Абрамов Михаил Иванович

Дорогой друг!

В моих воспоминаниях, которые я начал описывать 44 года спустя после прошедших событий, нет вымысла. Они навеяны новым мышлением, возможны которые стали в наше время.

Я пытался хронологически вспомнить все те события, которые были в период моего пребывания на войне. Вспомнить солдат – людей, которые были рядом со мной, а я – рядом с ними.

Пытался, как мог, охарактеризовать их психологию, психологию бывшего крестьянина или служащего, волей судьбы и отца родного, заброшенного в бескрайние поля Украины, где он вместо обработки земли под посевы, копал ее от рубежа к рубежу, дабы сохранить свою жизнь. С мыслью о жизни ложась, если можно так выразиться и назвать это сном, и вставая.

Их сердца разрывались от тяжелых дум об оставленных семьях, малолетних детях, о скудном хозяйстве. Многие из них воинскую службу проходили еще на заре советской власти и давно забыли, с какого конца нужно браться за винтовку, не говоря уж об автоматах или минометах, которых они с роду не видели.

В некоторых эпизодах я описываю подробности гибели своих подчиненных и это неслучайно. Этим я хотел показать бессмысленность и жестокость войны. Иногда впадал и в лирику. Что ж, человеку свойственно человеческое. И я не без греха.

Хотелось бы, чтоб читающий не заподозрил меня в хвастовстве и приписке себе героического поведения. Я, как и другие иногда и пригибался к земле-матушке, особенно когда над головой свистели пули, визжали снаряды, разрывались мины. Немало я покланялся земле, а иногда хотелось в нее вдавиться, чтобы не видно было, когда попадал под огонь вражеских снарядов и бомб. Каждому кажется, что сброшенная с самолета бомба летит именно на него. И за это земле я говорю и сейчас спасибо. И еще, и еще раз ей кланяюсь.

О войне очень много написано, и теперешнему поколению наше брюзжание надоело. Некоторые молодые люди участников Великой Отечественной войны называют недобитыми и вовиками, но это некоторые. Большинство осознают, что оставшиеся в живых бывшие солдаты являются воплощением мужества и отваги, геройства, отстоявшие нашу теперешнюю жизнь. Хороша она или плоха, это все-таки жизнь. Для достижения хорошей жизни, такой, какой хочется теперешнему поколению, нужно хорошо работать, для этого созданы все условия. Но хорошую жизнь нужно уметь и оберегать, не забывая уроки прошедшей второй Мировой, нашей Отечественной.

Это было, было…

Оглушительный грохот фашистского снаряда, разорвавшегося рядом в двух-трех метрах, отбросил меня в сторону от станкового пулемета «Максим», из которого я стрелял, стоя на коленях, по немцам, засевшим в сторожке лесника в лесу неподалеку от деревушки Ольховка на Украине. Это было в сентябре 1943 года.

Накануне наша головная походная колонна 21-го стрелкового полка 180-ой стрелковой дивизии 38-ой армии была изрядно потрепана и, не успев оправиться, была брошена на новый участок фронта.

В этот полк я попал в конце апреля 1943 года после окончания Московского пулеметно-минометного училища. В ночь моего прибытия в полк нас подняли по тревоге. Офицер штаба полка, подведя меня к группе солдат, их было человек двенадцать сказал: «Это твой взвод, принимай его, знакомься с солдатами» – и представил меня. В потемках я не сразу рассмотрел своих подчиненных и, когда стал выяснять, кто чем вооружен, то оказалось, что ни у кого из них никакого оружия не было, у меня тоже. Но через некоторое время пришел связной и сказал, чтобы мы шли получать оружие. Нам выдали два пятидесятимиллиметровых миномета без мин.

Вскоре полк двинулся в путь, соблюдая все правила предосторожности. Шли всю ночь, ранним утром остановились на привал, где уже при дневном свете я рассмотрел своих подчиненных. Все они были гораздо старше меня, выглядели уставшими и озабоченными. Они с удивлением рассматривали меня: одни с отцовской покровительственностью, другие с усмешкой, третьи с издевкой – мол, чего можно ожидать от этого безусого юнца, у которого еще материнское молоко не высохло на губах. Да и в самом деле, мне тогда было всего лишь 18 лет и 7 месяцев, я им годился в сыновья.

На этом привале я познакомился и с командным составом полка и батальона, которому я был передан со своими «самоварами». Это были уже бывалые в боях командиры и лишь двое, Павлик и Женя, близнецы-братья, были такими же, как и я прибывшими в полк из училища молодыми мальчиками.

В разговоре выяснилось, что батальон, которым командовал майор Галкин, был без оружия, если не считать «нагана» у самого Галкина, СВТ (^Самозарядная винтовка Токарева - примечание автора) с обоймой патронов у командира роты Петухова и пистолета «Браунинга» у командира стрелкового взвода, старшего лейтенанта Жоры Абрамова.

Деревня, в которой мы остановились на привал, утопала в цветущих садах и оглашалась звонким пением соловьев, доносившимся из зарослей кустарника, которым поросли берега небольшой речушки. Дом, где расположился штаб батальона, был в зарослях деревьев, хозяйка накормила нас пшенной кашей и картошкой взамен на Жорину плащ-накидку, к тому же угостила и самогоном из свеклы. Это была первая проба мною этого зелья.

Отдохнув, мы продолжили путь и 2 мая 1943 года нас вывели на передовые рубежи нашей обороны в районе деревни Алексеевка, недалеко от города Сумы.

Рубежи обороны – это условное название, так как никаких сооружений или окопов там не было, а было чистое поле, на пригорке впереди которого была полусгоревшая, полуразрушенная деревня, а по ту сторону деревни на противоположной высоте – окопы передовых частей фашистов.

С этого дня началась настоящая фронтовая жизнь.

Начало начал всему в обороне – это подготовка оборонительных сооружений: окопов, ячеек одиночного бойца, ходов сообщений между ними, противотанковых щелей, дотов, дзотов, проволочных заграждений, минных полей и конечно туалетов, то есть отдельных окопчиков с ходом сообщения в некотором отдалении от основных окопов.

Все это нужно было выкопать как можно скорее, пока не обнаружил противник. Сначала копали ячейки одиночного бойца, затем соединяли их неглубокими ходами сообщений, затем стали углубляться по пояс, а потом в полный рост. Каждый солдат благоустраивал свою ячейку, дополнительно выкапывал ниши для размещения зажигательных бутылок, гранат, патронов, своих небогатых пожитков.

Нашему взводу была отведена позиция сзади, метрах в 50-60 от окопов Жоры Абрамова. Нам предстояло кроме всего перечисленного выкопать площадки под размещение минометов и укрытия мин, а также прокопать ход сообщения к Жориным окопам. И мы копали. Надо сказать, что мне это дело доставалось особенно трудно, ибо чирьи после зимнего «купания» в реке давали о себе знать. При каждом неудобном повороте возникала такая боль, от которой темнело в глазах. Не зная в чем дело, мои солдаты смотрели на меня с сожалением. Мол, городской мальчик еще не привык к лопате. Я же старался показывать пример и копал со слезами на глазах. На второй-третий день я уже не мог терпеть и сначала снял сапоги и гимнастерку, а потом и брюки, оставшись в одних подштанниках. Когда ребята увидели мои болячки, кровоточащие от постоянного трения об одежду, их ухмылочки сменились на явное недоумение и в то же время на явное желание мне помочь. Стали советовать, как скорее чирьи залечить.

Немцы нас не трогали, мы их тоже не могли тронуть, ибо было нечем. Их снаряды летели через наши головы в тыл, туда, где располагались основные части, ведь мы-то были впереди передовых позиций наших войск. Мы продолжали углубляться и расширяться. Окопы стали глубиной в полный рост, можно было пронести санитарные носилки с ранеными или убитыми не наклоняясь, каждый солдат насыпал перед своей ячейкой бруствер и замаскировывал его. А оружия все не было. На улице май месяц, а мы еще в зимнем обмундировании, некоторые в валенках и шапках. Многие солдаты в штатской одежде, так как их призвали в армию после освобождения Курской, Белгородской, Воронежской области, а также некоторых районов Украины. Речь их была сложнымсочетанием русского и украинского языка. Они очень тосковали по оставленным семьям. Иногда собирались в кучку, что-то оживленно обсуждали, ругались, пели песни и проклинали Гитлера и войну. К имеющимся на нашем вооружении минометам они относились скептически и никак не могли понять, как это можно стрелять из этого «самовара». Я им терпеливо объяснял и учил правилам пользования этим оружием. Потом, когда нас вооружили, и мы приступили к пристрелке местности, они дружно смеялись и удивлялись, что мина летит так далеко. Когда же прилетели и разорвались в наших окопах первые немецкие мины, и они надышались отравляющим запахом сгоревшей серы, то утвердились в грозности своих «самоваров».

Жаль, что я сейчас не помню всех их имен и фамилий, жаль, что не смог с ними потом пойти в наступление, так как меня вскоре перевели командиром пулеметного взвода вместо погибшего командира взвода отдельной пулеметной роты. Это были мои первые фронтовые солдаты, которые были не только моими подчиненными, но и моими первыми боевыми друзьями, наставниками по жизни, товарищами по оружию.

Землянка

Май месяц в природе всегда славился изменчивой погодой, часто идут дожди, сменяемые теплыми днями и холодными ночами. Май 1943 года не был исключением. Дождь, как говорят, доводил «до белого каления». В окопах стояла вода, укрыться было негде, выкапываемые нами ниши под бруствером мало укрывали и даже наоборот, залезая в них, мы пачкались землей, которая попадала за ворот и в обувь, лица наши были в грязи. В жаркие дни некуда было деться от палящего солнца, ведь окопы-то располагались на открытой местности.

И вот однажды ночью один из командиров минометного расчета, проклиная на чем свет стоит всех подряд и кашляя, простуженным голосом сказал: «Надо пойти в деревню Алексеевка и притащить оттуда бревна, из которых можно будет сделать навес от дождя и солнца». Идея всем понравилась, однако без разрешения делать этого было нельзя, а спрашивать разрешения, значит, его не получить. Я такого разрешения тоже дать не мог. Однако, когда рассвело и я пришел на позицию этого отделения, то увидел торчащие из окопа ворота, то ли от сарая, то ли от огорода и несколько бревен. Ругаться было бесполезно, да и дело было сделано, тем более, что солдаты докапывали траншею, которая должна была служить землянкой. Не прошло и часа, солнышко только-только начало подниматься, окрасив своим розовым светом блестевшие от капелек росы буйные весенние травы, а землянка была уже готова. Молодые здоровые мужики положили по краям траншеи бревна, на них положили ворота, сверху засыпали их сухой травой и землей и замаскировали дерном. Потом нарвали еще травы, цветов, бурьяна, высушили их на бруствере окопов и постелили на пол землянки.

Весть о том, что во взводе минометчиков имеется землянка быстро облетела окопы. Солдаты стали приходить смотреть и удивляться. Пришел и командир батальона майор Галкин, который сначала для порядка «отчитал» меня за самовольство, а потом стал приходить отдохнуть и собирать командиров на совещания. Мы же в свободное дневное время, подменяя друг друга, залезали в пахнущую сеном землянку отдохнуть, раздевались до гола и … давили вшей, в изобилии кишивших в нашей одежде. Прятались мы в ней и от артобстрелов, хотя и понимали, что от прямого попадания даже мины наша землянка разлетится как карточный домик, в то же время она предохраняла от осколков и пуль.

С сооружением землянки мы приобрели какую-то, хотя и незначительную, уверенность в своем благополучии. Позже в этой землянке санинструктор старшина Валя Петухова проводила медосмотр и оказывала первую медицинскую помощь раненым и больным. В ней же Жора Абрамов рассказывал уморительные небылицы и анекдоты, которых он знал неисчислимое множество.

Мои чирьи не давали мне покоя, если один прорывался, то рядом образовывался другой. Валины примочки помощи почти не оказывали, поэтому мне иногда в дневное время удавалось посидеть или полежать на солнышке в полураздетом виде, подставив свои болячки под ультрафиолетовые лучи. Я уже упоминал, что мои солдаты советовали мне, как избавиться от чирьев, однако и их советы не помогали.

Со временем к нам стало поступать оружие. Нам добавили еще минометы, дали мины, командиров вооружили автоматами, солдат винтовками и карабинами, ручными пулеметами и противотанковыми ружьями, гранатами, патронами, бутылками с горючей смесью. Мы стали бы походить на настоящее войско, если бы были одеты в армейскую одежду.

Солдаты были истощены голодом. Это было скопище жалких людей в оборванной одежде, думающих только об одном – как бы утолить свой голод. Поэтому не смотря на строгий запрет покидать позиции все чаще тайком, а иногда и с согласия командиров, солдаты стали ходить на огороды близлежащих деревень в поисках еды. Опытные мужики могли безошибочно отыскать на огороде закопанные в ямы картофель, свеклу, а иногда зерно и даже самогон. Для этого они на заре, когда солнышко только всходило, выходили в огород и искали место, где на траве не было росы. Там, в яме, от имеющихся предметов всегда исходило тепло, которое не давало образоваться каплям росы на растениях. Это спасало многих от голода.

Наш рацион в течении суток состоял из утреннего супа из пшенной крупы со сладкими буряками без соли и хлеба, в обед наоборот – буряки с пшенной кашей тоже без соли и хлеба. Хлеб был для нас как великое лакомство. Поэтому солдаты и шли на поиски ям.

Ропот и негодование солдат дошли до командования полка. Командир полка подполковник Шмелев вызвал офицерский состав на совещание. Мы с командирами стрелковых взводов Жорой Абрамовым и двумя братьями-близнецами Женей и Павликом прибыли в указанное место. Увидев, что мы с братьями пришли без автоматов, командир нас отругал и послал бегом за оружием (у Жоры был пистолет-браунинг, он им и прикрылся). Расстояние было немалым, и пока мы бегали, то порядком подустали. Доложив о выполнении приказа, я стал садиться, и тут произошло то, о чем я никогда не мог подумать, что это может со мной случиться – я потерял сознание, упав вместе с автоматом на землю. Командир полка обозлился еще больше. Придя в сознание, я услышал его насмешливый голос: «Вот и воюй с такими хилыми детьми». Хотя теперь, когда мы уже знаем кое-что о потерях на войне, стало известно, что именно на плечах таких вот детей были выиграны многие сражения, в том числе и сражение на Курской дуге, где мы в то время были и без оружия, и без одежды, и голодные.

Однажды утром ко мне подошел командир минометного расчета и сказал, что он раздобыл хороший кусок сырого мяса, и неплохо было бы его сварить. На мой вопрос, откуда оно взялось, он мне поведал, что, когда он ходил ночью в Алексеевку, то в овраге встретил женщину, пасущую корову, которая попросила его зарезать животное. Задача оказалось командиру знакомой, и он быстро корову зарезал, за что и получил кусок мяса.

Днем костер на позиции разжигать было нельзя, так как он демаскирует себя, тем более, что в воздухе над нашими окопами частенько пролетал фашистский самолет – «рама», то есть двухфюзюляжный самолет-разведчик. Мясо варили ночью, съели – оказалось мало, стали жарить днем. Запах жареного мяса поплыл по окопам, а дым указал немцам, где находимся мы. Они не заставили себя ждать. Полетели мины и снаряды.
Мы же изголодавшиеся ели мясо не проваренным и не прожаренным. Желудки наши давно отвыкли от такой пищи и Вале, санинструктору, пришлось немало потратить времени и лекарств на их лечение и приведение в порядок окопных туалетов.

Я несколько дней провалялся в землянке, поэтому мне хватило времени, чтобы вспомнить, как лечил чирьи мой дядя Василий Иванович Чесноков. Это был муж родной сестры моей матери Александры Дмитриевны. Я вспомнил, что он принимал такие таблетки, в содержание которых входили дрожжи и сера. О том, чтобы взять дрожжи, не могло быть и речи, а вот серу можно было раздобыть. В училище нас учили, что в состав взрывчатых веществ, в том числе и тола, входит сера. Поэтому у меня созрела мысль натереть порошка из толовой двухсотграммовой шашки. А как это сделать, если под руками нет ни терки, ни другого приспособления? Соскребать же было небезопасно. Решение пришло неожиданно.

Не одевая по известной причине брюк, я поставил толовую шашку на кол проволочного заграждения, взял винтовку, прицелился и выстрелил. Стрелял я, надо сказать, неплохо, поэтому понадобилась одна пуля, и толовая шашка разлетелась на мелкие кусочки. Подобрав несколько кусочков, я наскреб порошка и засыпал им свои чирьи. И что же, через несколько дней чирьи у меня засохли, и я мог одеваться и обуваться, свободно передвигаться. Таким образом, мои долго месячные мучения закончились совсем неожиданно.

Постоянным и желанным гостем в нашей землянке был Жора Абрамов, о нем пойдет особый разговор. Были и другие офицеры, особенно мне нравился один из братьев-близнецов Женя, с которым в последствие мне пришлось пережить несколько неприятных ситуаций.

Командир взвода Жора Абрамов

Со старшим лейтенантом Георгием Абрамовым, командиром стрелкового взвода 2 батальона 21 стрелкового полка, как я уже упоминал, наше знакомство произошло на привале в одной из деревень во время нашего перехода из станицы Котовской на боевые позиции, в район деревни Алексеевка. Это был высокий, стройный, очень симпатичный лет двадцати пяти-двадцати восьми офицер, родом из Харькова, там жили и его родители. Он кадровый командир, война его застала далеко на западе, где он проходил воинскую службу, будучи интендантом в одной из частей в звании капитана. Отступая под натиском фашистских войск, он со своей частью оказался в Харькове. Родители его были в полном здравии, но уходить из города в силу своей старости не хотели, говоря: «Уж если умирать, так дома». Наши войска стали отступать, оставив город. Желая чем-то им помочь и зная, на что идут родители, он решил им помочь продовольствием, оставив из армейских запасов крупу, муку, сахар и т.д. Однако это не прошло незамеченным, и Жора попал под суд воинского трибунала.

Так как во время войны посылать дальше фронта было некуда, то его понизили в звании до старшего лейтенанта и направили на фронт в распоряжение стрелкового полка, который в то время вел бои где-то под Ржевом на подступах к Москве.

Бои были жестокие, потери огромные. От полка осталось, как он рассказывал, всего 28 человек. Потом его отвели на новое формирование и снова в бой, где он был ранен, после выздоровления направлен в 21-ый стрелковый полк.

Это был человек неистощимой энергии, знавший жизнь и массу различных приключений, небылиц, анекдотов. Он был метким стрелком. И, чтобы доказать это, он не пожалел трех патронов, выстрелив на расстоянии 20 шагов в спичечную коробку, оставив себе один патрон в своем браунинге. Как он сказал, на всякий случай, для себя. Другого же оружия у него, как и у всего взвода не было. Он тяжело переживал недостаток оружия, голод солдат, не обеспеченность обмундированием, говорил, что во всем виноваты нерасторопные интенданты и нетребовательные командиры. Однако на совещании у командира полка подполковника Шмелева вслух это высказать не решился, так как Шмелев обрисовал картину, в которую мы хотя и с трудом, но поверили.

Дело в том, что эшелоны с продовольствием, предназначенные нам, по пути их следования на фронт разбомбили немецкие летчики, а состав с вооружением должен прибыть со дня на день. И верно, оружие мы вскоре получили, а вот с питанием было хуже, и командир полка посоветовал нам позаботиться о своих подчиненных самим, то есть он санкционировал изъятие из схронов местного населения, которое было удалено из деревень, располагавшихся по передовой линии продуктов питания.
Жора был участником нашей мясной трапезы. Судьба расстройства живота и его тоже не миновала. К тому же дело мясом не окончилось. Через 2-3 дня командир отделения притащил огромное деревянное корыто со студнем. Как его варила хозяйка зарезанной им коровы неизвестно, но студень был, и мы, несмотря на то, что наши животы были не в порядке, ели его, чем добавили хлопот санинспектору Вале Петуховой.

Однажды я был назначен дежурным по батальону, Жора в это время со своим взводом находился в «боевом охранении». Поясню, боевое охранение - позиция воинской части, выдвинутой вперед на определенное расстояние от своих частей, где были выкопаны окопы, сооружены огневые точки для пулеметов и противотанковых ружей, от каждой воинской части было свое воинское охранение. Наше находилось впереди основных наших позиций, примерно около километра, а может быть и ближе, потому что когда мне потом со своими пулеметчиками приходилось там бывать, то мы долго шли между проволочными заграждениями и минными полями.

К вечеру командир батальона сказал мне, чтобы я связался с боевым охранением и выяснил обстановку. Все наши попытки дозвониться Жоре были безрезультатными. Телефон молчал. Я доложил Галкину. Комбат встревожился, приказал проверить линию связи. Связисты уверили его. Что телефон в порядке, сигнал до абонента доходит. Мы потребовали связаться с соседним боевым охранением и одновременно стали готовить группу для посылки на помощь Жоре. Из соседнего боевого охранения послали своих на разведку и вскоре КП раздался сигнал телефона. Я взял трубку и услышал голос Жоры. Но не очень уверенный и нахальный: «Ну чего вы там панику подняли? Мы здесь даже неплохо себя чувствуем, давай приходи, у нас тут кое-что есть». Я услышал звук раздавшихся ударов чем-то о бутылку. Я как мог его отругал, пристыдил и еще кое-что высказал, а потом доложил комбату. Жору от боевого охранения отстранили и передали дело в военный трибунал. Он на меня не обиделся, и, когда его уволили из контрольного пункта, я сказал комбату, чтобы и меня отправили вместе с ним, ибо он мой брат, и я хочу быть вместе с ним. Жора мою солидарность оценил очень высоко, чего нельзя было сказать о комбате. Он меня крепко отчитал и пристыдил, сказав: «Какой же он тебе брат, когда ты из Москвы, а он из Харькова?» Жору увели и осудили, отправив в штрафной батальон. Однако след его не потерялся, я с ним еще встретился.

Я опять дежурил по батальону, смена проходила обычно 16 часов. В этот день произошло одно событие, которое нельзя забыть. К землянке, где располагался командный пункт батальона, подошли 2 молодых и очень симпатичных военных в звании старшин и попросили пропустить их командиру, сказав, что они пришли с назначением. Я доложил и пропустил их к Галкину.

Находясь в соседней землянке, я услышал громкие споры, доносившиеся из штаб-землянки. Особенно выделялся женский голос. Я удивился, откуда могла взяться женщина, но удивление мое прошло, когда из землянки комбата вышли молодые старшины и один из них с распущенными волосами. Оказалось, что в расположение нашего батальона прибыли 2 санинструктора – женщина Валя Петухова и ее муж Петухов. Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что их направили в разные роты батальона. Валю – в нашу роту, к которой я был прикреплен со своими «самоварами», а ее супруга – в другую.

Ночью я вместе с разводящим пошел проверять посты, которые были расставлены по охране особо важных объектов, таких как колодец, кухня, склад, штаб батальона и др. Проверяя пост у колодца, часовой не спросил у нас пароль, и подойдя к нему я предложил ему отдать мне винтовку, он безропотно ее отдал, даже не попытавшись сопротивляться. На мой вопрос почему он не спросил пароль и отдал винтовку, он ответил: «Я же вижу, что свои!». Не знаю, как он рассмотрел нас, что мы свои, ведь была ночь. Тем не менее его объяснение состояло именно в этом. Может быть еще и потому, что в это время по деревне двигался обоз, подвозивший нам продовольствие, а может быть ему было все безразлично. В пехоту, как правило, брали всех тех, кто был не пригоден в других родах войск. В основном были неграмотные, пожилые, тщедушные мужички, которым всё было «до Феньки». Они говорили и думали только о том, как бы остаться живыми да быть с полным брюхом. Утром произошло то, о чем я упомянул раньше, то есть о том событии мимо которого пройти нельзя. Комбат вызвал меня и приказал вызвать офицеров батальона на срочное совещание. Когда все собрались, он развернул бумажку и подал офицерам на обозрение какой-то предмет. Его долго осматривали и пришли к заключению, что это кожа лягушки. Но откуда? Выяснилось, что повар полевой походной кухни Иван Васильевич, вместо того, чтобы при заполнении кухни водой пользоваться ситом, набирая воду из колодца, выкопанного в низине, пренебрег этим правилом и, заполняя баки водой, наливал ее ведрами, да еще и в потемках без сита. А в одно из ведер попала лягушка, которую он сварил вместе с пшеном и картофелем. При раздаче еды солдатам лягушка попала одному узбеку и он не разобравшись стал ее жевать, думая, что это мясо. Конечно, лягушек едят в некоторых странах и их там считают деликатесом, но у нас, да еще в такое время, она в утробу не полезла. Пожевав, узбек вытащил ее изо рта и стал рассматривать, показал своим землякам, а потом и русским. Когда они разобрались, что это такое, то у них поднялась рвота, и они пошли выяснять отношения к Ивану Васильевичу, а потом принесли лягушку в штаб батальона. Повара сняли и направили в роту рядовым бойцом. Но на этом мое дежурство не окончилось. Не успели отшуметь баталии с лягушачьим поваром, как мы увидели пробирающуюся по полям легковую автомашину «Эмку», которая направлялась к нашему контрольному пункту. В автомобиле, очевидно, сидел знающий местность человек. Ехал он, демаскируясь сам и демаскируя контрольный пункт. Недоехав небольшое расстояние до контрольного пункта, машина остановилась, и из нее вышел офицер с золотыми погонами. Я узнал офицера. Это был Жора Абрамов.
Радости нашей не было границ. Он рассказал, что, прибыв в штрафной батальон, его направили в разведку боем, и в первом же бою его ранили. После госпиталя его восстановили в звании и направили в штаб дивизии, где он был офицером связи. Будучи же в наших краях с каким-то поручением, он не удержался от соблазна заехать к нам. Мы расстались друзьями, но с тех пор я больше с ним не встречался. Жив ли он? Хотелось бы!

Разведка боем

Лето в разгаре. Лучи солнца нещадно палили наши головы и спины, спрятаться в тени было негде. Короткие теплые ночи, по которым строго-настрого было запрещено спать, не давали желанного отдыха. Днем над нашими головами кроме горячего солнца висела «рама», корректирующая огонь немецких батарей. Этот самолет-разведчик, казалось, никогда не садился на землю. Чуть рассвело, он уже висит, солнце на закате, а он то сбрасывает мелкие бомбы, то листовки, призывающие солдат переходить на сторону фашистов, захватив с собой винтовки и котелки.

Не знаю почему, но его наши зенитчики не трогали, не было и наших самолетов, поэтому немецкий самолет то летал высоко, то снижался. Мы чувствовали, что назревает какое-то событие. Немцы стали чаще обстреливать наши позиции из пушек, снаряды со зловещим воем то летели в тыл, то разрывались в нашем расположении, разбрасывая сотни осколков и распространяя удушливый запах. Солдаты прятались по своим «норам», затаскивали в укрытия минометы. В нашем взводе пока потерь не было. Хотя одно происшествие и могло нам стоить жизней.

Пристреливая местность из миномета, заряжающий неаккуратно опустил мину в ствол, и тогда, когда она еще полностью не поползла вниз по стволу, он разжал руки, закрыв ими уши. Мина вниз не поползла, а перевернулась и упала на землю. Наше счастье, что она не ударилась головкой, на носу которой имеется очень непрочное стеклышко, загораживающее боек. Если бы мина упала точно носом в землю, взрыв был бы не минуем, и нам было бы не-сдобровать. Принцип действия миномета очень простой, как и его устройство. Пятидесятимиллиметровая труба с пяткой, упирающейся в плиту, внутри ствола на пятке установлен острый пенек, именуемый бойком. В зависимости от дальности цели ствол по прицелу наклоняется. Мина, быстро скользя внутри ствола, падает на боек, срабатывает зарядное устройство, сгораемые внутри ствола взрывчатые вещества образуют газы, которые давят на мину, и она вылетает из ствола. На заднем конце мины имеется стабилизатор, который не дает мине во время полета кувыркаться. Мина сделана из рулонной стали, поэтому при ударе о землю она разрывается на множество мелких осколков, летящих над землей. В землю она глубоко не входит, так как взрывается мгновенно, ударившись о какой-либо предмет.

На этот раз обошлось. И я еще и еще десятки раз учил солдат теоретической части и практической стрельбе, зная, что не сегодня, так завтра придется идти в бой, что наши минометы являются больше наступательным оружием, чем оборонительным, что нам придется идти в цепи вместе со стрелковой рамой. И вскоре нам пришлось это испытать.

К концу дня меня вызвали в штаб батальона. Начальник штаба показал мне на карте высоту, на которую выдвинулся батальон, и сказал, чтобы я со своим взводом и полным комплектом вооружения выдвинулся туда, однако предварительно только со связным найти на этой высоте Галкина, а затем действовать по его указанию.

Взяв одного связного, я пошел разыскивать майора Галкина. Напоминаю, что было лето, не вспаханные и не засеянные поля заросли бурьяном, скрывающим человека почти в полный рост. Ориентируясь по карте, мы потихоньку продвигались вперед. Солнце катилось к закату, и мы шли прямо на него. Лучи слепили глаза, и, что было впереди, можно было рассмотреть с трудом.

Впереди раздавались автоматные очереди, пули свистели над нашими головами и падали рядом. Мы, немного пригнувшись, бежали вперед к намеченной высоте. Однако вскоре властный голос из-за бугорка приказал нам лечь и ползти к нему по-пластунски. Мы не заставили себя уговаривать, тем более застрочили пулеметы и автоматы с еще большей интенсивностью. Когда я подполз к земляному валу, кто-то схватил меня и стащил вниз. Оглянувшись, я увидел перед собой командира полка Шмелева. Подполковник был страшно зол, и мне показалось, что он хотел пнуть меня сапогом. Порядком меня отругав за «мальчишескую безалаберность», за то, что я подвергаю свою жизнь и жизнь солдата опасности, и что я лишний раз демаскирую контрольный пункт, он, наконец, сказал мне, что я счастливец, что не попал на мушку фашистского снайпера. А чтобы продемонстрировать меткость снайпера, он сказал: «Смотри!» - и, повесив каску на штык винтовки, поднял ее над насыпью. Через долю секунды она покачнулась, раздался металлический звон, и в каске образовались две дырки.

Узнав, кто я и зачем попал на эту высоту, командир полка сказал мне, что батальон Галкина находится немного в стороне в посевах ржи. Осмотревшись, я понял, что попал на наблюдательный пункт полка и увидел связистов с телефоном. Сам наблюдательный пункт расположился в яме, очевидно, это когда-то была картофельная или силосная яма глубиной примерно в рост человека, по краям которой был навален вал земли. Наблюдатели с биноклями и стереотрубой периодически оглядывали позиции немцев, до которых было совсем близко.

Наступали сумерки. Солнце где-то еще светило, и его зарево горело за горизонтом, но темнота еще не наступила, когда я нашел комбата Галкина, окопавшегося на ржаном поле. Были выкопаны противотанковые щели и окопы-ячейки. В то время, как Галкин ставил передо мной задачу, связной побежал за взводом. Расстояние было невелико, и вскоре взвод занял свои позиции.

Когда стемнело, была дана команда подняться и идти вперед. Моя задача была поддерживать огнем минометов пехоту, находясь в ее цепи и не отставать после стрельбы. Куда идем, куда стрелять, где немцы, где свои – ни черта не поймешь. Но шли молча, не стреляя. Спустившись в лощину, мы уперлись в небольшую речку с очень тонкими берегами. Здесь пехота замешкалась, никто не хотел идти в воду, и цепь повернула вдоль берега. Наши приказы идти в брод не выполнялись, солдаты стали собираться группами. Шуметь было нельзя, и мы с командиром взвода Женей, прыгнув в воду, звали солдат потихоньку за собой, но и это не возымело действия. Выбравшись обратно на берег, мы стали подталкивать солдат к реке, и в это время на нас обрушился ураган мин и снарядов. Застонали раненные, раздались крики и солдаты, обезумев, бросились в воду и, выскочив на другой берег, бежали к деревне. Мины продолжали падать, издавая при взрыве противное чмоканье и едкий запах. Пока мы продвигались молча, немцы нас не обнаруживали, когда же услыхали наши голоса, то, как мне кажется, стреляли по заранее отработанным ориентирам, и это вполне естественно, ведь и у нас на нашем участке обороны все возможные места движения немцев были пристрелены. Это закон обороны. Ворвавшись в ночную деревню, мы не встретили в ней сопротивления, но стоило нам выйти на противоположную окраину, как нас встретил ураганный заградительный огонь из всех видов стрелкового оружия. Строчили пулеметы, надрываясь как простуженные собаки, заливались короткими очередями, как дворняжки, автоматы, свистели и шлепались мины и снаряды, пули свистели на все голоса, в воздух поднялось множество ракет, осветивших поле перед деревней. Мы залегли и открыли ответный огонь. Перестрелка длилась недолго. Начало рассветать. Ночь кончалась, ведь в июне они самые короткие. Поступила команда к отступлению. Задача была выполнена.

Цель каждой разведки боем заключается в том, чтобы выяснить наличие огневых средств противника и прощупать надежность его обороны ценою возможных своих потерь.

Отступали мы на свои позиции более активно, чем наступали. Речку, которая шириной-то в несколько метров и которую наши солдаты не хотели форсировать при наступлении, перемахнули в один миг. Шли, не озираясь, как при наступлении, а шагали без оглядки, неся на руках раненых и убитых. Все были сосредоточены и возбуждены. Мои минометчики, к счастью все оставшиеся в живых, выпустив все мины, шли налегке, заботясь об одном – как бы миновать тонкие берега речушки, пока не накрыли немецкие мины. Но немцы уже не стреляли, очевидно, они или отступили со своих позиций, боясь нашего наступления, или их накрыли наши артиллеристы. Факт тот, что отходили мы без обстрела при первых лучах солнца, мокрые, но счастливые, что живы. Наши потери были невелики, я имею в виду свой взвод. У одного солдата прострелили котелок, да у меня прострелена плащ-накидка.

Таким образом, пристрелка немцев по мне состоялась в этом бою, пуля не зацепила. Эх, если бы этим все и кончилось, но все еще было впереди.

Отступив на свои позиции, мы приступили к еще более интенсивным занятиям.Солдаты поняли, что с войной шутки плохи, стали более осторожными, на бруствер уже не вылезали, ночью даже втихомолку не курили «козьих ножек», запасенный новый комплект мин тщательно спрятали в ниши. До сражения на курской дуге оставались считанные дни.

Меня перевели командиром взвода станковых пулеметов «Максим» в отдельную пулеметную роту, расположенную в деревне Ворачино.

Пулеметчики

Простившись со своими первыми боевыми товарищами по минометному взводу, еще раз обойдя обжитые нами окопы и землянку, окинув взором сгоревшее село Алексеевка и пожелав самого доброго офицерам Павлу и Жене, я прибыл на контрольный пункт майора Галкина, где меня ожидал старшина отдельной пулеметной роты Федя.

Федор был старше меня лет на 10, являлся кадровым военнослужащим, плотного телосложения, среднего роста чуваш, мало походивший на старшину-хозяйственника – ему было бы к лицу быть директором какой-либо конторы, где не нужно спешить, а делать все размеренно, не раз взвесив все за и против. Меня он встретил по-дружески, успокоил, что взвод, которым мне придется командовать, полностью укомплектован, и многие из солдат уже бывали в боях, что рота располагается в сожженной деревне вместе с артиллерийской батареей, и что часа через полтора мы будем на месте. Он усадил меня на телегу, запряженную лошадью, и мы поехали.

Комбат майор Галкин тяжело со мной простился, пожелал удачи и сказал, что рота, в которую я назначен, хотя и отдельная, но входит в состав нашего 21-го полка, и что мы еще увидимся.

Дело было ранним утром. Мы не спеша ехали телеге. Кругом было тихо. Никто не стрелял, как будто и войны-то не было. Пели птицы. Кстати сказать, они переставали петь только тогда, когда начинали рваться снаряди или мины. Там в садах разрушенной Алексеевки, по-моему, не умолкая, пели соловьи, сколько их там было, не знаю. Но они пели круглые сутки, наводя тоску на пожилых солдат, которые, собираясь кучками, рассказывали друг другу про своих детей и жен, односельчан, о своих мужских похождениях, связанных с этой маленькой, серенькой и такой певучей и вредной птахой. Охотник до забав Жора Абрамов рассказывал о своих похождениях, потешая солдат до слез. Связывал свои похождения с теми женскими персонажами, о которых рассказывали солдаты, как будто он находился именно в том селе, откуда были эти ребята. Наивные, малограмотные солдаты иногда искренне удивлялись, откуда он все знает, забывая о том, что они несколько дней назад рассказывали ему о своей деревне и ее жителях. Жора очень умело этим пользовался, и выходило, что он в каждой деревне бывал.

Мы ехали со старшиной Федором в деревню Ворачино, нас сопровождало пение соловьев и жаворонков. Капли росы сверкали всеми цветами радуги на травах и цветах. Все вокруг благоухало, и в это утро не хотелось думать ни о войне, ни о предстоящей встрече с новым коллективом. Вспоминал я о своем далеком детстве, о своей родной деревне Жуково, где так же встает солнце, так же поют соловьи, и пахнет разнотравьем. Глядя на виляющий зад лошади, уныло тащившей нашу телегу, я вспомнил, как норовистая кобыленка-мамайка не любила, когда ее погоняли кнутом, как она брыкалась задними ногами и брызгалась мочой в обидчика. Я рассмеялся, чем в немалой степени удивил Федю, который как раз рассказывал о чем-то более серьезном.

Деревня Ворачино стояла на возвышенности. Поднимаясь в горку по полузаросшей бурьяном дороге, я заметил в садах деревни пушки, лошадей, солдат видно не было. Деревня была когда-то немаленькой, вся утопала в садах. Казалось бы, обыкновенная фронтовая деревня, ничего особенного в ней не было, но она почему-то на меня произвела очень печальное впечатление. Была какой-то настораживающей, жуткой, искореженной, зловещей. Мне тогда почему-то вспомнился череп лошади, из которого выползла змея в произведении А.С. Пушкина «Песнь о Вещем Олеге», в котором Олег произносит: «Так вот где таилась гибель моя!». Мне подумалось, неужели именно здесь мне суждено расстаться с жизнью.

Въехав в деревню, мы остановились в одном саду, где были выкопаны окопы, ведшие к землянке, высившейся бугром среди яблоневых деревьев. Здесь же на открытой площадке стоял станковый пулемет «Максим», а рядом с ним солдат, игравший на самодельном музыкальном инструменте, состоявшем из палки, на одном конце которой была банка из-под консервов, а на другом в просверленном отверстии торчал колышек. От колышка в консервной банке была протянута тонкая стальная проволочка, при ударе по которой пальцем звучал звук наподобие струны балалайки. Солдат, ударяя пальцем одной руки по струне, другой нажимал на струну, и инструмент издавал довольно-таки приличную мелодию. Другие солдаты дружелюбно посмеивались, сверкая белыми зубами на темно-коричневых от загара лицах.

Увидев незнакомого офицера и старшину, игравший солдат с явным бахвальством и удалью откозырял и доложил: «Рядовой Изюмский из Изюма веселит солдат!». Федя сказал: «Вижу, давай-ка лучше разгружай телегу!». Я как-то и не обратил внимания, что на телеге лежала какая-то поклажа. Оказывается, старшина привез патроны и продукты. Дело в том, что поскольку рота была отдельной и дислоцировалась вдалеке от других стрелковых подразделений, то снабжалась продовольствием отдельно. Артиллеристы не имели к роте никакого отношения. Общей была задача удержания рубежа обороны, а похлебка врозь.

Солдаты принялись за дело, а старшина повел меня к командиру роты. В землянке, где находился командный пункт роты, как и во всякой землянке, были земляные нары, накрытые свежим сеном, в сторонке стоял телефон на самодельном столике, здесь же кадки с водой и неотъемлемая часть любой фронтовой землянки коптилка, сделанная из гильзы снаряда с фитилем из полосы солдатской шинели, отрезанной от полы. На потолке землянки толстые бревна в три наката, то есть три ряда бревен, положенные поперек друг на друга, переваленные между собой землей и замаскированные сверху дерном и травой. В землянке отдыхал после ночного бдения командир. Им оказался молодой, лет 28-30 капитан. Он был небольшого роста, очень симпатичный, подвижный, разговорчивый мужчина. «Калинин Саша» - сказал он мне, протягивая руку. Я представился как положено. Он ответил: «Не надо формальностей, я о тебе знаю всё. Будем друзьями!».

Он послал связного за другими командирами взводов, сам же в это время рассказал мне, что бывший командир взвода погиб, что во взводе имеются солдаты из местностей, которые были освобождены в зимнюю кампанию 1943 года, некоторые из близлежащих деревень, у некоторых семьи до сих пор «под немцами». Сказал также, что мы являемся передовой частью. Впереди только небольшое боевое охранение, а дальше немцы. Расстояние между нами и немцами не более 800-900 метров по дороге. Сзади нас стояли стрелки нашего полка. Наша рота и артиллерийская батарея держат стык между двумя полками нашей восемнадцатой стрелкой дивизии. Сплошной линии обороны. Состоящей из окопов и солдат нет, есть только проволочные заграждения и минные поля. Что каждую неделю рота выделяет 2 расчета пулеметчиков с командиром взвода в боевое охранение и один расчет на один месяц для охраны штаба полка и что один расчет из моего взвода находится при штабе.

Комроты напомнил мне, что на данном этапе обороны мы должны как следует укрепить свой рубеж, достроить дзоты, выкопать и укрепить землянки бревнами, откопать противотанковые щели, хотя многое уже и сделано, однако улучшить позиции не помешает. Сказал также, что коллектив офицеров роты новый, что, как и я командиры молоды, в чем я вскоре сам убедился.

Сначала пришел младший лейтенант Левин. Молодой, небольшого росточка паренек, черноволосый, малоразговорчивый, со звездочкой из консервной банки на погонах, пришитых ниткой. В его обличии просматривалась какая-то почти неуловимая печаль. Он вежливо поздоровался и стал внимательно рассматривать меня.

Затем пришел старший лейтенант Кирсанов. Это был уже бывалый офицер с твердым выражением лица и испытующим взглядом. Он тоже был немногословен. Познакомив нас, командир роты сказал, что обстановка левее нас накаляется, с обеих сторон активно действует разведка и что ухо нужно держать востро особенно в ночное время и предрассветные часы.

Через некоторое время мы вместе с Калининым пошли на огневой рубеж, где располагались дзоты с пулеметами. Расстояние от штабной землянки до дзотов было невелико метро 100-150 на окраине деревни, а вернее на ее огородах, где протекал ручей. По другую сторону ручью под высоким бугром стоял единственный уцелевший дом. Снаряды в него не попадали, так как он находился в непростреливаемом пространстве. Отступающие немцы почему-то его не сожгли, так как он один единственный напоминал, что здесь была когда-то деревня. Потом этот дом войдет в историю нашей дивизии как место казни изменника Родины. Здесь невдалеке от разрушенной плотины, когда-то сдерживающей огромный пруд, который уже успел зарасти осокой и ивняком, стояла первая деревянная земляная огневая точка одного из пулеметных расчетов моего взвода. Солдаты заканчивали его маскировку земляным дерном, рядом были окопы и котлован под землянку.

Представив меня солдатам, командир роты поговорил с ними по-дружески, осмотрел дзот, и мы уже собирались пойти к другому расчету, как я обратил внимание на одного знакомого мне солдата. Я вспомнил, что это же «лягушачий повар» Иван Васильевич. Впоследствии он здорово наловчился печь блины в котелке на костре. Мы с Иваном Васильевичем вспомнили кулеш с лягушкой, посмеялись, и у меня на душе стало веселее. Что ни говори, хоть один, да знакомый.

Солдаты продолжали свои строительные дела, переругиваясь и подшучивая, иногда дружно смеялись, посматривая на меня. Особенно один из них, как впоследствии оказалось, Родионов. В не очень почтительной форме проклинал войну и ничего не делал. Я обратил на него свое внимание, решив узнать, почему он такой агрессивный. Оказалось, что его семья – жена и двое детей – не успели с его слов эвакуироваться и сейчас находились в оккупации. У некоторых других солдат положение было такое же, но они понимали, что не так уж далек час, когда они узнают о своих семьях. Родионов же был нетерпелив и готов был немедленно идти в наступление, а не копать окопы и опять ждать. Я узнал у него, что он твердо не уверен, что его семья не успела эвакуироваться, поэтому я как мог его успокаивал, помогал мне в этом и командир роты Александр Калинин.

Командиром этого пулеметного расчета был уже немолодой старший сержант Дынников, один из солдат, набранных при освобождении оккупированной местности весной 1943 года. Это был уважаемый солдатами командир, ему было лет 40, он был рассудительный и хозяйственный. Строил дзот и землянку прочно, будто собирался в ней оставаться надолго. Он мне сразу понравился, поэтому я впоследствии избрал его расчет своим командным пунктом. Второй расчет располагался в метрах трехстах левее на огородах, заросших коноплей. Дзот был тщательно замаскирован, построена землянка, также как дзот, в три наката, отлично оборудована площадка для ночного обстрела. Во все стороны от землянки и дзота шли ходы сообщения, выкопанные в полный рост, противотанковые щели замаскированы. Командиром расчета и одновременно помощником командира взвода был старший сержант Щербаков. Это был человек лет 42-44, высокого роста, очень красивый и совсем неграмотный. В нем чувствовалась хозяйская жилка. Родом он был из города Грязи, где у него остались жена и двое детей, которых он очень любил. Его расчет пулеметчиков был под стать командиру, все уже пожилые люди, познавшие жизнь и лихие годы оккупации. Все они были из местных, и потом я неоднократно заставал в их землянке жен и даже детей. Как они ухитрялись проникать через различные посты и заставы, оставалось их секретом. Жены приносили им домашние харчи и даже самогон.

С третьим расчетом пулеметчиков я познакомился позже, и если эти два расчета мне сразу понравились, то третий был каким-то обособленным. Очевидно, сказались частные встречи с высокими командирами и штабистами, а также некоторая отдаленность от передовой линии и льготная жизнь на лучших харчах. В этом отдалении и солдаты-то были подобраны более молодые. Они отличались одеждой и культурой. Но когда дело дошло до настоящих событий, когда надо было стрелять по фашистам, то они были не хуже других, хотя и были более осторожными и осмотрительными.

Так началась моя новая фронтовая жизнь, с новыми подчиненными, на новом месте, с новыми заботами.

На позициях было затишье, лишь «рама» висела над нами, да летели через наши головы со свистом снаряды то с одной, то с другой стороны, слышались пулеметные и автоматные очереди, отдаленные выстрелы снарядов и пение соловьев и перепелок. Птицы навевали тоску и воспоминания о былом уговаривали «спать пора, спать пора».

Перепелов в зарослях ничейной полосы развелось огромное множество. Их никто не беспокоил, вот они и размножались. Вспугивали их только наши разведчики, ходившие в тыл к немцам за «языками» или немецкие разведчики, выполнявшие те же задачи, или разрывающиеся немецкие снаряды, которыми изредка обстреливали нас фашисты.

Шли обычные дни долговременной обороны, когда накапливаются силы для решающего сражения. Обосновавшись в расчете Дынникова, я стал готовить солдат к будущим боям и ближе с ними знакомиться. В расчете, где был Иван Васильевич – повар стрелкового батальона, сваривший лягушку, как мне кажется, меня полюбили. Все они видели во мне ребенка, играющего в войну и не знавшего что это на самом деле. Я же считал себя уже опытным воякой и человеком кое-что видавшим в своей жизни, хотя, на самом деле, кроме бомбежек на трудовом фронте в июле 1941 года, бомбежек Москвы до призыва в Красную Армию, бомбежки в Ельце, когда ехали на фронт, я раньше ничего не испытывал, не считая обстрелов в Алексеевке и одного боя во время разведки. Всё настоящее было впереди.

Боевое охранение

Обживая новое место и новую должность, я не заметил, как пришла моя очередь идти со своим взводом в боевое охранение.

Поздним июньским вечером я с двумя расчетами пулеметчиков и двумя «Максимами» вместе со стрелковой ротой старшего лейтенанта Петухова прибыл на место дислокации боевого охранения. Оно располагалось недалеко и поэтому много времени на переход не понадобилось. Шли осторожно и бесшумно. Кругом стояла стена бурьяна выстой почти в рост человека.

Смена произошла очень быстро. Мы спешили занять быстрее окопы, а сменявшиеся спешили уйти в более безопасное место. Тем более что июньские ночи очень короткие и на востоке уже светало.

Когда рассвело, я досконально ознакомился и рассмотрел этот «грозный» участок обороны. Он состоял из вырытых в рост человека окопов для размещения роты солдат примерно 120 человек, 2-х дзотов для станковых пулеметов и 2-х открытых площадок для них. По фронту оно занимало метров 250-300. На расстоянии одного-двух километров слева и справа были такие же окопы других воинских подразделений. Вся власть в боевых охранениях принадлежала командиру роты. В тот момент она принадлежала старшему лейтенанту Петухову, огненно-красному молодому, лет 30-ти офицеру. Он был беспощадно требователен и отважен. Его приказы должны были выполняться беспрекословно и немедленно.

Однажды ночью, проверяя несение службы, он не застал на своем боевом посту солдата, неизвестно куда отлучившегося и оставившего свою винтовку на бруствере окопа. Ночью особенно тревожно, когда каждый шорох воспринимается особо обостренно, каждый смотрит вперед расширенными глазами и в каждом шорохе, каждой темной точке мерещится враг, разведчик, немец, а здесь в полной тишине без выстрелов и криков просто солдат. Петухов поднял тревогу, призывая к усилению бдительности и боевой готовности. Ночью нельзя было рассмотреть его лица, но я знал, что он в гневе багровел, лицо его становилось темно-красным, веснушки на лице темнели и казались раскаленными каплями металла. Голос его перешел на шипение и нецензурные выражения перемешивались со словами команды, придававшими этому шипению какую-то зловещность. Однако вокруг было все тихо, и лишь перепела уговаривали «спать пора, спать пора». Сколько прошло времени 10-20 минут, а может быть и меньше в такие минуты кажется, что прошла целая вечность, только откуда-то появился этот солдат. Уже начало рассветать, и я увидел, что это был уже пожилой человек с бородой и усами, неряшливо одетый и непонимающий что происходит и чего от него хотят. Петухов же распалился до такой степени, что готов был застрелить этого несчастного. Он уже приказал солдату вылезти из окопа и отойти от него на десять шагов. Сам же взял его винтовку и взвел курок. Солдат вылез и пошел, но, пройдя несколько шагов, вдруг повернулся встал на колени и стал молить о пощаде. Петухов же не слушал его и приказал встать и отойти на указанное расстояние.

Наблюдая за происходящим, мы не могли понять этого командира, не могли вразумить его, призывая прекратить издевательства. Всё это происходило на глазах других солдат и офицеров, это заметили и немцы, которые открыли пулеметный и автоматный огонь по нашим позициям. И когда засвистели и запели на все лады немецкие пули, Петухов очухался. Солдат полуживой от страха и невредимый от немецких пуль сполз в окоп, повторяя и бормоча слова о пощаде. Выяснилось, что у него болел живот и он, оставив винтовку на бруствере окопа, пошел в импровизированный туалет, не вылезая из окопа.

Жестокость воспитания таким способом я не одобрил и не одобряю.

Безусловно требовательность должна быть, но не до такого же …. Всем известно, что русский человек беспечный и неразворотливый, он сам виноват во многих своих злосчастьях. Этому свидетельствует случай у нас в боевом охранении.

Командование решило выдвинуть боевое охранение чуть ближе к немцам и чуть правее. Для этой цели было создано специальное подразделение солдат, которые приходили на боевые посты в предрассветные часы и копали окопы весь день, а с наступлением сумерек возвращались на свои боевые позиции.

Накануне ночью я только сменился из боевого охранения и находился у своих огневых позиций, когда ранним утром раздались автоматные очереди и взрывы гранат в расположении вновь возводимого боевого охранения.

Бой длился несколько минут, а потом всё затихло. Посланная разведка доложила, что подразделение солдат во главе с командиром взвода было расстреляно в упор немцами из окопов, которые копали наши солдаты для боевого охранения. Солдаты шли полусонные с зачехленными автоматами и ручным пулеметом, поэтому не смогли оказать вооруженного сопротивления.

Кстати, эти позиции в будущем и не понадобились, ибо второй случай с уничтожением группы разведчиков приблизительно в том же месяце возымел воздействие на командование, как ошибочно принятое решение.

А дело было так. Группа наших разведчиков, пройдя минные поля и колючее проволочное заграждение в месте, как они думали, известном только им, сходили в тыл к немцам, задания не выполнили. Приняв решение послать одного разведчика с докладом, сами, укрывшись в заросли бурьяна, остались ждать дальнейших распоряжений и пищи.

Дело было на рассвете, уже всходило солнышко, кругом было тихо и разведчики, не ожидая никаких неприятностей, расположились на отдых, оставив в дозоре одного часового.

Утренний сон, как известно, самый крепкий, поэтому ребята быстро заснули. Часовой не заметил, как по следам ушедшего связного к ним подкрались немецкие разведчики, возвращавшиеся из нашего тыла.

Схватка была короткой. Несколько солдат было убито и ранено, а также унесено немцами к себе в расположение.

И когда через неделю я снова был в боевом охранении эти эпизоды заставили нас пересмотреть свое благодушное настроение, что мол у нас такого не случится на более серьезное и требовательное к подчиненным.

Днем, когда светит солнышко, мы могли по очереди соснуть пару-тройку часов, зато ночью ни одно око не закрывалось, тем более, что мы свои пулеметы на ночь выносили из дзотов на открытые площадки, где устанавливали их между двумя колышками, служившими ограничителями для стрельбы по сторонам, чтобы не задеть соседние подразделения войск, находящиеся на таких же позициях как и мы, то есть стрельба в строго определенном секторе.

При выносе пулемета на открытую позицию наводчик обязан был ежедневно проверять пулемет на исправность. Для этого он вставлял ленту с патронами, в которой находилось 250 боевых патронов по одному патрону через пять трассирующих пуль, доводил рукоятку два раз вперед для стрельбы очередью или один раз для стрельбы одиночными патронами, нажимал на гашетку и производил выстрелы.

Опытные пулеметчики научились «выдавать» определенные пулеметные трели в виде та-та-тата, точно так, как теперь спартаковские болельщики хлопали в ладоши. Порой мне казалось, когда я бывал на стадионах, и они хлопали, что выдумщиком такого рода хлопков был один из наших пулеметчиков.

Однажды вечером, когда пулеметы были поставлены на открытые площадки в боевом охранении, наводчик, не подождав, когда второй номер, который укреплял колышки слезет вниз, зарядил пулемет и нажал на гашетку, прозвучал одиночный выстрел и второй номер свалился в окоп с прострелянной ногой. Ему повезло, что наводчик только один раз щелкнул замком. А если бы два? Тогда бы от его ноги не осталось бы ничего, ибо прозвучала бы целая очередь.

Сотрудники «Смерша» (оперативные работники НКВД в армии) разбирались с этим инцидентом, думая, что это было умышленное нанесение ранений, чтобы уйти с фронта. К счастью это была случайность, а то бы ни их, ни меня не оставили бы в покое.

Солдат, вчерашний крестьянин, рабочий, интеллигент живет своими воспоминаниями, каждого тянет к былому увлечению, все его разговоры крутятся вокруг недавно оставленной работы.

Солдат Родионов, у которого осталась семья на оккупированной немцами земле постоянно заводил разговор о том, как они дружно жили, как он работал бухгалтером в какой-то организации. Помком взвода Щербаков мог целыми часами рассказывать о своем любимом городе Грязи и своих детях. Командир отделения Дынников вспоминал о том, какой хороший урожай был в предвоенный 1940 год. Каждый строил свои планы на будущее, когда кончится война, однако не всем суждено было дожить до ее конца.

Кроме воспоминаний и бесед они было очень любопытными и находчивыми, да оно и должно было быть так, ведь за плечами у них был уже немалый житейский опыт. Поэтому они внимательно ко всему приглядывались, изучали окружающую местность, приносили откуда-то малину. Я поинтересовался однажды, откуда они ее берут. Один из них рассказал мне, что в зарослях бурьяна очевидно когда-то был сад. От злости я очевидно покраснел, как комроты Петухов, когда он распекал солдата, мучавшегося с животом и ушедшего с боевого поста, шумел, может быть и меньше, но здорово. И категорически запретил впредь отлучаться из боевого охранения, памятуя случаи с разведчиками и солдатами, копавшими новые окопы для боевого охранения. Однако недаром говорится, что запретный плод слаще, и один из солдат пренебрег моим указанием.

На другой день командир отделения Дынников доложил, что одного из солдат в расположении давно нет и поделился сомнением, что не исключена возможность, что он ушел за малиной и там был захвачен немцами.

Вооружившись автоматами, Дынников с одним солдатом, ранее ходившем за малиной, пошли в сад и вскоре привели этого самовольщика.

На мой вопрос, почему он ушел вопреки приказу, солдат смотрел на меня, глупо улыбался и молчал. Дынников рассказал, что они нашли его в саду, сидящим на земле со свешенными ногами в воронку от мины. Оказалось, что этот сад был заминирован, и только счастливая случайность не наделала бед ранее с ходившими за малиной солдатами. Этот же очевидно зацепил мину, она взорвалась и контузила его, поэтому он так глупо улыбался и молчал, ибо ничего не слышал и онемел. Как он остался жив, понять невозможно, ведь мина должна была разорвать его на куски. Так везет не каждому. Я не стал никому докладывать, думая, что если он не отойдет от контузии в ближайшие дни, тогда я буду докладывать, но этот солдат был действительно удачлив и подвергаясь всяким насмешкам он молчал недолго, вскоре стал понемногу говорить и слышать. Так что ко времени наступления стал вполне боеспособным. А наступать нам пришлось вскоре, приближалось 5 июля 1943 года.

В воздухе чаще стали появляться наши самолеты, завидя их «рама» улетала, на душе становилось веселее. По ночам мы видели разрывы снарядов немецких зениток над городом Сумы. Наши позиции были обращены в сторону этого города. Там рвались бомбы, сброшенные нашими самолетами ночного женского полка, летавшего на двукрылых «У-2». Мы радовались, когда в бесшумной ночи начинали рваться бомбы на немецких позициях, это опять была работа наших отважных женщин из авиаполка.

Кто кого

В дни, когда мы возвращались из боевого охранения на свои позиции, продолжалось обучение, политинформации и другие мероприятия, связанные с обыденной солдатской жизнью в обороне. Иногда собирались около штабной землянки командира роты, где солдат Изюмский из Изюма играл на своей самодельной «балалайке» и пел залихватские, иногда не совсем пристойные частушки. Мы уже обжились и даже обнаглели.

Однажды, в один из таких вечеров, мы собрались около землянки в ожидании ужина. Изюмский «наяривал» на своей однострунке. Вдруг совсем рядом разорвался немецкий снаряд, затем другой и пошло-поехало! Мы не занимались арифметикой, сколько прислали нам немцы снарядов к ужину. После артналета мы увидели, что наши окопы изрядно потрепаны, один снаряд попал в котел, в котором варилась на ужин лапша, и она разлетелась в разные стороны и весела на ветках яблонь. И хотя убитых в нашей роте не было, зато напуганных было немало. Достаточно сказать, что в ячейку одного бойца, которая имеет размер один метр в ширину и чуть больше в глубину, утрамбовалось четыре человека. Сверху всех, выставив зад, был командир взвода Кирсанов. Гимнастерка на его спине была распорота осколком снаряда, сам же он остался невредимым.

Хуже было у артиллеристов. У них в батарее были потери в личном составе и в тягловой силе. Были убиты две лошади. Им же не повезло и в другой раз, когда ездовой привел двух лошадей к пруду, чтобы попоить и искупать их. Одна из лошадей, войдя в воду, где поглубже, наступила на фашистскую мину, которая осела после зимнего минирования вместе со льдом. Раздался оглушительный взрыв, и лошадь, ткнувшись в воду мордой, больше не поднялась. Вторая лошадь встала на дыбы, опрокинулась на спину, но справившись со своим испугом, не упала, а зашла еще дальше к середине пруда и там остановилась. Ездовой не знал, что делать, но подоспевшие солдаты вплавь добрались до убитой лошади, привязали ее веревкой и вытащили на берег. У нее были перебиты передние ноги. Ее быстро ободрали и разделали на мясо. Я ел. Ничего, вкусно было, тем более, что есть хотелось всегда, а еды было не так уж и много, да к тому же еще и свежего мяса. Вторая лошадь осталась невредимой. Таким образом, артиллеристская батарея лишилась трех лошадей за очень короткое время.

Со дня артиллеристского обстрела мы больше у контрольного пункта собираться не стали.

Обстрел был подготовлен немцами не спроста. Они, находясь на наблюдательном пункте на высоте напротив нас, прекрасно видели в бинокли, где и когда мы собираемся. Тем более, что они находились на западе, а мы на востоке. Лучи заходящего солнца ярко высвечивали нас, и мы были как на ладони. Нам же солнце слепило глаза. Вот немцы нас и проучили.

Перед июльскими событиями на Курской дуге нас принимали в кандидаты членов ВКП(б). В один из дней, на рассвете, я вместе со старшиной роты поехал в политотдел полка, где нас должны были слушать на заседании партийного бюро. В пути нас сопровождали трели жаворонка, и, казалось, что никакой войны нет. Все было спокойно, блестела на цветах и траве. Солнце всходило ярко-красным, раскаленным. Чувствовалось, что день будет жарким и душным. Так оно и оказалось. Когда меня и других, таких молодых ребят, заслушали на партийном бюро, которое проходило во дворе какого-то дома под деревьями, и поздравили с принятием в кандидаты членов ВКП(б), а затем сфотографировали, мы со старшиной роты Федором отправились в обратный путь, заехав по пути на продовольственный и оружейный склады, обсуждая произошедшее, продолжили свой путь.

Вдруг мы увидели летевший на небольшой высоте немецкий самолет. Он направлялся прямо на нас, стреляя из пулеметов. Старшина, крича и стегая кнутом лошадь, повернул в сторону, и самолет промчался над нами. Наблюдая за ним, мы увидели, что он разворачивается и летит снова на нас. Старшина повернул лошадь в другую сторону и, нахлестывая ее, периодически меняя направление движения, мчался по полю. Самолет, снова стреляя, промчался над нами. И так несколько раз. И каждый раз наша повозка моталась из стороны в сторону, бороздя поросль травы.

Наконец фриц улетел, и мы стали выбираться на дорогу. Немного успокоившись, мы поняли, что мы все же сумели обхитрить фашиста, что мы живы и даже невредимы. Однако радость наша была очень кратковременной, так как мы заметили, что находимся на минном поле.

Остановив лошадь, мы убедились, что под нами в шахматном порядке лежат замаскированные противотанковые мины. Радости нашей как не бывало. Мы почувствовали очень реальную угрозу смерти. Началась долгая, мучительная борьба во второй раз – кто кого. Принимая все меры предосторожности, мы стали пробираться к дороге. Ощупывали каждый сантиметр земли, каждую кочку и бугорок, осторожно направляя лошадь и телегу по проверенному пути.

Солнышко уже пошло на закат, когда мы выбрались на проезжую дорогу. Только тогда мы поняли, что судьба во второй раз в этот день была к нам благосклонна. Почему мы не подорвались на минах, я и сам не знаю. То ли потому, что мы ни на одну из них не наехали, то ли потому, что наша телега была слишком легкой, чтобы надавить на пружину взрывного устройства мины, то ли еще по какой-то причине, только мы вышли из этой ситуации невредимыми.

Когда мы рассказали о произошедшем своим товарищам, они немного удивились, говоря, что нам повезло. И я говорю – нам повезло.

Изменник Родины

«Рама» снова висит над нами. Этот проклятый самолет стал не только вести корректировку арт-огня и разведку, но и разбрасывать листовки с призывом убивать командиров и комиссаров и переходить на сторону немцев. Для перехода на обратной стороне листовки был напечатан пропуск на немецком языке со свастикой и двуглавым орлом. Мы эти листовки читали, смеялись, солдаты ходили с ними по нужде и использовали для закрутки махорки. Но не все.

С первых дней обороны на Курской дуге среди солдат непрерывно велась политико-воспитательная работа. Работа подкреплялась «боевыми листовками» и беседами сотрудников НКВД. Подчеркивавших ответственность солдат за невыполнение служебного долга и наказание за нерадивость и измену.

Очевидно, как и на других фронтах, нам внушали, что недавно на нашем фронте был наш вождь и учитель верховный главнокомандующий Красной Армии товарищ Сталин. Тогда его только так и величали, называть по имени отчеству было либо непринято, либо запрещено. Это придавало нам больше уверенности и сил. Мы считали, раз приезжал сам Сталин, то ему все известно и скоро будет наступление. Нас уже прилично кормили, одели, обули и хорошо вооружили. Поэтому мы иногда обстреливали из пулемета «раму», не жалея патронов. Для этого мы соорудили зенитную установку, которая состояла из вкопанного в землю бревна, на верхний конец которого было насажено как на ось колесо от телеги. Вынося на день пулемет из дзота,мы его устанавливали на колесо, и когда была необходимость, вели огонь по воздушным целям, стоя под колесом и поворачивая его вместе с «Максимом» в разные стороны по кругу.

Немецкие летчики не оставались в долгу и сбрасывали на нас мелкие бомбы и мины, а однажды сбросили какой-то предмет, который, летя, издавал такой страшный звук, что душа замирала. Оказалось, они сбросили металлическую бочку, в стенах которой были пробиты дыры. Летя, бочка кувыркалась, в нее попадал воздух, который завывал на разные голоса, наводя ужас.

Находясь в очередной раз в боевом охранении, мы заметили, что на немецкой высоте стал действовать наблюдательный пункт, устроенный ими на высоком дереве. Очевидно, с этого дерева было видно очень далеко, так как огонь их артиллерии стал более прицельным. Мы решил «снять» наблюдателя с этого дерева и открыли длинные очереди с пулемета. «Сняли» мы его или нет, не знаю. Но по все вероятности да, так как немцы за это нас накрыли таким ураганным огнем, что «перепахали» все наши позиции, нанеся немалый урон.

Ночью мы заняли свои дзоты, так как нас сменили. А утром произошло вот что. Наши солдаты увидели, что на рассвете со стороны немцев за нашим проволочным заграждением стоит солдат и размахивает белой тряпкой, и кричит: «Сталин капут, Сталин капут!» Так как расстояние от окопов до проволочного заграждения было немалое, а день только-только начинался, и в низине между нашими и немецкими окопами стоял туман, то разобрать, кто там стоит было нелегко. И наши солдаты уже собирались открыть огонь, как появились разведчики и, пробравшись по только им известным проходам под проволочным заграждением, притащили солдата Красной Армии, пытавшегося перейти линию фронта и сдаться фашистам.

При обыске у него нашли одну из немецких листовок с пропуском на обратной стороне. Свою винтовку воткнул штыком в землю и, думая, что находится перед окопами немцев, кричал: «Сталин капут!»

Тот, кто не воевал, тот не знает, что линия обороны -э то не сплошная линия, идущая по полям и лесам. Каждый командир, на котором лежит ответственность обороны данного участка, строит ее на выгодных рубежах подчас извивающихся как змея. У нас она была именно такой. Немцы, отступая, заняли удобные для них высоты и населенные пункты, нам же приходилось выбирать из того, что они оставили. Но это знает только командир, простому же солдату или командиру небольшого ранга это неизвестно. У таких командиров, как я, была лишь карта той местности, где мы располагались. Солдат же и этого не знал, поэтому, уйдя ночью из своего расположения, изменник заблудился и вышел к нашим позициям вместо немецких.

Притащив изменника в окопы боевого охранения, командир доложил о случившемся старшему начальнику. Пока же он докладывал, наши солдаты учили изменнику допрос с пристрастием, помяв ему для порядка прилично бока.

Я же упоминал, что один из дзотов моего пулеметного взвода располагался на огородах Ворачино, где внизу протекал ручей из спущенного пруда и взорванной дамбе росли высокие старинные ветлы. Так вот в один из дней пришли два офицера артиллериста и стали их осматривать, я спросил, что им понадобилось. Один из них ответил, что они подбирают новые ориентиры для стрельбы из орудий. Офицеры мне были незнакомы, поэтому я доложил командиру роты, и вскоре мы об этом забыли. Но ненадолго. Через несколько дней к дому, который стоял в непростреливаемом пространстве под бугром стали собираться солдаты и офицеры, а потом приехал прокурор и судьи. Затем привели этого самого солдата, который пытался перейти к немцам, и начался судебный процесс. Он длился недолго. Подсудимому было лет 40, он был настолько слаб и испуган, что отвечал на вопросы еле слышно. Из его ответов можно было понять, что он сам белорус, женат, имеет двоих детей. Уйти к немцам хотел лишь потому, что очень соскучился по семье. Лицо его было серым, безучастным, ему было всё равно, он знал, что его ждет.

Приговор был коротким: за измену Родине – смертная казнь через повешение. Приговор обжалованию не подлежит, привести его в исполнение немедленно. Я стал живым свидетелем этой казни. На шею бывшему солдату повесили дощечку, на которой было написано черными буквами: «изменник Родине». Писавший эту табличку был или неграмотный, или очень волновался, так как буквы были неровными и корявыми.

Приговоренного повели к вётлам, которые выбрали «артиллеристы». На самом деле это были сотрудники НКВД, которые должны были приводить приговор в исполнение. Один очень хладнокровно, очевидно это дело было для него привычным, закинул конец веревки на толстый сучок дерева, подтянул к себе, сделал петлю. Второй поставил под петлю стол, за которым только что сидели судьи, и рядом табуретку. Осужденного подвели к табуретке и велели встать на нее, а затем на стол. Он встал и сделал, как было велено. Затем тот же офицер поставил табуретку на стол и сказал, чтобы приговоренный встал на нее, что тот и сделал. Все распоряжения офицера он выполнял не спеша, как бы в забытьи. Никакой пощады не просил, ни к кому не обращался, не бился в истерике, не сопротивлялся. Он был уже мертв.

Тем временем офицер влез на стол, накинул петлю на шею этого мертвеца и крикнул: «Тяните, ребята!» Двое солдат натянули веревку, и бывший человек стал грудой мяса, завернутой в солдатское обмундирование. Его тело несколько раз конвульсивно дернулось и замерло навсегда.

Это жуткое зрелище наблюдало несколько десятков человек бывших однослуживцев таких же, как и он, имевших свои семьи, детей, жен, родителей. И я не увидел ни на одном лице радости совершившегося, да и горя особенного тоже. Они, по-моему, были больше смущены и раздосадованы тем, что присутствовали на этом суде.

Трое суток труп висел на дереве. Трое суток шли группы солдат по 10-15 человек смотреть, как он висит, разбухает на жарком солнце и уже начинает смердеть. Солдаты уходили понурыми и озабоченными. Офицеры проводили воспитательную работу. Но пошло ли это впрок? Наверное, да. Хотя через некоторое время в другом полку случай группового перехода на немецкую сторону заставил многих командиров задуматься о вреде немецких листовок, и было приказано собирать их и сжигать. Активность же немецкой пропаганды увеличивалась.

Началось курско-орловское сражение. Немцы стали сбрасывать листовки с иным содержанием, но с тем же призывом переходить на их сторону.

Бои развернулись на нашем левом фланге. Артиллерийская стрельба, авиабомбёжка, казалось, не затихали ни днем, ни ночью. Немцы упорно бросали листовки. Наш обстрел «рамы» результатов не давал, ведь она была бронированная. Я точно знаю, что наши пули достигали цели,так как трассирующие пули на это явно указывали. В листовках писалось: «Русские солдаты, сдавайтесь, вы окружены. Слышите грохот канонады со всех сторон?! Убивайте командиров, комиссаров, берите винтовку и котелок, переходите на нашу сторону». И на обратной стороне листовки тот же пропуск на немецком языке.

И вот один из расчётов станковых пулемётов в количестве шести человек, которые в то время были при каждой стрелковой роте, в полном составе ушел к немцам. Хоть немного, но немецкая пропаганда работала.

Наш же повешенный провисел на ветке ровно трое суток. По истечении этого времени приехал прокурор в сопровождении офицера и старшины, сняли труп с дерева, выкопали на огороде яму глубиной сантиметров 60 и закопали в неё уже разложившийся труп бывшего мужа, отца, солдата. Старшина, не смотря на возражения прокурора, снял с него ботинки. Теперь его прах покоится в земле на огороде деревни Ворачино. И нет на его могиле не только памятника или креста, но нет даже бугорка над могилой. Ведь только мы вчетвером да отделение старшего сержанта Дынникова, вскоре погибшего, знали, где он схоронен.

Жалею ли я, что его повесили? И да, и нет. Да, потому что дети остались сиротами, а он, если бы остался жив, мог бы принести немало пользы. Нет, потому что он изменил самому святому – солдатской дружбе, долгу Родине, народу. Тысячи таких же, как он людей находились в таких же условиях, но не пошли по этому пути. И привело его к измене не только желание увидеть жену и детей, эти мысли были рождены невниманием воспитателей-командиров, его узким мышлением, неграмотностью, всей той обстановкой, когда нечего было есть, нечем было стрелять. Мысль об измене родилась не сразу, но этого не заметили окружающие его сослуживцы.

Жалею я о другом. А что, если вернувшиеся из эвакуации жители этой деревни, обрабатывая огород, выкопают его и, увидев одежду советского солдата, сочтут его за героя, погибшего в бою. Это было бы несправедливо. Верно, свет на правильный ход событий могла пролить одна девушка по имени Оля, которая тогда появилась в деревне, очевидно, по своим хозяйственным делам. Как она проходила через заставы и посты неизвестно, но иногда она появлялась. Она, конечно, знала, что изменника повесили, и знала где. Но, по-моему, не знала, где его похоронили, хотя может быть, ей кто-то из солдат и рассказал.

В нашей солдатской жизни было мало радостей. Мы знали бессонные ночи, всегда недоедали, поэтому появление женщины, да еще красивой и молодой, взывало радость, и солдаты всячески старались сохранить втайне её пребывание на своём пожарище. Оля была молода с большой, тугой, черной косой, смеющимися глазами и обворожительной улыбкой. Я её встретил совсем случайно, она вылезала из погреба, где очевидно пряталась. На мой вопрос, откуда она здесь взялась и что тут делает, она заулыбалась и, опустив свои длинные черные ресницы, потупила взгляд. Потом сказала: «Мы здесь жили. Это был наш дом». Но как она прошла на позиции, так и не ответила. Это была её тайна. Солдаты наперебой стали её защищать. Это была хотя и маленькая, но радость для них. Оле в её 17-18 лет было не страшно, что стреляют и бомбят, в её сознании, очевидно, было сохранить своё пепелище, где, скорее всего, было закопано небогатое добро её семьи. И мы её не прогнали. Она сама, когда захотела, тогда и уходила, когда ей нужно было, она возвращалась.

Кроме Оли в Ворачино было ещё две женщины. Санинструктор Аня, крашеная блондинка, очень стройная сзади и очень некрасивая спереди, и Сашенька Царькова, молоденькая, лет 18 связистка в артбатарее. Но о ней отдельно.

Так что увиденная солдатами казнь изменника скоро стала забываться да и говорить-то о ней никто не хотел. У меня остались лишь воспоминания о том, как солдат висел, раскачиваясь на утреннем ветерке. У нас в расчёте Дынникова почему-то неотступно была мысль, что немцы, узнав об этой казни нас, не помилуют. И каждое утро на рассвете мы с тревогой смотрели в сторону вётел, на которых висел изменник. И каждое утро облегченно вздыхали, когда видели, что он на месте. Что это, предрассудки или страх за себя? А может быть боязнь быть повешенными немцами? Кто его знает. Только немцы нас на самом деле вскоре здорово наказали.

В один из пасмурных дней, когда мы попрятались от дождя в дзоты, вдруг рядом, буквально в нескольких метрах, раздались приглушенные взрывы снарядов. Задрожал дзот, ход сообщения с окопом обвалился. Однако воронок от взрыва снаряда, дыма и осколков мы не видели. Мы тогда подумали: «Вот это да! Наверное, немецкие рабочие вместо взрывчатого вещества снаряд зарядили песком. Поэтому он не взрывается, а просто падает в землю, содрагая её». Но тут же мы убедились в своей ошибке. Снаряд упал рядом с дзотом, и на месте его падения через доли секунды земля вздыбилась, поднялась вверх, и вывороченные огромные глыбы полетели в стороны. На месте падения снаряда образовалась воронка шириной метров 10-12 и глубиной метров 5-6. Только тогда мы поняли, что фашисты стреляют по нашим дзотам фугасными снарядами с замедленным действием.

Снаряд падал на землю, проникая в неё на несколько метров в глубину, где потом взрывался, создавая звуковое впечатление неразорвавшегося снаряда. После обстрела мы увидели вокруг наших окопов сплошные воронки, в них стояла вода, настолько они были глубоки. Однако ни один снаряд не попал в наши дзоты и землянки. А если бы попал в них, то они разлетелись бы в разные стороны, хотя и были трехнакатными.

Недаром «рама» летала над нами в погожие дни, и недаром немцы обстреливали нас именно в пасмурную погоду. Они знали, что в такую погоду их засечь не так-то просто, да и мы будем прятаться от дождя в укрытии. Урон живой силе они не нанесли, а обвалившиеся окопы мы укрепили.

Сашенька Царькова

Артиллерийский полк, который вместе с нашей пулеметной ротой держал оборону на стыке двух полков нашей дивизии в деревне Ворачино, был вооружен 76-ти миллиметровыми пушками и жил своей жизнью, своими заботами и печалями. Их наблюдательный пункт располагался на высоте чуть левее наших позиций, поэтому наблюдатели, офицеры, связисты обязательно проходили мимо нас, и мы знали друг друга в лицо, а некоторых по имени или фамилии.

Командиром батареи был молодой лет 26-27 капитан. Он был высок ростом, хорошо сложен и очень симпатичный. Он проезжал мимо нас на своем коне до определенного места, затем спешивался и проходил или проползал на свой наблюдательный пункт, откуда осматривал позиции немцев, засекал их батареи и корректировал огонь. Вместе с ним, когда он шел пешком, иногда ходила девушка с телефонным аппаратом на ремешке через плечо. Она была хороша собой. Среднего роста, стройная, на вид ей было не больше 18-19 лет. Она всегда приветливо улыбалась и подбадривала нас. Однажды, когда она одна возвращалась с наблюдательного пункта, зашла к нам. Мы познакомились. Её звали Саша по фамилии Царькова. Она рассказала, что родилась и жила в Москве в Марьиной роще, окончила курсы связистов и этой весной прибыла в распоряжение артиллерийской батареи, где вместе с другим связистом евреем Лёвой осуществляет связь между наблюдательным пунктом и батареей. Когда же она узнала, что я тоже из Москвы, радости ее не было конца.

Мы стали вспоминать довоенную жизнь. Как ходили в ЦСКА на каток, ведь парк ЦСКА находится в Марьиной роще. Вспоминали новогодние базары на площади Пушкина и Маяковского, праздничные парады и демонстрации на Красной площади, длившиеся до 17-18 часов, и многое другое. Мы были рады друг другу и ждали следующей встречи с нетерпением. Я в их расположение не ходил, зато Сашеньке никак нельзя было миновать меня, ведь дорога на наблюдательный пункт проходила от нас буквально в 5-7 метрах.

Наши встречи не остались незамеченными командиром батареи Александром Ворониным, и он стал им препятствовать. Если шел в наблюдательный пункт, то вместе с Сашенькой, возвращался тоже с ней. Я понял, что он к ней неравнодушен. И это впоследствии подтвердилось.

Сашенька была веселой и озорной девушкой, она всегда подшучивала над своим командиром, уходила ко мне без спроса, чем навлекала на себя командирский гнев и неприязнь ко мне.

Но сердцу не прикажешь. Наши встречи продолжались до тех пор, пока Сашенька не очень удачно пошутила над связистом Лёвой. «Рама» продолжала творить своё гнусное дело, сбрасывала бомбы и листовки. После очередного разбрасывания листовок, в которых говорилось, что вместе с комиссарами нужно убивать евреев, Саша одну из этих листовок ради шутки приклеила Лёве на спину. Артиллеристы долго ему не говорили, над чем они смеются и он, не зная причин смеха, смеялся вместе с ними, а когда узнал в чем дело, очень-очень рассердился на Шуру и, схватив винтовку, побежал разыскивать ее, грозя убийством. Саша не на шутку перетрусила и прибежала ко мне. Мы ее спрятали в своей землянке, поставив около неё часового. Лёва знал, что она может быть у нас, прибежал разъяренный, стараясь проникнуть в землянку. Мы его, как могли, успокаивали, говоря, что может быть это сделала не она, да и вообще стоит ли так сердиться на шутку. А сердиться было на что. Ведь в листовке был призыв к убийству евреев. И, по-моему, ни одна нация, как я убедился за свою жизнь, не переносит оскорбления так болезненно как евреи. Украинца называют хохлом, он обижается, но не сердится. Также и другие. А вот евреи сердятся, да еще если к этому была определенная ситуация.

Шуре это даром не прошло. Ее перевели от греха подальше в другую батарею, ибо командир Воронин добивался ее взаимности, и она не раз приходила ко мне со слезами, рассказывая, что он предлагает ей выйти за него замуж, что не входило в её расчёты, ведь она ещё не знала толком, что такое любовь, а наша привязанность друг к другу может быть и была какой-то любовью, но очень зыбкой и стеснительной, ненастоящей. Нас больше объединяло наше землячество, наши воспоминания о былой московской жизни. И тем не менее, когда я не стал ежедневно видеть её блестящие даже искрящиеся глаза, когда не стал слышать её подначивающий заразительный смех, когда не стал успокаивать, обнимая за плечи, мне стало грустно. Грустно стало и моим солдатам, которые относились к нам как к детям. Иван Васильевич перестал печь в котелке блины. Я стал отдавать свой скудный офицерский дополнительный паёк иногда печенье, иногда шоколад, которыми я баловал Шурочку, взрослым дядям. Хотя из этого доп.пайка им ранее доставались папиросы и табак, ведь я не курил.

Однако Сашенька совсем не пропала. Будучи верной нашей дружбе она все же находила время и приходила к нам. Однажды, когда я дремал на солнышке под бугорком около землянки после ночного бдения,я услышал четкие шаги приближающего человека и в то же время её звонкий радостный голос, что она прибыла. Я очень обрадовался, солдаты засуетились кипятить воду для чая. Саша рассказала, что их батарея находится в десятке километров от нас во втором эшелоне обороны, что ей там хорошо, но скучно без меня, без нас. Последний раз она пробыла с нами несколько часов и ушла, ушла, но не потерялась. Будучи уже в наступлении где-то в левобережной Украине я увидел её, проезжавшей в кузове автомобиля, к которому была прицеплена пушка. Она мне что-то кричала, я не разобрал. Я видел, как она своим маленьким кулачком вытирала со щёк слёзы и махала-махала рукой, как будто знала, что мы больше никогда не увидимся. И на самом деле мы больше не виделись. Жива ли она? Если да, то я ей желаю только добра. Надеяться на встречу в нашем большом городе было бесполезно. И теперь на старости лет эти воспоминания навеяли на меня грусть и тоску по тем людям, с которыми мне пришлось пережить немало ужасных дней и ночей, прерывавшихся лишь короткими эпизодами встреч с женщинами или девушками, которых на войне можно было встретить очень редко, тем более в обороне откуда всё население эвакуировалось. В моей памяти Сашенька была всегда, когда разговор заходил о войне. Ведь мужчинам, привыкшим к тяжелому труду и на роду которых написано быть воином, было тяжело, что же испытывали женщины, а тем более молоденькие девушки одним им известно. Ведь ни помыться, ни завиться, ни накраситься было нечем и негде. И всюду они испытывали на себе жгучий животный взгляд мужчин, иногда отпускавших в их адрес такие шуточки, что в мирное время любая, даже мало уважающая себя женщина, залепила бы им такую оплеуху, что они запомнили бы её надолго! И всё же они ухитрялись хотя бы перекисью водорода покраситься в цвет блондинки, завить на тряпочках волосы и всё для того, чтобы понравиться этой стае изголодавшихся по женскому полу мужчин. Шурочка, по-моему, была исключением. Она всегда была опрятной и не надо было краситься и завиваться, она и так была красива. Главной её красотою были молодость и доброта.

Любушкин

Оборона, длившаяся с апреля по июль 1943 года, надоела всем. Мы ждали когда же пойдем вперед. И с каждым днем ощущали, что это время вот-вот наступит. Это чувствовалось и по действиям разведок и по напряжению подготовки к этому. Нас дополнительно вооружили автоматическим оружием, вместо винтовок и карабинов выдали автоматы, запасной комплект патронов, чаще стали проводиться полиетанятия. На совещаниях чаще стало слышно, что «уже скоро». И оно наступило.

5 июля 1943 года ранним утром левее нас «заговорила» наша артиллерия, обстрел был продолжительным и мощным. Затем всё смолкло, а спустя некоторое время развернулась ожесточенная схватка двух армий, двух политических систем.

Нас сняли с наших позиций и после непродолжительного марша мы прибыли в небольшой лес, где были сосредоточены наши войска. Надо сказать, что в центрально-европейской части России это Курская, Белгородская и другие области, а также в Полтавской, Сумской областях Украины лес вообще редкость. Есть отдельные рощи и то больше по оврагам и низинам, а так всё необъятные поля и деревни по берегам ручьев, рек, прудов. Иногда пройдешь ни один километр под палящими лучами солнца пока встретишь долгожданную прохладу леса или какой-либо водоём.

В том лесу, куда нас привели и расположили на привал, не было свободного места от техники и людей. Привал был коротким. Выйдя из рощи, мы увидели сгоревшие машины и танки, разбитые пушки, впереди шел бой. Выдвинув нас на боевые позиции, командование решило укрепить линию обороны какого-то разрушенного и чадившего едким дымом населенного пункта.

Рота, к которой я был прикреплен со своим взводом, была из второго батальона майора Галкина, под началом которого я вступил в свою фронтовую жизнь со взводом ротных миномётов. Два брата Женя и Павлик обрадовались нашей встрече, что ни говори, а ведь начинали вместе ковырять землю под Алексеевкой. Но нам недолго пришлось радоваться. Начался арт.обстрел, а затем немцы пошли в атаку. Конечно, если бы они это сделали в апреле-мае, когда мы были безоружны, то нам пришлось бы туго, а проще говоря – бежать или погибнуть на месте. Теперь же, когда у нас были автоматы и неограниченное количество патронов, гранат, когда наши «Максимы» могли строчить хоть длинными, хоть короткими очередями, туго было фашистам. Ни один раз они пытались выбить нас из окопов и каждый раз отступали, неся немалые потери.

Бой прекратился с наступлением темноты. Подносчики патронов доставили ящики с патронами, солдаты стали набивать ими пулеметные ленты и диски. С обеих сторон слышались отдельные автоматные очереди, да пускались ракеты, освещавшие зловещие черные трубы от печей сгоревших домов. После трескотни и разрывов снарядов, после шума и напряжения целого дня наступившая тишина резала слух до звона в ушах. С наступлением темноты немцы продвинулись ближе к населенному пункту и расположились по другую сторону деревни, расстояние составляло всего несколько метров, поэтому иногда в наших окопах разрывались гранаты, брошенные немцами. И всё бы ничего ведь немец бросал на авось, не зная наверняка где мы, только выводила из терпения нас кошка, которая очевидно будучи раненой пряталась где-то в развалинах сгоревшего дома. Она беспрерывно жалобно мяукала. Ее мяуканье доводило нас до предела. В то место, где она находилась, стреляли из автоматов, бросали гранаты, но проходило время и опять слышалось мяу-мяу. Довела она и немцев, они тоже стреляли.

Ночь подходила к концу, нервы были напряжены до предела. Начинался день, который неизвестно чем мог закончиться. Когда рассвело, я не мог поверить своим глазам, взглянув на солдата Любушкина. Он превратился из черноволосого в абсолютно седого человека. Это скоропостижное поседение стало результатом ночных переживаний. Он сказал, что не боялся смерти, не боялся пуль и снарядов, а испугался ночной жути и жалобный стон кошки, плакавшей как люди в беду.

Началось новое наступление немцев, оно было настолько мощным, что нам приказали отойти с занятых позиций. Потери были очень большие, от стрелковой роты осталась едва ли одна треть. Был уничтожен один расчет пулеметчиков командира взвода Кирсанова, пулемет был оставлен разбитым на оставленных позициях. Нас снова отвели на прежнее место в оборону, где мы находились до начала августа. Я со своими двумя пулеметными расчетами занял позиции в боевом охранении. Здесь было всё по - прежнему. Поле перед дзотами и окопами было скошено. Оказалось, что наряду с сорной травой, росшей почти в рост человека, на нем росла и рожь. Она отливала золотом в скошенных рядах, напоминая вплетенную в женскую косу ленту. Солдаты-крестьяне вздыхали и охали, глядя на гибнущий урожай. Говорили, облизываясь, что из этого зерна получилось бы немало самогона. Белый как лунь Любушкин стал уже готовить цеп для обмолота зерна. Здесь не стреляли и не бомбили, лишь «рама» висела над головами, не предпринимая ничего.

5 августа 1943 года нам сообщили по телефону, что наши войска освободили Орел и Белгород и что сегодня вечером в Москве по случаю этой победы будет артиллерийский салют. Мы не стали ждать вечера и выпустили несколько ракет в сторону немцев и были за это наказаны, но не немцами. Дело в том, что несгоревшие в воздухе ракеты упали в рожь за нашими проволочными заграждениями и она загорелась. Ветерок дул на наши позиции и едкий удушливый дым стал нас душить, глаза слезиться, кашель разрывал наши глотки. Тут нам было уже не до радости. Во-первых, потому что огонь распространился в нашу сторону, грозя подобраться к окопам и дзотам, во-вторых, под покровом дыма и огня немцы могли выдвинуться к нам и уничтожить нас.

Любушкин предложил засыпать огонь землей. Мы вынесли все три пулемета на крышу дзота и одновременно с автоматчиками открыли огонь по месту загорания ржи. Немало патронов было потрачено прежде чем мы «закопали» огонь. Но пожар был потушен. Не знаю, что думали в это время немцы, но только они молчали. Когда же через один или два дня мы пошли в наступление, то не встретили никакого немецкого сопротивления, метод борьбы с горевшей рожью, предложенный Любушкиным, мог пригодиться и в будущем, ведь до конца войны было еще далеко. Впереди могли возникнуть и не такие ситуации. А пока складывалась неприятная ситуация для командира взвода Кирсанова. Брошенный на оставленных позициях разбитый пулемет особисты посчитали как умышленное действие и Кирсанову было велено идти туда и притащить его. Кирсанов ушел. Встретил я его, когда меня несли раненого. Где он мог его взять, когда немцев во всю гнали уже на запад?! Да и нужна ли была груда железа, когда-то именовавшая станковым пулеметом «Максим». Гибло самое главное оружие – люди. А без людей не будет ни пулеметов, ни автоматов. А вот людей как раз и не жалели. Всё затмевал лозунг «Вперед за Родину, вперед за Сталина». Но прежде чем мы пошли на запад произошло еще одно событие,о котором следует рассказать.

Я уже упоминал о солдате Родионове, бухгалтере предприятия, который не знал успела ли его жена и двое детей эвакуироваться в наш тыл и какова их судьба. На мое письмо в Москву в Управление по эвакуации пришел ответ, что жена и дети Родионова эвакуированы в какую-то область, я уже и не помню в какую, с указанием их адреса. Получив такое сообщение, Родионов не поверил своим ушам. Его реакция была мною непредвидимой. Он схватил меня с такой «нежной» силой, что мои молодые косточки захрустели, а затем сказал, что какая бы беда не случилась со мной на войне он всегда будет рядом. Именно он и выносил меня раненого с боя.

Вперед - на Запад

Наступление, которого мы ждали три месяца, началось. Уже отгремело Прохоровское танковое сражение, о котором нам рассказывали политработники. Немцы, продвигавшиеся в глубину нашей обороны на несколько десятков километров, выдохлись. Началось их изгнание из областейРоссии и Украины.

Первые километры наступления нашего полка, шедшего в боевой походной колонне на хвосте у немцев, особых неприятностей нам не причиняли. Начав освобождение оккупированных сел и деревень, мы видели, насколько истосковались жители по своим родным соотечественникам. Многие обнимали нас и плакали, сетовали на то, что так долго не приходили, угощали, кто чем мог, приглашали к себе в дома.

Но это было в тех населенных пунктах, которые были хотя и разграблены немцами, но не были сгоревшими и разрушенными. Многие деревни были очень красивыми, зелеными, с прудами, в которых плавали гуси. Некоторые же были сожжены дотла. И чем дальше мы продвигались, тем беднее становилась местность. Периодически рощицы в оврагах сменялись обширными полями со скошенными хлебами.

Ненависть немцев к советским людям явно проявлялась на каждом шагу: повсюду валялись предметы домашнего обихода, пух от подушек летал как снежинки. Не оставили они в покое и убранный хлеб, почти каждый крестец был подожжен и дымился.

Колодцы в населенных пунктах были вычерпаны до дна. Пить приходилось из болот, в которых кишели пиявки, лягушки и разные насекомые. Жара вначале августа всегда стоит неимоверная, а летом 1943 года, когда идешь запоясаный ремнями, с противогазом и автоматом, пулеметом или противотанковым ружьем, она казалась особенно беспощадной.

Еще находясь на оборонительных рубежах, меня долгое время преследовал запах пшенной молочной каши. Об этом знали все солдаты, поэтому, когда мы прошли основные оборонительные рубежи немцев и углубились на несколько десятков километров в глубь Украины, наш комвзвод Щербаков откуда-то принес огромный, литра на три, чугун пшенной молочной каши. Признаюсь, кашу я и теперь люблю, а тогда в боевое тревожное время это был лучший подарок и самая лучшая награда. Половину, а может быть и больше чугуна каши я съел, не отрываясь, смущенно поглядывая на свих «стариков». Они же скромно улыбались и были явно довольны доставленным мне удовольствием.

Колонна наших войск шла не спеша, но и не мешкая, шли впритык к немцам, поэтому однажды мы были обстреляны своими же самолетами. Голова колонны втягивалась в населенный пункт, деревня была как и десятки других деревень: маленькие мазанки, побеленные снаружи и обнесенные плетнями из лозы, сушащимися на крышах хат и сараев яблок и слив. В это время в воздухе появились два самолета с нашими опознавательными знаками. Они пролетели над нами раз, другой, а затем снизились и на бреющем полете пошли в атаку, стреляя из пулеметов, потом повторили свой маневр. В результате чего несколько человек погибли и еще несколько получили ранения.

Я, видя, что нас обстреливают, не нашел лучшего варианта, как спрятаться за плетень, будто он мог меня предохранить от пули. Солдаты быстро разбежались и попрятались. Досталось тем, кто был на подступах к деревне. Все это случилось из-за нерадивости наших старших командиров, не давших вовремя сигнальных ракет. Когда же они это сделали, было уже поздно. Такие неразберихи были не единичными.

В длительном походе, даже без такой опасности, которой подвергались мы, всегда тяжело да еще и с приличным грузом к тому же. Наш груз был весом 66 килограмм, именно столько весит станковый пулемет «Максим» в собранном виде. Так что идти было нелегко. Поэтому отбив однажды у немцев очередной населенный пункт, солдаты пригнали откуда-то телегу, запряженную лошадью. Лошадка, видно, была никому не нужна, ибо она была тощая да к тому же горбатая.

Мы погрузили на телегу пулемет и ленты, положили свои скудные пожитки и были довольны. Сел на телегу только один солдат, который, очевидно, очень любил лошадей и любовно ухаживал за нашим Коньком-горбунком. Мы шагали рядом, иногда помогая горбунку на ухабах и подъемах. Увидев такую тачанку, солдаты и офицеры других подразделений подвергали нас жесточайшей критике и насмешкам. Но все проходит, прошло и это. Потом мы нашего горбунка заменили на лучшего скакуна, но на том переходе он нас здорово выручил.

Потом мы раздобыли лошадей и повозки и для других пулеметов. В упряжке одной из таких тачанок был породистый рысак, хромавший на переднюю ногу, она у него когда-то была прострелена пулей. На ходу он хромал, но стоило ему побежать, как хромота его проходила и он неудержимо мчался, очевидно, вспоминая свои былые дни. Ездовой был под стать своего скакуна. Он не хромал, но не мог повернуть головы, не повернувшись всем туловищем, так как был ранен в шею. Он на своем рысаке и доставлял меня раненого в полевой госпиталь. Ездового звали Ваня. Но об этом позже.

Итак, мы двигались на Запад, ломая нехитрую оборону немцев, которые ежедневно пытались уйти от нашего преследования. Освободив один из населенных пунктов, к нам прибежали местные жители с жалобой на старосту, который усердствовал перед немцами и мордовал население.

Помком взвода Щербаков и другие солдаты направились к его дому, но того уже и след простыл, не было и членов его семьи.

Староста жил в хорошем деревенском доме. Разбогател он за счет обижаемого населения. В доме старосты солдаты нашли полтуши свиного сала, которое конфисковали. Часть отдали населению, часть взяли себе. Мы всем взводом взялись за трапезу, к нам присоединились и другие. Не употребляя долгое время такой жирной пищи, наши животы расстроились. И теперь у нас была одна только мысль, за какой бы куст или предмет укрыться, чтобы снять штаны, а это нужно было делать часто. Никто никого не ждал, когда он свою нужду справит, а шли вперед и вперед. Поэтому решено было особо страдающих посадить на тачанку с расстегнутыми штанами и раздвинуть доски, чтобы справлять нужду прямо на ходу. Конечно, сзади идущим это было не по душе, но что поделаешь, не бросать же человека. Насмешек было хоть отбавляй, мы терпели. Если бы узнал об этом староста, то он тоже немало похохотал бы.

Наша колонна шла в обход города Лебедин. Стояла страшная жара. Клубы пыли поднимались над всей колонной. Мы вышли на высоту, с которой хорошо было видно город. Блестя белизной, он как бы струился в лучах солнца и приглашал войти в него. Только этому не суждено было случиться.

Заметив приближение нашей колонны, немцы открыли по нам бешеный артиллерийский огонь. Началась паника, солдаты побежали в разные стороны, раздались крики и стоны раненых. Я знал, как надо поступить в данной ситуации (не даром учился в училище), дал команду быстро продвигаться вперед, а затем в сторону. Этим достигалась цель уйти из - под обстрела. Выйдя из - под артобстрела, мы не стали откатываться, а взяв еще левее Лебедина, вышли на параллельную дорогу и двинулись дальше.

В одной из деревень, где росли мелкие дыни, мы остановились на привал. Именно здесь я последний раз видел Сашеньку, проезжавшую в кузове грузовика с пушкой.

Двое или трое суток ушло на то, чтобы полк принял пополнение новых солдат. В моей роте оставалось двадцать восемь человек, в том числе братья-офицеры Женя и Павлик. Внезапно полк остановился. Местность оказалась низменной, впереди маячили холмы, обросшие лесом, по опушке которых протекала река. На холмах укрепились немцы. Это было в конце августа или начале сентября. Мы залегли и стали окапываться. Фашисты «поливали» нас из всех видов оружия. Мы не оставались в долгу.

Наступила ночь. Тихая украинская ночь с яркими звездами и светлым небом. Она напоминала мне школьные годы с гоголевскими рассказами. Стрельба прекратилась. В небе висела луна, роняя свой бледный свет на уставших солдат, копавшихся в земле, обустраивавших свои окопы. И вдруг звонко раздалась команда осеннего перепела: «Спать пора, спать пора!». Но уснешь ли в такой обстановке, наперед зная, что завтра может быть совсем не проснешься.

Наступало серое туманное утро. От реки и низины, поросшей травой, потянуло прохладой. Мы поеживались и заворачивались в плащ-накидки. В это время нас вызвал комбат Галкин и приказал и достать карты. На ней он показал нам деревню Ольховку и сказал, что ее надо обойти с правового фланга, атаковать и закрепиться в ней. Это было за 4 дня до моего ранения.

Висячая смерть

Как вы думаете, скольких видов бывает смерть? Вы скажете, что их не пересчитаешь. И будете правы.

Можно споткнуться и умереть, можно умереть от старости и болезней, можно от ножа или топора, от пули или снаряда, от мины или огнемета. Но изощренности фашистов по умерщвлению людей не было предела. Мины, снаряды, бомбы, пули, разного рода техника, газовые камеры – все было в их арсенале. Но вот такого вида смерть, какую они приготовили для нас, редко встретишь.

Для выполнения задания комбата Галкина нам нужно было форсировать реку. Но, как и где ее переходить, мы не имели понятия. И тут Галкин подвел к нам мальчика лет 14-15, сказав, что он нам будет проводником.

Проводник повел нас в предутренней мгле под покровом тумана куда-то в сторону. Пройдя некоторое расстояние в неизвестность, мы оказались около реки, ширина которой была не больше 20 метров, а еще через некоторое время мы вышли к мосту через эту реку. Берега реки были крутые чуть поросшие мелким кустарником. Взглянув на мост, мы увидели, что одна его сторона была взорвана. На другой стороне часть досок, из которых сооружен мост, была оторвана, а на бревнах, связывающих два берега, висело на тонких проволоках несколько мин. Даже при незначительном содрогании чека из взрывателя могла выскочить, сработает боек и произойдет взрыв мины, а от детонации взорвутся и все остальные снаряды, и не только от моста, но и на несколько десятков метров от него не останется ничего.

Мы спросили у проводника, нет ли поблизости другого моста или брода, на что он ответил, что нет. Задача наша осложнялась еще и тем, что мы не знали глубины реки, но, судя по всему, она была немалой, так как течение ее было плавным.

Командир роты принял решение перейти на другую сторону реки по бревну, на котором висели мины. Отойдя на значительное расстояние, мы залегли, а один из молодых солдат стал осторожно переходить реку по взорванному с одной стороны мосту. Было видно, как он, наступая на бревно и перешагивая торчащие концы досок, выбирает место, куда поставить ногу.

Когда он прыгнул на берег и осмотрел дорогу у моста, ища закопанные противопехотные мины, мы с облегчением вздохнули и солдаты один за другим стали испытывать судьбу.

В роте, как я уже упоминал, оставалось всего 28 человек. Они все перешли на ту сторону реки и заняли оборону, ожидая нашего перехода.

Однако одно дело перейти этот опасный участок моста, имея один автомат и еще кое-какое барахло, и совсем другое дело переносить шестидесяти шестикилограммовый станковый пулемет да и еще коробки с лентами патронов к нему. В данной ситуации это было делом неосуществимым.

Даже когда пулеметы были разобраны на три части, мои старики не хотели идти, боясь не только подорваться на минах, но и упасть в воду вместе с частью пулемета.

Командир в такой ситуации должен подавать пример, я стал переносить один пулемет за другим, пока я перетаскивал три части одного пулемета, два других были готовы отражать нападения врагов. И только собрав на противоположной стороне реки перенесенный пулемет, начали разбирать второй, а затем в таком же порядке и третий. К нашему счастью ни один из солдат не упал в воду, а мины не взорвались. После такого вояжа туда-сюда, да еще с приличной ношей у меня дрожали колени, и при последних переходах я еле-еле держался на ногах.

В утреннем тумане нам повезло и тем, что немцы нас не обнаружили и по всей вероятности не ожидали, что мы рискнем переходить этот злосчастный мост с висячими минами, поэтому когда мы, прижимаясь к одному из крутых холмов, заросших лесом, с криком ура побежали в атаку, они, редко отстреливаясь, побежали прочь. Деревня горела.

Тем же путем в обратном направлении был послан связной для доклада Галкину.

Мы окопались на огородах Ольховки, поджидая свои войска, но проходили часы, а мы – маленькая горстка солдат оставались без поддержи, без пищи. Мои пулеметчики время даром не теряли, продолжали укреплять позиции, уже откопали в полный рост окопы и площадку для пулеметов, замаскировались.

День клонился к концу, в животе урчало от голода. Решено было послать по одному солдату к горящим домам, а точнее не горящим. А чадящим, так как дома были сделаны из тонких жердей, обмазанных с обеих сторон глиной.

Солдаты вернулись с яблоками и красными помидорами. Из населения никого не встретили. Так прошел этот день. Немцы отступили, наши не пришли. Прошла тревожная ночь, все оставались на своих местах.

Утро не принесло желаемого результата. Ни связного, ни наших войск. Послали второго связного, но едва он выбрался на деревенскую улицу, прозвучал одиночный выстрел, и он упал. Мы долго всматривались в сторону немцев, ища, откуда прозвучал выстрел. Но тщетно. Побежавший короткими перебежками солдат к сраженному пулей связному, благополучно достиг домов, но как только он поравнялся с круглым обмазанным глиной курятником, как снова прозвучал выстрел, и солдат был убит. Мы поняли, что немцы держат нас под прицелом, и пока мы бездействуем, они нас не трогают, но стоит кому-либо начать движение, как тут же открывается огонь.

Мы с одним из братьев командиров взводов стрелковой роты решили попытать счастья и раздобыть что-нибудь поесть. Ползком мы добрались до сада, в котором зрели яблоки и груши. Стали их собирать за пазуху и из-за горящего дома бросать в окопы солдатам. Около стоявшего стога сена лежала куча крупных красных помидоров, мы набрали и их, но при перебрасывании они разбивались.

Немцы усекли нашу проделку и выпустили по нам несколько мин. Своих же все не было и не было, чтобы быть менее заметными в саду и как-то утолить голод мы взяли длинные жерди, стоявшие у стога сена, и лежа на спине стали сбивать ими яблоки, но это продолжалось недолго, снова стали взрываться мины, и мы убрались от греха подальше. Однако голод гнал солдат к домам, к садам, а снайпер не зевал. Стоило лишь на долю секунды замешкаться, как раздавался выстрел, и очередной солдат падал либо убитым, либо раненным. Мы потеряли здесь еще шестерых. Было решено обстрелять из пулеметов место предполагаемого нахождения снайпера.

Знаю немецкую точность стрельбы из минометов, я приказал пулеметчикам после обстрела немедленно сменить позиции, раздались длинные пулеметные очереди. За одну минуту скорострельность «Максима» составляет 600 выстрелов. Моими же пулеметчиками было сделано примерно по 120-130 выстрелов, т.е. они на стрельбу потратили 20-30 секунд и сразу же покинули свои позиции.

Вторая ночь в Ольховке прошла еще напряженнее, еще тревожнее. Каждый шорох казался за приближение немцев, выпускаемые ими ракеты освещали всё так, что казалось они просвечивали нас насквозь, мы старались в потемках изменить свое расположение, расширить фронт своих позиций, создать видимость, что нас много. А нас оставалось не более 30-35 человек, способных держать оружие.

Где-то к середине третьего дня нас вдруг атаковали наши же солдаты, лишь случайность помогла нам не перестрелять друг друга, когда они бежалии кричали «ура», стреляя на ходу, мы не сразу поняли в чем дело, поэтому и не открыли огонь.

Командир наступавшего подразделения сказал, что командование думало, что мы все уничтожены, услышав накануне пулеметную стрельбу, разрывы мин и внезапное их прекращение. Он же нам сказал, чтобы мы выходили из этой деревни в направлении кустарников, расположенных около реки, через которую мы переходили два дня назад.

Выяснилось также, что посланный нами связист не дошел. Телефона или рации, о которых можно было только мечтать, у нас не было, а стало быть, и связи не было никакой. Эта неразбериха, связанная, на мой взгляд, с малым опытом наших старших командиров, нередко приводила к подобным ситуациям, из-за чего гибли десятки и сотни солдат.

Я уже не говорю о первых месяцах войны, когда вообще никто ничего не знал. Знали, что нужно выходить из окружения, а стало быть, идти на восток. Вот и шли до самой Москвы и Сталинграда. Нас успокаивали, что это так нужно, что это маневр по принципу Кутузова, что мы собираем силы для решающего удара. Об этом говорили по радио, писали в газетах. Оказалось же, что все не так. Мы просто были не готовы, и наше верховное командование жило старыми мерками, делая ставку на конницу, а не на моторы. Ни Шапошников, ни Ворошилов, ни Буденный не были способны руководить таким огромным, от Прибалтики до Черного моря, фронтом. Растерялся, как теперь известно, и наш «великий кормчий». Все же мелкие потуги строительства противотанковой обороны под Смоленском, где и другие такие же пацаны, ее сооружали, оказались ненужными.

Немецкое наступление было организованным, по ранее разработанным планам и маршрутам. Им не за чем было двигаться по заболоченным местам и бездорожью, когда был свободный путь по шоссейным и грунтовым. Они и отступали так же, оставляя мелкие заслоны на наиболее выгодных для них рубежах.

Основные же линии обороны строили за крупными препятствиями, такими как широкие реки, горные массивы и так далее, сосредотачивая там основные свои силы и технику. Наш полк встретил неосновную линию обороны и все же на несколько дней споткнулся.

Саперная лопатка – оружие нужное

Почему-то уж так повелось, что командир редко носил с собой саперную лопатку. Она обычно прикреплялась к толстому ремню в специальном чехле и,нередко была нужна в условиях боевых действий.

Если враг прижал тебя своим огнем к земле, надо сразу окапываться, чтобы сохранить свою жизнь. Для этого нужно лежа суметь выкопать перед собой небольшую ямку, землю от которой положить бугорком около своей головы. Это для того чтобы пуля, встретив на своем пути сопротивление потеряла свою силу движения и не ранила солдата в голову. Затем окапывание продолжается вплоть до сооружения ячейки одиночного бойца, а затем они соединяются ходами сообщения, образуя целую систему обороны такую, какая была у нас под Алексеевкой. Это долгосрочная оборона. Если же остановка временная, короткая, то обычно только окапываются, а потом продвигаются вперед.

Лопатка служит также и для прикрытия головы, если ты не окапываешься, а просто залег на какой-то короткий промежуток времени, когда враг ведет интенсивный пулеметный и ружейный огонь, и при прекращении его нужно снова подниматься и бежать вперед. Она же служит и боевым оружием в рукопашном бою, когда у солдата вышли патроны или выбили из рук автомат или винтовку. Ею солдат действует как топором, нанося врагу серьезные повреждения.

Я в этот раз оказался без лопатки, оставив ее на тачанке у ездового Вани, и очень сожалел об этом. Но еще больше пожалел, когда попал в очень критическую ситуацию.

Получив приказ об оставлении деревни Ольховки, командир роты приказал мне с одним расчетом пулеметчиков остаться на занимаемых позициях для прикрытия отхода остальных солдат за пределы деревни, где кончались огороды с противоположной ее стороны.

Я потом не встречал на Украине, а может быть и не замечал, только Ольховка была вокруг обкопана глубокой канавой, по краям которой росли ветлы. Вот туда-то и должны были отойти наши солдаты, и спустя примерно 20-30 минут я тоже должен был сниматься со своих позиций.

Покидали позиции почти трехдневного нашего обитания солдаты очень быстро, поэтому спустя указанное время я тоже стал отходить к указанному месту.

Что легче идти вперед или отходить назад в тыл, неизвестно. Если ты находишься под обстрелом, то инстинкт срабатывает в положительную сторону, когда отходишь, ведь пуля должна тебя догонять. Но этот инстинкт – чистый обман. Скорость пули 30 метров в секунду. Далеко ли можно голодному, пожилому человеку с полной выкладной убежать?! Конечно же нет. Однако уйти подальше от опасного места стремление каждого человека, находящегося даже не в боевой обстановке. Но иногда появляются такие факторы, которые не способны заглушить инстинкт самосохранения – это инстинкт - голод.

Когда я со своими пулеметчиками короткими пробежками приближался к канаве с ветлами, то увидел зрелище, которому нет слов для описания.

И все же.

Я увидел толкающуюся около термосов с кашей толпу солдат. Кашу принес старшина роты. Солдаты, обжигая руки, засовывалив термос, захватывая горстями кашу, обжигаясь, засовывали ее в рот. Здесь же были и два моих расчета пулеметчиков во главе с помкомвзвода Щербаковым.

До указанного места нашего сосредоточения – кустов у реки – было еще немалое расстояние, а ни один солдат туда не продвинулся. Командиры ничего не могли сделать с голодными солдатами, команды их просто не замечались, они продолжали глотать кашу.

С момента снятия с позиций прошло немного более получаса, а казалось, прошли уже часы.

Немецкие наблюдатели, замаскировавшись в кустах на холмах, заметили наше скопление и стали обстреливать нас из минометов.

Одна мина упала немного дальше кучи солдат, другая – левее. Видя, что дело хорошим не кончится, я приказал расчету Дынникова короткими перебежками бежать к кустам у реки. Они быстро, ни разу не останавливаясь под непрерывным огнем автоматов и пулеметов, достигли кустов и укрылись там, направив пулемет в сторону фашистов.

Я с командиром взвода Женей решили тоже преодолеть это пространство короткими перебежками. Только мы собрались бежать, как немецкая мина разорвалась в гуще солдат, пожирающих кашу. Очевидно, это подхлестнуло нас и мы, сорвавшись с места побежали в направлении кустов. В это время немчура открыла такой автоматный огонь, что мы были вынуждены упасть на землю.

Именно в этот момент я пожалел, что при мне не было саперной лопатки. Мы лежали пригвожденные пулями на голой земле, очевидно выщипанной коровами и овцами от травы.

Выбрав момент, когда огонь немного стих, очевидно, немцы думали, что они нас убили, мы с Женей быстро поднялись и побежали, но, сделав несколько шагов, вынуждены были опять прижаться к земле.

Я уже видел лицо Дынникова и пулемет, надежда на то, что Дынников откроет огонь из пулемета по немцам, промелькнула у меня в мозгах. Однако все мои усилия сказать ему об этом тонули в грохоте рвущихся снарядов, свиста пуль и грохота от стрельбы. Однако Дынников все же услышал мою команду «открыть огонь по немцам», но, что-то крича и показывая на холмы, не стрелял.

Дольше лежать было бесполезно, надо было принимать решение. В этот момент я услыхал стрельбу наших солдат, сменивших нас в окопах. Немцы немного притихли. Мы с Женей поднялись и побежали, уже не останавливаясь, до кустов. Здесь начиналось непростреливаемое пространство.

Первое, о чем я спросил Дынникова – почему он не открывал огонь, а только размахивал руками. Дело в конце концов заключалось не только в нас с Женей, там же гибли наши товарищи, метавшиеся под минометным обстрелом. Он сказал, что на эти холмы пошла цепь наших солдат, поэтому он не мог стрелять.

Опять загадка. Кто же стрелял по нам с Женей, кто же посылал мины по нашим солдатам? Не наши же! Однако вскоре обстрел закончился, и остатки нашего подразделения прибыли в кустарник к реке, таща на себе раненых и убитых.

Одна из немецких мин попала в расчет помкомвзвода Щербакова, разбив пулемет и выведя из строя почти весь расчет. Помкомвзвода Щербаков был контужен, он оглох и онемел. Я его потом встретил в полевом госпитале. Он подошел ко мне, улыбаясь, но ничего не мог сказать. Я же не мог его ободрить, потому что у меня не было сил. Я лишь вспомнил, как я писал письма его супруге и детям, ведь он был неграмотный. Если он остался жив и вернулся домой, то наверняка его жена воздаст ему должное за добрые пожелания, за те теплые и ласковые слова, которыми я ее называл в его письмах. Они были от души сказанные им и обработанные художественно мной.

Иногда он говорил, что я чересчур стараюсь и переусердствую в своих высказываниях. Я его успокаивал, говоря, что после войны ему это пригодится, да и, читая его соседям по улице, она будет горда, что ее супруг так горячо ее любит и вселит еще большую надежду у других женщин на скорую встречу со своими мужьями.

Тогда же он стоял безмолвный, глухой и улыбающийся. Может быть это была улыбка радости за себя, что он живой, может быть за меня, а может быть мне показалось, что он улыбался, а это была просто гримаса сожаления, глядя на меня кругом забинтованного и беспомощного. А может быть мне вообще это все показалось, я был в полузабытьи.

Оставшийся в живых один из солдат расчета Щербакова притащил разбитый пулемет. К стрельбе он был не пригоден и его нужно было отправить в мастерскую. От моего взвода осталось десять человек. Каждый кто остался в живых мне был родным и с каждым мне не хотелось расставаться, поэтому, выбирая кого отправить в тыл в арт.мастерскую с разбитым «Максимом», я встал перед дилеммой.

Очень просился командир отделения Дынников. Его я не мог отпустить, потому что он был командиром. И хотя он говорил, что скорее его это никто не сделает, я не согласился и послал того самого Любушкина, который остался единственным в строю из расчета Щербакова.

Не знаю то ли предчувствовал старший сержант Дынников, то ли судьба, только через день он был убит прямым попаданием пули в лоб, когда мы безуспешно штурмовали засевших в лесной сторожке немцев. Я в это время лежал рядом с ним и стрелял из автомата. Кругом всё грохотало, рвались снаряды и разрывные пули, стрекотали пулеметы и автоматы. Стреляли мы, стреляли немцы. Мы прижались к земле рядом со строчившим пулеметом. Вдруг наступила тишина. Лишь на мгновение Дынников поднял голову, чтобы посмотреть вперед, как пуля угодила ему прямо в лоб. Он сник головой, даже не вскрикнув. Я его опрокинул навзничь, потряс за плечи, он лежал бездыханный.

Погиб отличный человек, семьянин. Судьбой ему была уготовлена смерть в сражении, а не в годы немецкой оккупации, где он находился до весны 1943 года. Он был хорошим, спокойным, уравновешенным командиром, глядя на его спокойствие и другие, в том числе взбалмошный Роднов, обретали спокойствие. Но потерянного не вернешь. Когда мы потрепанные вновь собрались в кустах, я об этом и не думал, мне нужно было, чтобы при отделении был командир тем более, что оставшийся еще один расчет, данный мне ротным командиром, был мало знаком. Мой же третий расчет охранял штаб полка. Гибель Дынникова меня удручает до сих пор.

Новые испытания

На войне, как на войне. Некогда долго оплакивать погибших. Надо делать свое солдатское дело.

Немного переформировавшись, мы с остатками взвода присоединились к своему батальону. И уже на следующий день – 5 сентября – двинулись вперед. Наш путь лежал по заросшей травой лесной дороге. Кругом была тишина, лишь где-то попискивали невидимые птички, да иногда слышался тихий говорок солдат вперемешку с озорными словами, когда кто-либо из них спотыкался на неровной лесной дороге.

Вдруг тишину разорвали звуки визжащих снарядов и их разрывы. Мгновенно людская масса рассыпалась в разные стороны.

Наши уважаемые командиры, не произведя накануне разведки, в надежде, что в лесу немцы задерживаться не будут, повели нас прямо на их засаду. Голова колонны уже спускалась в низину, на противоположной стороне которой стояла сторожка лесника, когда раздались первые разрывы снарядов. Рассыпавшись цепью по низине, мы открыли огонь по немцам. Они же, оборудовав дом лесника под дзот поливали нас пулеметным огнем, будучи сами неуязвимыми. Пушек с нами не было, они были где-то во втором эшелоне, поэтому выбить их оттуда было нелегко.

Расчет Дынникова поставил пулемет на поленницу дров, сложенных здесь же, и начал подавлять своим огнем немецкий пулемет. Они выпустили несколько лент без остановки, а потом пулемет, раскалившись, замолк. И в этот момент наши побежали назад. Командир роты Петухов встал во весь рост и пытался с поднятой рукой вверх, в которой был зажат наган, повести вперед свою роту, но вражеская пуля попала ему в горло, и он, захлебываясь кровью, упал на землю. Его подхватили отступающие солдатыи понесли в тыл. Наступила тишина.

После ужасного грохота, наступившая тишина показалась зловещей. Оглядевшись, я увидел спины наших солдат, убегающих в тыл. Стреляя из автомата, я не видел, когда пулеметчики Дынникова сняли пулемет и ушли с ним. Рядом лежал сам Дынников без движений, без дыхания. Я понял, что остался один и, прячась за деревьями, стал отходить назад. Отойдя от места боя на несколько десятков метров, я наткнулся на группу солдат и командиров, среди которых был и комбат Галкин. День был уже на закате. Там, где-то за лесом садилось солнышко. К нашей группе стали подходить еще солдаты, в том числе пулеметчики расчета Дынникова.Пулемет заклинило, и для стрельбы он был больше непригоден, нужно было менять ствол и сальник, так как от беспрерывной стрельбы вода в кожухе от раскаленного ствола выкипела, ствол раздулся, нажимая на сальник, и при остывании крепко-накрепко зажал ствол, который при стрельбе должен двигаться взад-вперед.

Собралось человек сорок, и мы, отойдя от просеки некоторое расстояние, заняли круговую оборону.

Телефонной связи с полком не было. Наступила ночь. Кое-кто начал дремать, завернувшись в плащ-накидку. Часовые, выдвинутые вперед, бодрствовали. Было тревожно на душе, разум возвращался к последним событиям. Там, где-то в темноте лежит убитый Дынников и еще многие. Не было одного из братьев командиров – Павлика. Да и вообще от батальона остались рожки да ножки. Где был второй расчет пулеметчиков, переданный мне из роты, я не знал. Тревога, тревога и тревога. Что-то даст завтрашний день. Что ждет впереди. И когда усталость стала брать свое, и воспаленный мозг стал погружаться в полудремоту, вдруг раздался окрик часового: «Стой, кто идет!». Сразу все повскакивали. В ночной тишине мы услыхали хруст ломаемых ветвей деревьев и чье-то продвижение в нашу сторону. За следующим окриком: «Стой, стрелять буду!» раздалась автоматная очередь. Шорох прекратился, и вдруг за этим раздалось ржание лошади. Очевидно, животное где-то бродило и, учуяв запах человека, пошло на него. Раздались смешки солдат и ругань в адрес лошади.

Остальное время вся ночь прошла спокойно. На рассвете послали связного в штаб полка, и через некоторое время он вернулся с телефонистом, разматывающим провод. Как только связь была установлена, мы услышали в трубке комбата не очень ласковые слова командира полка подполковника Шмелева, который распекал Галкина за неумение руководить операцией. Он сказал, что большинство людей нашего батальона прибежали к штабу полка и там находятся до сего времени.

Через некоторое время все они были в нашем расположении. Вместе с ними пришли старшины рот и принесли пищу и первый раз за все время водку.

Я не пил, поэтому за меня выпили другие, наелись стало веселее.

Последний бой

Последний бой - он самый страшный. Не потому что было страшно, а потому что ни с чем не может сравниться то чувство, которое переживаешь ты, когда уже беспомощный и неспособный сам передвигаться, не можешь держать в руках оружие, лежишь весь в крови.

Для меня он был коротким.

Начав свое твердолобое наступление по старому маршруту, мы наткнулись на тоже препятствие. Неисключено, если бы мы не драпанули,а пошли бы вперед, то немцы не вернулись бы на свои позиции, а то, что они отступили, был факт. Иначе как можно было рассудить прекращение огня по нашим бегущим назад солдатам?

Очевидно, получилось так, что мы бежали друг от друга. Они, удостоверившись, что мы их не преследуем, вернулись на свои оставленные позиции. Это я так думаю, а как было на самом деле неизвестно.

Факт тот, что при нашем приближении к лесничеству все повторилось. Только их огонь стал более массированным с применением большого количества разрывных пуль, чем создавалось впечатление стрельб и спереди, и сзади, и по бокам.

В этот раз я находился на левом фланге нашего наступления, так как мы заранее выстроились в цепь с целью охвата лесничества с флангов.

Бой только начал разгораться, когда один из пулеметов захлебнулся после минометного обстрела. Я поспешил к этому расчету и увидел, что от него отбегает узбек-наводчик с рассеченной осколком щекой. Кровь по ней не текла снаружи, рана была похожа на разрезанный кусок мяса с растопыренными краями. Он не кричал, он плакал. Это был совсем молодой, видно лет восемнадцати узбек. Этим расчетом я стал командовать совсем недавно, и откуда был узбек, не знаю. Он мне сказал, что весь расчет убит. Я подполз к пулемету. Рядом валялись убитые. Я зарядил пулемет, он оказался исправным, и я, не теряя времени, встал на колени, начал вести огонь по немцам, которые уже начали отступать. Их спины мелькали в вырубках деревьев.

И в этот момент, когда я, стоя на коленях, дал еще очередь, раздался оглушительный взрыв снаряда, и меня отбросило в сторону. Я почувствовал, как всё моё тело ослабло, из правого рукава по кисти руки текла горячая кровь, в правой ноге ощутил нестерпимую боль. Всё это промелькнуло в одно мгновение. Я крикнул что-то ругательное и потерял сознание.

Очнулся, когда Родионов и еще двое солдат несли меня на моей плащ-накидке по кустарнику ивняка, больно впивающегося в раненую ногу. Я плохо слышал.

Начались долгие мучительные дни и месяцы лечения.

Так закончилась моя эпопея борьбы с фашистскими захватчиками. Это было 6 сентября 1943 года, когда мне было восемнадцать лет, одиннадцать месяцев и четырнадцать дней.

Подготовил материалы Абрамов Анатолий Михайлович

Подготовка этой статьи была обусловлена многими факторами и главными из них являются два. Первый их них тот, что в сентябре 2014 года моему отцу Абрамову Михаилу Ивановичу исполнилось 90 лет со дня рождения, а второй заключается в приближающемся великом празднике ­– Дне Победы, семидесятую годовщину которого мы все будем отмечать в 2015 году. К нему он имеет самое непосредственное отношение, поскольку, пусть и недолго, но воевал, проливал кровь для ее достижения. Не отметить эти события я, как любящий сын, не мог. Так и возникла идея подготовки к опубликованию воспоминаний отца.

Воспоминания Михаила Абрамова были обнаружены мной в его архиве. Они, не претендуя на высоко художественное произведение, рассказывают нам о тяготах войны и простых советских людях, которые волей истории стали солдатами, как воевали, голодали, страдали, проливали кровь наши родители, родственники, друзья за свободу великой страны в которой мы живем. Их ратный труд и подвиг позволяет нам всем жить под мирным небом.

Михаил Иванович Абрамов родился 23 сентября 1924 года в маленькой деревушке с симпатичным названием Жуково в которой и было-то всего 10 дворов и которая и до настоящего времени существует в Раменском районе Московской области. Это в 25 километрах по прямой линии до МКАД, а по шоссе – 30.

Он бегал вместе с деревенскими мальчишками в соседнее село Зеленая слобода в школу, а потом семья перебралась на постоянное место жительства в Москву. У Михаила были два брата – Анатолий, 1923 года рождения и Владимир, 1931года.

Родители Иван Федорович и Варвара Дмитриевна были из крестьянских семей.

Когда началась Великая отечественная война Михаилу еще не исполнилось и семнадцати лет. Призыву на фронт он не подлежал, а вот копать окопы на трудовом фронте вполне годился. И копал их в августе-сентябре 1941-го недалеко от Москвы в районе станции Хотьково Ярославской железной дороги.

Август был жарким. Нещадно пекло солнце, донимали слепни и оводы, а ночи уже холодные, так и заработал Михаил чирьев по всему телу. Кто знает, иметь такую хворобу дело не из приятных и трудно излечимых. Долго он потом с ними мучился, когда уже на фронте ему кто-то посоветовал присыпать их порохом из патрона. Так и вылечился. А потом было пулеметное училище в Хлебникове, это в районе Химок.

И вот фронт. Об этом, читатель, ты узнаешь чуть позже. Тяжелое ранение в Сумской области, госпитали, госпитали. Последний в Новосибирске.

Но война на этом не закончилась. Обманув врачебную комиссию, получает младший лейтенант Абрамов предписание к дальнейшему прохождению нестроевой службы. Прихрамывая на правую ногу (благодаря хирургу, которая настояла на отказе от ампутации ноги, и выходила молодого воина) он отправился на железнодорожный вокзал.

В предписании было сказано, что он направляется, в Житомирскую область, только что освобожденную от немцев. Прибыв в Житомир, а затем в Радомышль, оказался в селе Вышевичи в сельской школе в роли военрука. Интересная была служба. Двадцатилетний лейтенант, пусть и хромой и 16-17 летние симпатичные хохлушки. Утром военная подготовка, вечером молодежная гулянка и танцы. Вот там то и был сделан выбор в пользу красавицы Оли.

&

М. И. Абрамов, 1944 г. После госпиталя

В 1946 году с молодой женой возвращается демобилизованный лейтенант Абрамов в Москву к родителям и младшему брату Владимиру в коммунальную квартиру на Никольской улице в 14 метровую комнатушку. Вместе мои родители прошли через всю жизнь. Родили меня, а потом моего брата Сергея.

Не смог солдат Абрамов без службы и в 1947 году поступает в московскую милицию, проработав здесь на различных должностях от постового милиционера до руководителя нескольких районных управлений до 1980 года, в звании полковника милиции, Заслуженного работника МВД СССР, был уволен в запас.

За свои ратные и милицейские подвиги награжден двумя орденами «Красной звезды», орденом «Великой отечественной войны», медалью «За боевые заслуги», другими медалями и знаками отличия.

Война до самой последней минуты напоминала о себе. Около 100 мельчайших осколков от той злосчастной мины, которая тяжело ранила и контузила молодого командира взвода, были в теле солдата. Периодически они начинали шевелиться, двигаться по телу, воспаляться. Значит опять больница или госпиталь, опять операции.

Завершил свой нелегкий земной путь Михаил Иванович Абрамов 6 марта 2006 года в 70 городской московской больнице, куда его все-таки довела война. Остались, храня светлую память о нем, два сына, три внучки – Катя, Алла и Марина, два правнука Платон и Роман.

В нашей семье не один Михаил Абрамов сражался за Победу. Вместе с ним бил немецких захватчиков его брат Анатолий.

Анатолий Абрамов, 1942 г.

Этот молодой, симпатичный воин – Анатолий Абрамов. Фото сделано после окончания им военного училища.О его ратном пути известно, что в 1942 году он был ранен. Чудом уцелело одно письмо, присланное Анатолием с фронта. К сожалению, дата его написания не сохранилась.

«Добрый день! Здравствуйте, дорогие родные, мама, Миша и Вовка. С приветом к вам, ваш Анатолий.

Дорогие родные, разрешите описать свою жизнь. Здоровье мое в настоящее время прекрасное, настроение бодрое, существенных таких жалоб нет.

Я от вас нахожусь на далеком расстоянии, но ни на минуту не забываю о Вас. Вчера думал, как ваше здоровье, жизнь, но нас не должны разъединять эти далекие пространства, которые находятся между нами. Оно должно быть всегда на близком расстоянии и всегда в своем сердце.

Я, конечно, надеюсь, что вы мне все подробно сообщите. Я буду спокоен за вас и за себя. Обо мне не беспокойтесь и не расстраивайтесь. Я себя чувствую хорошо, готовлюсь к решающим боям против немецко-фашистских захватчиков и подготовлюсь так, чтобы Вы за меня не краснели перед Родиной.

Я считаю, что должен выполнить эту клятву, одновременно я надеюсь на вас тыловых работников, что вы честно выполните все задания, которые поручают вам фронт и тыл. Это один боевой лагерь и мы вместе будем бить врага, вы – в тылу, а я – на фронте. Дорогие родные, мама, Миша и Вовка, прошу сообщить, как здоровье Михаила и где он в данный момент находится.

Передавайте привет всем знакомым и родным, желаю всем от всего сердца здоровья и хорошей жизни. Одновременно прошу Вас писать мне как можно чаще.Мой адрес – полевая почта № 05858 -Т.

До свидания, крепко целую. Ваш сын Анатолий.»

(Орфография и пунктуация автора сохранены)

Гвардии сержант Абрамов Анатолий Иванович, командир пулеметного отделения 6 гвардейской механизированной бригады, погиб 3 ноября 1944 года в Венгрии и был захоронен в братской могиле в городе Кечкемет. Был ему тогда 21 год.

В память о нём мне и было дано имя Анатолий.

Отец Михаила и Анатолия тоже повоевал, но немного. В 1941 году его воинская часть вела упорные бои под Можайском. Абрамов Иван Федорович 1894 года рождения был комиссован по болезни у него открылась хроническая язва желудка от которой он и скончался в 1957 году.