтащил на край и украл его. Только отошел на десять метров, как выезжает машина полная солдат. Думаю, если побегу, точно заподозрят. И аккуратно так за лямку вещмешок в сторону оттащил, прикрыл и ушел. Потом вернулись за ним, а там внутри: баночка сахара, носки, коричневая рубашка. Одел ее, вот здорово, давно позабытые ощущения. Еще была коробка, а в ней около пятидесяти сигар. Ребята им сильно обрадовались.

Через какое-то время вдвоем с Николаем из Каменец-Подольска решили пойти посмотреть, что творится в округе. Только начали спускаться с горы, смотрим, а там стоит "виллис" с американцами. Сходили за ребятами, вышли к ним, руки подняли, кричу: "Мы русские!" Они нас сигаретами угостили, показали в какую сторону идти. Тут же рядом человек тридцать пленных немцев. Их рюкзаки рядом лежали, и мы стали по ним шарить. Те стоят, смотрят, но молчат.

Пошли через низину, смотрю, лежит убитый в свитере, но кто такой непонятно. Полез к нему в карман, бумажник открываю, а там химическим карандашом на немецком написано - Половцев Н., могильный номер такой-то. Этот бумажник у меня до 1962 года был.

Идем дальше. Зашли в одно село, стоит дом, двери открыты. Заходим, никого нет. Поднялись на второй этаж, а там все шкафы распахнуты. Все стали переодеваться, я себе взял новый костюм. Кто-то еще на кухне хлеба нашел. Только отошли метров на пятьдесят, бежит женщина, как оказалось хозяйка дома. Тут идут два американца, она стала им жаловаться, что мы у нее вещи взяли, но они ей сказали: "Русские - наши союзники!"

Дошли до Рейна и решили искупаться. Так было здорово, но главное - мы были по настоящему счастливы, оттого что впервые за три года почувствовали себя свободными людьми…

Вначале американцы определили нас в Ванн. Там стояли бараки, которые располагались недалеко от полевого аэродрома. Каждый день на десять человек американцы нам выдавали вот такой огромный пакет от "Красного Креста". Там было все, что хочешь: и консервы, и шоколад, и какао. Потом даже конфеты выдавали. Вот тут мы, конечно, зажили…

А потом кто-то нашел спирт. Многие ходили его пить, но оказалось, что он технический и человек пятьдесят у нас умерло… Я одного погибшего видел, так он весь черный был. И мой приятель Павел Бабич, тот самый из поселка Первомайского №2 тоже выпил лишнего и умер… Я потом в 1946 году написал об этом его жене. А я ж до этого никогда не пил, поэтому выпил тогда всего граммов пятьдесят, и со мной ничего не случилось.

Тут аккурат 12 апреля умер Рузвельт и вскоре нашу зону передали англичанам. Нас перевели в лагерь для перемещенных лиц, где мы находились вместе с гражданскими немцами. А нашим полком бывших военнопленных командовал мой земляк, капитан Белов из Уфы. Он мне так говорил: "Вот будешь в Уфе, зайдешь к моей жене, и передашь ей привет!" Потом в июле эшелоном в лагерь Магдебург, и вот только там проходили проверку.

А не было разговоров, что не нужно возвращаться, могут посадить?

Может, каждый и думал по-своему, но таких разговоров не было. Хотя в этом военном городке по радио мы слушали такие обращения: "Говорит радиостанция Люксембурга! Вы слушаете голос Объединенных наций! Не переходите границу с Францией, она заминирована!" Значит, наверное, кто-то и пытался переходить. А у меня даже и мысли такой не было, я наоборот, хотел скорее домой, к родителям.

Сколько времени и как проводилась проверка?

За две недели, что мы там пробыли, меня всего один раз допрашивали и то минут десять. А происходило все очень просто. Сидит контрольная комиссия в ряд, как сейчас на выборах, и начинают задавать вопросы: "Когда призывался? Где воевал? Где и как попал? В каких лагерях и с кем сидел?" И ни одного грубого слова, никаких унижений, и тем более не били, ничего подобного.

А кого-то при этой проверке разоблачили?

Лично я не видел, поэтому не могу вам сказать точно.

И после проверки меня 6 августа снова зачислили в Красную Армию. Определили в стрелковую роту, обмундировали, выдали красноармейскую книжку, я сфотографировался и отправил домой. Отец был в поле, тут сестренка бежит с письмом: "Вася жив!" Служил первым номером пулемета Горюнова, и так получилось, что там в Германии я в третий раз в своей жизни принял присягу. Первый раз это было еще в училище на 7 ноября, а потом в мае 42-го в Нижних Сергах.

Список лагерей в которых побывал Уколов В.И.

Потом служил на пограничной заставе на границе с ФРГ. Там у нас вообще большинство было таких же как я, после плена. И все ждали, надеялись, что через какое-то время нас должны демобилизовать, но тут приехал какой-то капитан и отобрал двадцать человек в штаб, в технический отдел по репарации заводов из Германии. Занимался учетом демонтированного оборудования и каждый день мне приходилось составлять и отправлять донесения маршалу Жукову и начальнику тыла Красной Армии генералу-армии Хрулеву. В частности мы участвовали в вывозе объекта №109 - это был завод "Юнкерс" в городе Шонебек. Отправили оттуда аж 1377 станков на авиационный завод в Таганрог. Вот тут я почувствовал, наконец, зачем учился. Как хозяин там ходил, даже главный инженер со мной за руку здоровался. Еще отправляли магниевый завод в Запорожье, сахарный завод в Воронеж, автомобильный цех в Минск.

Потом с декабря 46-го несколько месяцев служил в Брестской крепости связистом. В 870-й отдельной кабельно-шестовой роте связи. Но тогда у нас даже словом никто не обмолвился какие там шли бои. Вообще в первые годы после войны о ней почти не вспоминали и не говорили, настолько она всем осточертела. Оттуда и демобилизовался.

С сослуживцами на территории завода "Юнкерс". 1946 г.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь? Вас, например, не попрекали пленом?

Было такое дело. В марте 1947 года я демобилизовался и поступил в уфимский авиационный техникум на отделение ракетных двигателей. После окончания обучения дали мне направление на авиационный завод, и стал работать технологом. Проработал там три года и вдруг по сокращению меня уволили. Вот тут я почувствовал… Хотя в первый раз это случилось еще в 52-м. Как отслуживший в армии я должен был получить звание техника-лейтенанта. Пошел в Уфе в военкомат, начал заполнять анкету, а оказывается у меня в военном билете стоит пометка "был в плену"… Не дали…

А когда меня уволили, пошел в Обком. Там меня поначалу хотели направить в сельское хозяйство директором или главным инженером МТС, но я сам признался: "У меня есть такая пометка". - "Тогда максимум заведующим мастерской". Когда только приехал в Стерлитамак и хотел устроиться на завод "Авангард", то начальник отдела кадров, наткнувшись на злополучную пометку, тихо сказал: "Не советую к нам устраиваться, тут тебе хода не будет…" Так что нет-нет, выходило боком…

Даже свою медаль "За Победу над Германией" я получил лишь через четырнадцать лет после войны. И в партию меня не приглашали вступать, хотя за тридцать три года работы на заводе "Строймаш" занимал там довольно высокие должности. Начинал мастером токарного участка, потом работал начальником капитального строительства, конструктором, старшим инженером бюро механизации, начальником ремонтного цеха, а самое высокое - был главным механиком завода. Так что это пятно было на мне, и только в 1963 году выдали военный билет, в котором уже не было этой пометки. А так это дело такое. Но если человек умный, то он все поймет правильно.

Ветераны войны стерлитамакского завода "Строймаш" 2010 г.

Семья, дети?

Воспитали с женой сына и дочь, есть пять внуков и один правнук.

После всего пережитого, что вы испытываете к немцам?

Когда как. Нельзя сказать, что мне совсем уж так повезло, потому что по всякому было. Поверьте, по всякому… И как война закончилась, мне еще потом лет десять кошмары снились, что я опять в плену… Так что голод, унижения и постоянные страхи плена несомненно наложили свой отпечаток на всю оставшуюся жизнь, тут и говорить нечего. Конечно, постепенно со временем многое забывается. Может оно и к лучшему, но разве забудешь, как я в феврале шел в портянках от Харькова до Полтавы?.. Или как меня прикладом по голове?.. Правда, и среди немцев попадались разные люди, и многие из них все понимали, а некоторые даже чем-то помогали.

Как вы считаете, что вам помогло выжить: Бог, судьба, случайность?

Во-первых, тяга к жизни. Какая никакая, а она во всех людях есть. Правильно говорят, чем человеку хуже, тем больше он стремится выжить! И, конечно, мне повезло в том, что в плену меня окружали хорошие люди, а не какие-то уголовники, так что ни воровства не было, ни обид. Чем только могли, помогали друг другу.

А Бога я за все время плена только один раз вспомнил. Когда вторично оказался в лагере в Дорстене, такая тяжелая ситуация сложилась и словно не за что зацепиться… А у меня ведь бабушка очень набожная была, да и я сам вплоть до четвертого класса молился, но…

Вы можете мне не верить, но лишь когда нас в 45-м освободили, только тогда я словно ожил. Как будто впервые задышал, впервые открыл глаза и увидел, что в траве есть цветы… А до этого я их не замечал и меня все эти красоты словно не касались… Ни о чем человеческом не думал, даже Пушкин вылетел из головы. Тогда ведь все решалось просто: сегодня живой и хорошо… Нужно было выжить, поэтому я думал только об одном, чтобы тебя не убили и чтобы с голоду не сдохнуть…