Костинбой Давид Семенович

- Родился я в селе Корница в 1926 году, в Ляховецком (Белогорском) районе Хмельницкой области. Когда мне исполнилось пять лет семья переехала в местечко Кунев, расположенное на старой польской границе.
Когда началась война никто и не мог предположить, какая страшная участь ожидает жителей моего местечка. Никакой достоверной информации что происходит на фронте мы не имели, ходили страшные слухи, но в них не верили. Немцы стремительно приближались к старой границе, и тогда мать собрала мне котомку с какой-то провизией на дорогу и сказала: «Беги сынок!».
И я пошел на восток. До сих пор кровоточит мое сердце, когда я вспоминаю, как мать смотрела мне вслед...Больше мне не довелось увидеть своих родных...
То, что мне, пятнадцатилетнему мальчишке, пришлось увидеть и испытать на дорогах отступления сорок первого года я вам рассказывать сейчас не стану.
Скажу одно, я несколько раз просто чудом спасся от немцев.
После долгих скитаний по стране, в итоге я оказался в Чкаловской (Оренбургской) области в глухом селе Верхний Иртек.
Колхоз «Вторая пятилетка». Больше сотни дворов, одни бабы и ни одного здорового молодого мужика. Голод страшный.
Здесь мне пришлось познать крестьянский труд. В 16 лет меня посадили на старый гусеничный трактор ЧТЗ. Весной, летом, осенью пахал, бороновал, сеял, косил, убирал, молотил. Зимой, в сорокоградусные морозы возил на быках хлеб из глубинки на ближайшую железнодорожную станцию находившуюся от нас в 40 километрах. Мне еще не исполнилось семнадцати лет, как меня вызвали на медицинскую комиссию в военкомат. В юности я мечтал стать моряком. Проехал полсотни километров. Пришел в военкомат, заранее рисуя в своим воображении желанную картину. Спросят меня: «Где хочешь служить?» И я отвечу: «Только на флоте!» - и сразу получу направление на боевой корабль, на Балтику...
Но все было весьма прозаично. Спросили - «Воевать хочешь?». Я и так боялся, что война без меня закончится, так сразу ответил -«Конечно!».
Военком сказал -«Пиши сейчас заявление, просись добровольцем на фронт».
Я не был суперпатриотом, и воевать шел не за Советскую власть, а против фашизма. И конечно мне хотелось сполна отомстить за свою семью.
Я догадывался, что скорее всего немцы уже убили всех моих родных.
Так оно и было. Только не немцы расстреляли евреев, жителей нашего местечка...
Стреляли украинские полицаи, бывшие соседи обреченных жертв.
А немцы стояли в стороне и только приказы отдавали...
Таких как я, добровольцев, набралось шесть человек. Дали нам сержанта - сопровождающего из «ограниченно годных» после фронтовых ранений. Приехали в город. Сопровождающий где-то напился и исчез вместе с нашими документами. Наша группа нарвалась на милицейский патруль, и была препровождена в «кутузку». Нас посадили за решетку и продержали двое суток без еды, при этом все время угрожали нам расстрелом и обвиняли в дезертирстве. Наши объяснения, что мы едем добровольцами на фронт, эти «стражи порядка» игнорировали.
На третий день объявился наш алкаш-сопровождающий и нас выпустили на волю. Вот таким «приключением» был отмечен мой путь в армию.

- В какую часть вы попали сразу после призыва?

- В город Бузулук, в снайперско-стрелковое полковое училище. Определили меня в роту снайперов. Обучали нас полных пять месяцев, если не считать двух недель проведенных солдатами на лесозаготовках. До сих пор с огромной благодарностью вспоминаю наших двух наставников в снайперском училище : лейтенанта Гладышева и старшего сержанта Зыкова. Фронтовики, оказавшиеся после ранений в тыловой части, они сделали все возможное, чтобы подготовить нас к настоящей войне. Зыков гонял нас «по уму», заставлял думать и учиться выбирать правильную позицию для стрельбы, учил маскировке. Ложил роту в грязь, в болото, но натренировал нас без малейшей заминки быть готовым к бою в любой обстановке. Гладышев берег нас «как цветы», заботился о солдатах как родной отец. Если видел, что кто-то ослаб, то сразу отправлял его в наряды по кухне, давал возможность немного отъесться.
Самые добрые слова могу сказать о этих двух людях.
Стрелять мы учились из «мосинской» винтовки с четырехкратным прицелом. Готовили нас к ближнему бою. Большинство упражнений на стрельбище выполнялось на расстояние 200- 300 метров.
Стрелять нас научили здорово. Не жалели для учебы патронов и времени.
Я наловчился даже спокойно попадать в подброшенную монету.
В октябре сорок третьего нас построили, приказали получить новое обмундирование. А через два часа, нас, пятьсот человек, погрузили в эшелон и повезли по направлению к Белоруссии. Получился «снайперский эшелон». Выгрузили за 400 километров от линии фронта и дальше мы продвигались пешим ходом, как обычная маршевая рота. Уже подходили к фронту, как над нами стали кружить немецкие самолеты. Мы, молодое пополнение, не знали что предпринять и сбились в кучу. Вдруг появился верхом на коне полковник в папахе и начал кричать : «Все в лес!». Туда мы и ринулись. Началась дикая бомбежка. На место, где находился полковник, упала бомба, не оставив ничего от всадника и лошади. Так что, смерть никого не щадит, ни рядового солдата, ни старшего офицера.
Шли к передовой. Непрерывный гул канонады, непролазная грязь, повсюду воронки и много убитых солдат лежавших на земле...
Вспышки осветительных ракет, очереди из трассирующих пуль.
Столько было сразу впечатлений и эмоций разного плана...
Нас собрали в какой-то лощине. Пришли «покупатели» и стали нас разбирать по подразделениям. Ко мне подошел офицер, почему-то пощупал бицепсы на моих руках, и спросил, что я делал на гражданке. Отвечаю : «Работал трактористом в колхозе». Он сказал: «Оно и видно, вон ты какой здоровый! Пойдешь в пулеметчики!». Я говорю ему, что пулемет «максим» только в кино о Чапаеве видел и никогда из него не стрелял. Ответ офицера был коротким : «Научим!». Никто из нас в снайпера не попал, выходит, что зря нас так долго снайперской науке учили. Хотя знание особенностей маскировки и умение моментально точно определить расстояние до противника, меня, в дальнейшем, не раз на фронте выручало и спасало от гибели.

- Практика направлять обученных снайперов в различные подразделения в качестве простой пехоты была повсеместной. Известный снайпер 793-го СП 213-й СД, по фамилии Шамин, вспоминал, что когда выпускников Ашхабадской снайперской школы привезли в сентябре 1943 года к Днепру, то из трех тысяч «свежеиспеченных» снайперов, собранных вместе с разных тыловых снайперских школ, в отдельные снайперские роты отобрали только пять! человек. Всех остальных кинули на днепровские плацдармы как пехоту.

- Я знаю случаи и похлеще, но сейчас не будем об этом...

- Как вас встретили в пулеметной роте?. Как происходила «акклиматизация» к фронтовой обстановке?

- Нормально встретили. Из станкача я никогда не стрелял, но меня быстро этому делу обучили. Вторым номером у меня был опытный «старик», которому только минуло 22 года, по имени Валерий, который погиб через несколько недель. Почти все пулеметчики были совсем молоденькие ребята. Из нашего пополнения только двое брились, остальные все были безусыми мальчишками.
Времени на долгую «акклиматизацию» у меня не было. Сразу пришлось стать командиром пулеметного расчета. То, что творилось в Белоруссии зимой 1943 года вы сказали, что знаете очень хорошо. Как говорили в сводках Информбюро - «бои местного значения». Только в этих боях столько той зимой народу погибло, что и во многих грандиозных сражениях войны таких потерь не видывали. Я за месяц поменял три расчета, все мои напарники были убиты...И так было всегда и в дальнейшем. Кто например слышал о боях за Жагаре или станцию Ионишкис в Литве. Или о боях за Добеле на латвийской земле. А между прочим, там, в никому неизвестных «боях местного значения», были убиты многие и многие сотни наших бойцов. Там вообще выжить было немыслимо...

А у нас патронов с «гулькин нос» на брата. Всем все стало ясно...
Ночью саперы сделали проходы в колючей проволоке.
На рассвете пулеметчикам приказали оставить пулеметы на исходных позициях и идти вместе со стрелками вперед. Разведка боем, будь она проклята!. Пожертвовали нашим батальоном. Я не успел пробежать вперед и двухсот метров, как упал от удара пули в правое плечо. Потом выползал с поля боя, истекая кровью. Из моего батальона почти никто не уцелел в этой атаке...
После госпиталя я попал в 51-ю Армию, в 1-й батальон 1179 СП 347-й Мелитопольской СД. 51-я Армия была переброшена в Белоруссию из Крыма, и меняла войска стоявшие в обороне.

- Как использовалась батальонная пульрота во время ведения боевых действий?

- Штат пулеметной роты - это девять пулеметов «максим». Все пулеметы были «распылены» по стрелковым ротам.

- Насколько были велики потери у пулеметчиков?

- Потери у нас были очень и очень чувствительными. Страшная «текучка кадров», как тогда говорили. Мы теряли людей в каждом бою, в каждой мелкой стычке. Никто из пулеметчиков не успевал толком познакомиться друг с другом, а иногда просто узнать, откуда кто родом или запомнить фамилию напарника.
В ходу были только имена : Коля, Витя, Вася, Сергей, Аншель, Ваня, Федя... К офицерам обращались в основном по званию, а между собой называли их по прозвищам «Старик», «Усач», и был один «Очкарик».
Память не сохранила ни одного пулеметчика который бы не был ранен. В роте был свой рекордсмен по ранениям, Анатолий из Ржева, получивший на фронте шесть ранений. У нас был расчет, которым командовал русский парень Сашка, а вторым номером был еврей по имени Айзик. Они оба были ранены по четыре раза.
Мне самому пришлось трижды оказаться на госпитальной койке.
Шансы выжить в пехоте были фактически нулевыми. Каждые два месяца личный состав роты обновлялся полностью. Без оговорок. Нас никогда не жалели.
По молодости лет я этого не понимал, думал так и надо, всегда вперед, несмотря на потери. Сейчас, как вспомню сколько своих убитых товарищей мне пришлось похоронить и потерять в боях, то мне жутко становится...
Для противника, вражеский пулемет - это всегда цель № 1. Подавить пулеметную точку это буквально дело чести. Это только в кино или в донесениях политруков пулеметный расчет часами стреляет из окопа длинными очередями и косит немецкие цепи. На практике, в наступлении в чистом поле, если хочешь выжить, после двух-трех выпущенных очередей надо немедленно менять позицию.
Ведь, если немец засекал пулеметную точку, то моментально по тебе начинают бить снайпера, минометы, артиллерия, и так далее. За нами шла настоящая охота. Особенно лютовали немецкие снайпера. Щиток пулемета не служил защитой. Его разрубало простым осколком от мины...
А попробуй под немецким огнем быстро переместиться с пулеметом, который весит больше 60 килограмм, да на тебе еще коробки с лентами, личное оружие, а иногда еще и вещмешок на горбу...
Это по штату полагалось на расчет пять человек, включая двух подносчиков, только я ни разу не видел, чтобы в расчете было больше трех человек.
И даже три человек на «максим» считалось роскошью.
Позицию в который раз поменяешь, и если бой затих, то надо снова срочно приготовить огневую, опять рыть, копать, долбить мерзлый грунт и маскироваться, оборудовать пулеметную точку по полной программе...

- Кто из офицеров, командовавших вашей пулеметной ротой, вам наиболее запомнился?

- Был у нас старший лейтенант, которого мы звали «Старик». Ему было двадцать пять лет, родом с Северного Урала. Каждого пулеметчика он проверял лично : есть ли у него саперная лопатка. Он требовал, чтобы мы саперную лопатку « не выпускали из рук» и немедленно окапывались в любых условиях, невзирая на обстоятельства - стреляют или затишье. «Старик» часто говорил нам : «Саперную лопатку прижимай к себе нежно, как невесту». Он так хотел чтобы мы выжили... Меня он называл по имени - Давид. Поздней осенью, в Латвии, был бой, мы выбили немцев с хорошо укрепленной и добротной линии обороны. Погода стояла мерзкая : не то дождь со снегом, не то снег с дождем. Стояли почти по пояс в воде. Нам не привыкать, а немцам не понравилось во второй траншее лежать уже перед нашими окопами в талой жиже, они то и дело выскакивали наверх. «Старик» увидел это в бинокль и поднял крик : «Давид, почему у тебя враги по полю гуляют как по Невскому проспекту!? Немцы должны лежать в земле!».
Я прильнул к пулемету, нажал на гашетку и после короткой очереди немец упал. Через некоторое время вновь раздалось : «Фрицы должны лежать в земле!».
О «Старике» через много лет мне напомнил Жеглов, герой Высоцкого из фильма «Место встречить изменить нельзя» с его знаменитой фразой «Вор должен сидеть в тюрьме!». Тот же голос, та же интонация... «Старик» погиб в день своего двадцатипятилетия. Прямое попадание снаряда. Его разорвало на части. Мы собирали его тело по кусочкам и похоронили на каком-то лесном хуторе.
Вечная ему память!

- Какой для вас самый памятный эпизод войны?

- Мне трудно определить, какой самый памятный. Столько их было за полтора года моей фронтовой жизни... Был один случай.
Немцы подожгли наш танк Т-34 прямо у своих траншей. Танк был объят пламенем. Мы находились от них на расстоянии 300 метров. Экипаж танка пытался спастись, но лишь двоим удалось выбраться на броню. Один, пылающий как факел, был сразу убит огнем немецкой пехоты. Второй был жив, лежал возле танка, спрятавшись за какой-то кочкой. Но преодолеть эти триста метров до своих он не мог, слишком сильный огонь открыли немцы. Говорю второму номеру «Федя, надо помочь!». Он от волнения подал ленту с бронебойными патронами. Начали немцев «шерстить». Они по нам тоже из пулеметов бьют. Танкист был, по всему видно, опытным солдатом. Услышав, что наш пулемет отвлекает немцев на себя, он, то короткими перебежками и петляя, то ползком, продвигался к спасительным кустарникам, а там уже недалеко была наша траншея.
Меня подбадривали товарищи -«Не давай немцам голову поднять!».
Танкист удачно проскочил. Вскоре к нам подошел черный от копоти немолодой солдат в танковом шлеме и сказал мне буквально два слова : «Спасибо сынок!»...Потом добавил : «Я спасся, а какие ребята сегодня сгорели!»...
Он заплакал... Вдруг мой напарник Федя начал обнимать танкиста. Оказалось, что танкист его земляк, еще довоенный знакомый...

- Как вы лично преодолевали страх смерти?

- Патриотом- фанатиком я не был, хотя и им, я думаю, было страшно помирать.
Но по молодости лет я не задумывался о смерти. Вначале, вообще была уверенность, что меня не убьют, ведь мне всего семнадцать лет, я еще и пожить не успел. Но когда насмотрелся на умирающих на поле боя товарищей, моих одногодков, услышал крики раненых «Мама!», то все увиденное напрочь лишило меня этой уверенности. Мне столько раз пришлось в полной мере хлебнуть горькой доли выпавшей на судьбу моего поколения, столько раз оказаться в ситуациях, в которых казалось нет никаких шансов на жизнь, что сейчас я убежден, что только благодаря Всевышнему я остался живым.
Но такого панического парализующего страха, который бы мне помешал выполнять свои функции в бою мне не довелось испытать. Молодой был...
Иногда было по настоящему трудно перебороть страх.
Идут на батальон с десяток немецких танков. Получаем приказ - Танки пропустить через себя, огня не открывать!
Но когда в двух метрах от тебя, обдавая горячим дыхание мотора и лязгая гусеницами через траншею перекатывается стальная махина, становится муторно. Танки прошли, мы начали отсекать пехоту кинжальным и шквальным перекрестным огнем. А танки развернулись...
Один раз меня ранило в атаке, прямо на немецком минном поле. Осколки попали в лицо, задели глаз, да еще мои глаза засыпало землей. Лежу, не могу двинуться. Напарник рядом убитый. Жара страшная. Ничего не вижу. Слышу крик санитарки : «Есть кто живой?!». Крикнул в ответ -«Здесь я!» Приползла санитарка, вытащила меня с минного поля, подобрала еще одного уцелевшего. Обмоткой нас привязала, цепкой, одного за другим, повесила мой автомат и его винтовку на меня, и так мы выбрались с поля боя. Но те несколько часов, когда я слепой и беспомощный лежал на минном поле, мне было очень страшно. В госпитале я провел примерно десять дней, а оттуда вернулся в свой полк.

Раненый глаз прооперировали уже после войны.
Так и воевал дальше, фактически видя только одним глазом.
Очень «неуютно» было когда по нам дважды ударили свои «катюши». Несколько моих товарищей тогда погибло... Или когда по тебе свои ИЛ-2 по ошибке ударят, то становится очень несладко... Обычно, и наши, и немцы, крайне редко бомбили передовые траншеи противника, тылам доставалось от бомбежек больше.
А тут нам не повезло.

- Что вы чувствовали в рукопашных схватках?

- В настоящих рукопашных боях я был всего дважды.
Пулемет выходил из строя, и приходилось идти в атаку с автоматом, которая позже кончалась рукопашной схваткой.
Один раз немцы нас накрыли сильным огнем со всех сторон на голом месте, и выхода не было, только вперед... Начали с ними «рубиться».
У всех ошалелые глаза, озлобленные лица, слышны лишь безумные вопли, мат-перемат на разных языках, бессмысленные крики, предсмертные стоны.
В этот раз у меня был штык от СВТ...
Одного немца взял тогда в плен. Автомат с расстояния метр на него наставил, он и руки поднял. А рядом его товарищи с нашими ребятами режутся и на куски друг друга рвут. Что я испытывал во время этой схватки. Не знаю.
Там вообще трудно о чем то думать. Только один инстинкт работает - Убивать!
А после рукопашного боя наступает такое душевное опустошение и безразличие ко всему происходящему вокруг...
Другая рукопашная случилась в уличных боях в Елгаве. Схватились с немцами, убил одного из «нагана».

- Ваше отношение к политсоставу?

- Отношение к политрукам? Никакое! В атаке я их видел только один раз.
Обычно политруки появлялись на передовой только когда наступало затишье.
Я не помню чтобы кто-то в атаках кричал «За Родину» или там «За Сталина».
Шли вперед с криком «Ура», диким воем и матом на устах.

- Как вы оцениваете деятельность работников СМЕРША в вашем полку?

- Я был простой пулеметчик и с ними напрямую не сталкивался.
Как действуют заградотряды тоже видеть не довелось.
Один раз, еще в Прибалтике, пришлось присутствовать на показательном расстреле. Утро, густой туман. Вдруг приказывают оставить пулеметы в окопах и всему личному составу проследовать в тыл полка. Прошли два километра. Весь полк выстроили. На середину вывели двоих солдат, в ботинках без обмоток и в гимнастерках без поясов. Трибуналец зачитала приговор - «Приговорены к расстрелу за мародерство!». К приговоренным подошел «особист» полка и приказал им развернуться спиной. Они выполнили команду. До сих пор помню звук, как щелкнули каблуки их ботинок при развороте. «Особист» выстрелил им из пистолета в затылок. В окопы мы вернулись в подавленном настроении...
Нужны ли были «особисты» на полковом уровне? Трудно ответить односложно.
Например, когда мы получали узбекское или таджикское пополнение, то сразу начиналось «эпидемия самострелов», замаскированных под боевое ранение.
Бегает такой «елдаш» по траншее, подняв руки на бруствером и «ловит» немецкую пулю. Мы сами за ними пристально наблюдали, чтобы пресечь такое явление. Схватишь «кандидата в самострелы» за шинель, спрашиваешь: «Ты что же сука делаешь?!». В ответ : «Холодно, греюсь!».
Ага, с поднятыми руками греешься?...

- Каким было конкретно в вашей части отношение к немецким пленным, к немецким «окруженцам», к немецкому гражданскому населению?

- Я ни разу не видел, чтобы расстреливали немецких военнопленных непосредственно на поле боя или сразу после него.
Такое могло случиться только при конвоировании отдельного пленного в тыл.
Как «власовцев» стреляют на месте, я видел, и то, это было сделано только после приказа комбата.
Один раз меня вызвал ротный и приказал отконвоировать двух пленных немцев. Сказал мне - «Сынок, пока у нас тихо, отведешь их в штаб. Только по быстрому, раз-два и обратно, полчаса тебе на это хватит». Он знал, что все мои родные расстреляны немцами. Дал на выполнение приказа полчаса, а там в один конец только семь километров топать. Возможно, он хотел, чтобы я их не довел до тыла, а порешил «при попытке к бегству». Немцы были из «окруженцев» - грязные, худые, в жалких лохмотьях, выглядели как «бомжи». Один был молоденький парнишка с длинной шеей и грустными глазами. по имени Рудди, а второй его товарищ был пожилой немец, мрачный тип, которого звали Курт.
Начал с ними беседовать по дороге. Немецкий язык я знал относительно неплохо.
По моему акценту они сразу поняли, что перед ними еврей. Немцев охватил дикий ужас. Рудди начал рассказывать о своей невесте, Курт о своих детях. Всех их рассказы были пронизаны отчаянием и мольбой о собственном спасении : «Мы не убивали», «Мы не стреляли», «Я рабочий»... Я не стал их кончать...
И даже когда они поняли, что я не буду их убивать, то продолжали заискивать, проявляли готовность услужить, пытались задобрить, немцев не покидал страх и ощущение безнадежности.
Их покорность и забитость меня поразила.
При малейшем окрике они вздрагивали. Конечно, это был не сорок первый год, война уже шла к концу, но мне, было странно видеть, как немцы унижаются передо мной, мальчишкой в красноармейской форме. Я сдал пленных в штаб и через два часа вернулся в свой батальон. Когда доложил ротному о выполнении приказа он посмотрел на меня уважительно.
А может быть мне так показалось...
С немецкими «окруженцами» всегда хватало проблем. Один раз, в августе 1944 года, я получил приказ вместе с напарником взять пулемет и загрузиться на санитарную машину и проследовать в наш тыл.
Через полчаса нас выгрузили в санбате дивизии.
Стояли палатки вокруг одинокого каменного здания.
Мы, с моим напарником Серегой, были поражены увиденным.
Кругом смех, песни, много женщин, сытые и бритые лица санитаров.
А всего лишь тридцать минут тому назад мы находились на передовой, где кроме пота, крови и нечеловеческих страданий ничего нет... Нас прислали на усиление обороны медсанбата. Разрозненные группы из окруженных солдат СС, бродили в ближайшем лесном массиве. Мы заняли позицию. Ночь прошла спокойно, а на рассвете началась стрельба. Мы услышали гортанные крики немцев со всех сторон. Пулемет сработал безотказно. Немцы не ожидали, что их встретят здесь пулеметным огнем, да еще выздоравливающие из санбата забрасывали немцев гранатами. Немцы, потеряв немало народу, отошли в лес. Мы их там здорово положили, почти в упор... Серега лишь успевал ленту подавать.
Нас обнимали и благодарили, какой-то майор начал обещать представить расчет к наградам. Интересно то, что когда я через месяц попал раненым в этот санбат, меня никто не узнал и быстро отправили дальше в госпиталь.
Когда зашли в Пруссию, крайне редко встречали местное гражданское население. Все немцы были эвакуированы из прифронтовой зоны еще в начале зимы сорок пятого года. Конечно, были эксцессы с гражданскими немцами, слухов на эту тему ходило великое множество.
Но я не помню случаев насилия, совершенных солдатами из нашей роты.

- В вашем батальоне существовали ли какие-то «фронтовые» суеверия?

- Общепринятых не было. У каждого были свои «индивидуальные» суеверия и приметы. Я например, никогда не снимал сапоги с убитых и никогда не одевал ничего немецкого. Присылали к нам пополнение из «западников», так они перед боем всегда крестились.

- Кстати, каким было отношение к призванным из Западной Украины?

- Им не доверяли. Использовали только в пехоте.
У меня одно время вторым номером был бывший польский офицер, человек грамотный в военном деле и лично смелый. Я тогда все удивлялся, почему он воюет рядовым, ведь человеку с такой подготовкой можно было найти и более достойное применение. Кстати, благодаря записи о месте моего рождения в личном деле, я тоже считался «западником»...

- Ваша национальность как-то влияла на отношение к вам на фронте?

- Скорее нет, чем да. Кому это вообще было в окопах интересно, когда через неделю-другую всех убивало и калечило. Подсчет евреев по головам - это было излюбленным занятием у тыловиков.

Знаете пословицу про «бревно в глазу»...
По мелочам было всякое, но в общем, отношение ко мне, как к еврею было доброжелательное и дружелюбное. Еще раз повторюсь, на передовой, непосредственно в окопах, на национальность, как правило не смотрели.
Но один раз фраза моего второго номера убила меня наповал! Парень из сибирской глубинки, воевал со мной уже недели две. Выкопали огневую, сели, закурили, и тут он заявляет : «Жиды не воюют!».
Как мне было больно это слышать!...
Ротой в тот момент командовал еврей старший лейтенант Шварцур, в соседнем пулеметном расчете в пятидесяти метрах от нас был еврей Аншель, и я рядом с этим сибиряком каждый день под смертью хожу и вместе с ним делю все беды, а для него все равно - «Жиды не воюют!»...Обматерил я его..
Он долго извинялся, говорил, что не знал о том, что я еврей, что в Сибири имя Давид часто встречается у русских. Мне от его объяснений легче не стало.
Или приходит парторг батальона в передовую траншею. Мы стоим в обороне. Подходит к моему расчету и говорит -«Пулемет- то у тебя небось не исправен?». Отвечаю : «Все в норме, как швейцарские часы работает». Парторг - «А ты дай очередь, проверим». Сразу его предупредил, что после того как я по немцам выстрелю, нас тут с землей смешают, позиция неудачная, фактически открытая, до врага 150 метров. Он головой кивает - стреляй мол... Выпустил по немцам пол-ленты, и сразу в ответ такой обстрел начался, что «небо в овчинку показалось». Парторг лежит рядом на дне окопа и говорит мне : «А ты молодец, хоть и еврей!». Я не выдержал и начал на него орать: «Меня не интересует ваше мнение! Постыдитесь, вы ведь коммунист и офицер. Как вам не совестно!». Завелся я одним словом, после контузии нервы ни к черту стали. Парторг быстро шмыгнул в ближайший ход сообщения и исчез с глаз долой.
Меня он после этого случая стабильно избегал.
И возможно, что правильно делал...
Понимаете, ведь я мог перед уходом на фронт спокойно записаться в документах русским. Моя фамилия Костинбойм. Тыловой писарь заполняя мою красноармейскую книжку, так прокомментировал мою фамилию : «Какой еще «бойм»? Ты идешь в бой, так и запишем Костинбой!». А потом начал уговаривать меня записать «нейтральные» инициалы и в графу национальность вписать - «украинец», мотивируя свой порыв «покрестить» меня тем, что если я не дай Бог в плен попаду - то мне сразу будет «крышка». Я категорически отказался. И об этом никогда не сожалел, хотя после войны мне антисемиты немало «крови попили»...

- Вы действительно совсем плена не опасались?

- Как-то раз отобрали добровольцев на проведение разведки с целью захвата «языка». Нас собрали в штабе батальона и приказали сдать адъютанту старшему документы и награды. Я заартачился. Комбат мне говорит : «Тебе сам Бог велел документы сдать, в немецкий тыл идешь». Я отвечал ему, что если и попаду в плен, то в тот момент, когда немцы будут вызывать из строя пленных евреев на расстрел, я сам выйду вперед и с гордостью приму смерть за свой народ.
Комбат покачал головой и сказал мне :«Ну и дурак же ты »...

- Как кормили и одевали пехотинцев? Каким было ваше табачное, водочное и прочее довольствие?

- Мне не требовалось много еды и всегда хватало той пайки которую мы получали. Да и кормили нас в конце войны неплохо. Спасибо американцам за любимую «ленд-лизовскую» тушенку. Иногда бывали перебои с хлебом.
В Пруссии мы вообще отъелись, благодаря продуктам в подвалах брошенных немцами домов и бесхозной скотине, мы устраивали себе просто роскошные, шикарные пиры. Шиковали, одним словом.
Нет, я не помню чтобы мы на передовой голодали по-настоящему.
Мне всегда не хватало курева, хоть махорку нам и выдавали. Курил я с детства и всегда был страстным и заядлым курильщиком. Еще в колхозе я научился выращивать особый сорт крепчайшего самосада. На фронте я был мастером махорочной самокрутки, «козьей ножки», нередко менял свою пайку хлеба на «моршанскую» махорку, а когда ее родимой не было, курил мох, хмель, сухие листья. И после войны дымил без остановки, еще не успевала погаснуть сигарета, как я от нее прикуривал следующую.
Но все же смог бросить курить волевым решением.
Свою первую медаль «За отвагу» я отчасти заслужил благодаря страсти к курению. Ночью проснулся в блиндаже, курить - смерть как захотелось. Вышел в траншею, свернул самокрутку, слышу шорох., какое-то шипение. Подскочил к пулемету и дал на звук длинную очередь на треть ленты. И оказалось, что там пробиралась немецкая разведгруппа за «языком».
Четверых разведчиков я и отправил к праотцам...
А все начиналось с простого - «вышел на улицу покурить»...
В итоге медаль «За Отвагу» появилась на моей ветхой гимнастерке.
В другой раз ворвались немецкие траншеи и начали, как сейчас говорят, «зачищать». Я обычно в таких ситуациях всегда сначала кидал пару гранат в немецкие блиндажи и только потом заскакивал в них сам.
Командир взвода сказал : «.. проверь вон тот блиндаж». А я как раз прикуривал от «катюши». Бой был тяжелый, и только табак с меня моментально снимал нервное напряжение. Я не успел ответить «слушаюсь!», как меня опередил мой товарищ, пошел впереди меня, сказав - покури пока. Он открыл дверь в блиндаж, а там затаившийся полоумный немец сразу заколол его ножом.
Немца я убил, но своего товарища мы потеряли навеки...
В декабре сорок четвертого года был бой за какой-то фольварк. Меня сильно контузило. Мина взорвалась рядом и я отключился. Утратил все - слух, зрение, речь. Месяц провалялся в госпитале. Сначала вернулось зрение, потом восстановились слух и речь. Я после выписки попал в запасной полк, кажется 3-го Белорусского фронта.. Там было очень голодно и холодно, таким «подходом» стимулировали наше желание побыстрее оказаться вновь на передовой. Вдруг сообщают, что вроде к нам приезжает «с визитом» сам командующий фронтом и будет обходить казармы ЗАПа. Меня попросили быть дневальным в ротной казарме и отдать рапорт командующему, мол голос у тебя зычный и командный, выправка гвардейская и здоровьем Бог не обидел. Стою на входе в казарму, жду. Уже битый час прошел, а никто не появляется. Дай, думаю, закурю.
Только свернул самокрутку, начал дымить, как передо мной возникает группа генералов с эскортом адъютантов и прочих прихлебателей. Я только успел «козью ножку», не потушив, сунуть в карман шинели, и сразу начал доклад : «Товарищ генерал армии...» и прочее, как положено по уставу. А карман мой печет от горящей самокрутки, струйка дыма из шинели вьется. Мне генерал только и сказал : «Солдат, на посту курить не полагается!». И пошел дальше. Правда приказал командиру ЗАПа меня не наказывать за нарушение устава.
А насчет боевых «сто грамм наркомовских». Выпивка на фронте - особая тема, ее раскрытие требует глубоких познаний в этом вопросе.
Я никогда не был большим охотником до выпивки, и один раз это спасло мою жизнь. В небольшом литовском городке разведка донесла, что в одном месте пахнет спиртом. Все бросились туда так, как будто никогда в жизни не нюхали алкоголя. Нашли какие-то бочки. Вроде настоящий спирт...
Я тоже попробовал - гадость, и дальше в коллективной массовой пьянке не участвовал. А многие продолжали «отмечать взятие городка»!
Оказалось - спирт метиловый. Много народу померло, а еще больше солдат ослепло от страшного отравления.
И таких трагических фронтовых эпизодов на моей памяти несколько.
Но нередко попадался и настоящий спирт. В японскую войну, мы, находясь на какой-то китайской станции, на рельсах в тупике обнаружили цистерну со спиртом. Сразу начали по ней стрелять, пока из десятков отверстий не брызнула желанная для многих жидкость. Кто набирал спирт в каску, кто просто подставлял глотку под струю. Никто не проверил, а какой это спирт вообще?..
В тот день обошлось. Все напились вдребезги, но войны уже не было....
Я лично напился до потери сознания единственный раз в жизни - вечером 8-го мая 1945 года. Победа!!! Разве мы думали и гадали, что доживем до такой радости!
Мы и без спирта были пьяными от счастья. На расстеленных плащпалатках появились все наши «алкогольные трофеи» : водка, шнапс, коньяк, бургундское вино и так далее. Напитки мы разбирали по наклейкам - кто с какой бутылки еще не пробовал. Я напился на радостях настолько сильно, что даже не помню как очутился в поезде-товарняке, идущем на Дальний Восток.

Кто меня туда забросил?
Очнулся 9-го мая, уже в дороге на войну с Японией.
После войны я к алкоголю практически не прикасался.

- Трофейной темы коснемся?

- Пехотинцы не были заядлыми трофейщиками.
Ну что может солдат-пехотинец в свой вещмешок запихнуть?
Костюм, пару сапог? Чтобы аккордеон или желанную для многих швейную машинку сохранить до «дембеля» нужен транспорт.
А мы то, все время на своих двоих - пол-Европы прошагали.
При первом же пешем переходе все это выбрасывалось, тянуть лишний груз на себе никто не хотел, даже трофеи.
Из Германии я выехал «пустой». Уже на Дальнем Востоке, незадолго до демобилизации незнакомый капитан сыграл со мной в «махнем не глядя». Я ему отдал немецкие часы-штамповку, а он мне, смеясь - корпус от часов.. Через несколько лет, роясь в «сидоре» я нашел этот корпус. В то время я сильно голодал, днем учился в институте, по ночам работал грузчиком. Пошел к часовому мастеру, с мыслью, а может этот корпус хоть чего-то стоит, может мастер за него даст денег, которых хватит на буханку хлеба. Я был ошарашен, услышав от часового мастера : «Это золотой корпус от дорогих старинных часов!».
Почти месяц я был сыт.
Мне было жалко расставаться со своим трофейным пистолетом, который я сдал в части перед демобилизацией. Были такие моменты в жизни, что он бы мне на «гражданке» очень пригодился.
Я учился во Львовском университете. После первого курса меня послали на несколько месяцев на работу в сельскую школу, в глубинку.
Советская власть в том районе была только на бумаге и только в дневное время.
Почти каждый день там убивали сельских активистов, учителей, хозяйственников, я уже не говорю о милиционерах и солдатах -пограничниках. Начальная школа, в которой мне предстояло обучать детей, учащихся 1-х-4-х классов, размещалась в хате, состоявшей из двух комнат и сеней.
Как-то в школу заявились два бандеровца с автоматами.
Первым делом они содрали со стены портреты Сталина и Ленина, и с ненавистью растоптали их ногами. Я думаю, они знали уже всю мою подноготную, и то, что я еврей, и то, что я фронтовик.
А у бандеровцев одним из главных лозунгов был - «утопим москалей в жидовской крови!». И, я, солдат, умеющий убивать и сражаться, беспомощно стоял под дулами двух «шмайсеров», и думал не о близкой смерти, а только сожалел об одном, что со мной нет того трофейного пистолета или хотя бы гранаты... Так мне хотелось их с собой на тот свет прихватить!..
Они не стали в меня стрелять... Почему - не пойму до сих пор.
Только сказали - «треба краще вчыты дитей», и ушли...

- Почему, возвращаясь на передовую после ранений, вы снова становились пулеметчиком? В снайперскую профессию не хотелось вернуться?

- Если в сорок третьем году, принимая новое пополнение, иногда спрашивали : кто куда хочет?, или : кто где раньше воевал?, а после отдельно вызывали из строя образованных, то в конце войны у прибывших с госпиталей внимательно рассматривали красноармейские книжки. У меня в этой книжке была записана специальность - пулеметчик, и была отметка, что я награжден нагрудным знаком «Отличный пулеметчик». Мне этот знак вместе с медалью «За Отвагу» лично вручал командарм 51-й Армии Яков Григорьевич Крейзер.
И я этим знаком гордился больше, чем, скажем, своим орденом Красной Звезды, полученным за бои в прусском городе Истенбург.
Этот знак и запись о том, что я - «специалист по «максиму»...», сразу предопределяли мою будущую фронтовую судьбу.
Пулеметчиков не хватало всегда!
Одна из самых смертельно опасных профессий на фронте... И я любил ее.
Когда ты знаешь, что любого немца наверняка достанешь из пулемета даже с шестисот метров, то начинаешь себя уважать как профессионала и другой доли уже не ищешь. Даже сейчас уверен, что если мне доверят сегодня пулемет, то не подведу и оправдаю доверие. Без малейшего бахвальства говорю это...

- А я вам охотно верю. Мне недавно пришлось пообщаться с бывшими разведчиками. Этим людям далеко за восемьдесят лет. Но смотришь на них и понимаешь, что даже в их почтенном возрасте, эти старые, больные и израненные люди еще способны врагу показать красноармейскую выучку фронтовой закалки.
Пойдем дальше. В какой дивизии вы заканчивали войну?

- Войну я заканчивал в 277-м гвардейском полку 91 гв. СД 39-й Армии генерала Людникова. Опять же, воевал в ней пулеметчиком.

- Как сложилась судьба ваших родных? Хоть кто-то выжил?

- Только одна сестра успела эвакуироваться... А маму и двух других сестер расстреляли вместе со всеми евреями Кунева осенью 1941 года.
Из моего класса тоже никто не выжил, всех убили немцы и полицаи.
Все мои близкие люди сгорели в пламени войны...
Двоих полицаев повесили после войны по приговору трибунала, но многие полицаи, участвовавшие в расстрелах, отсидев десятку за измену Родине, вернулись после лагеря в наше село и спокойно разгуливали по его улицам, да еще скалили зубы, когда видели, как какой-то чудом уцелевший на войне еврей приезжал искать могилу родных.
А могила у всех моих родных была одна - братская...

- О войне с Японией пишут мало. Мне недавно один ветеран-танкист заявил, что эта война была : «Скоротечная и малокровная прогулка». Так ли это на самом деле по вашему мнению?

- Если сравнивать с Отечественной войной, то есть в словах вашего танкиста определенная доля истины.
И в японскую компанию у нас было в батальоне несколько десятков убитых и раненых, но это же не сравнить с тем, что творилось скажем под Полоцком или под Ригой. Там за сутки боя, от полков только знамена и штаб оставались...
Месяц нас везли из Пруссии до Урала. Эшелоны двигались только по ночам. Ходили слухи, что нас, воинов- победителей, отправляют в лучшие санатории страны на отдых. После того как проехали Урал, всем стало ясно, какой «отдых» нас ожидает. От станции Борзя мы совершили пеший марш - 360 километров по безводной монгольской пустыне к востоку от Тамцак-Булака. По дороге мы столкнулись с очень страшным врагом - жаждой... Вышли на границу с Маньчжурией. Жара больше сорока градусов. Все мысли об одном - пить, пить... Обжигающий воздух проникает во все поры организма. Соленый пот разъедал ткань гимнастерки и кожу. Всю имевшуюся в наличии воду отдавали технике - танкам и автомобилям. Еды было навалом, но солоноватую, с привкусом бензина теплую воду выдавали по списку. Глоток воды утром, два глотка после обеда.
На каждом привале разрешалось пить не больше двух глотков. Десять дней подряд нам устраивали тренировки, марш-броски, бесконечные учения.
Когда 9-го августа объявили тревогу, я подумал, что опять будет тренировочный марш-бросок, и оставил на месте шинель, вещмешок, щиток от пулемета.
Но в этот день для меня началась моя вторая война.
11-го августа было первое боестолкновение с японцами.
Был бой по всем правилам - вперед пошли наши танки под прикрытием артиллерии. Все как должно быть. И опыта нам уже было не занимать.
Но когда подошли к Большому Хингану, то хлебнули горюшка.
Что там только нас не ожидало : заминированные перевалы, глубокие пропасти, непролазные чащи, опасные трясины, крутые спуски, узкие ущелья.
Все колодцы с водой отравлены. Беспрерывные засады смертников...
Говорят нам - справа нас атакуют отряды Чан Кайши, а кто он такой, никто толком не знал. Но и их мы быстро к ногтю прижали.
Танки с крутых гор спускали на тросах. Намучились мы в горах Хингана...
У нас был толковый комбат, майор Мочалов, и во многом благодаря ему - больших потерь на переходе мы не понесли.
Только перевалили через хребет как пошли ливневые дожди, сплошные водные потоки. Нам повезло, начался сезон дождей. В низинах вода доходила до плеч. Дороги - сплошное месиво, но остановить наши войска было уже невозможно. Прошли через города Ляолян, Сипингай, Мукден, Далянь и так дошагали до Порт-Артура. Здесь серьезных боев уже не было.
В декабре сорок пятого я демобилизовался из Люйшуня (Порт-Артура), и вернулся на родину, на Украину.

- Солдаты двадцать шестого года рождения служили до 1950 года, а кто-то из ваших ровесников служил, как «медный котелок», до конца 1951 года.
Почему вас так рано демобилизовали?

- Был такой Указ Верховного Совета от 25/09/1945 о демобилизации так называемых «старших возрастов» из рядов Советской Армии. По этому указу также отпускали из армии бывших студентов, и фронтовиков, имеющих три и более ранения, вне зависимости от возраста.
По этому пункту - «о трех ранениях», меня и демобилизовали.
Перед отправкой в Союз выдали новые кирзовые сапоги, солдатское обмундирование (б/у), заменили мою старую, видавшую виды шинель на более приличную, выдали талоны на питание и какую-то денежную сумму на первое время жизни вне армейской службы.
Но солдатскую гимнастерку я еще донашивал несколько лет после войны...

- Вы пытались забыть войну, не думать о ней и не вспоминать ее?

- Для меня, как и для многих фронтовиков, война никогда не кончается.
Война так и не ушла от меня в далекое прошлое, это как неизлечимая болезнь, которая останется со мной до конца моей жизни...