Григорьев Николай Федорович

Родился я 20-го октября 1927 года. В Кингисеппском районе на берегу Бабинского озера есть такая деревня Савикино. У родителей я был единственный сын, больше детей не было. Родители обычные крестьяне, потом вступили в колхоз. Правда, отец недолго там проработал, и ушёл в лесную промышленность. Работал на лесопункте, а мама в колхозе.

Вначале я окончил начальную школу в деревне Бабино, а потом полтора года ходил в школу деревни Великино. В конце мая 1941 года окончил пять классов, и больше мне учиться в школе не пришлось. Началась война…

А было ощущение, что она скоро начнется?

Такие разговоры, конечно, ходили. И фильмы такие постоянно шли, что воевать придётся. У нас же по соседству был военный гарнизон, моряки стояли, так мы к ним чуть ли не через день бегали кино смотреть. Причём, бесплатно. Но как-то получилось, что война неожиданно началась. Ждали-то ждали, ну а тут вот… Тем более я тогда в этом деле мало соображал. Но слышал, как взрослые дяди обсуждали: «Да что ж такое? Ну не может Гитлер воевать на два фронта!» Не верили как-то.

22-е июня запомнилось?

Накануне, в субботу 21-го июня мы с пацанами гуляли допоздна. Это же летние каникулы, из Ленинграда много дачников приехало, ребят много, вот мы на прогоне до часу ночи, наверное, и гуляли. Белые же ночи стояли. Вернулся домой, лёг спать в чуланчике. А утром часов в десять отец меня будит: «Вставай, война началась…» И рассказывает, что мужа двоюродной сестры уже забрали в армию. Машина утром приходила. Вот так мы узнали…

Потом пришёл председатель сельсовета, собрание провёл. И ещё митинг провели, когда 3-го июля Сталин по радио выступал. А уже 13-го июля отца призвали в армию. Ему 41 год был, он с девятисотого года. Проводили его на фронт, а сами остались. Когда фронт уже подходил, мы задумались об эвакуации. Но когда прощались, отец нам сказал: «Только с нашей деревни не уходите! Ведь никто вас нигде не ждёт. Как бы ни было, держитесь за свою малую родину…» Мы и остались, а уже в конце августа пришли немцы.

Помните, как первый раз их увидели?

Конечно, помню, и довольно подробно. Когда уже фронт подошёл вплотную, то всё население нашей деревни ушло в лес. Мало ли, бои будут, дома сгорят. Наша деревня - с одной стороны озеро, а с другой вплотную лес. И километрах в двух, заранее выкопали там землянки, построили шалаши, и вся деревня туда переехала. Даже скотину с собой забрали, под ёлками стояла. Но каждый день ходили в деревню проверить как дела, ведь всё брошено осталось: дома, хозяйства. И не помню уже какого числа, я тоже пошёл в деревню. Посмотрел, как будто всё в порядке. Наш дом стоял на самой окраине, но я прошёл по всей деревне. Вдруг вижу девушку в солдатской форме, и от неё метрах в ста пятидесяти ещё двое, то ли красноармейцы, то ли командиры. Девушка копала картошку, а они её моют. Поговорил с ней, а у неё такая большая собака, типа овчарки. Ну, о чём-то поговорили коротко, и я пошёл. А там у нас сараи за деревней стояли, и за ними начинался лес. И только зашёл за сарай, смотрю, немцы идут… Человек пятнадцать в касках, брякают оружием. Между нами метров сто, они меня увидели и позвали. Подхожу, а среди них один такой с усиками в гражданской одежде, коричневый костюм - переводчик. Через него меня стали расспрашивать. – «Я с этой деревни». – «А где население?» - «В лес ушли, потому что ожидали боёв». – «А сейчас красноармейцы есть в деревне?» – «Никого нет!» Так они в деревню даже не зашли, а пошли вдоль сараев к лесу и по лесной дороге направились в соседнюю деревню.

Только они немного отошли, я бросился назад, а там это девушка всё ещё копает картошку. Бегу к ней, а её собака подбежала и меня за руку схватила. Кусает, а я от волнения даже не обращаю внимания, что она мне руку прокусывает: «Там немцы за сараем!» Помню, она в момент покраснела так и побежала к этим солдатам. Но куда они ушли, не знаю. А я вернулся в лес, и чтоб людей не всполошить пошёл к председателю колхоза Михайлову: «Дядя Петя, я уже немцев видел…»

А ночью по нашей деревне стали стрелять. Слышно как стреляли два орудия с района Котлов. Это от нашей деревни километров за восемь. И главное, слышно как орудия бьют, снаряды летят через нас, шумят и рвутся. Не знаю, может десять залпов они дали, и мы пошли смотреть. Оказалось, что нам повезло. Во всей деревне только одну баню снесло с фундамента. Колодец тоже снесло. В одном доме стену взрывной волной вдавило. В другом всю мебель вынесли на огород, так прямо туда упал снаряд. Все стёкла, конечно, побиты, но в основном всё мимо. Бог миловал… Но боя как такового не было, и люди стали возвращаться домой. Уж не помню, где стёкла брали, но застеклили окна и стали жить.

Во время оккупации немцы у нас в деревне постоянно не стояли. Только приезжали. В ту первую зиму снег рано выпал, ещё в ноябре, так они приехали на пароконных повозках и забрали всё сено, что нашли в деревне. И наш скот остался без кормов… Пришлось с крыш солому скидывать. Ходили на озеро, и косили траву-осоку, которая рядом с водой подо льдом растёт… В общем, кое-как до весны дотянули.

Ещё помогло то, что когда наши солдаты отступали, оставили нам одну больную лошадь: «Берите её, она заросливая…» Не знаю, почему так называли – заросливая. Так её зарезали, и мясо разделили на всю деревню.

А немцы у нас постоянно не стояли, потому что мы от шоссе в трёх километрах. Комендатуру они расположили в Котлах, а у нас назначили старосту. И помню, что сразу развесили объявления, большие, красочные, чего нельзя делать. Фактически ничего нельзя. Это нельзя, то нельзя, красноармейцев не привечать! И за всё через черточку одно наказание, крупными такими буквами – РАССТРЕЛ… Если, например, накормишь какого-то красноармейца. А их ведь немало по лесу ходило, из окружения выходили. Бывало придут, просят что-нибудь покушать… Даже военную форму нельзя носить. А у нас откуда-то была военная гимнастёрка, так мать её взяла и покрасила в чёрный цвет. Вместо пуговиц со звёздами пришила обычные, и я её такую носил.

В вашем районе было развито партизанское движение?

Да, в нашем районе действовал партизанский отряд, в который меня и приняли. А получилось так. Вначале в Котлах стоял наш аэродром, а потом немецкий. И со всех окрестных деревень немцы собирали людей, в основном молодёжь, чтобы работать на этом аэродроме: котлованы копать, дрова заготавливать, бензин в бочках перевозить и прочее. Вначале четыре дня одни, потом четыре дня другие, вот так мы там и работали.

А в 43-м году немцы всех, начиная с 14 лет, зарегистрировали как работников. Такой рабочий паспорт выдавался. И где-то, наверное, в мае всех нас собрали в Котлах и привезли в Ивангород. Там стоял целый лагерь, но не концентрационный, а рабочий. Весь обнесён колючей проволокой в два или три ряда, правда, вышек не было, только проходная. Людей из него гоняли на разные работы, но мне чаще всего доставалось работать в карьере.

На каждой работе, группу до десяти человек всегда охранял немец с оружием. А если больше, то и двое. Чтобы отдельно, без охраны, мы никогда не работали, всегда с немцем. Но понимаете, немцы они ведь тоже разные были. Попадались и неплохие люди. А бывает, что за каждую мелочь палкой опояшет… А мы ведь при советской власти к этому не привыкли. Раньше насчёт этого очень строго было. Это уже только в перестройку в милиции дубинки ввели. А я помню, что когда в школе учился, то нам даже запрещали говорить девчонки, только - девочки. Конечно, за глаза мы называли девчонки, но в классе только так – девочки. Поэтому мы были не привыкшие к палочной дисциплине. Для нас это было дико, что с нами как с рабами обращаются… А для них это в порядке вещей. И наказания всякие придумывали. Вот если чем-то провинился, встаёшь на карачки, на пальцы, руки вперёд вытягиваешь, и полено в руки дают. И вот долго ли так простоишь? А он стоит рядом с дубиной. Только наступил, сразу опояшивает… Так что дисциплина, конечно, была палочная.

А как кормили в лагере?

Чтобы на завтрак утром время не тратить, вечером выдавали хлеб. Помимо хлеба давали баланду, но всё время голодные ходили. Ведь работали по десять часов в день, да ещё возраст такой, организм растёт. А немцы ведь аккуратные такие, у них всё на тонком расчете. Думаешь, вот бы машина задержалась, хоть бы немного передохнуть. Нет, одна отошла, сразу другая подходит. Песок грузить легче, а тут гравий лопатами… Ну и, конечно, харчей не хватало. Не сказать, что совсем уж голодали, но полуголодные ходили.

Но вот туда к нам как-то доходили слухи. Помню, говорили, что вроде блокада прорвана. А когда прошёл слух насчёт Курской дуги, то пацаны с этого лагеря стали бежать. И в один день в августе мы тоже вчетвером с нескольких деревень собрались и сбежали. Когда смеркаться начало, набросили одеяло на эту проволоку, перелезли, и благополучно сбежали…

Вернулся домой, но был на полулегальном положении. Потому что староста мог доложить в комендатуру. И тут мне повезло, я встретил партизанского разведчика. Это был Николай Филиппов, парень из нашей школы, только он старше меня года на три. Я ему рассказал про себя: «Вот такое дело…» А он мне отвечает: «Ты знаешь, у нас очень строго. Просто так привести человека нельзя». Партизанский закон очень суровый был. За такое – кого попало приводить, могли даже расстрелять. Можно приводить только верных людей, за которых мог поручиться. – «Поэтому, - говорит, - я не могу тебя привести. Но если захочешь – так сам найдёшь!»

А я скрывался потихоньку. Правда, староста ничего так, никому не докладывал, сквозь пальцы на это смотрел. Хотя он за это тоже мог ответить. И я о своём положении рассказал уже другому разведчику. Я ведь жил не дома, а в шалаше недалеко от деревни. А он как раз возвращался из разведки и остановился у меня. А разведка в чём заключалась. Это я уже потом в отряде узнал. Нужно было фиксировать движение по всем дорогам. Сколько техники идёт, пехоты. Только записывать ничего нельзя, всё в уме держи! Так что все дороги были под контролем, и всё сразу докладывалось командиру. А у нас в отряде был передатчик «Северок», и каждый вечер радист отстукивал данные в Москву. И этот разведчик, он из числа бежавших из плена, выслушал меня: «Да, тебе деваться некуда… Хочешь, я возьму тебя с собой?» Вот так в сентябре он меня привёл в отряд.

А что это был за отряд? Название у него было?

«Сокол», это потому что у нашего радиста был такой позывной – «сокол». А отряд был разведывательно-диверсионный. Командир – Николай Иванович Савельев, ленинградец. Я так понял, что их с радистом забросили сюда с большой земли, чтобы вести разведку. А потом отряд стал обрастать людьми, и нас уже набиралось порядка ста человек. Много было сбежавших военнопленных, но много и местных ребят. С нашей школы сразу несколько человек.

В кино показывают, что новичкам в отряде устраивали проверку.

Нет, мне ничего такого не устраивали. Только комиссар, Василием что ли звали, со мной переговорил. Я ему про себя всё рассказал, кто, чего, откуда, в каком положении оказался, и в конце говорю: «Не хочется рабом быть… Я тоже хочу освобождать нашу землю!» А как иначе?! Так что никакой проверки мне не устраивали, сразу зачислили в разведчики. В засады тоже ходил, но очень редко. В основном ходил по дорогам, смотрел, что да как.

Иной раз идут патрульные, думаешь, вот бы перестрелять их из кустов. А нельзя! Командир запрещал в драки вступать: «Иной раз ваши сведения, может, целого полка или дивизии стоят!» Вот когда на аэродром в Котлах прилетели несколько десяткой самолётов, мы сразу по рации сообщили, и уже утром налетели наши штурмовики и разбомбили там всё. Или когда в декабре колонна остановилась под деревней Косколово. Говорили, что там человек восемьсот, с машинами, бензовозами. Мы об этом сразу сообщили, рано утром налетели штурмовики, и только дым оттуда пошёл... Вот что значит разведка! А нам, молодёжи, хотелось непосредственно немцев убивать. Но с этим было строго, командир требовал одного: «Мне нужны от вас сведения!»

В деревне Вилькино стояла комендатура, а в ней переводчиком работал наш парень. Он все сведения передавал в партизанский отряд. Но в какой-то момент он пришёл в отряд: «Я чувствую, меня подозревать стали… Мне там уже оставаться нельзя!» И вот он такие сведения знал, которые нужно было срочно передать. Так ночью катер пришёл, и с ним передали документы. Не знаю, может, и его самого они забрали.

Была у нас и группа подрывников, вроде человек пять, так их почему-то прозвали «чапаевцами». Были в отряде и женщины, с полдюжины, наверное. Но командир никогда не посылал их на задание. Они только хозяйственную работу вели. Нам ведь на парашютах сбрасывали батареи для рации, и оружие, патроны, гранаты. И в том числе мясные консервы и сахар, но это только для раненых.

По радио заранее сообщали, куда, когда сбросят груз. Встречать его командир отправлял человек двенадцать. Меня, правда, ни разу не назначал. Они брали самое лучшее оружие, и в назначенном месте разжигали костры. И вот с этих парашютов наши девушки шили маскхалаты и нижнее бельё. Потому что если носишь шелковое бельё, то вшей не будет.

И с грузом обязательно сбрасывали одного или двух человек. Помню, понадобился инструктор-минёр, который бы нас научил, как правильно минировать. Ведь у нас своих минёров не было, толком-то и не знали, как это делать. Рассказывали, что в первый раз там только костыль вырвало. Даже электрической машинки не имели, использовали натяжного действия. За пятьдесят метров за верёвочку дёрнул и всё в порядке.

В боях участвовали?

Два боя хорошо помню. Под конец оккупации каратели за нас крепко взялись. Человек двести стали преследовать и у деревни Получье мы почти целый день вели с ними бой. Почти все боеприпасы израсходовали, но все атаки отбили. Правда, отступили, но и каратели не решились нас преследовать.

А у деревни Куровец произошел скоротечный бой, но они туда с миномётами пришли. Но нас когда обнаруживали, мы сразу место меняли. Особенно хорошо в метель уйти, чтобы следов не осталось. Партизанам нужно постоянно место менять. Особенно после боя. А ведь отряд никогда не в полном составе. Всегда кто-то на задании. И не принято было рассказывать, где был, что делал. Хотя я знаю, что у нас ребята и под Нарву ходили, но зачем, не рассказывали. Командиру доложил, а меж собой разговору нет. Мало ли, может, в плен попадется, пытать начнут, но ведь не каждый это выдержит. А партизан они в плен не брали, только мучили, а потом расстреливали.

Потери в отряде большие были?

Были, конечно, но небольшие. Как-то везло в этом плане. Когда целый день возле Хаболовского озера этот сильный бой вели, и ничего. Только одного ранило в локоть, а Грише Бантышу, прострелило навылет грудь. Помню, он лежит на снегу, губы такие красные, кровь идет, а лицо мне показалось, что даже белее снега… Так он жив остался. У нас ведь трое врачей было. Была такая Нина Михайловна Елыкова, Иван Миронович Войтенко и Евгения Карповна Гуринович. У них какие-то медикаменты были. Видимо самое необходимое с Большой земли получали. Но и убитые были. Вот один мой одноклассник погиб – Вася Гаврилов такой был… Были потери, но небольшие. (О боевой деятельности отряда «Сокол» можно прочитать в очерке «На Сойкинском полуострове» - http://www.pandia.org/text/78/236/83445.php )

Продукты, где добывали?

В нашей местности, не знаю, практикуется сейчас такое или нет, а до войны было так: дома хранили только некоторый запас продуктов: картошка, морковь, капуста, а остальное зарывали в землю. За деревней выкапывали такие ямы – бурточки, и оно лежало там до весны. А весной выкапывали и что на питание, что на семена. А в войну тем более, много закопали. Мало ли пожар или ещё что-то. А немцы в какой-то момент, чтобы лишить партизан базы, все деревни, что стояли подальше от шоссе, в том числе и нашу, сожгли. А население, кого отправили в Германию, кого, говорили, что в Литву. Лишь некоторым удалось сбежать. Например, моя мама успела сбежать и жила у своей сестры в соседней деревне. Я когда на задания ходил, заходил к ним. Но у них на другом конце деревни немцы стояли, так что когда я к ним приходил, это была для них смертельная опасность. Но всегда покормят, да ещё с собой дадут. В общем, когда население угнали, а ямы-то остались. А немцы видимо не знали, что у нас есть такой порядок хранения. Иначе бы они всё выкопали или бензином залили. Так вот, мы, человек пятнадцать, ночью придём, откопаем, сколько нужно возьмём в мешки. Остальное опять зароем, заровняем. Тем и питались. А на мясо отстреливали лосей. Кормили два раза в день. Ведро на пять человек.

А как вы были одеты?

У кого что было, тот в том и ходил. Никакого обмундирования никто не давал. Но когда в разведку посылали, обязательно нужно переодеться. Потому что немцы партизан очень легко вычисляли – они костром пахнут. Запах костра очень плохо выветривается. Так нам давали немецкую форму, только без погон. Когда в сумерках идёшь, издалека, ну немец и немец.

Как часто удавалось помыться?

Да, с этим было очень плохо. Если где-нибудь останавливались, то обязательно делали землянку, где можно помыться. Но перед освобождением нас стали так преследовать, что некогда было мыться. Только баньку построили, а уже нужно место менять. Поэтому вши и появились. Помню, когда в армию пошли, по дороге стояла та деревня, где моя мать жила. Я к ним заскочил, сразу всё бельё скинул, а она мне что-то другое дала.

Досуг как проводили? Была, например, своя самодеятельность в отряде?

Не до этого было. Там некогда этим заниматься, всё время на заданиях. Но гармонь была, гармонист хороший. Вот как раз его ранили в локоть, и он говорил: «Не могу теперь играть!» Но по вечерам песни пели. Даже пытались свою отрядную песню сочинить. Такую наивную, бестолковую, но пытались. Но я тогда ещё стихи не писал. Я начал писать, когда мне уже 84-й год пошёл. У меня тогда жена умерла, мы с ней 57 лет вместе прожили… И когда один остался, стал писать.

А в отряде вы знали, что творится на фронте?

А как же! Вот у нас радистом на «Северке» был Ваня Кондюков – молоденький такой парень из Ленинграда. (По данным сайта http://podvignaroda.ru радист разведгруппы управления НКГБ Ленинградской области рядовой Кондюков Иван Ефимович 1924 г.р. был награжден орденом «Красной Звезды» - прим.ред.) И помню, что во время войны по радио шла такая передача «В последний час». Не помню, то ли в десятом часу вечера, то ли в двенадцатом. И кто свободный от задания, всегда ждали её. Командир в своей землянке её слушал, а потом приходил его заместитель и нам всем рассказывал. Так что все фронтовые сводки мы знали.

Помните, как встретились с частями Красной Армии?

Когда уже пошло наступление в нашу сторону, то с Большой земли пришел приказ взять в плен штабного офицера. В итоге взяли одного на мотоцикле, но дело было так.

Перед этим наши три командира отделения: Бантыш, Виноградов и Поляков пошли на какое-то задание и не выполнили его. Причём, без всякой уважительной причины. Пошли со своими отделениями, и вроде где-то достали самогонки, выпили, во всяком случае, такой слух ходил. А партизанский закон был жёсткий, очень жёсткий. В общем, когда они вернулись, рано утром построили весь отряд. Комиссар вышел и зачитал приказ – «расстрел перед строем…» Потом паузу сделал – «Или искупить вину…» Помню, они такие бледные стоят… А я ведь с Гришей Бантышем был в хороших отношениях. Помню, в один день мне нездоровилось, так он приходил узнать, как я, может, что-то нужно, питьё какое-то принёс. И вот я стою и думаю – неужели мне в Гришку придётся стрелять?.. Как сейчас картина перед глазами - они бледные стоят и говорят по очереди: «Я согласен на любое задание!»

Их спасло то, что наши уже наступали, и им приказали взять штабного офицера. Они задание выполнили – захватили офицера с какими-то документами и привели. Помню, сидел он в землянке. А когда выходили к своим, вели этого немца под конвоем. И ещё котельского бургомистра вели, которого захватили перед этим. Потом ходили разговоры, что ему десять лет дали. А больше я у нас в отряде пленных не помню.

Вначале к нам пришла разведка – два или три человека. Даже свежие газеты нам принесли. А когда 1-го февраля Кингисепп взяли, то на второй же день мы снялись и пришли сюда. Помнится, в Кикерицах ночевали. Когда нам навстречу шли наши части, я такого потом нигде в кино не видел, нас почему-то они звали – «суворовцы». Не знаю почему, наверное, у нас вид был такой, словно мы через Альпы перешли (смеётся).

Здесь в Кингисеппе сдали своё оружие, и прошли комиссию. Она была очень простая – «Раздеться до пояса!» Повернули, посмотрели, нет ли у тебя грыжи, и всё – «Годен!» Только я себе год прибавил, а так бы на фронт не взяли. Сказал, что я с 26-го года, меня записали, и так до сих пор я по всем документам прохожу как 1926 г.р. Вот в прошлом году меня поздравляли с 90-летием, а мне только в этом исполняется. Ну, беда, думаю, небольшая (смеётся). Так что я в армии с 4-го февраля 1944 года.

Вначале нас хотели отправить сразу на фронт, под Нарву. Но потом опомнились – «ну куда на фронт таких молодых и необученных?» И отправили в Ленинград на распределительный пункт. Там переодели в форму и направили в поселок Тосно. Там в запасном полку мы пробыли примерно с 5-го или 6-го февраля 1944 года до 1-го июня. Вначале прошли курс молодого бойца, а последний месяц – с 1-го мая учили на пулемётчиков ДШК. Это крупнокалиберный пулемёт, который применялся и по наземным целям, и по самолётам. Расчёт у них – 5 человек: командир, 1-й номер, 2-й, подносчик патронов и шофёр.

Как сами считаете, насколько хорошо вас там подготовили?

Думаю, что всё-таки основательно учили. Потому что изучали разное оружие, и стрельбы проводили, как против танков, и даже учили как против конницы. Хотя я на фронте кавалерии совсем не видел. А в самом начале июня пришли покупатели и нас забрали в 381-ю Краснознаменную стрелковую дивизию.

Дивизия стояла на Карельском перешейке, и когда 9-го июня Ленинградский Фронт перешёл в наступление, мы тоже двинулись вперёд. Правда, первый день шли во 2-м эшелоне. Пока материальной частью нас снабдили, выдали пулемёты, автоматы, машины. Вся наша рота, кроме сержантов, была с 26-го года. А наш сержант – сибиряк, не вспомню, правда, уже его фамилии, так ему тоже двадцать лет было. Шофера, конечно, постарше.

Причём наша дивизия считалась ударной. А это что значит? Вроде как лучшее что ли. Фактически мы проводили прорыв линии обороны. Когда к «Линии Маннергейма» подошли, там старые солдаты, которые ещё финскую прошли, сказали: «Ну, всё, здесь постоим…» Но ничего подобного. За одну ночь прорвали…

Представь себе «Линия Маннергейма» была от нас как до тех дорог (показывает). И главное до неё чистое-чистое поле, ни одного клочка даже нет, чтобы укрыться… А там вдалеке возвышенность и на ней финские укреплённые точки. Такие надолбы железобетонные стоят. Обычно они поменьше, а тут такие большущие. И вот как туда танки пускать? Но утром подошли наши 152-мм самоходки, видимо только с завода, потому что краска ещё совсем свежая, и как начали сшибать своими снарядами… Разметали всё к чертовой матери, и с малыми потерями прорвали. А мы чаще всего стреляли по их огневым точкам. Особенно, когда «линию Маннергейма» прорывали и когда Вуоксу форсировали. У нас лента на 50 патронов. Каждый 5-й – трассирующий, чтобы видеть куда попадаешь. И по самолётам приходилось стрелять. Рыли такое пулемётное гнездо: 1-15 глубиной и три метра в диаметре. Рядом непременно землянку копали. На случай бомбёжки или артобстрела.

А от чего больше вы несли потери?

В нашей пулемётной роте небольшие были потери. Вот миномётные обстрелы это очень неприятно… И артобстрелы. А бомбили нас всего раза два или три. У немцев были самолёты-корректировщики – «рама». Вот он над передовой летает и корректирует. А у нас таких самолётов вроде не было. У нас полуторка и от неё аэростат на тросе. Их поднимали, они с корзины смотрят и корректировали. Я дважды был свидетелем, как «мессершмидт» из-за тучи выныривал, р-раз очередь, и аэростат мигом вспыхивал. Он же каким-то газом наполнен. Но оба раза два человека с парашютом выпрыгивали и, видимо живыми оставались.

В общем, когда «линию Маннергейма» прорвали, то нас бросили в обход Выборга. По 40 километров давали в сутки. Два раза видел тогда на передовой нашего командира дивизии - генерал-майор Якушов. Плотный такой мужчина. Позади него два автоматчика – охрана, а он сам с дубиной ходил.

Но мы Выборг даже не успели окружить, как его уже взяли в лоб 20-го числа. А ещё до конца августа меня в одном бою контузило. Правда, легко. Пулемёт стоял на треноге, ещё даже не успели огневую выкопать. И при разрыве меня глыбой земли ударило по голове, по ногам… Ребята потом говорили: «Думали, тебя убило…»

В медсанбате хотели отправить меня в госпиталь, но я сбежал в свою роту. Потому что уже привык к людям в своей части, и не хочется опять к чужим попасть. Это заново привыкать... А когда с финнами заключили перемирие, то меня перевели в тыловую часть и больше я на фронт не попал. Потому что когда финны отступили, всё же хозяйство осталось: покос остался, рожь в полях, в общем, всё осталось. Так с наших частей солдат мобилизовали, и мы все покосы убрали, сено прессовали, ничего в полях не оставили. Я потом в перестройку удивлялся: в Ленинграде мясо пропадало, некому было разгружать. И всё вспоминал – в войну такой порядок был. Всё убрали, на мельницах мололи муку, сено скирдовали, всё сделали как надо.

Случайно не помните, между собой солдаты обсуждали открытие Второго фронта?

Конечно, обсуждали. Это же случилось как раз перед тем, как мы пошли в наступление. Помню, перед отправкой на фронт какой-то агитатор проводил лекцию, и вот он как раз и рассказывал – «союзники открыли второй фронт!»

А как считаете, без помощи союзников победили бы?

Думаю, что всё равно победили бы. Только намного труднее пришлось бы. Помощь всё-таки была большая. Главное – продуктов много поставляли. Мы ведь всё время ели американскую тушёнку. И после войны ещё. Трудно судить, я всё-таки не генерал. Но вот, кстати, мне вот почему-то особенно запомнилось, что этот агитатор рассказывал, мол, американцы нам столько ботинок прислали, что одних шнурков – 9 тонн. Вот это почему-то запомнилось.

А вы, кстати, что носили сапоги или ботинки?

Ботинки с обмотками. Сапоги только офицерам полагались. А всем солдатам сапоги стали выдавать уже только после войны.

А что на ваш взгляд лучше – ботинки или сапоги?

Конечно, сапоги! Ботинки с обмотками очень неудобные. Кто это только придумал такое? Японцы что ли? Во всех отношениях неудобно. Никто это не приветствовал. И притом очень некрасиво. А мы же молодые ребята, и на танцы хотим пойти, и погулять. Вот моряки одеты, у них и суконное обмундирование, и брюки-клёш, а здесь в обмотках не очень-то покрасуешься.

А в холодное время года, что носили: ватники или шинель?

В запасном полку давали ватники, которые поддевали под шинель. Специальные такие, тоньше обычного ватника. Это на случай сильного мороза. Одевали – тепло. Рукавички выдавали байковые. Портянки тоже байковые, так что холода мы не испытывали. У шапок в минус двадцать разрешалось спускать уши. Только надо их непременно завязывать, чтобы не болтались. Но мне воевать пришлось только в летнее время

Как на фронте с гигиеной дело обстояло? Как часто удавалось помыться?

Насчёт этого было поставлено очень хорошо. Там любую возможность использовали, чтобы помыться. Вот наша дивизия удар наносила, и потом её выводили во второй эшелон, а в прорыв пускали свежие части. Так вот, когда выведут на пополнение, то в это время устанавливали палатки, грели воду и обязательно всех пропускали. Тем более на Карельском перешейке озёр очень много. Нет, в этом отношении на фронте дело было поставлено очень хорошо.

Вот в запасном полку насчёт этого было много хуже. Давали котелок горячей воды и мойся сколько хочешь ледяной водой… Правда, каждое утро проверяли на вшивость. Ты должен нижнюю рубашку снять, а медсестра идёт вдоль строя и смотрит, есть ли у кого вши. Если у кого обнаруживали, то сразу в сторону и в гарнизонную баню. А там уже горячей воды сколько хочешь. В таких специальных шкафах одежду прожаривали. Не знаю как в 41-м году, а в 44-м уже было классно поставлено.

А как с питанием на фронте обстояло? Как часто удавалось горячее поесть?

Когда как. Армейская норма хорошая, но в наступлении бывает эти кухни, склады отстанут. Тем более в Финляндии эти скалы, болота кругом. Там они не всегда поспевали. Бывало, что и трофейные галеты выдавали. А потом уже картошка пошла, совсем маленькая, так варили её. А так обычно нормально кормили: и первое, и второе. А в боях, конечно, не всегда смогут доставить. И предупреждали, что, мол, финны травят еду, поэтому смотрите, ничего в домах не пробуйте. Но как-то наша машина привезла патроны, и нужно было перетаскать на огневую эти ящики. Там по пути сад, иду по нему и вдруг вижу, на земле лежит трехлитровая банка, вроде как с вареньем. Половина уже пролилась, но половина в банке. Красное какое-то, то ли со смородины, не знаю. А у меня ведь ложка всегда за голенищем. Думаю, поесть что ли? Но засомневался, нет, ещё отравишься. И вот я патроны снёс, иду обратно, смотрю, какой-то пехотинец взял эту банку и наворачивает вовсю. Ложка только так кругом ходит, губы красные… А я смотрю, и думаю, эх, ведь моя была (смеётся).

А вообще, какое впечатление на вас произвела Финляндия?

Ну, как сказать… Бросалось в глаза, что у них там порядок. Скажем, у них сельскохозяйственная техника вся под крышей стоит. Без стенок такой сарай, зато под крышей. А у нас что? Я же потом на автобусе по деревням поездил, и видел, что там колхозная техника вся под снегом зимой… А в Финляндии такого нет.

Или, скажем, взять лес. Уж не знаю, частный он или нет, но в нем всё прибрано, все сучки собраны, стараются всё в поленницы собрать. Сразу видно, лес они берегут. Притом у них там болота, рожь плохо растёт, так сделаны вроде такие траншеи, куда вода уходит, а тут рожь растёт. Покосы у них интересно сделаны. Палки такие высокие отполированные, и на них вешают сушить сено. Так что порядок у них там.

С местным населением общались?

Мы гражданских ни одного человека не видели, все до единого эвакуировались. Всё имущество бросили и ушли. В дом заходишь, так в печке ещё горячая еда стоит, а все уехали… На станции Мяккиля, помню, столько барахла было брошено, это ужас. На станции Жидково не успели вывезти скот, так зарезали всех поросят, лишь бы нам не досталось… Когда Вуоксу форсировали, мимо нас гнали человек 60 пленных финнов. Некоторые в одном нижнем белье, видимо застали врасплох. Даже заметил среди них двух женщин. Но близко я финнов не видел, и тем более не разговаривал.

Смертные медальоны у вас были?

Нет. Рассказывали только, что их выдавали в начальный период войны. А нам не давали, только красноармейские книжки.

Были какие-то суеверия на фронте? Может, не бриться перед боем?

Мы же все с 26-го года и из нас мало кто тогда брился.

Артисты с концертами к вам приезжали на фронт? Или, может, кино вам показывали?

Артистов не помню, а вот кинопередвижки приезжали. Находили такое помещение, чтобы в глубине экран повесить, а мы сами на улице сидим. Помню, кино вечером поставили – «Антон Иванович сердится». Вот недавно наткнулся случайно по телевизору и вспомнил, я же на фронте его смотрел.

Вам, кстати, какие фильмы о войне больше нравятся, советского периода или современные?

Разные бывают, конечно, но лично мне в современных всякие мелочи бросаются в глаза. Например, показывают, что на ЗиС-5 топливный бак под кузовом. Неправда! Он был под сидением. Или, например, как самолёты показывают. Лётчик садится в один, а взлетает совсем другой. Ну, кто-то скажет, подумаешь, но я-то все эти самолёты знаю. Мы ведь по долгу службы должны были знать все виды самолётов, их характеристики. Или, например, на фронте всех солдат наголо стригли, а в кино все с волосами. Многие солдаты в сапогах, хотя на самом деле почти все в обмотках ходили.

Где вы встретили 9-е мая?

Мы стояли на охране складов на Карельском перешейке, а рядом находилось подсобное хозяйство. Когда с финнами заключили перемирие, то с ленинградских заводов туда присылали осваивать землю молодёжь. В основном девчонок. И бойцов, которых комиссовали по ранению. Вот у них там было радио, и когда сообщили, что Берлин взяли, то уже чувствовали, что вот-вот. Кстати, когда Берлин взяли, то хотели отпраздновать. А трактористы, которые там были, говорят: «Нет, мы в такой день пойдём, и ещё больше пахать будем!» И они по собственной воле вышли на работу и пахали.

Как-то отпраздновали?

Нас на точке стояло три человека, кто там будет праздновать? Помню только, что блинов испекли.

Есть у вас фронтовые награды?

После окончания боев командир нашего взвода – младший лейтенант Савченко, он не кадровый офицер, а то ли из учителей или агрономов, меня спрашивает: «Ну что Григорьев, делать будем? Я хотел тебя к ордену представить. Или лучше к званию? Я думаю, что у тебя все награды ещё впереди, думаю лучше звание присвоить». Отвечаю: «Я согласен!» Вот так мне присвоили младшего сержанта, но ничем не наградили.

Когда дивизии присвоили почётное наименование «Ленинградской», то прошёл слух, что всем нам вручат медали «За оборону Ленинграда». Помню, что комсорг ходил, говорил, что будет награждение. А потом нет – объявили, что наградят только тех, кто воевал с сентября 41-го и до прорыва блокады. Так что у меня за войну наград нет. Только юбилейные. На 40 лет Победы вручили орден «Отечественной войны». Есть разные нагрудные знаки - партизанские, «ветеран 21-й Армии» и прочие.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

После войны я прослужил еще пять лет. Служил в Ленинграде. Там в 47-м женился, в 48-м дочка родилась, и демобилизовался только в 1950 году. Отец, вернувшись с войны, пошёл работать на лесопункт, и я туда же. Жена, правда, не хотела ехать сюда. Она же у меня ленинградка, блокаду всю пережила: «Что я буду в лесу делать?» Но потом смирилась.

Стал работать на лесопункте. А когда переехали в Кингисепп пошёл работать шофёром. Вначале четыре года ездил на самосвале, а потом больше 25 лет проработал на автобусе. И на Ленинград пришлось ходить. Имею все три диплома о работе без аварий. «Лучший по профессии», «Ударник коммунистического труда», сколько раз вымпел вручали «Лучший экипаж»… Не раз мою фотографию вешали на доску почёта предприятия.

Война вам снится?

Бывает, но редко. Но я вам скажу, что когда снится, то страшно. В боях-то не так страшно было, как снится. А во сне почему-то очень страшно. Почему так, никак не пойму. В бою-то бояться некогда. Это уже после боя как-то берёт дрожь и становится страшно, а так нет. А вот во сне страшно… Проснёшься, ой как хорошо, что это только сон… (смеётся)

Что бы вы хотели пожелать молодёжи?

Хочу, чтобы вам не пришлось пережить то, что мы пережили. Ведь, юности как таковой у меня и не было. Ну что это – начинать воевать в 16 лет… Да и оккупация не мёд была… Вспоминаю сейчас, и сам удивляюсь. Вокруг нашей деревни болота были, так люди брали из воды мох, делали из него муку и ели. Если ржаная мука оставалась, так добавляли. Но в основном эту из мха использовали. Так я бы никогда не подумал, что вокруг деревни мха не останется… За ним надо было идти порядочное расстояние. А деревня-то всего 25 дворов. Вот как приходилось…

Поэтому молодёжи я, конечно, желаю, чтобы они такого не пережили. Но и Родину беречь надо. И защищать, если придётся, это обязательно! Как бы ни было, а своё. Как мне отец тогда наказал – «Только из дому никуда не уходи!» Вот сейчас кто в Америку уезжает, кто куда, там хорошо, сям. Нет, всё-таки мы должны оставаться патриотами своей Родины. Дома лучше! Мне пришлось и в Латвии бывать, и в Эстонии, и я скажу, что, несмотря на все недостатки, наш человек душевнее. Как-то там у них слишком официально, а у нас души больше в человеке. Во всяком случае, мне так кажется с высоты моих девяноста лет…