Родился 08.11.1922 года в деревне Дюк-Переволок Вирумааского уезда Эстонской Республики (Принаровье). В Красной Армии — с 15.02.1941. Был зачислен курсантом в Таллинское военно-пехотное училище, которое окончил в 01.1942. С 25.04.1942 по 23.02.1943 в должности командира пулеметного взвода и взвода ПТР 525-го стрелкового полка 171-й стрелковой дивизии участвовал в боевых действиях на Северо-Западном фронте. В марте 1943 стал членом ВЛКСМ. 23.02.1943 был ранен. Находился на излечении по ранению в эвакуационном госпитале № 3016 с 23.02.1943 по 18.06.1943. С 16.01.1944 по 15.06.1944 — командир партизанской группы Эстонского штаба Партизанского движения. С 15.06.1944 — на должности командира пулеметного взвода, заместителя командира пулеметной роты по строевой части и командира пулеметной роты 921-о стрелкового полка 249-й Эстонской стрелковой дивизии 8-го Эстонского стрелкового корпуса (2-й Прибалтийский и Ленинградский фронты). 19.03.1945 был ранен. Находился на излечении в эвакуационном госпитале № 3158. 18.03.1947 уволился в запас в звании старшего лейтенанта. Затем жил и работал в городе Нарва, занимал следующие должности: начальник пожарной охраны торфоразработок текстильного комбината «Кренгольмская мануфактура» (с 06.05.1947 по 10.08.1947), военрук 2-й средней школы № 2 (с 18.08.1947 по 15.08.1948), технорук промышленной артели «Эдази» Вирумааского промсоюза (с 08.09.1948 по 02.08.1948). Затем, с 08.1949 — в органах МГБ СССР. С 08.1949 г. по 1950 г. - помощник оперуполномоченного Нарвского отдела МГБ, лейтенант ГБ. 1950-1952 гг. - оперуполномоченный Выруского уездного и городского отдела МГБ. 1952-1953 гг. - оперуполномоченный отдела 2-Н Тартуского районного отдела КГБ. 1953-1954 гг. - оперуполномоченный 2-го отдела Министерства внутренних дел. С 1953 по 1977 или 1978 г. - старший оперуполномоченный 2 отдела КГБ Эстонской ССР. С 1977 или 1978 по 1983 — начальник штаба гражданской обороны КГБ Эстонской ССР, майор. Последняя должность — заместитель начальника 1-го отдела КГБ Эстонской ССР (отдел создан в 1981 г., задача — контрразведывательное обеспечение объектов транспорта и связи). С 1983 полковник КГБ Салтыков — в запасе. С 1966 по 1970 г. являлся слушателем Высшей Школы КГБ СССР имени Ф.Э.Дзержинского. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны 1-й степени (1985), медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг» и другими наградами. Живет в Эстонии, в г.Таллине.
Я, Салтыков Михаил Никифорович, родился 8-го ноября 1922-го года в Принаровье (так в Эстонии называются деревни, расположенные по берегу реки Наровы — Примечание - И.В.), в деревне Дюк. Мой дедушка, Фадей Кузмин, был раньше в этих местах безземельным крестьянином и занимался сапожным промыслом. Чуть ли не до самого наступления советской власти мы эту землю арендовали. Почему он оказался безземельным, я так и не знаю. На этой земле мы держали две корову и телка, две овцы, одну лошадь, небольшую свинью, пять кур и одного петуха, а также собаку и кота. Все это приносило нашей семье определенный достаток. Так, корова давала летом в день по двадцать пять литров молока. Следовательно, от двух коров мы получали по пятьдесят литров. Но тратили его не только на свою семью. Помню, несколько бидонов мы возили по очереди в деревню Скарятину и там подавали молоко. Нечего и говорить, молоко у нас всегда было свежее. Кроме того, делали свои сметану и масло. Не говоря о яйцах. Для коровы, конечно, приходилось ездить за сеном. Его нам нужно было очень много косить. За этим делом мы ездили на две недели к деревне Ямы и жили все это время там в палатках. Это были большие покосы в Ямской струге (не доезжая деревни Ямы), принадлежавшие Громовым. Собственно говоря, их мы у них и арендовали. Расчет был следующим. Один стог доставался им, а другой нам. Это называлось «испола». Кроме того, возле деревни Кароль имелась небольшая пажня, правда, только на одну корову. За второй нужно было ехать в Ямы. Так мы там тоже работали по почти по такому же принципу: делали четыре стога, из которых два доставалось хозяину, а два — нам. Лошадь Зорька, которую мы держали у себя в хозяйстве, была молодой. Она нам возила бревна и пропсы (крепления для шахт). Кроме этого, на ней мы ездили за рыбой на Чудское озеро. В общем, как-то жили.
Что я могу сказать о своих родителях? Отец мой, Никифор Фадеевич Салтыков, активно занимался рыбной ловлей. Зимой, когда нерестился налим, он выезжал в местечко Куричек. Добирался он туда обычно на лошадке. Правда, не на дровнях, а на чем-то в виде ящика, куда, само собой разумеется, можно было положить снасти. Домой он привозил налимов самой разной величины. Все это он возил продавать в деревни Загривье, Мокредь и Заборовье. Оттуда он возвращался, как правило, уже с деньгами. Поскольку сам он был портной, то там же еще и собирал заказы на полушубки. Зимой у него от заказчиков буквально не было отбоя. Надо сказать, он шил отличные полушубки. Из его рассказов я знаю, что когда началась Первая мировая война, его мобилизовали в русскую армию и он в ее составе воевал где-то под Минском и Могилевым. Затем попал в немецкий или австрийский плен и какое-то время там находился, но потом был отпущен по договору.
Меня отец также приохотил к рыбалке. Летом у нас, помню, было два перемета: у меня и у него. Мне он делал перемет на пятьдесят крючков, а рядом, ставил второй перемет, но уже на семьдесят-восемьдесят крючков. Этот перемет ставился от дома до самого эстонского берега где-то с апреля по октябрь. На этом деле мы вылавливали столько рыбы, что не знали, куда ее и девать. Ее и вялили, и сушили, и продавали. А в июле, когда шли ельцы, нам из Нарвы приезжали работники городских ресторанов. Нам, мальчишкам, они давали десять центов за штуку, а там, как говориться, продавали их уже за крону. Для ловли ельцов требовались скачки (кузнечики), а их можно было поймать только во время росы. Поэтому для этого мама будила нас в три-четыре часа утра. Мы вставали, ходили по полям и собирали их в бутылку, а после сажали на крючки на перемете. Елец их охотно «хватал». Но что самое важное: для хорошей ловли скачков надо было правильно насадить. То есть, поставить в такое положение, чтобы они шевелились. Впрочем, не каждый из них для этого дела годился. Нужен был средненький. На большого скачка могли запросто попасться большие рыбы — щука или налим. А нам нужны были именно ельцы.
 |
|
Михаил Салтыков (справа) со своей сестрой в детстве, конец 20-х гг. |
Между прочим, на эти переметы у нас ловились даже угри. Бывает, вечером если насадишь червей или лягушек, как пара или три-четыре угорька, которые шли с Чудского озера, тебе обязательно попадутся. Правда, наша мама так и не знала, что с ними делать. В то же самое время в быстроходном течении реки нерестился хариус. Но на него «охотился» только отец и еще кто-то из деревни Скарятина, а также отличный рыбак Иван Шувалов из деревни Переволок. Отец ловил этого хариуса на мотыля, которого оказывалось заманить не так-то просто. Вся наша семья искала для него мотылей. Если, бывало, мы поймаем их три или четыре штуки за день, то это считалось огромным счастьем для нашего отца. Тогда он ловил на мотыля четыре или пять хариусов. Кроме того, у «наклА» (так называлось место чуть повыше у покосов у деревни Кароль, где останавливался пароход и выпускал местных карольских жителей) отец приманивал на горох язей. Их обычно у отца набиралось по тридцать пять, сорок, а то и больше, чуть ли не до пятидесяти штук. Мама, когда он привозил нам все это «добро», восклицала: «Кто же это все будет чистить?» Тогда отец собирал лошадь и ехал в Заборовье все это продавать. Ловил он и окуней, для которых нужно было нарыть красных червей. Иногда попадались падузы, лещ, сиг.
Какие события из жизни Принаровья можно было бы выделить? В Петров день в Ольгином Кресте проводилась большая ярмарка, на которую съезжались разные фотографы из Нарвы. Там, конечно, была разная торговля, тут же продавали мороженое и крутили кино. Когда ярмарка заканчивалась, весь Переволок (то есть, жители деревни Переволок) шли через Дюк и останавливались, как правило, у нас дома. Нашим деревенским престольным праздником являлся Петров день. В этот день многие собирались в нашем доме. Например, такие друзья отца, как Ковалевы, Колдуновы и Дроздики. Отец всех, как водится, угощал пивом. Помню, для этого он заранее ставил громаднейшие бочки солода для пива из ячменя. За бутылками ездил в деревню Скарятину. Помню, бутылки эти были гранеными и с белой мраморной пробкой, которая держалась на проволоке и закрывалась. Как только бутылку открывали, так от пиво шло колечко дыма. Надо сказать, у нас дома делали хорошее пиво. Сколько там получалось градусов, я уж и не помню. Но могу сказать, что если ты выпивал четыре бутылки, то чувствовал себя «хорошо». На закуску шла разная вяленая рыба — язи, хариусы, но в основном - вяленая щука. Вечером все шли в деревню Переволок в местный Народный дом, чтобы отмечать праздник дальше. Напротив Народного дома стояла школа. Около нее потом сделали спортивную площадку. По сути дела, вся культурная жизнь Принаровья проходила возле того самого Народного дома. Тем более, что место считалось очень красивым. Тут и берег стоял, тут же находилась и пристань. Помню, мы, ребятишки, разбегались и ныряли с нее вниз головой в воду. Берег был хороший и чистый. Никаких тебе камней!
8-го ноября (тогда все праздновали по новому стилю) в Переволоке вовсю отмечали Михайлов день. Центром деревни Переволок являлся магазин, расположенный возле Кретовых и около бани. Каждый вечер в этом магазине-кооперативе собирались мужики. Бывает, придешь туда за конфетами, а там стоит от курева дым столбом и самое настоящее сборище. Мужики, как говориться, обсуждают все насущные проблемы: и экономику, и политику, и все остальное. Там же продавали водку. И все эти разговоры, конечно же, проходили за рюмкой. Особенно активными в этих вопросах были Кретов, Петр Дроздик, Богатовы и Тайнов.
На Ильин день, отмечавшийся, как известно, 2-го августа, все Принаровье шло в Васкнарву. Добирались кто на пароходах, кто на лодках, но в основном все шли пешком. Впрочем, Ильин день отмечали и в Скамье. Но все почему-то стремились в Васкнарву. Там находились и церковь, и магазин, и рядом располагалось замечательной красоты озеро. На Успение все Принаровье ходило, как правило, в Пюхтицы (там и сейчас расположен Пюхтицкий Успенский женской монастырь). Помню, лично я с мамой два раза ходил туда 28-го августа. Минуя Кароль, мы переезжали на другой берег и выходили на дорогу прямо на Овсово (Агусалу). Идти до этого места предстояло восемь километров. Там мы останавливались на ночлег, а уже на второй день встречали Крестный ход, с которым уже шли до самых Пюхтиц. Кстати говоря, в Пюхтицах мы тоже ночевали. Но меня определили на ночлег почему-то не к жившим там монашкам, а в стогу сена недалеко от храма. Помню, одна монашка в том стогу сделала дыру и меня закрыла. Там было, конечно, очень тепло. Всего же расстояние от реки Нарвы до Пюзтиц составляло двадцать пять километров.
Сама деревня Дюк, в которой прошло мое детство и отрочество, была небольшой. В ней насчитывалось всего четырнадцать домов. Самым ближним домом к Переволоку (эта деревня располагалась с нами по соседству) считался дом Любимских. Они почему-то обсадили свою усадьбу елками.
До войны в деревне жило всего три человека моего возраста — я, Ваня Башманов и Иван Любимский. С Башмановым мы потом учились вместе в трех школах, вместе работали, а затем, опять же, вместе проходили обучение в составе Таллинского военно-пехотного училища. Он стал офицером и воевал где-то на Украине. Во время берлинской операции он совершил подвиг, за который ему присвоили звание Героя Советского Союза. Умер он довольно рано — в возрасте 47 лет. Иван же Любимский пропал без вести во время войны. Он оставался в деревне и точно его судьба мне не известна. Все остальные дети были или постарше нас, или же — помоложе.
 |
Герой Советского Союза |
Бащмановы сначала жили на хуторе (причем жили материально неплохо, так как их отец все время где-то работал), а потом, когда предоставилась такая возможность, купили хутор и переехали за ручей к самому Коколку (название местности). Там у них появилась земля. Они построили себе большой дом. Через какое-то время неподалеку от них к реке приехала багорка и стала углублять русло реки Наровы. Короче говоря, бурили и взрывали. Мой родной дед как раз охранял склад с динамитом, который располагался между Башмановым хутором и деревней Заборовье. Место это было огорожено. Помню, у него там стояла будочка с печкой. Я часто ходил к деду и навещал его. Надо сказать, эта самая багорка работала в Кошучках, прямо напротив башмановского хутора, до самого начала войны. Так вот, сам Иван выучился работать на моторной лодке и возил на ней разных инженеров и технических работников, участвовавших в углублении реки: от багорки и до деревни Васкнарва. Надо сказать, на той самой багорке работало много людей из деревни Скарятина. Ночевать они останавливались у Башмановых. Те их кормили и молочком, и сметанкой, и яичками. Кроме того, родители моего друга держали ульи. Иван по нескольку раз ездил против течения и обратно на моторной лодке, получая за эти перевозки какие-то деньги. Иногда, когда с ним никого не было, он подсаживал и нас. Говорил: «Давайте садитесь, ребята. Я вас довезу, а потом поеду уже обратно». Правда, когда он возил какого-нибудь чиновника, то никого из нас с собой не брал. Если шел дождик, Ваня на лодке опускал какой-то брезент. Он же свою лодку и охранял.
 |
Односельчанин и друг детства М.Салтыкова — Иван Башманов (слева) со своим отцом Андрее Никаноровичем, |
- В какой школе учились?
М.С. Первые четыре класса я ходил учиться в школу в деревню Переволок. Там на все четыре класса у нас имелся всего один преподаватель — Яков Никитич Гладышев. Когда на занятиях кто-то отвечал, все остальные выполняли задания. У нас имелись парты, учебники и тетради. Все, как и положено. Этот учитель жил при школе вместе со своей женой. Сам он был родом из деревни Верхнее Село (Пермискюла). Помню, когда в субботу наши школьные занятия заканчивались и он приезжал к нам в деревню Дюк на велосипеде, я должен был перевозить на тот берег. Там он уже шел пешком в Верхнее село к своим родителям. При этом мы с ним договаривались, что в воскресенье вечером или в понедельник утром я обязательно должен перевезти его обратно. Как он на том берегу три раза свистнет, так я за ним и еду. Иногда, впрочем, случалось и такое, что он свистел-свистел, а я все продолжал спать. Мама забывала разбудить. Отец давно находился на рыбалке. Надо сказать, лодка у нас была одна. Я частенько брал ее у соседа. Подходил и спрашивал: «Дядя Ваня, можно я возьму?» Чтобы она не уплыла, ее привязывали к прибитому колу. Мы, можно сказать, с первого класса катались на этих лодках. Учитель Гладышев оказался очень большим мастером рассказывать интересные истории, особенно за рюмкой водки. Вот он, бывает, придет к отцу, а я уже жду его на лодке, пока он с отцом там выпьет. Интересный и интеллигентный был человек. Жена его, насколько мне помнится, тоже работала учительницей. После войны он приходил к нам на деревенские праздники в Переволок.
Из своих одноклассников по Переволоку я помню Руфину Тайнову (впоследствии погибла как разведчица-диверсант), Руфу Копылову и Троферов. Некоторое время, пока их семья не переехала на хутор, в эту же школу и в этот же класс ходил учиться мой друг Ваня Башманов, о котором я вам уже рассказывал. Но где-то с третьего класса он стал ходить на учебу в деревню Скарятина. Стоит отметить, что после четвертого класса и нам пришлось начать ходить туда. Из переволоцких в пятый класс кто пошел в Скамью, а кто — в Скарятину. Мы ходили обычно в школу вдвоем с Виталием Дроздиком: я его ждал, он заходил за мной и мы вдвоем шагали четыре километра. У меня при себе имелась сумка с книгами. Виталий же применял в этом отношении особую хитрость: ходил без книг и тетрадей, оставляя все это в парте. Домашние задания он совсем не делал, а я кое-что, все-таки, выполнял. Мы все время сидели за одной партой. Однажды наш учитель Николай Федорович Чувырин заметил, что книги Виталия лежат в парте. За это ему, конечно, немного попало от него. Кроме того, у Виталия был плохой музыкальный слух. У меня с этим выходило все нормально: я играл на балалайке, поигрывал на гитаре (да и сейчас в иной раз это делаю) и всегда обладал хорошим музыкальным слухом. А он на уроках пения не мог нормально пропеть гаммы. Так иногда, бывало, учитель постукивал его по голове и говорил: «Голова у тебя как котелок, как медный лобок».
Также по дороге в школу мы часто брали с собой Ивана Башманова, который уже тогда жил на хуторе. Путь в школу продолжался долго. На него уходил где-то час, а может быть, и того больше. Ведь с нами, собственно говоря, выходила какая штука? То надо было бросить в речку камни, то попадалась белка, то — пробегал заяц. Все нам, детям, хотелось уточнить и выяснить. В школу мы ходили как летом, так и зимой. Закончив пять классов, я решил дальше продолжать учебу. Но Виталий не захотел этого делать и вместо шестого класса стал помогать отцу. Он работал на семейной барже и еще, как говорят, приспособился плотничать. Тогда несколько переволоцких жителей возили на барках песок, гравий и щебенку для сооружения оборонительных укреплений на левой стороне реки Наровы. Этим занимались Петр Дроздик, брат Виталия, Григорий Яснов и некоторые другие. Песок они брали от деревни Степановщина (около Ольгина Креста). Работали, можно сказать, день и ночь.
После Скарятины меня отдали учиться в 6-й класс школы в деревню Загривье. Там нашими учителями стали Федор Васильев и Аполлон Фомич Чернов. Должен сказать, что Чернов был уникальной для всего Принаровья личностью. Ведь он создал свой оркестр, который играл во всей нашей округе. А я, как уже говорил, находился в ладу с музыкой. Дома у нас имелась балалайка. Папа играл и на ней, и на гуслях, и на гармошке. Дома я немного играл на балалайке. Во всяком случае, мог исполнить «Коробочку» и «Светит месяц». На этом меня Чернов и «подцепил». Он выдал нам ноты и объяснил, в чем состоит отличие игры на трехструнной балалайке от игры на шестиструнной или семиструнной гитаре. Одним словом, он дал нам основу. А в музыке что самое главное? Кто, как и какую тебе дает основу. Так я выучился у него игре на балалайке. Больше того, мы со своим оркестром участвовали в уникальном Певческом празднике в Нарве в 1937-м году. Это было грандиознейшее в нашей жизни представление. Мы, ученики шестого класса, ездили на Ивангородскую сторону и разместились там на горе напротив крепости. На это празднование съехались русские хоры из Печор, из Причудья, в частности, из городов Муствеэ и Калластеэ, и, конечно, все Принаровье. Наш оркестр представляло что-то около двадцати пяти человек. Было пять балалаек (я стал пятым), пять или шесть домр, две гитары и что-то еще. Башманов играл на домре. В оркестре участвовал еще кто-то из загривских. На Певческом празднике мы оказались в виде скаутов. Для этого нам выдали специальную форму — зеленую рубашку и синие галстуки. Кроме этого, там присутствовал еще сводный оркестр, в котором было около сорока, а может, и все пятьдесят балалаек, где-то тридцать или сорок домр, сколько-то гитар, а во всем остальном — хоры. Все эти коллективы исполняли свои репертуары с 11 часов до 3-х или 4-х. Вся Нарва их слушала, танцевала и пела.
Проходя обучение в Загривской школе, я жил в интернате вместе с эстонцами. Дело в том, что в школе существовал эстонский класс, в котором учились дети пограничников. Их отцы служили на заставах в деревнях Кондуши и Печурки. Кроме того, проходили обучение дети лесников и объездчиков. Там же жила хозяйка, которая все нам готовила. Папа отдавал ей деньги за питание. Башманов, как и я, тоже стал учиться в деревне Загривье. Правда, жил он не в интернате, а кого-то в доме. Так как дороги хорошей не было и до дому нужно было идти шесть километров, я и стал ночевать в интернате. Все жившие с нами эстонцы прекрасно говорили по-русски. Именно поэтому мне и удалось тогда толком выучить эстонский язык, хотя мы его и проходили в школе: сначала один или два раза в неделю, а в шестом классе уже три раза в неделю. Конечно, на выходные в субботу мы ездили домой. Потом нас привозили обратно на санках. Два раза наша школа горела. В итоге и я, и Башманов, и некоторые другие ребята все же закончили шесть классов.
Затем меня повезли в Нарву, где я должен был поступить в русскую гимназию. На собеседовании мне задали вопрос: «А где вы будете жить?» «Будем искать», - ответил я. - «Эстонский язык знаете хорошо?» «Не очень», - признался я. Хотя, как я сказал, мы его изучали в школе. Меня еще про что-то спросили и в итоге не приняли. Тогда мы пошли в ремесленное училище, которое находилось возле «Липовой Ямки». Между прочим, это здание так до сих пор и сохранилось. В этом училище на первом этаже было столярное, а на втором — слесарное отделения. Я пошел в столярное. На собеседовании мне задали такой же вопрос. «Где вы будете жить? - спрашивали меня. - А тут в городе тяжело жилье найти. И платить надо». Заведующими этих отделений оказались эстонцы, которые, впрочем, говорили по-русски. В общем, не взяли меня. Когда же мы пришли на второй этаж в слесарное отделение, там повторилось то же самое.
- После этого вы вернулись в деревню?
М.С. Нет, моя дальнейшая жизнь сложилась иначе. В тот же день, получив отказ в гимназии и в ремесленном училище, мы с отцом пошли к его знакомому портному Николаю Федоровичу Окуневу. Жил он неподалеку от церкви, в Логузовом доме на Церковной улице. Там у него была трехкомнатная квартира. В одной из комнат располагалась мастерская, в другой шла примерка, и, наконец, в третьей находилась спальня. В общем, меня взяли в ученики к портному. В качестве жилья мне выделили небольшой уголочек. Спать приходилось на полу. Подушку складывал за диван. Со мной работали мастер из Большой Жердянки по имени Николай, одна женщина-мастерица, которая делала жилетки, и еще одна надомница, шившая брюки. Сам же хозяин только кроил и заключал договора с еврейкой, которая, в свою очередь, продавала его продукцию (одежду) в городе на улице Вестервалли. Принимал хозяин и отдельные заказы. Как говориться, у него имелись свои друзья, которым он шил костюмы и жилетки. Всеми магазинами одежды, как правило, ведали в то время евреи. Впрочем, встречались и русские, которые остались от армии Юденича и имели при себе капитал. Но если бывшие белогвардейские офицеры содержали маленькие лавчонки, то у таких евреев, как Гольдберг, Гельдман и прочих, были самые настоящие магазины. Приходившая к моему хозяину еврейка давала материал, подкладку, волос и ткань для карманов. Все она высчитывала и отмеряла. Еду нам готовила хозяйка, работавшая ткачихой в три смены. Я находился там, как говорят, на полном обеспечении.
Часто мне давали деньги и отправляли в магазин. Тогда этих магазинов в городе было очень много. Помню, как-то раз я сходил на Ливонскую улицу, нынешнюю улицу Пушкина, которая находилась недалеко от комбината «Кренгольмская мануфактура» (народное название - Кренгольм). Так там и направо, и налево располагались самые разные магазины, в том числе и такие, в которых продавалась одежда и обувь. Так вот, делая закупки в магазинах, я обязательно брал «аузник» для хозяина, иначе говоря — четвертинку водки. Водку, насколько мне помнится, продавали в казенке и выдавали через маленькое окошечко. Также в мои обязанности входило готовить утюги мастерам на кухне. Потом в город приехали ребята из Скарятины. Такой мой земляк поступил в ученики к другому портному. В то время Кренгольм (текстильный комбинат «Кренгольмская мануфактура») на работу никого не принимал. Народу там, по сути дела, трудилось совсем немного. На одну из его фабрик - Отделочную, помнится, поступал какой-то хлопок. Его разгружали около «Темного сада».
Если говорить о моем хозяине Николае Федоровиче Окуневе, то он был либо прапорщиком, либо имел какой-то другой младший чин в Белой армии. У него я научился многому. В частности, шить брюки и жилетки. Вообще-то говоря, в жилетках нужно было делать много разных карманов, но я уже знал, как с ними нужно обходиться. Сначала я присматривался к тому, как работает мастер Николай, а он мне все подсказывал. Сам он шил пиджаки. Он их делал где-то за день. А я научился шить за день брюки. Женщина шила где-то две жилетки в день. Все это мы сдавали хозяину. Впоследствии все, что было нами сшито за неделю, мы отпарывали и приносили в магазин.
Однако, работая в городе, я не забывал и о своей родине. Так, например, я из Нарвы ездил на пароходе в свою родную деревню Дюк. Конечно, это происходило не так часто. В основном на престольный праздник, на Михайлов день, на Петров день или Ильин день. Конечно, свои престольные праздники были и в Загривье, и в Заборовье, и в Кароли, и в Кукином береге, но мы их не отмечали. Между Нарвой и Принаровьем в то время существовала нормальная навигация. Сначала по принаровским деревням ходил пароход «Победа», а потом — пароход «Заря». Насколько мне помнится, он выходил из Васкнарвы каждый день в пять часов утра и объезжал все деревни. К нашей деревне он подходил где-то к шести часам. От него к нам подавали лодку. Специальный матрос придерживал ее багром и подавал каждому пассажиру руку. Короче говоря, садились на пароход без пристани. Правда, в самом Переволоке имелась хорошая пристань. Но до нее следовало идти чуть ли не километр. А зачем это нужно было делать, когда здесь на лодке можно было прямо сесть на пароход (он притормаживал и люди прямо на ходу садились)? В Коколке тоже производилась остановка без пристани. Зато имелись пристани в Скарятине (причем очень большая), в Верхнем Селе, в Князь-Селе, в Кароли («накло») и в Криушах. Последняя пристань, насколько мне помнится, находилась в деревне Усть-Жердянка. Сам пароход работал на пару. С двух сторон его находились колеса. Внутри его располагался буфет, в котором, помню, мужички пили спирт с чаем — такой пунш. С парохода местность Принаровья выглядела особенно красивый. Такого нарочно не придумаешь. Конечно, встречались и болотистые места с правой стороны. Но дальше шли большие деревни Омут, Усть-Жердянка и Криуши. Сколько встречало людей на пристанях и просто у деревень пароход, это был ужас один. Бывает, пароход пристанет, а из людей никто не садится и не выходит. А он ведь пришвартовывается. Оказывается, само появление парохода становилось для деревенских жителей большим праздником. Случалось, что когда он шел из Нарвы, в какой-то деревне выходил всего лишь один человек. Так встречать его приходило человек пятьдесят, если не больше. Поэтому когда сам я плыл из Нарвы, то выходил в Переволоке и шел домой пешком один.
- Помните ли вы тот момент, как в Эстонию вступала Красная Армия?
М.С. Хорошо помню. Это происходило прямо на моих глазах летом 1939-го года. Мы ее встречали с цветами и очень были рады этому событию. Разговаривали с солдатами. По железной дороге через Нарву шли целые составы с солдатами. В самой Нарве останавливались всего лишь те отряды армии, которые шли пешком. Помню, несколько появившихся в Нарве полков сразу повернули на Кренгольмское поле, иначе говоря — район «Малой Кулги». Там же обосновался какой-то полк. Его личный состав стал жить в палатках. Несколько полков ушли в Усть-Нарву (поселок Нарва-Йыэсуу). Уже потом, где-то в сентябре месяце, эти полки разместились по квартирам и заняли часть Ивангородскую и Нарвскую крепость, включая замок Германа, а располагавшиеся там части эстонской армии отправили восвояси. Что мне особенно запомнилось: советские воины развернули прямо на месте киноустановки и стали «крутить» советское кино. Нас, ребятишек, пускали туда бесплатно. Так же кино стоило 20 сентов. За эти деньги можно было смотреть кино хоть целый день. Сеансов не было. Еще цена шла по рядам. Так, например, первый ряд стоил 10 сентов. Помню, когда мы с Колобашкиным туда ходили, в темноте, подсвечивая фонариком, нас проводила к первому ряду какая-то женщина. Она нам говорила: «Вот здесь садитесь». Бывало, зайдешь и сидишь чуть ли не полдня, пока тебе кушать не захочется. Хозяин в то время немного платил мне деньгами. Кроме того, сколько-то денег оставлял папа. Так что мы могли либо угоститься мороженым, которое продавали на каждом углу, либо съесть «ромовую бабку» в кондитерской. Помню, в каждой кондитерской стояло по одному-два столику. За ними можно было съесть булочки, этих самых «ромовых бабок» с каким-то соусом и выпить кофе в маленьких чашечках. Что интересно: советских солдат, которые разместились в нашем городе, не пускали в увольнение. Это касалось только командиров.
В то самое время, когда в Нарве разместились советские войска, стало известно о появлении на комбинате «Кренгольмская мануфакура» объявления такого содержания: «Требуются ученики прядильщиков и веретенщиков». Раньше меня об этом узнал Ваня Башманов. Он мне сказал эту новость и предложил: «Давай уходи с портных и поступай на фабрику». В то время он тоже где-то в Нарве работал. Тогда в городе оказалось много моих земляков, которые трудились учениками у портных или сапожников. Так, например, Нина Яснова и Нина Шаляпина жили в городе и зарабатывали себе копейку подобным промыслом. После этого я пришел к своему хозяину Окуневу и сказал: «Николай Федорович! Я у вас кое-чему уже научился. Мне уже надоело шить эти жилетки и штаны. Надо поработать на фабрике». И пошел устраиваться на Йоальскую фабрику. Меня там взяли учеником. Башманов тоже туда пошел. Но если он работал на пятом этаже, то я — на четвертом. Наши деревянные шпульки передавались в веретенный цех. Работали в три смены. Ведь существовала еще и ночная смена. На работе постоянно стоял страшный шум. Поскольку было очень жарко и влажно, работал я босиком и в трусах. Нас, впрочем, постоянно заставляли эту влажность и поддерживать. Аккуратно и через леечку я поливал все ткани таким «дождичком». Я прекрасно понимал: если не польешь, то нитки станут рваться из-за сухости. Машины были длиннющими и проходили через весь цех. После смены их нужно было обязательно почистить, иначе пыль стояла столбом. Коме того, на работе существовало негласное правило: если появляется какая-то грязная работа — сразу звали ученика. С одной стороны идет мастер, с другой — мастер. Находившийся между ними ученик должен был помогать то одному, то другому. Мастер, конечно, больше курил, а поммастер — работал. Конечно, труд этот был не очень благородным. Зато, отработав за смену, ты чувствовал себя свободным человеком.
Какое-то время я жил в шестнадцатой казарме, где у одного дядьки из Криушей, имевшего комнату, снимал половину комнаты. Жил он один. Я спал на диванчике и сколько-то за все это ему платил. Направо и налево в казарме располагались какие-то комнатушки. Там же находились кухня и где-то отдельно туалет. Такая жизнь продолжалась у меня до тех пор, пока мои родители не переехали из деревни и не арендовали квартиру в Ивангороде. Дом располагался на Новой линии, недалеко от железнодорожного моста, был предпоследним, деревянным и трехэтажным. Мы размещались на третьем этаже. Вскоре после переезда из деревни отец поступил работать на Суконную фабрику. В то время и Суконная, и Парусинная фабрики работали на Ивангородской стороне. Рядом находился громаднейший водопад с висячим мостом. Я стал жить у отца. Тогда в городе съезжалось очень много принаровской молодежи. Вся она шла работать на фабрики. Короче говоря, в Принаровье наметилось, если можно так сказать, великое переселение людей. Приехал Иван Фаронов, который в городе где-то нашел себе комнату с кузней. Его жилье стало пристанищем всей молодежи с Переволока. Там появлялся в нашей компании его брат Анатолий Переволок, который приехал в город, но потом снова уехал в деревню. Появлялись там братья Виталий и Иван Дроздики. Но Иван, приехавший самым первым, нашел себе женщину и как-то быстро откололся от нашей компании. Он жил где-то на Суконке. Поскольку Иван являлся самым старшим среди нас, то он и возглавлял нашу, как говориться, капеллу. Появлялись в нашем обществе Ваня Башманов, с которым мы вскоре стали курсантами Таллинского военно-пехотного училища, а также Нина Шаляпина и Тоня Трофер, рванувшие из деревень. В то время Кренгольм принимал к себе на работу не только учеников, но и прядильщиц и ткачих. На фабрике все-таки имелись какие-то заработки и труд был намного легче, чем в деревне.
- Вы стали курсантом Таллинского военно-пехотного училища сразу после установления советской власти в Эстонии?
М.С. Немного позднее — уже в начале 1941-го года. Инициатором этого дела выступил опять мой друг детства Башманов. Как-то приходит он ко мне и говорит: «Слушай, на фабрике на «Доске объявлений» написали, что в какое-то военное училище требуются молодые парни. Пойдем узнаем. Герасимов вроде уже тогда ходил и его в это училище чуть ли не взяли. А учиться в нем надо будет в Таллине на офицера. Только нужен документ о том, что мы закончили шесть классов». Вообще-то говоря, Иван у нас всегда в таких вопросах оставался очень активным. Виталий Дроздик, который работал в столярке и жил в одной комнатушке вместе с Анатолием не пошел с нами. У них были там два потрепанных дивана, но главное, что тепло и светло. Жили они в старой части города, недалеко от Ратушеой площади. Мы пошли военкомат с Иваном. Нас там с Анатолием приняли и записали. Спрашивают: «Вы, ребята, здоровы?» Говорим: «Здоровы». - «Хотите быть военными и офицерами?» - «Хотим». - «Проценты знаете? Математику, арифметику изучали? Диктанты, изложение писали?» - «Писали». - «Как у вас с эстонским языком? Знаете его?» Мы ответили честно: «Не очень». Тогда он ответил нам, что для них знание эстонского языка не так важно, но все же желательно. «Там уже продолжите его изучение, - сказал он нам. - Медицинская комиссия состоится на будущей неделе. Но перед комиссией надо будет немножко помыться. Так что давайте такого-то числа приходите сюда. Раз есть желание учиться, напишите заявление, и вперед. И если медицинская комиссия вас утвердит, поедете учиться в Таллин. Там обучение будет у вас проходить два года. По окончании вы получите офицерское звание: младшего лейтенанта или лейтенанта, в зависимости от успеваемости. И будете командовать взводом либо в Таллине, либо в Тарту, а может быть, в Нарве или еще где-то. Но все зависит от того, как пойдет учеба в течение двух лет в Тонди под Таллином. Бывали вы когда-нибудь в Таллине?» - «Нет, не были», - сказали мы ему. А мы действительно, живя в Принаровье и Нарве, только слышали о том, что где-то далеко находится этот город. Написав заявление, мы покинули военкомат.
И вот пришло время нам вновь явиться в военкомат. В назначенный день мы подошли к мастеру, а потом и начальнику цеха и сказали: «Так, мол, и так, мы уходим на комиссию в военкомат». - «Дело ваше, - сказал он. - Армия — она же вон тут, рядом стоит...» А дело в том, что мастерами у нас работали в основном все эстонцы. Поммастером же был русский парень из какой-то принаровской деревни. Он, кстати говоря, где-то погиб во время Великой Отечественной войны. Короче говоря, мы пришли в военкомат, где стали проходить комиссию. У нас записали вес, рост и прочее. Самым главным и, по сути дела, тяжелым испытанием из нас стало подтягивание на турнике. Мы едва-едва смогли это сделать один-два раза. Но нас все признали здоровыми ребятами. Жалоб мы никаких не изъявляли. Потом стали проверять глаза. Принесли какие-то таблицы. Все признали нормальным. Единственное, что у Телина из деревни Заборовье, который вместе с нами призывали в училище, признали плоскостопие. Так он разревелся прямо в военкомате. После прохождения комиссии нам велели в определенное число и к определенному часу явиться для отправки в Таллин.
После того, как меня приняли в училище, я рассчитался на работе и получил небольшую сумму денег. Пришел домой и обо всем рассказал папе и маме. А вскоре отправился эшелоном в Таллин. Нас из Нарвы поехало туда учиться человек двадцать — двадцать пять. Среди прочих были я, мой односельчанин и друг Ваня Башманов, Анатолий Фаронов из Переволока, который старше меня на полтора-два года, Лисецкий из Усть-Черно, Герасимов — из Нарвы. Впрочем, окончательная приемная комиссия проходила у нас непосредственно в Тонди. На этой проверке присутствовали офицеры-эстонцы. «Значит, вы хотите быть военными?» - спрашивали они нас. «Хотим». - «Выдержите двухгодичные испытания? Тактика, ползать по-пластунски и с оружием, физкультура и зарядка — все это вы должны будете делать». - «Выдержим», - отвечаем мы. - «Но будут, - напирали на нас, - и химические предметы, и общеобразовательные предметы, и даже эстонский язык. Выдержите вы все это?» - «Выдержим». «А вы хорошо знаете математику? Ну-ка проценты подсчитайте нам». И вот я на этих процентах замкнулся и срезался. Но преподаватель, увидев, что со всем остальным у меня хорошо, в том числе по зрению и по слуху, пропустил меня. В то время при отборе в училище обращали особое внимание на образованность и патриотичность. Таким образом, в январе 1941 года я стал курсантом Таллинского военно-пехотного училища. Стоит отметить, что туда попало немало молодежи из Причудья и, в частности, города Муствеэ. В основном набирали русских ребят из числа рабочих, крестьян, бывших бедняков.
Через какое-то время нам выдали советскую курсантскую форму. Правда, яловые сапоги к нам попали, вероятно, из бывшей эстонской буржуазной армии. Наше обучение проходило в казармах на улице Матросова (так эту улицу впоследствии назвали, а тогда, конечно, она как-то по-другому именовалась). Надо сказать, формирование училище шло по такому принципу, что состояло из двух батальонов. В первом батальоне учились курсанты из России, а во втором — мы, жители Эстонии. Уже впоследствии, де-то за неделю или за две до начала войны, их смешали половина наполовину. А тогда мы учились отдельно друг от друга. Мы занимали крайнюю казарму в сторону города. Среднюю же занимали русские ребята. Эстонцев среди курсантов встречалось очень мало. Больше было из Нарвы, Причудья и из Печор. Учились среди нас и несколько десятков русских парней из Таллина, которые очень хорошо владели эстонским языком: такие, как, например, Горюнов и Скворцов. Они пришли к нам в училище после гимназии. Все же остальные курсанты имели в основном шестиклассное образование. Насколько мне известно, раньше в этих казармах обучали прапорщиков для эстонской армии.
Нашими преподавателями в училище являлись в основном офицеры из бывшей эстонской армии, которые перешли на сторону Красной Армии. Эти эстонцы оказались действительно хорошо подкованными в своем деле специалистами. Помню, должность командира роты у нас занимал такой Саар. Впоследствии в составе Эстонского стрелкового корпуса он воевал под Великими Луками и в Курляндии. Все они говорили по-русски плохо и подавали команды в основном на своем родном языке. Но постепенно все стало переходить на русский язык. Помнится, в период моего обучения в училище, буквально в день начала войны 22-го июня 1941-го года (это выпало на воскресенье), ко мне в Тонди приходил со своей девушкой мой земляк Леонид Яснов. Он тогда уже жил в Таллине и работал на «Балтийской мануфактуре». Девушка его была из деревни Кароли. У нас существовали специальные комнаты, в которых принимали гостей. Он принес конфет. Я в то время не курил, а он уже покуривал. Мы с ним мирно побеседовали. Тогда никто из нас еще не знал, что немцы напали на нашу страну. И хотя мы находились на казарменном положении, все выглядело так, как будто кругом мир и на нас никто не напал. Об этом объявили уже после завтрака. А Яснов вместе с девушкой уехал. Как его мобилизовали в армию, так никто и не знает. Но во всяком случае известно, что он служил в составе 8-го Эстонского стрелкового корпуса и в 1943-м году в боях под Великими Луками погиб. Его имя высечено на обелиске погибшим в годы войны уроженцам Принаровья в Нарве.
- Что было после того, как началась война?
М.С. Сначала мы несли патрульную службу в городе Таллине. Но в конце июля 1941-го года, когда немцы заняли город Валгу и стали подходить к Пярну, нас за два часа на станции погрузили в эшелоны и стали вывозить в тыл. До станции, как сейчас помню, шли пешком. Затем состоялась погрузка в вагоны. Когда проезжали железнодорожный мост в Нарве, город немцы уже успели пробомбить. Когда мы останавливались у города, у меня было желание зайти к своим родителям и что-нибудь им передать или сообщить, но было, как говориться, некогда всем этим заниматься. Надо сказать, что все четыре наших состава довольно быстро проскочили этот мост. Наш состав шел по счету третьим, за ним следовал еще один. Мы, курсанты, ехали в товарняке. Нас было по тридцать, а может быть, где-то и по сорок человек в вагоне. В пассажирских вагонах находились только офицеры-преподаватели. Затем, когда мы проезжали в районе Кингисеппа, оказалось, что немцы и этот мост разбили.
Наше училище направлялось в город Славгород Алтайского края. В начале мы подумали, что нас повезли в Ленинград, но потом обнаружилось, что совсем нет. Ехали мы достаточно долго, так как были вынуждены стоять и пропускать войска, которые шли с Урала и Сибири. Среди них встречались и подразделения танковых частей. Мы стояли на станциях и были вынуждены пропускать их вперед. Иногда на станциях попадались патрули. Когда же нас привезли в город Славгород, то привели в степь, в которой не было ни одного куста и ни одного дерева. Славгород напомнил мне наш город Тапа, это был такой же небольшой по размерам городишко. Но прежде, чем добраться до Славгорода, мы проехали Пермь и выгрузились в Барнауле, считавшемся центром Алтайского края. Разгрузившись там, мы на быках должны были идти по степи десять километров. Почему? Потому что на месте не оказалось машин. Однако расстояние нам пришлось преодолевать на волах. Нашу телегу тащили два вола: один справа, другой слева. Телеги нам дали очень длинные. На них мы положили свои вещи: вещмешки и прочее. Также нам выдали винтовки, но они оказались учебными и не стреляли. Короче говоря, были пустыми. Все это время нас беспокоил вопрос: куда это, интересно знать, мы идем? Потом выяснилось, что нас вели туда, где раньше располагались летние лагеря. К моменту нашего прибытия кто-то из них снялся, войска ушли, а нас направили туда. Так, вероятно, у нашего командования было запланировано. Так мы прошли шесть километров если не по колено, то по щиколотку в грязи. В общем, грязи было навалом. Потом показались палатки. Здесь же мы заметили какие-то озера. Опять нас стало разбирать любопытство. «Интересно, какие все-таки это озера?» - подумали мы. Оказалось, что это так называемые соленые озера. Их там насчитывалось четыре или пять штук. Несмотря на то, что все это происходило в конце октября месяца, мы в этих озерах искупались. Ведь днем-то было очень тепло. Но странное получалось дело. Лежишь в озере на спине и не тонешь. Только нужно для верности дела «руководить» руками и ногами. Наши принаровские ребята, умевшие плавать, оказались на высоте. После купания пришлось ополаскиваться: настолько белый был слой соли у воды. Вода же в душевой текла еле-еле, такой, я бы сказал, мелкой струйкой. Потом мы узнали, что в этих местах добывают соль. Дело в том, что, уходя на занятия, мы увидели вдалеке горы соли. Ее почему-то почти никто не вывозил. Вернее, вывозили куда-то на волах, но очень мало.
Все это время с нами проводили учебу. Мы, например, чистили в учебных винтовках патронник. Для этого, как сейчас помню, нужно было найти какую-нибудь деревяшку. И так как в степи не росло ни одного куска дерева, это для нас стало целой проблемой. Правда, росла высокая ковыль. Так дело доходило до того, что винтовку приходилось чистить травой. Ведь кругом были только озера и, как я уже сказал, горы соли. Из гражданского населения никого не встречалось. Помнится, некоторые из наших ребят перочинным ножиком снимали угол со стола. Им, конечно, за это очень сильно попадало. Сам я не стал этого делать. А между тем за патронник нас преподаватели здорово «чистили». Все время смотрели на просвет. Посмотрев на мою винтовку, мне сказали: «Патронник плохой! Что же вы, товарищ Салтыков, патронник-то не почистили? Придется вам наряд на картошку или еще что-нибудь дать». Одним словом, несмотря на то, что у нас имелись всего лишь учебные винтовки, нам приходилось чистить свое оружие. Деревяшки передавали друг другу по очереди. Стрелять ходили каждый день на стрельбище. Расстояние для стрельбы у нас составляли 200 и 400 метров. Причем стреляли как с винтовок, так и с карабинов. Патронов не жалели. Занятия проходили по 12 часов в день, но случалось, что и 14. Ползали по-пластунски. Так прошло три месяца учебы. Через какое-то время начала подходить осень. Жить в палатках стало прохладно. Впрочем, все это было терпимо. Нам все время говорили: «Надо привыкать к фронту. Ведь вам рано или поздно придется ехать на фронт». В то же самое время велись разговоры и о том, что война будет скоротечная и вот-вот закончится. Именно поэтому нам хотелось как можно быстрее попасть на фронт.
После тех месяцев нашего пребывания в лагерях нам сказали, что мы поедем в город Тюмень. После того, как мы вернулись обратно в Славгород, состоялась наша погрузка в эшелон и отправка в Тюмень. В то время Тюмень хотя и не считался областным центром, все же являлся большим городом. И получается, что если в сентябре 1941 года мы прибыли в лагеря, то на зимник в квартиры в Тюмень попали только в ноябре. Вокруг Тюмени кругом стояли военные городки. Их тогда насчитывалось штук двадцать или тридцать. К нам стали прибывать украинцы, в частности, курсанты училищ из городов Полтава, Киев, Белая Церковь. В этих украинских городах, как я знаю, располагались артиллерийские, минометные и прочие училища. Их на Украине было очень много. И все они с началом наступления немцев эвакуировались во многие наши российские города. Тюмень не стала исключением. Эти мальчишки-курсанты приезжали в одних гимнастерках. Тем временем на дворе стоял ноябрь месяц, было холодно. Мы же находились, в отличие от них, в более выгодном положении. Мы имели свои шинели, которые взяли еще из Таллина. И хотя мы их пока не надевали, нам их так, на всякий случай, дали. У них не оказалось даже рукавиц, которые у нас были. Мы им их дали. Правда, на гимнастерках у этих ребят было по два кармана.
Бытовые условия оказались тоже отнюдь не лучшими. Казармы могли отапливаться только углем или дровами. В результате мы их пилили, кололи, складывали и носили. Народу в училище было очень много. Туалеты в казармах отсутствовали — только располагались на улицах. В самих же казармах находились умывальники. Впрочем, в некоторых казармах они отсутствовали. В результате приходилось бегать в другие казармы. А они были разными. Если одна рассчитывалась на двадцать человек, то другая — на сорок. Бани же находились в городе. Раз в неделю нас туда водили с песнями. Офицеры ходили в это время, как правило, по деревянному настилу. Бывает, смотришь, как он идет по нему, а там уже доска сломалась и сгнила. Кто ее будет поправлять? Никто. Ведь началась война и всем стало не до этого. Когда уже потом мы получили офицерские звания, то тоже ходили по этим настилам. Так что мы, курсанты, в отличие от офицеров, шли по дороге, а не по настилу. Здесь нам встречались ухабы. Но ничего. Вода была если не по колено, то точно по щиколотку. Но мы воспринимали это нормально, портянки все равно высушивались. В это время, как правило, мы по дороге пели песни. Такие, как, например, «Три танкиста, три веселых друга/ Экипаж машины боевой», «Броня крепка и танки наши быстры/ И наши люди мужества полны». Конечно, на самом деле мы пели многие песни, но почему-то именно эти две больше всего запомнились.
После того, как по указанию Сталина эстонские преподаватели от нас уехали, нам их заменили другими.
- А по какой причине их заменили?
М.С. Дело в том, что по указанию того же Сталина стал разворачиваться Эстонский национальный стрелковый корпус в составе двух дивизий — 7-й и 249-й. Одна дислоцировалась в Чеберкуле, другая — в Челябинске. Запасной Эстонский стрелковый полк стоял в Камышлове. Сталин собирался туда направить почти всех эстонцев. Причем не только тех, которые во время войны эвакуировались в Россию и там жили, но и тех, которые давно жили в Омской области, на Кавказе, в Ленинградской области. Всего их насчитывалось 30 тысяч человек. Правда, сюда попадали и русские: которые не являлись эстонцами, но, тем не менее, родились в Эстонии. Некоторые из наших офицеров, то есть тех, которые преподавали в Таллинском военно-пехотном училище, в этот корпус убыли. Но некоторые все же остались. Хотелось бы сказать, что на смену прежним эстонским преподавателям к нам прислали очень жестких и агрессивных (во всяком случае, по сравнению с эстонцами) офицеров. Эстонцы, как мне кажется, были более человечными. Эти же хотели во что бы то ни стало выслужиться перед своим начальством и за семь километров бегом гоняли нас на стрельбище. В это время вместе со своим земляком Анатолием Фароновым (из соседней деревни Переволок) я находился в пулеметной роте. Тут, правда, нам давали уже не учебный, а обычный станковый пулемет. Сам он весил 32 килограмма. Правда, пополам, если носить это оружие в разобранном виде, его вес составлял 16 килограммов. Но тело было в весе немного легче, а та часть, где имелись колеса, тяжелее, - где-то килограммов 18. Бывает, колеса положишь на спину, возьмешься спереди за раму, и, как говорят, бежишь бегом. Правда, бежали не то чтобы уж слишком бегом. Четыре километра пробежим, потом немного пройдемся, а обратно — снова бегом. На пулемет выделялось по два человека. Мы действовали в одной паре с Анатолием Фароновым. Он обычно бежал впереди, а я сзади. А там, помимо всего прочего, были еще и патронщики. Они несли четыре коробки, каждый — по две штуки. Тем временем приближалась зима. В Тюмени она была довольно жесткой. Запомнилось, что в один из дней мороз был 40 градусов. А мы — в сапогах. Занятия в этот день отменили. Но наш ретивый командир взвода сказал: «Мы хоть пять километров, но все равно пройдем».
Особо отмечу, что в Тюмени располагалось много лагерей заключенных. Так, например, там действовал громаднейший патронный завод, на котором трудились заключенные. Сколько именно человек там работало, я не знаю. Пока мы совершали свой 5-километровый марш, то все время мимо этих лагерей проходили. Кругом стояла колючая проволока. Эти «зеки» что-то там копали. Но в итоге патронный завод все же построили. На другой стороне они делали какой-то котлован, на котором потом стали производить артиллерийские снаряды. Между прочим, эти заключенные, работавшие на окраине Тюмени, убегали. Их разыскивали и ловили. Мы их не касались. Хотя в иной раз случалось и такое, что и нас, курсантов Таллинского военно-пехотного училища, привлекали к розыску некоторых наших курсантов. Дело в том, что тогда у нас из училища сбежала одна группа. Так мы помогали милиции их разыскивать. Привлекали к этому делу и просто некоторых наших военных. Но я туда не попал.
Все это время мы продолжали заниматься по 12-14 часов в сутки. Нам все время говорили: «Вы поедете или на Северо-Западный, или на Западный фронт. Будете где-то между Ленинградом и Москвой!»
- Когда именно состоялся ваш выпуск?
М.С. Нас выпустили досрочно в январе 1942-го года и «дали» звания младших лейтенантов. В общем, проучив год с небольшим, нас выпустили. Учились мы по программе командиров взводов. После выпуска всем нам выдали офицерское обмундирование: портупею, синие брюки, зеленую гимнастерку с двумя карманами, широкий ремень. Теперь у всех нас было по одному «кубику» в петлицах. Мы подпрыгивали до потолка от радости и ликовали. Наше училище так и осталось в Тюмени. Долгое время оно так и называлось — Таллинское военно-пехотное училище. В нем существовало несколько рот: пулеметная рота, рота политруков и прочее. Будущий министр иностранных дел Эстонской ССР Арнольд Грен как раз на этих курсах политруков и учился. Но потом, уже после войны, училище все же переименовали из Таллинского в Тюменское. Но оно стало работать, как говорят, совсем по другому профилю.
- Что было после выпуска? Попали на фронт?
М.С. Нет, после того, мы окончили училища, еще около недели находились в Тюмени и отдыхали. Но выпивать не выпивали. И не из-за каких-то материальных проблем. Курсантам выдавали деньги, но очень небольшие. Просто мы не знали, где, что и как. Помню, что когда ходили в баню, покупали в городе булочки и какой-то, по-моему, лимонад. Мы, принаровцы, старались держаться друг друга. У нас образовалась целая группа земляков, в которую вошли я — из Дюк, Анатолий Фаронов из Переволока, Дмитрий Урусов из Заборовья и Иван Башманов, мой односельчанин из деревни Дюк. Потом у нас началось распределение по воинским частям. Нас вызвали и спросили: «Кто где хочет служить? Вот кто из вас хочет идти служить в Эстонский стрелковый корпус? Если из вас кто-то более-менее владеет эстонским языком, должен почти в обязательном порядке туда идти». Но мы, несколько выпускников, я, Анатолий, Урусов, Башманов и еще несколько человек, попали не в эстонскую национальную, а в русскую часть. Кстати говоря, мой друг Ваня Башманов впоследствии оказался где-то на Украине и там за совершенный им подвиг получил звание Героя Советского Союза.
- А почему вы не попали в Эстонский стрелковый корпус?
М.С. Мы туда не пошли из-за того, что у нас была злость по отношению к эстонцам. У меня, например, из-за того, что меня не приняли в гимназию и ремесленное училище. Такую же злость к эстонцам испытывали те ребята, которые работали у портного или у сапожника. Это отношение наложилось и на Эстонский стрелковый корпус. И мы решили: «К чертовой бабушке этот корпус!» Нам после этого сказали: «Тогда идите в 171-ю дивизию. Она находится в городе Златоусте, на Урале. Поедете туда, а там вас распределят. Вы — пулеметчики, а они нужны этой дивизии». Так я, Анатолий Фаронов из Переволока и Николай Чапурин из Кондушей отправились в эту дивизию. Штаб ее, как я уже вам сказал, находился в городе Златоусте. Честно говоря, мы тогда даже и не догадывались о существовании этого города. Поэтому, узнав о своем назначении, стали сразу же все смотреть по карте. Тогда же нам сказали: «Документы вам выпишут в штабе училища». Когда же мы пришли в штаб, то один из тех же курсантов-украинцев, у которого оказался подходящий для этого почерк, выписал нам направление. После этого нам было сказано: «Будьте здоровы и поезжайте вперед на Запад!» Урал и на самом деле находился западнее от нас.
Приезжаем, помню, мы в этот город Златоуст, а там кругом — горы. Между этих гор как раз и располагался город. Тут же протекала какая-то речка. Рядом стояли металлургические заводы, на которых вырабатывали какую-то особенную сталь. Из нее делали броню для танков. Смотрим — трубы вовсю дымят. Горы были и справа, и слева. По прибытии в штаб дивизии нам сказали: «Давайте, ребята, попутными машинами добирайтесь в такое село Кураши. Это от Златоуста — примерно двадцать пять или тридцать километров. В этом большом селе стоит 525-й полк. Там вы найдете его штаб. Вам предложат батальон, а в батальоне — роту. Вы будете командовать пулеметными взводами и обучать солдат». В общем, он такое нам, как бы сказать, дал напутствие. Так вместе с Анатолием Фароновым мы попали в один полк, в один батальон и в одну роту. Помнится, когда мы только в часть прибыли, начальник штаба (хороший человек попался) нас спросил: «Вы с одного края?» После этого нас определили в одну роту. Только если я командовал вторым взводом, то Анатолий — первым. Нам предстояло подыскать в деревне для себя какое-то жилье. Все офицеры жили в домах, в которых хозяйки были или одинокими, или временно проживали без мужчины — их мужья, как говориться, находились в армии или на фронте. Ведь в то время мужиков среди гражданских в деревне не было. Только те, которые остались или без руки, или без ноги. Село оказалось большим. Кругом стояли горы и перегорки. По перегоркам шли дороги. Они, впрочем, были не вымощены. По размерам деревня была больше раза в два того же самого Загривья в Принаровье. Мы с Фароновым остановились у одной тетеньки. Она нам выделила какую-то комнатушку. Через какое-то время нам дали жалованье. Подъемные оказались хорошими. Честно говоря, мы даже не знали, куда эти деньги девать. «Куда нам такие деньги, мол?» - думали мы. И платили своей хозяйке Антонине Михайловне. Ей было, по-моему, где-то сорок лет. Дети ее жили в городе Златоусте и приезжали к ней. Мужа ее мобилизовали в армию и она жила одна. Мы ей помогали вовсю: кормили ее сухим пайком, который нам выдавали, а когда дежурили на кухне (там должен был быть обязательно наш дежурный офицер), то приносили ей оттуда немного масла, тавота и комбижира — их нам давал наш повар. В иной раз мы приносили своей хозяйке несколько котелков супа и картошки, а она нам все это готовила. Конечно, основное питание осуществлялось в офицерской столовой. Она всего лишь нас подкармливала. Бывает, придем домой, а она нам говорит: «Вот чаек, а к нему я вам блинчики сделала». Мы снова ей дадим мучицы и крупы. Кроме того, она содержала свой огород, на котором выращивала свою картошку, брюкву, морковку. Также она держала кур и петуха. Вместо коровы у нее была коза. Потом, правда, эта коза заболела и сдохла. Новую козу она так себе и не купила.
Личный состав самой роты жил в землянках совсем недалеко от нас. Как делались эти землянки? В земле копали где-то на метр яму. Туда справа и слева загоняли доски. Слева покрывали их еще чем-то. Там же устанавливали печку и делали не очень высокие двойные койки. Чем мы занимались с солдатами? Вели их обучение. На занятия выходили за село, преодолевая расстояние в один или два километра. Дальше шел смешанный лес с кустарником. Так как дело было зимой, там мы разжигали один, а то и два огонечка. Неподалеку от этих огонечков мы и занимались со своими подчиненными, рассказывали, что там и как. Бывает, пройдемся, пробежимся, что-то сделаем. Особенно своих солдат мы не мучили. Достаточно было и того, что нас в училище помучили хорошо. Тем более, что среди солдат встречались старшие нас по возрасту люди. Мы относились к ним лояльно. Больше того, старались для себя записывать, где кто родился, в каком находится возрасте, где и как жил, кем работал, кто папа и мама, и так далее, и тому подобное. В общем, мы старались такие факты в первую очередь уточнять. Командир роты и политруки в особенности нас хвалили за такое усердие. Ведь по идее мы каждого своего солдата должны были знать в лицо: что он из себя представляет и прочее. Солдаты попадались в основном местные, с Урала, и со Свердловской области. Чаще всего среди них встречались мобилизованные, но были и добровольцы. Их учет мы тоже отдельно вели. Были среди них комсомольцы и члены партии. Это представлялось нам важным также еще и потому, что буквально незадолго до этого, в Славгороде или Тюмени, нас принимали в члены ВЛКСМ.
Так как мы вовсю готовились к жизни на фронте, нам очень мало приходилось спать. В нашей подготовке выручало нас прежде всего то, что наш командир роты уже успел повоевать на фронте, был ранен, лечился в госпитале, а потом вернулся в свой полк. Когда мы только в полк прибыли, он нас встретил очень любезно. В общем, хороший оказался командир! Возраст его был около 40 лет. Но он уже имел звание капитана. Он рассказывал нам, как и что. Первым взводом командовал Фаронов, я — вторым. Третьим взводом в нашей роте, как сейчас помню, руководил молодой лейтенант чуть нас постарше. Если нам едва сравнялось 20, то ему уже было 22 года.
- Расскажите о том, как началась ваша жизнь на фронте?
М.С. На фронт мы отправились вместе с Анатолием Фароновым в марте 1942 года. И сразу попали под Старую Руссу. К тому времени наш Северо-Западный фронт более-менее стабилизировался. Немцы дальше идти не могли, потому что кругом были болота. Впрочем, фашисты после этого и не стали туда рваться. Техника у них не пошла. Одним словом, наступила зима, к которой они оказались не подготовленными. Они рвались на Москву и Ленинград. В этот самый промежуток времени нас ночью и прислали на смену другой воинской части. Они же, потрепанные в боях, ушли в тыл. Короче говоря, мы заняли их позиции. Воды скопилось в траншеях чуть ли не по колено. Немец занимал от нас позиции где-то в километре, а то и поближе. Нам сказали, что они вряд ли пойдут наступать дальше. «Они пойдут левее, - сказали нам. - Вы можете оказаться в окружении. Так что, ребята, держите оборону в круговую, и фронт право и лево, и тыл...» Так начиналась для нас с Анатолием Фароновым жизнь на фронте. Но потом произошли некоторые изменения. Вдруг через два месяца после прибытия моего друга Анатолия отозвали из пулеметной роты в заградотряд. Дело в том, что после того, когда появилось много боязливых солдат, которые как дезертиры убегали из фронта в тыл, Сталин издал приказ «Ни шагу назад». В этом приказе также говорилось о создании так называемых заградительных отрядов из числа надежных, патриотически настроенных солдат и офицеров, из комсомольцев. И вот Анатолия забрали в этот отряд для того, чтобы командовать каким-то участком в тылу Северо-Западного фронта. Так как дезертиры могли бежать вглубь до 15 километров, они перекрывали дороги и тропинки. Этот отряд представлял из себя что-то вроде пограничного отряда. Численность его равнялась полку, но назывался он отрядом. Впрочем, он был, наверное, немного меньше отряда, но явно больше, чем батальон. Ведь если батальон состоял из тех рот, от отряд, наверное, из четырех или из пяти рот. Вот какой-то такой ротой, видимо, и командовал Фаронов.
После освобождения города Старой Руссы я получил очередное воинское звание «лейтенант». Честно говоря, в самом начале я даже и не догадывался об этом. Но через какое-то время меня вызвали и сказали: «Вам же звание присвоено». А откуда я мог это знать? Кто мог мне об этом сообщит? Ведь, учитывая это звание, мне было положено совсем другое денежное довольствие. Но на какой адрес мне эти деньги было девать? Я знал, что родители мои остались где-то под немцами в Ивангороде, но куда им было все это пересылать, и знать не знал. Тем временем в моей военной жизни последовали новые изменения. Вдруг меня вызывают в штаб полка и говорят: «Расставайтесь со своими пулеметами Дегтяревыми. Теперь вы будете переходить на такие длинные противотанковые ружья. Короче говоря, будете применять свои знания против танков. Но пулемет вам может тоже понадобиться, не забывайте о нем». А у нас существовало два типа пулеметов: станковый, рассчитанный на 450 патронов в ленте, и пулемет на 250 патронов. Мне сказали: «Теперь вы будете командовать стрелковым взводом, а может быть, даже ротой ПТР (противотанковых ружей). Во взводе этих ружей будет двенадцать штук, три отделения — по четыре ружья. А может быть, вы даже попадете в командиры роты ПТР. Там этих ружей будет 36 штук. Вы будете прикрывать наиболее уязвимые места против танков и бронемашин, если станете двигаться со стороны немцев. Будете рассматривать все возможные варианты: где может пройти бронемашина, не говоря о танке. Ведь если где-то бронемашина пройдет, то и легкий танк тоже пройдет. А если тяжелый танк пройдет, то пройдет и вся остальная техника. Так что давайте в батальон, вот вам — направление».
Но когда я пришел в батальон, меня послали на совсем другой участок. Во время войны существовало такое правило: двадцать километров вправо и двадцать километров влево — такое расстояние значение не имеют. Но сначала меня отправили в тыл. Там опять нужно было проходить формирование из новых солдат. Со своей прежней ротой пришлось расстаться. Своим солдатам я сказал: «До свидания, ребята! Еще повстречаемся». Теперь мне пришлось иметь дело с совсем другими солдатами и совсем иным видом оружия — противотанковыми пушками. По правде говоря, сам я их еще до этого не видел как следует. Но днем мне их показали (пару-тройку штук) и дали наставления о том, как с ними следует работать. Их тогда только-только вводили войска. В каждом батальоне должна теперь была быть рота вот этих самых ПТР. Помимо них в батальоне существовали пулеметная рота, три стрелковых роты и связисты. Мне дали первый взвод. Сказали: «Вы будете командовать взводом. Но если командира роты убьют или ранят, вы первый, кто должен его заменить». Штатного заместителя, как в пулеметной роте, там не было. Все это происходило в самом конце 1942-го года или в начале 1943-го года. Ружья, как правило, носили вдвоем. Правда, они были не очень тяжелыми, но все же длинными и неудобными. Снаряд у ружья был примерно как эта рюмка толщиной (показывает), но длиннее и острее. Он пробивал броню в 27 миллиметров.
Впрочем, он не всегда ее пробивал. Случалось, что иногда и соскальзывал. Тут все зависело от того, какая была броня и какой танк. Нас учили тому, что мы должны всегда стараться попасть куда-то в бок или гусеницу. Лучше всего было пропустить танк и ударить ему в зад, где находились баки. Снаряды, впрочем, встречались разные: и бронебойные, и зажигательные. На ружье полагалось три человека обслуживания: наводчик, тот, кто его замещает и еще один человек. Мне пришлось согласиться стать командиром такого взвода. Меня направили на участок дороги, по которой ходили разные телеги, а когда-то прямо был колхоз. Я поставил два противотанковых ружья. А все дело в том, что тут же рядом стояли самые маленькие минометы, предназначавшиеся для ближнего боя — 52-миллиметровые. Бывает, если кто едет, то они бух — и две или три «минки» выпустят по противнику. А у немцев к тому времени оказались настолько развиты слуховые аппараты, что они тут же могли засечь, откуда был только что прозвучавший выстрел. Вот и у нас случалось такое, что наши минометчики бухнут, как вдруг тут же немцы дают по нам четыре снаряда, причем совсем недалеко от того места, где стоит этот миномет. Так что для минометчиков существовало негласное правило: если стрельнул — убегай с этого места далеко-далеко. Вот так они засекали наши позиции. Не говоря о том, что днем над нами летал их самолет-разведчик, который мы прозвали «Рама». С него немцы смотрели за нами и передавали своему командованию все, что у нас делается.
Так мы какое-то время просидели «в обороне», и вдруг нам говорят: «Ребята, подъем! Надо идти под Старую Руссу и освободить город. Будет проводиться генеральное наступление. Хватит вам сидеть и обороняться. Нужно идти вперед». Оказывается, нашими войсками проводился так называемый ложный маневр. Под Сталинградом и в самом городе планировалась, а затем проводилась крупная войсковая операция. Нам предстояло собой отвлечь внимание фашистов, чтобы они не перебросили туда войска. Но мы ничего этого тогда не знали. Это все происходило в начале 1943-го года. Мы совершили марш-бросок на 100 километров. И если раньше мы находились левее Старой Руссы, то теперь стали правее. Бросок проводился ночью. Из-за этого курить было категорически запрещено. Спать приходилось на морозном снегу. Ведь дело было в феврале месяце. Где-то шли по дороге, где-то — по снегу, где-то — по следам танков и машин. Спасало нас то, что мы, офицеры, шли в полушубках. Кроме того, на нас были беличьи безрукавки, валенки и длинные рукавицы. Население снабжало нас очень хорошо, посылая всякую всячину. Но потом эти белые полушубки нас очень сильно подвели. Немецкие снайперы тут же вычислили, что в таких полушубках ходят офицеры или сержанты. В общем, старшее командное звено. Поэтому их они стали в первую очередь выводить из строя. Также они учли, что у нас и шапки-ушанки были несколько другого, чем у обычных солдат, вида.
И вот, как сейчас помню, 23-го февраля 1943-го года мы с этими самыми противотанковыми ружьями пошли в атаку. Собственно говоря, они тогда нам были и не нужны. Дело в том, что и наши, и немецкие танки застревали в болоте. Большую роль играла пехота и в частности автоматчики. Тогда уже вовсю действовали автоматы ППШ (Шпагина) и ППД (Дегтярева). Мы же были вооружены карабинами и ружьями ПТР. Но мне дойти до Старой Руссы оказалось не суждено. Во время атаки из-за этого самого белого полушубка меня подстрелил немецкий снайпер. Я получил, как было у меня записано, сквозное пулевое ранение мягких тканей спины (за правым плечом и в ключицу). Как я понял, он целился мне в голову. Но из-за того, что я потянулся, пуля прошла мне в спину навылет касательно. Истекающего кровью, меня положили на волокуши. К тому времени я потерял сознание. С меня сняли полушубок, за которым была фуфайка. Всю эту теплую одежду разорвали к чертовой бабушке. Спасло меня то, что на месте оказались волокуши — что-то вроде санок, но побольше размером. На них меня чуть подальше оттащили и еще больше всю теплую одежду на мне разорвали, чтобы сделать перевязку. На входе рана оказалось не такой уж и сильной, а вот на выходе - 38 на 12, от разрывной пули. Теперь на мне разорвали гимнастерку и все перевязали. Вскоре меня отправили в медсанбат. Оттуда на волокушах солдаты повезли меня в полковой медсанбат. В пути я потерял сознание.
Далее я оказался в дивизионном медсанбате. Везде мне делали перевязки, смазывали рану йодом и мазью Вишневского. В итоге я попал в прифронтовой госпиталь, расположенный, кажется, в деревне Кирилловщина Новгородской области. Там мне снова сделали перевязку, а затем повезли еще дальше. Недели на две я «завис» еще в каком-то небольшом городе. После меня снова повезли, теперь, правда, уже на санитарном поезде. На сей раз я оказался в городе Ярославль. Причем попал я туда, как говорят, из-за превратности судьбы. Когда мы ехали в поезде, по вагонам стали проходить проверяющие и спрашивать: «Есть кто-нибудь из Прибалтики?» Говорю: «Я из Прибалтики». - «Вы откуда?» - «Из Эстонии». Мне отвечают: «Здесь находится Латышский госпиталь, но ничего, это рядом. Готовьтесь тогда в Ярославле сходить. Если сами идти не можете, вас будут выносить». Стоит отметить, что состояние моего здоровья было неважное: я лежал только на животе, ничком и ничего не мог делать. Поезд остановился и к нему подъехала машина, которая, видимо, было заказана прямо из госпиталя. Выздоравливавшие ребята помогли меня поднять и отнести в госпитальную машину.
Расскажу немного о госпитале Латышской стрелковой дивизии, в который я угодил. Он занимал здание бывшей средней школы. Поскольку я являлся офицером, то меня положили в двухместную палату. Моим соседом оказался какой-то латыш в звании капитана, который тоже говорил по-русски и уже шел на выздоровление. Выглядел я тогда очень смешным. Дело в том, что мне для того, чтобы не было вшей, побрили в приемной (там, где принимают, перевязывают, а уже потом определяют в палату) машинкой на голове волосы (под ноль). Этого, конечно, не следовало делать. Я казался всем каким-то чудаком. Даже сосед-капитан не выдержал и сказал: «Зачем ты это сделал?» Потом волосы подросли и я стал выглядеть лучше. В этом госпитале я пробыл шесть месяцев. Рана долго не заживала. Через какое-то время замначальника госпиталя, женщина, брала нас ходить по деревням рассказывать, как обстоят дела на фронте, как в госпитале хорошо и уютно, как там кормят, и прочее-прочее.
После этого проходит какое-то время, как вдруг меня вызывает к себе начальник госпиталя и спрашивает: «Вот вы родом из Эстонии?» «Да, - говорю, - из Эстонии». «Эстонский язык знаете?» - «Знаю, но плоховато». Тогда он меня снова стал осаждать своим очередным вопросом: «Можете ли вы по-эстонски что-то говорить, спросить или выяснить». Отвечаю: «Что-то могу, что-то — не смогу». Тут я заметил, что прямо у него в кабинете сидит какой-то человек в гражданской одежде. Указав на него, начальник госпиталя сказал: «Сейчас поедете с этим молодым человеком на машине. Поедете на некоторое время. Там вам нужно будет поговорить с эстонцем, который ничего не знает и не хочет говорить по-русски. Сможете его убедить поговорить?» «Ну, по возможности постараюсь», - был мой ответ. Меня одели и обули, выдали опять гимнастерку, темно-синие штаны, сапоги и портупею. Дело было уже летом. Молодым человеком в штатском оказался сотрудник органов НКВД. Вместе с ним мы поехали в громаднейшее пятиэтажное здание, в котором располагалось Управление НКВД по Ярославской области. Вообще город Ярославль показался мне очень большим и очень красивым. Прямо через него протекала широкая и могучая река Волга. В кабинете работника органов НКВД меня встретили очень вежливо. Впрочем, и до прихода туда сопровождали и даже спросили, не устал ли я в пути. Буквально перед входом в кабинет ко мне представили еще одного человека, поручив ему за мной следовать. В общем, проявляли такую обходительность.
Через какое-то время в кабинет привели какого-то эстонца. Он оказался гражданским. В то время в Ярославле встречалось очень много эвакуированных эстонцев. Его задержали возле какого-то объекта и, как мне сказали, по-русски он совсем не говорил. Но он потом все-таки что-то сказал. Когда мы с ним стали разговаривать, выяснилось, что он шахтер из города Кивиыли, был эвакуирован, но затерялся и отстал от своих. На вопрос о том, что же он делал около завода, где его задержали, он сказал: «Да вот, я просто так шел, искал себе гостиницу, мне сказали, что она где-то там находится...» Тогда мы стали об этом эстонце говорить. Кто-то сказал: «На шпиона что-то не похож». Затем этот человек в штатском, занимавший, как я потом узнал, должность оперуполномоченного, спросил меня: «Ну а фамилия его как?» Этот эстонец по моей просьбе назвался мне: «Мартинсон Карл Йоханессович». Я перевел. Мы составили маленький протокол. В нем я как переводчик расписался. Потом мне этот оперуполномоченный признался, что никакого оперативного интереса Мартинсон для них не представляет. Мне сказали: «Ладно, мы дальше потом с ним сами разберемся. А вы распишитесь, что статья такая-то и прочее».
Кстати говоря, перед этим меня угостили обедом (прежде, чем везти в управление). Ел я вместе с оперуполномоченным в столовой. Он за мной все время присматривал: вдруг я, как раненый, упаду или со мной станет плохо? Он в случае чего должен был меня поддержать. Покормив в офицерской столовой управления, меня отвезли обратно госпиталь. Но своего обмундирования я уже больше никому не отдавал. Теперь оно лежало у меня в специальном шкафчике. После моего возвращения оперативный работник поблагодарил за мою помощь начальника госпиталя. Он ему сказал: «Спасибо, все удачно и хорошо прошло. Салтыков справился с поставленной ему задачей. Вы его поддержите и получше вылечите». Я уже тогда, как говорят, шел на выписку. Но меня в госпитале немного задержали: с той целью, чтобы ранение зажило окончательно.
- После госпиталя вы вернулись в свою часть?
М.С. Совсем нет. Дело в том, что в этот самый период в Ярославль было эвакуировано все эстонское советское правительство. Недалеко же от самого Ярославля, на берегу реки Волги, в городе Тутаево, располагался дом отдыха эстонского правительства. Раньше там находился какой-то пансионат или пионерский лагерь, но потом то самое эстонское правительство забронировало его себе. Его закладывали в момент формирования Эстонского стрелкового корпуса: для того, чтобы эстонские парни могли отдохнуть в нем после ранений. В то время, правда, еще не проходили бои под Великими Луками. «Верхушка» же эстонского правительства, включая Николая Каротамма, находилась в гостинице «Москва». Вдруг меня вызывает начальник госпиталя и предлагает: «Не хотите ли вы поехать в другое место службы? Мы сейчас вас направляем не в 171-ю дивизию, а в Эстонский Запасной стрелковый полк. Он стоит в городе Камышлове Свердловской области». Две дивизии Эстонского стрелкового корпуса в то время расквартировывались в Чеберкуле, Челябинске и где-то еще. Само же формирование Эстонского стрелкового корпуса проходило, по сути дела, через данный запасной полк. Это уже потом эстонцы ехали в Челябинск или Чеберкуль. В самом начале в Камышлове было две землянки. Там стояли пригорок и лес. Потом их стало три, четыре, восемь... Затем появился штаб и прочее.
А вообще, если так говорить, на протяжении от Камышлова до Еланска, то есть, на расстоянии 50 километров, развертывались громаднейшие военные лагеря. Если же в целом рассуждать об Уральском военном округе, то он охватывал даже часть Сибири. Его полки располагались в течение 100 километров. В их число входили части Эстонского стрелкового корпуса, куда я из госпиталя получил назначение. Ведь в то время как раз вышел такой приказ: «Всех, кто родился на территории Эстонии, кто знает хоть одно слово на эстонском языке — направлять в Эстонский Запасной стрелковый полк и далее». Причем это было строго-настрого приказано. Впрочем, во время той самой беседы мне сказали: «Прежде, чем направить в эстонскую часть, мы хотим дать вам возможность две недельки как следует отдохнуть. Купим вам билет на пароходике в Тутаево, а там вам уже дадут направление в Камышлов». На такое предложение я тут же согласился и в один прекрасный день, экипировавшись, отправился в путь.
А дело еще в том, что незадолго до этого я познакомился в госпитале с медсестрой Катей, которая меня перевязывала и пригласила меня к себе домой на чашку чая. В госпитале у нас работали, я бы сказал, такие устойчивые сестры — хотели что-то на рынке купить. А у меня еще, наверное, остались хорошие ручные часики. Но у них у меня сломался ремешок. Были, правда, ремешки у планшетки. Но у меня при поступлении в госпиталь ее отобрали, так как она стала мне там, по сути дела, и не нужна. Вместе с ремешком я эти часы положил в брючный, так называемый часовой карман, который находился на левой стороне. Часы туда полностью зашли, а вот ремешок — не до конца. И вот, значит, ходим мы с Катюшей по рынку, покупаем булочки, хотим еще что-то приобрести, как вдруг я замечаю, что у меня ни ремешка, ни часов нет. Видимо, кто-то дернул за ремешок, а там раз — и часы. Я говорю: «Катя, часы украли!» «Как украли?» - удивляется она. Отвечаю: «Вот так, украли... А мне надо ехать. Мы же хотели идти к тебе пить чай». Но все уже нарушилось к чертовой бабушке. Со слезами мы пошли на пристань в Ярославле, где я сел на пароход и уехал. Как говорят, конечен был, погасли свечи! Прощай, Катюша! Прощай, Ярославль. Навернулись слезы. Мне тогда исполнилось только 20 лет. Кате было не то 20, не то 19.
Когда я приехал в Тутаево, там мне сказали: «Отдыхайте!» Потом опять стали осматривать. Через какое-то время я получил направление и талоны. Когда я приехал обратно в Ярославль, пытался звонить Катюше, но у меня ничего не получилось. Нас было несколько человек, имевших направление. Так из Ярославля я вместе с ними поехал в город Камышлов. Путь проходил по железной дороге с пересадкой на станции Еланск. Когда же прибыл в Эстонский Запасной стрелковый полк, там опять началось представление. Предстояло ждать того момента, когда тебя пригласят и решат, куда именно направить. Что интересно: в каждом полку, дислоцированном в Камышлове, существовали хозяйственные подразделения, в которых выращивали телят. В общем, всем нам предстояло участвовать в сенокосе. Потом нас все-таки определили в полк. Помню, сержанты и солдаты занимались там отдельно друг от друга. Всех их нам нужно было готовить к предстоящим боям. Кормили нас не очень хорошо. Однако, учитывая то, что мы с солдатами и сержантами в деревнях косили сено, пилили и кололи дрова, местные нас, как говорят, прикармливали.
Кроме того, у нас, офицеров, уже водились в то время какие-то денежки. У солдат их было, правда, мало. Но все дело в том, что когда мы находились на фронте, нам их больше выдавали. Те, кто имел возможность их пересылать своим родным и близким, это делали. Мне их тоже перепадало. Но для чего мне их было, находясь в землянке, у себя держать? При дивизиях существовали какие-то счета. Так вот, именно туда свою зарплату я и вносил. В результате получилось, что когда прибыл в Ярославль, оказался при деньгах. Честно говоря, я даже и не знал, куда мне их девать. Где находятся мои родители, я даже не имел представления. В то время все-таки шла война. Я тратил на все что угодно. Покупал виноград, другое, третье. Так как я носил разорванную шинель, то вскорости купил себе хорошую гимнастерку, синие брюки, хромовые сапоги.
Уже в запасном полку (я, впрочем, вскользь упоминал об этом) нас, офицеров, вместе со своими солдатами направили в колхоз. Там мы оказывали людям помощь: ремонтировали косилки, молотилки и прочее. Хозяйство там оказалось запущенным. В свободное время посещал Народный дом и играл на балалайке. Помню, там под вальс «На сопках Маньчжурии», который я играл, люди танцевали. Правда, мужчин никого не было. В вальсе кружились одни женщины. Как русский народ все это выдерживает? Живучий он, все-таки, народ. У этих колхозников все было: хлеб, пирожки, молоко, яйца. Ведь какой бы колхоз не был, этим людям разрешали держать хотя бы по одной корове и кур.
Находясь еще «в обороне» на Северо-Западном фронте, под городом Старой Руссой, у нас усиленно шла переписка с девушками. Так уж в то время было заведено, что какому-то солдату или командиру взвода или роты писала какая-то незнакомая девушка, находящаяся в тылу. Мне написала одна девушка из камышловского лагеря: «Дорогой фронтовик, напишите, как вас зовут и где вы находитесь». Я сразу же ответил: «Живу в землянке, стрельбы нет — она бывает только рано утром или поздно вечером». Стоит отметить, что днем немцы почему-то особенно и не стреляли. Только летала авиация. Дальше я писал: «Зовут меня Михаил Салтыков, я командую пулеметным взводом, у меня четыре станковых пулемета: два в воде и два наверху». Она сообщает: «Пишу ответ-письмо тебе, Салтыков Михаил. Я нахожусь по адресу: Свердловская область, станция Камышлов, почтовый ящик такой-то». Потом, как я уже говорил, я в течение шести месяцев лежал в госпитале в Ярославле. Рана долго не заживала. Но потом она, наконец, зажила. И как только я получил направление в Камышлов и туда приехал, то тут же написал письмо этой девушке: «Нахожусь в камышловском лагере, почтовый ящик такой-то». Она ответила. Мы с ней договорились о том, чтобы встретиться. Она находилась от меня в 3-х или 5-ти километрах, где у них стоял какой-то запасной полк. Мы договорились о следующем: в субботу в пять часов я выхожу и иду по горке, спускаюсь вниз, где протекает ручей, а она идет с другой стороны. Так в лесу мы с ней и повстречались. Она надела какую-то шляпку, я — фуражку и портупею. Надо сказать, девушка меня особенно не обрадовала, но в то же самое время и не огорчила. Мне она не понравилась. Но поскольку я находился ближе к ее полку, она меня пригласила на чашку чая. Как оказалось, ее отец командовал их запасным полком. Я не знаю, приходил ли отец посмотреть на меня. Кажется, нет. Но, по-моему, он все-таки отправил своего человека проверить, что это за тип нарисовался около ее дочери. Встречно я ее пригласил в наш полк. Но она, к счастью, не пришла. В то время я готовился к отправке на фронт и было совсем незачем разводить все эти романтические истории.
- Когда вы оказались в Эстонском корпусе?
М.С. Так получилось, что сразу попасть мне туда не довелось, перед этим был эпизод с Эстонским штабом партизанского движения.
- Расскажите об этом подробнее.
М.С. Когда я продолжал служить офицером запасного стрелкового полка, вдруг у нас появились гражданские лица, которые стали туда-сюда расхаживать. Через какое-то время они начали вызывать кого-то из нас в штаб. В это число вызываемых попал и я. Но что интересно: те, кто ходил на разговор в штаб, никаких подробностей не разглашали. В общем, помалкивали. Бывает, спросишь кого-то из них: «Ну что там?» А тот отвечает: «А потом сам узнаешь, если тебя вызовут». Наконец очередь доходит и до меня. Там человек с небольшим акцентом меня спрашивает: «Товарищ Салтыков, вы тут давно находитесь?» «Недавно», - говорю. - «Как у вас здоровье?» Далее следует тысяча самых разных вопросов. Затем мне говорят: «А как вы смотрите на следующее предложение? Если мы хотим вам определить в Эстонский Штаб партизанского движения. С тем расчетом, что в последующем мы выбросим или перебросим вас на территорию Эстонии. Вы хорошо владеете языком, изучали, оказывается, все падежи. В этом деле вы подкованы хорошо. Кроме того, хорошо стреляете, ориентируетесь, знаете топографию». «Согласен, - сказал я, - если Родине это нужно, то я пойду». Короче говоря, я отвечал им что-то в примерно таком духе.
Тогда мне сказали: «Но прежде, чем это осуществится, мы хотим вас немножко подучить основам парашютного дела, конспирации, шифровального дела и тому подобным. Вы направляетесь в Отдельный Отряд Особого Назначения (ОООН) при Эстонском Штабе партизанского движения, в город Иваново. Мы остановились на вашей кандидатуре окончательно и обсуждению это решение не подлежит. Мы даем вам один день на то, чтобы подготовиться. Завтра у вас будет выезд в город Иваново». Так как мне оставалось никакого выбора, то я ответил: «Я согласен!» «Туда еще ребята поедут», - сказали мне. «А можно узнать, - поинтересовался я, - кто из Нарвы поедет?» (Вероятно, имелись в виду уроженцы города Нарва. - -) «Иванов поедет, Герасимов. Человек десять мы наберем хороших ребят». Они тогда, помню, назвали фамилию хорошо знакомого мне парня из принаровской деревни Кондуши.
Короче говоря, нам поставили срок: два дня — на сборы. А какие могут быть сборы в запасном полку? Маленькая сумка, кружка, ложка и ряд других предметов самой первой необходимости. Сколотив по-быстрому из нас команду, нам выдали продовольственные аттестаты и билеты. Сказали: «Завтра садитесь на автобусы и едете до станции Камышлов. Там пересаживаетесь на поезд и через Свердловск, будет пересадка, а дальше вы добираетесь до Иваново». Мы знали, что город Иваново — текстильный город, или, как про него говорят, это - город невест. Прибыв туда, мы нашли разведшколу, которая тогда вовсю действовала и готовила диверсантов. В нее набирали людей с запасных полков. Как правило, там собирались либо эстонцы по национальности, либо говорящие на эстонском языке. Таким было главное условие отбора. Нас, пять человек, поселили в отдельной комнате и пошла у нас, как говориться, учеба. При этот следует отметить, что в штабе соблюдалась строгая секретность. Подходим, помню, к зданию школы, а там все кругом обнесено забором. Впереди — контрольно-пропускной пункт. Как только мы туда подошли, нас сразу же спрашивают: «Вы к кому?» «К начальнику школы». - «Показывайте документы». Сверив все по списку, этот человек сказал: «Так, Салтыков, проходи! Иванов, проходи».
Как оказалось, должность начальника школы занимал полковник Крейцман. Когда мы к нему зашли, он нас первым поприветствовал: «Здравствуйте, товарищи». Мы, как и было положено, ответили ему: «Здравия желаем, товарищ полковник». «Хорошо владеете военной техникой?» - спросил он у нас. «Хорошо». - «Топографию знаете?» - «Знаем». - «Парашюты никогда не изучали?» - «Нет, изучали». Один из нас, правда, сказал: «Изучали, но только мало». - «Будете изучать, - сказал полковник. - А какие гражданские специальности у вас есть?» «Есть прядильщик, - говорю ему. - А сам я портной».
Начались дни усиленной учебы, которая проводилась больше в классе, чем на улице. У нас было по пять занятий в день. Изучали топографию. Также проходили ориентирование на местность, стреляли из пистолетов. Помню, тогда для пистолетов появились уже глушилки. Мы наставляли на него такой набалдашник и он, конечно, немного глушил звук выстрела, но не полностью. Кроме того, нам специально выдали топографические карты Эстонии, Принаровья, Нарвы и Ивангорода. Но, честно говоря, топографию я уже там сам стал преподавать, так как это дело я знал довольно хорошо. Кроме того, стрелял в «девятку» и «десятку». У нас появились автоматы ППШ и ППС. И что вы думаете? Вдруг через два месяца учебы мне сообщают, что я назначаюсь командиром первой учебной группы. «Салтыков, - говорят мне, - у вас будет восемнадцать курсантов в подчинении. Вы будете обучать их топографии, стрелковому вооружению, то есть, тому, как стрелять, как обороняться, как закапываться. Всем военным наукам будете их обучать. Вас же мы будем обучать основам парашютного дела, основам оперативной обстановки на местности, но это — перед тем, как забрасывать вас в тыл противника. Вы будете заброшены в Эстонию. Как это будет проходить, еще скажет правительство и Генеральный штаб. Поскольку вы сами родом из Нарвы, вы будут выброшены в Вирумааский уезд и будете должны поникнуть в Нарву. Такой будет ваша боевая задача. Там вы будете должны все выяснить. Но, знаете, вам еще будет дано дополнительное задание в Ленинграде и Москве. А пока давайте обучаться. Вы и сами будете учиться, и обучать солдат-курсантов, которые здесь находятся». С этого времени я уже проживал не в самой школе, а где-то на квартире и мог свободно ходить по городу.
Кстати говоря, через какое-то время мои коллеги по школе узнали, что я работал портным и умею, в частности, шить штаны-галифе: ведь когда нас предварительно спрашивали о том, кто какие имеет специальности, все это выяснилось. Помню, подходит ко мне Иванов и говорит: «Слушай, Михаил, у меня есть материал. Ты можешь мне сшить галифе?» Его в то время уже назначили командиром учебного взвода. Когда-то, еще до войны, мы вместе с ним работали на Йоальской фабрике текстильного комбината «Кренгольмская мануфактура», он был лет на пять меня постарше и занимал должность заместителя начальника цеха. А я работал подручным и был, считайте, мальчишкой. «Так сможешь ты мне сшить?» - спрашивал он меня. Я сказал: «Могу сшить». А дело в том, что при школе как раз действовала мастерская, в которой работали двое портных и обслуживали начальника школы, начальника штаба школы и некоторых других ее руководителей. Меня, как говорят, в этой мастерской представили, сказали: «Он поработает у вас пару-тройку дней». Я сшил Иванову синие с кантом галифе. Новость о появлении хорошего портного дошла постепенно и до начальника училища. Он меня вызвал и сказал: «Слушай, ты мне тоже галифе сделай». Понимаете, он почему-то это дело заказал не двум своим портным, а мне.
Тем временем жизнь в городе текстильщиков шла своим чередом. Кругом действовали ихние комбинаты. Куда не пойдешь, везде женщины. Их был там чуть ли не миллион. Мужчин — никого. Нас, офицеров, пускали в город. Все это происходило в самом конце 1943-го года. Помню, поехали как-то раз мы со школой в цирк. Он был хороший, там показывали зверей и прочее. Я в то время имел звание старшего лейтенанта, носил синие брюки и аккуратные сапоги, сделанные из плащ-накидки, из брезента (так у нас все делали). В общем, офицеры были одеты у нас по моде шик-модерн. Вдруг объявляется перерыв. Мы все выходим в фойе. Тут же работает небольшой буфет, в котором в это самое время проходят танцы. Вдруг объявляется дамский вальс. В это время какая-то женщина подскакивает и приглашает меня танец. А мы только зашли в буфет. Я, к примеру, даже в туалет не успел сходить. Затем последовал вальс «На сопках Маньчжурии». Знакомимся. Ее зовут Наталья. Она, оказывается, работает артисткой в этом цирке — ходит на канатах. Затем были танго, второй какой-то танец, после него — фокстрот. Тогда было принято крутить такие мелодии. Красивая и крепкая, эта Наталья крутила меня в вальсе будь здоров. Ей, конечно, очень хотелось в танце развеяться и отдохнуть. Уже когда мы пошли на вторую часть представления, я увидел, как она ходит по канату с палкой. Когда после окончания представления она, наконец, освободилась от своей работы, я провожал ее до общежития Меланжевого комбината, где она жила. Сначала ехали на трамвае, потом шли пешком. Помню, приходим в общежитие и сидим в коридоре на подоконнике. Там было прохладно — все таки на дворе стояла зима. «Может, в комнату зайдем?» - предложил я ей. «У меня там три девушки живет, - сказала она. - Я — четвертая. Как я буду вас туда приглашать?» Так мы в тот день на время расстались.
Через неделю намечалась Встреча Нового 1944-го года. По этому случаю начальник школы разрешил нам, офицерам, пригласить девушек, которых мы знаем, на праздник в офицерской столовой. Солдаты и сержанты праздновать должны были все это отдельно. Я ее, конечно, пригласил. И вот, когда подошла ее очередь говорить тост, она меня просит: «Михаил, поддержи меня». После этого одна на одной руке встала, а в левой подняла бокал с шампанским, всех поздравила с наступающим Новым годом и выпила. Короче говоря, на одной руке и ногами кверху. Правда, перед этим она и оделась соответствующе: там у нее был шелк, конечно. В ответ раздались бурные аплодисменты. На второй день начальник школы вызывает меня и говорит: «Слушай, откуда ты таких находишь?» Говорю ему: «Товарищ полковник, она — артистка, работает кем-то в цирке». Она после еще какие-то канделябры выделывала. Ну а потом, как впоследствии выяснилось, они с цирком откуда-то приехали и туда должны были уехать. Мне же предстояло отправляться в Московскую область. Начались встречи, провожания. Вдруг меня вызывает начальник училища и говорит: «Ты ее пригласи ко мне, я хочу с ней поговорить». Спрашиваю: «О чем, товарищ полковник?» - «Ну, - говорит, - может, она останется у нас. Возможно, мы ее пошлем с тобой. Выбросим вас обоих. И будете ходить по лесам и хуторам Эстонии». В общем, у него какие-то странные идеи стали на этот счет возникать. Встретившись с ней в городе, я ей и говорю: «Наташа, знаешь что? Не хочешь ли ты сменить свою профессию? Ты тогда будешь выброшена на парашюте в Эстонию, там, где находится город Нарва». Она мне говорит: «Не знаю, где находится эта Нарва». Говорю: «Нарва — это между Усть-Нарвой и Васкнарвой». - «Нет, - возразила она мне, - У меня уже куплен билет. Я уезжаю в Воронеж или Саратов. Мы отправляемся туда всем цирком». Так кончилась наша любовь. Переписки друг с другом мы не вели.
Закончив подготовку в Иваново, мы развернули и сложили парашюты, но так и не прыгали — это нам предстояло сделать в дальнейшем. После этого мы отправились в Московскую область. Там в большом здании сосредотачивались группы эстонских партизан. Собственно говоря, оттуда их выбрасывали по одному, по двое и так далее. Такого Ятсона оттуда также выбрасывали. Короче говоря, в этом месте шло формирование эстонских партизанских групп. Стоит отметить, что пока шло формирование, нас возили в столицу в гостиницу «Москва», где находился штаб Эстонского Партизанского движения во главе с Николаем Михайловичем Каротаммом. Там же, кроме того, находилось эстонское правительство. А Николай Михайлович являлся председателем Президиума Верховного Совета Эстонской СССР. Мне также довелось лично пообщаться с Каротаммом. Помню, она нам говорил что-то вроде этого: «Если вы пойдете туда-то и туда-то...»
Но потом резко изменилась обстановка. Блокада Ленинграда оказалась прорвана. Наши войска двинулись в сторону Кингисеппа и опять остановились перед Нарвой. Было принято решение об остановке выброски двойных и тройных групп диверсантов. Нам сказали: «Ждать особого распоряжения!» Так мы прождали целую неделю. Нам выдали уже гражданское обмундирование, в том числе и водонепроницаемые куртки с особыми воротниками — не то танкистские, не то летные. Белье тоже нам попалось совсем другое. Но военное обмундирование мы так и не сдавали и продолжали держать при себе. Одним слово, жили как кум на свадьбе и ничего не делали.
После этого проходит какое-то время, как вдруг нам объявляют: «Ребята, полеты отменяются. Будем двигаться на Ленинград. Садитесь в такой-то эшелон и — на Ленинградский вокзал». Нас таких набралось человек пятнадцать. Когда же мы приехали в Ленинград, нас там разместили на улице Декабристов, в Институте физкультуры и спорта имени Лестгафта. В то время этот институт оказался полностью забитым. В аудиториях было полно народу. В одну из них сунули и нас. Там собрались эстонцы, латыши и литовцы, кто — в военной форме, кто — в этих водонепроницаемых куртках, кто - в чем. Кормить и поить водили в столовую. Там мы завтракали и обедали. Впрочем, кормили нас и в каких-то других местах.
Через какое-то время нам стало известно, что для помощи Советской Армии и скорому освобождению Эстонии от фашистов начато формирование эстонского партизанского отряда во главе с уроженцем Нарвы Мошниковым. Он, оказывается, тоже находился в школе диверсантов в Иваново. Предполагалось, что он возглавит отряд в количестве шестидесяти человек. Меня назначили в его отряд командиром группы в составе двенадцати человек. Расчет был такой, что мы на лыжах пройдем по Чудскому озеру через немецкие кордоны, прорвемся в местечко Раннапунгерья и выйдем в леса Тудулинна и Авинурме. Сначала должны были пройти три диверсионные группы, каждая — по пятнадцать человек, затем — шифровальщики. Помню, собирает всех нас Мошников и говорит: «Вот, что, ребята, действуем так. Салтыков, ты формируешь группу. Подбирай в нее нарвитян (Уроженцев города Нарва. - Примечание - И.В.) и тех, кого ты к себе взять хочешь, потому что потом ты будешь должен пойти в Нарву. Конкретнее обо всем расскажу завтра. Еще конкретнее — послезавтра». Насколько я понял, полностью поставленная перед отрядом задача выглядела следующим образом. В Мерекюла высаживался огромный морской десант, который должен был осуществить прорыв в районе Вайвара (Речь идет о неудачной операции Балтийского по высадке десанта из 260-й отдельной бригады морской пехоты. Из 517 моряков, высадившихся в Мерекюла, до своих добрались 6 человек и 11 прошло через плен, остальные погибли. - Примечание - И.В.) В это же самое время отряду Мошникова предстояло прорваться через Чудское озеро к ним навстречу.
На четвертые сутки отряд из шестидесяти человек выехал в Волосово. Собственно, когда мы оказались в этом городе, там все время шли какие-то поезда до Кингисеппа. Фронт к тому времени уже остановился. В это самое время в Волосово шло окончательное формирование отряда. Нам выдавали лыжи, смазки, новые ППШ (правда, не всем), бесшумные пистолеты. Всем этим мы, как говорят, очень быстро завладели, знали калибр, патроны и прочее. Также в наличии у нас имелась своя рация. В моей группе были разные ребята, в том числе Прусаков. Через какое-то время мы отправились пешком из Волосово. Надо сказать, в то время по реке Нарове от Васкнарвы и до Усть-Нарвы фронт стоял и лишь только возле Синимяэ был плацдарм. Шли мы тогда с волокушами. Причем, что интересно, даже не от самого Волосово, а от какой-то другой станции, которая располагалась близко к Кингисеппу. Постепенно мы добрались до деревни Орел, что недалеко от Чудского озера. Но если Козлов берег находился на берегу, то Орел — как бы в тылу. Большая деревня. Несмотря на то, что шла война, она почему-то сохранилась. Нас стали распределять по домам. Сказали: «Ждите, когда последует команда. Пока же готовьте лыжи, крепление, палки. Что бы все было на мази! Скоро вы пойдете или отрядом, или отдельными группами через Чудское озеро. Это — сорок пять километров до Раннапунгерья».
Размышляя по поводу предстоящей операции, я все думал: елки-моталки, это как же нам все это расстояние пройти! Мы все решали этот вопрос, а тем временем задержка следовала за задержкой. В это время отряд Шумилова (сам он был родом из Муствеэ) прошел через Чудское озеро немного левее. Но, к несчастью, его сразу же разгромили на эстонском берегу. Причем сделали это не немцы, а эстонцы. Они его полностью расстреляли, что называется, в пух и прах. Все шестьдесят человек полегли прямо на льду Псковского озера. Кого-то взяли в плен. Никто из этих партизан не вернулся. Один только, кажется, каким-то образом уцелел и жил после войны в городе Силламяэ. Там он и умер, успев немного что-то рассказать об этой трагедии. Нас с высадкой немного задержали. Но обстановка в этих местах было, прямо скажем, неспокойная. Через какое-то время стали через самолеты выбрасывать группы. Как выбросят — группа пропадает, о ней ни слуху, ни духу. Это означает, что их ловят члены военной организации «Омайкайтсе», которая помогает немцам, и сдает их фашистам. Мы знали обо всем этом. Ведь что на самом деле происходило? Как не отправят наши двух диверсантов — с ними никакой связи нет, а нам, как говорят, стоп-машина. То — занос, то — ветер северо-западный. Мы уже все готовы к заданию, а нас все время кормят завтраками и говорят: обождите!
Потом нам сказали, что придется ждать еще две недели. В это самое время я и принял решение сходить в Принаровье. Ведь совсем недалеко от нас были деревни Скамья и Втроя. Все их население находилось в лесах. Конечно, мы знали о том, что они сидели в Тещино в землянках. Подговорив одного человека, я, наконец, отправился в путь. В итоге пришли мы к Петру Михайловичу Дроздику из Переволока. Они тоже ушли из деревни в леса и вырыли там себе землянки. Вы, наверное, зададитесь вопросом: как мы, мол, их нашли? Дело в том, что разведка у нас работала хорошо. Да мы и сами были разведчиками. Когда мы шли в леса, то и выглядели соответствующе: в хорошей экипировке, но не в военной, а как партизаны, с пистолетами и ППШ (вооружены были хорошо). Товарищ мой все время меня прикрывал. Идя в леса, я полагал, что мои родители находятся там же. Но они, как потом выяснилось, были в это время в Ивангороде. Тогда же Петр Михайлович сказал нам: «Ребята, в Заборовье не ходите, там — предатели, какие только могут быть». Мы хотели сходить до деревни Загривье и там все выяснить. О своем «рейде» мы, конечно, предупредили армейских. Ведь там располагались блиндажи и ходили военные патрули. С имевшимися у нас документами это не составляло проблемы. Потом, когда вышли на местных, они показали на девку, которую я хорошо знал, и сказали: «Вот это — блядь, она с немцами, с ней не общайтесь так». Поговорив с земляками, мы так, по сути дела, ни с чем вернулись в деревню Орел. Для нас, разведчиков, расстояние в тридцать километров казалось пустяком.
Конечно, после того, как поступил ряд сведений о провале, нам сказали: «Через Чудское озеро мы выбрасывать вас не будем. Бесполезно! Потому что даже если вы пойдете, вас всех расколошматят. Так что отбой! Сдавайте лыжи сюда, часть оружия — сюда! Давайте идите пешком обратно на станцию Волосово, а дальше — в город Пушкин Ленинградской области. Вас там ждут. Вы будете готовиться как кадры для Эстонской Республики по разным направлением. Кто желает быть председателем волисполома — в одну группу, кто хочет быть начальником милиции — в другую, кто желает идти в прокуроры — в третью. Каждый из вас там найдет себе место».
Приезжаем в Пушкин, а там уже продается пиво. При этом город со всеми его дворцами предстал перед нами полностью разрушенным. Лишь только одно четырехэтажное здание каким-то сохранилось. Собственно говоря, нас туда и загнали для того, чтобы мы проходили курсы совпартактива. Пока все мы считались военными — никто нас еще не демобилизовал. В это самое время я был или кандидатом, или уже непосредственно членом Коммунистической Партии. Тогда такие вопосы решались как-то очень быстро. На этих курсах мы стали изучать такие предметы, как «История КПСС», «Капитал» Карла Маркса». В ушах звенело от тем: «Что такое Рабкрин». Проучившись таким образом до лета, мы пришли к начальнику курсов и сказали: «Мы хотим на фронт. Направьте нас в Эстонский стрелковый корпус. Потом, может, мы и будем этому делу учиться, а сейчас дайте нам оружие. Мы, кстати, с ним знакомы».
Но никого из нас не хотели отпускать. Стоит отметить, что все те, кто закончил эти курсы в Пушкине, стали потом действительно или начальниками отделов милиции, или председателями исполкомов и секретарями райкомов. Для Эстонии, которая вот-вот должна была быть освобождена от фашистов, впрочем, готовились кадры не только в Пушкине, но и частично в Москве и еще в каком-то городе. Для чего это делалось? Для того, чтобы если наши части освобождали какой-то район Эстонии, туда бы сразу приходила наша власть.
Между тем Эстонский стрелковый корпус существовал уже давно. Он был организован по приказу Сталина еще в сентябре месяце 1942-го года. Сначала была организована одна дивизия -7-я в городе Чеберкуле, потом в Челябинске другая — 249-я. Но если 7-я была сразу и полностью укомплектована, то 249-я, в которую попал я, позднее. Всего в корпусе при формировке насчитывалось тридцать тысяч человек. Но когда в декабре 1942-го корпус направили на Калининский фронт под Великие Луки, он был полностью укомплектованным. Командиром его назначили эстонца генерала Пярна. Надо сказать, под Великими Луками корпус использовался в боях частями. Там, насколько мне известно, произошла одна трагедия. Один батальон под командованием какого-то бывшего эстонского офицера полностью перешел на сторону немцев. Короче говоря, этот офицер связался с немцами и они его приняли. Как известно, батальон состоит из трех рот, а численность роты — это примерно 130 человек. К счастью, в это время я не воевал в составе Эстонского стрелкового корпуса, а находился в ОООН и выполнял более важные функции.
Из Пушкино нас направили в Ополье, где располагался штаб 8-го Эстонского стрелкового корпуса. При этом было сказано: «Поступаете в распоряжение командира корпуса генерала Лембита Пярна». К тому времени город Нарва, наверное, еще не был освобожден от фашистов. Нас туда приехало человек пять или шесть. Встретив нас, Пярн сказал: «Пока будете находиться в моем распоряжении. В настоящее время все места заняты. Так что вы теперь состоите в резерве». А у командира корпуса всегда должен был быть офицерский резерв численностью до пятидесяти (тридцать пять-сорок) человек. Для чего? Что если кого-то из офицеров убьют или ранят, его сразу же можно было бы заменить. Пярн сказал: «В корпусе — две дивизии. Вот куда вас назначат, туда и пойдете».
К тому времени наших принаровцев из землянок эвакуировали в деревни и они находились недалеко от Ополья. Мы, кстати говоря, ходили к ним в гости и жизнь теперь у них шла вроде как нормально. Через какое-то время мы узнаем об освобождении Нарвы от фашистских захватчиков. После этого весь резерв корпуса переводят в Нарву и размещают в 14-й казарме. А я, между прочим, до войны жил в 16-й казарме. «Ребята, - обратился я к своим сослуживцам, - я прибыл на родину». После этого вместе с ребятами мы пошли в 6-ю казарму. И оказалось, что там кто-то еще жил. О своих родителях я узнал, что они, как и все население Нарвы и Ивангорода, были эвакуированы. Лично мои отец и мать попали через Тапа в Тартуский уезд, где остановились в каком-то поселке. Так как в этом населенном пункте действовал кирпичный завод, то отец сразу устроился там на работу. Я же в это время находился в Нарве. В городе восстановили сначала один мост через реку Нарову, потом — другой. Со стороны Синимяэ немцы продолжали по нам стрелять. Иногда фашисты били недалеко от казарм, где мы находились. По сути дела, город оказался весь в руинах. Но обратите внимание на такую вещь: Кренгольм (комбинат «Кренгольмская мануфактура»), построенный на хорошем кирпиче из яичного желтка, сохранился. Почти все фабрики его осталось. Собственно, Кренгольм, казармы и церковь Воскресенского Собора только в городе и сохранились. Впрочем, казармы остались из-за того, что не боялись снарядов: как от фабрик Кренгольма, от Йоальской до Ткацкой, снаряды отлетали от их стен, да и бомбы их не брали. Правда, было кое-что сожжено. Уже после освобождения наши нашли на Йоальской фабрике несколько цистерн с одеколоном. Для чего все это немцы готовили, мне непонятно. Может быть, они хотели фабрику поджечь? Уже потом этот одеколон военторг прибрал к своим рукам и стал продавать нашим офицерам (сержантам не продавал). Мы его попробовали. Оказывается, его нормально можно пить. Только его нужно закусывать или запивать чем-то водой.
Через какое-то время последовала команда: «Хватит, ребята, быть в городе, пошли обратно!» После этого нас вернули в Кингисепп и оттуда бросили на переправу в Мехикорма. Как потом нам стало известно, наше командование приняло решение дальше наступать не со стороны Нарвы через Синимяэ, а через Тарту. Там, оказывается, какой-то коридорчик для наших войск открылся. Чтобы всю нашу махину перебросить, нужно было прошагать до Мехикорма 400 с лишним километров, а затем оттуда идти до Таллина. Все это расстояние нам предстояло преодолевать пешком. Я подсчитал: оно составило 790 километров. Шли мы где-то две недели по ночам. После того, как мы дошли до Мехикорма, нам нужно было переправляться по реке на другой берег. Но ни лодок, ни катеров, ничего этого ни фига под рукой не оказались. Нам дали такую команду: «Как хотите, так и делайте. Добирайтесь своим путем. Делайте бревна, ищите их, колите, приносите, связывайте, сооружайте плоты...» Нам всего-то нужно было преодолеть расстояние в четыре километра через этот пролив. Тем не менее, нам каким-то образом удалось сделать себе плоты. Мы нашли какие-то веревки, привязали ими бревна (нашлись все-таки какие-то доски) и переправились по воде на тот берег. Кому-то, правда, пришлось проплыть. Но ничего, вытащили и дали обсушиться. Далее наш путь продолжился. Передовые части, как говорят, шли во главе, а мы, резерв, двигались сзади. Помнится, передовые части 8-й армии и ударная группа полковника Вырка поехали на танках и бронемашинах освобождать Таллин. Некоторые же войска шли по двум направлениям: через Муствеэ и Тудулинна и по Тартускому шоссе.
Мой знакомый Носов как раз участвовал в составе той самой ударной группы в освобождении Таллина. Уже потом он мне рассказывал про то, как на Тартуском шоссе был заблокирован забаррикадировавшимися в нем немцами спиртоводочный завод «Ливико». Как говориться, закрыли ворота и никого туда не пускали. В это самое время основные силы фашистов находились в порту и на кораблях, в районе Копли (один из районов Таллина — Примечание - И.В.), а наши войска взяли Вышгород и повесили на замке «Длинный Герман» красный флаг. А тут, как рассказывал Носов, наши застряли и никак не могли справиться с этими самыми немцами в «Ливико», которые отстреливались из закрытых ворот. И вдруг они заметили, как около них тащится один танк: что-то у него поломалось и, видимо, из-за этого он отстал от своих. Они остановили его, сказали: «Слушай, разбей-ка нам эти ворота». Он развернулся и как дал по воротам. Все разнесли к чертовой бабушке. Заходят они на завод, а там целый двор пьяных в драбадан немцев. Наверное, их там было человек сто, никак не меньше. Автоматы у них лежат. Подняли руки кверху, кто-то — даже вместе с белыми платками. Их всех временно поместили в сарае, где находился какой-то склад, а оружие переместили в другое место. Спирту, конечно, тоже много себе набрали. Танкист все с собой взял и увез. А они тем временем начали отмечать свою первую победу. Так мне об этом рассказывал Носов. Впрочем, как на самом деле все это было, я не знаю.
Таллин был освобожден от фашистов 22 сентября. Так как мы являлись резервом командира корпуса, то прибыли в город на второй день после его взятия. Ведь мы шли следом за частями где-то на 100-200 метров. В общем, едва тащились за ними когда пешком, а когда на машине. Знаете, в городе на горке перед кладбищем около самой автобусной станции есть маленький городок. В ту пору там располагалась рота связи. Но это было потом. Так вот, там мы и разместили. Правда, прежде, чем это сделать, мы пленили пять или шесть человек немцев. У них в небольшой казарме, которая служила для немцев каким-то складом (в общем, это были складские помещения такие), имелась даже своя столовая. Вот мы туда, как говорят, и «въехали».
Находясь в Таллине, я пытался всеми силами разыскать там своего дядю Павла Васильевича Зубова, который там жил. Но, к сожалению, мне этого сделать не удалось, так как войска пошли дальше, а мой, в частности, полк двинулся на Сааремаа. Как сейчас помню, вдруг меня вызывают штаб. Прихожу по вызову, а там мне сообщают о том, что к ним пришла телеграмма из штаба 8-й армии: «Командиру 8-го Эстонского стрелкового корпуса генерал-лейтенанту Пярну Л.А. Нам нужны офицеры — три человека, комсомольцы, окончившие военно-пехотное училище, для того, чтобы работать переводчиком в штабе 8-й армии». Перед этим со мной вел разговор какой-то помощник командира корпуса, звание у него было — полковник. Спрашивает: «Вот вы по-эстонски хоть как-то говорите?» Отвечаю: «Говорю немножко, все-таки учился». - «Закончили Таллинское военно-пехотное училище?» - «Так точно, закончил!» Тогда он мне и говорит: «Мы направляем вас временно переводчиком в штаб 8-й армии, который сейчас располагается в Нымме». Как я потом узнал, штаб располагался недалеко рынка, около того самого места, где впоследствии находилась милицейская школа. Штаб же 10-й гвардейской армии был в кафе «Москва». Ведь Эстонию и Талин, как говориться, освобождали две армии — 8-я и 10-я гвардейская. Во время того самого разговора полковник указал на какого-то находившегося там офицера и сказал: «Вот вам направление, сейчас напишем вашу фамилию. Это Николай Богданов из Калласте, он немного тоже знает эстонский язык. Вы вместе туда поедете. В Пайдеский район».
Но пока мы искали штаб 8-й армии, части Эстонского стрелкового корпуса пересекали пролив на остров Муху, а потом на Сааремаа. Надо сказать, это была не такая уж простая операция. В ней погибло очень много людей. Так, например, 921-й стрелковый полк, в котором я служил, чуть ли не весь потонул в воде. Наверное, там осталось два батальона. В числе погибших оказался наш сосед по деревне Петя Викилов. Но там, собственно говоря, с ними какая вещь получилась? Их выбросили не там, где это нужно было сделать. Сказали: «Мы выбросим вас в том месте, где воды будет по грудь». Но оказалось, что глубина была по самую голову. Многие из них не умели даже плавать. Не говоря уже о том, что оружие, вся экипировка, включая патронаж, противогаз и прочее, сколько-то весили. Лишь только те, которые умели плавать, сумели каким-то образом спастись. Когда они приплыли к берегу, там и то глубина оказалась по шею. Там их и вытащили на берег. Петя Викилов был здоровым парнем и плавал очень хорошо. Но, как потом стало известно, он спасал в воде какого-то плохо плававшего или не умевшего плавать парня. Тот, кто рядом с ними плыл, сумел спастись. А Петя и тот боец, которого он спасал, так и захлебнулись в воде. По этому делу, то есть, по поводу не боевым потерям двух батальонов 921-го стрелкового полка, провод лаже расследование. Но так до сих пор и не выяснено, кто в этой трагедии был виноват. Конечно, виноваты катера, виноват Краснознаменный Балтийский флот, и преде всего в том, что не учли обстановки и не произвели соответствующей разведки. Некоторых командиров катеров даже судили потом за этот проступок. Правда, чем закончилось это дело, я так и не знаю. Но сами катера не могли вплотную к берегу подъехать, так как немцы их обстреливали. При этом там было каменистое дно. Поэтому, когда дали команду «Прыгай!», возможно, многие наши ребята перепугались этих камней на дне. Все это происходило поздней осенью 1944-го года.
В то время, пока мой полк шел на Сааремаа, я, наверное, с месяц находился в Пайде. Собственно говоря, мы ничем таким боевым не занимались — заготавливали картошку в Пайдеском и Вильяндиском районах. Эти продукты (мы занимались не только картошкой) росли везде и повсюду, а сбыть их оказывалось совершенно некуда. Сам я в качестве переводчика находился при интендантах, которые как раз и занимались этими вопросами. За эти продукты жителям платили деньгами, а если и не платили, то давали расписки, в которых говорилось, что они или получат деньги в исполкомах, или будут учтены в счет поставок. Часто интенданты писали, к примеру, такие расписки: «Мы получили от вас 20 килограммов картошки, 40 килограммов томатов, огурцов — столько-то, капусты — столько-то..» Обычно расписки приходилось писать мне на эстонском языке. Для этого был заготовлен специальный трафарет, в котором я очень быстро освоился. Впрочем, когда была такая возможность, расписки писались сразу на двух языках — на эстонском и на русском. Хуторяне против этого не возражали. Впрочем, куда им было деваться? Интендант пришел к ним с автоматом. У меня на ремне в кобуре висит пистолет ТТ. Но, по правде сказать, они все это с удовольствием нам отдавали. Ведь у них с этими продуктами получался избыток и они не знали, куда их им девать. Так как шла война, мы чаще писали расписки, на которые ставили штамп или какую-то печать, хотя иногда и платили. Все было честно. Уже потом на местах исполкомы все им выдавали. И куда бы мы не приходили, хоть в Пайде, хоть в Тюри, нам везде хуторяне с удовольствием приносили свои продукты.
Что интересно: некоторые из них даже не знали и не догадывались, какая армия к ним пришла, немецкая или советская. Но, знаете, среди них попадались и такие люди, которые скрывались от Красной Армии, жили в лесу и ничего не знали о происходящем. Знали только, что немецкой армии служат, например, финны. Они приходили и своих хуторян спрашивали: «Какая здесь армия?» Те сообщали им,что разговаривают на русском. Те сразу смекали что к чему: раз говорят по-русски — значит, это Красная Армия. Пока я находился на выполнении этого важного и ответственного задания, интенданты мне говорили: «Ты, Михаил, никуда не торопись. Когда наши эстонцы полностью освободят остров Сааремаа и вернуться оттуда, мы их подождем немного и поставим тебе в командировочном удостоверении штамп: что ты, мол, был у нас в командировке. А пока ты к нам прикомандирован. И не важно, будем мы что-то заготавливать или не будем, ты все равно, считай, находишься в нашем распоряжении».
Так все в действительности и получилось. Наши освободили остров Сааремаа. И вот, когда там закончились так называемые ночные бои, мне сообщили о том, что я могу вновь вернуться в состав своего 8-го Эстонского стрелкового корпуса. «Больше нам ничего не надо, - сказали мне в штабе 8-й армии интенданты. - Спасибо, Михаил Никифорович». Должен сказать, что интенданты были очень вежливыми и аккуратными людьми. Особенно они хорошо ладили с медициной и продовольствием, но это так — мысли вслух.
Таким образом, в ноябре 1944-го года я вернулся в свой полк. Меня сразу же с радостью встретили, сказали: «О, привет Ты где был?» Я ответил: «Был в командировке, по особым поручениям командующего». Как оказалось, многих из моих сослуживцев уже не было в живых. В корпусе уже вовсю шла мобилизация: подбирали ту самую молодежь, которая оставалась в Эстонии и которую немцы еще не успели забрать в свои войска. Нам их предстояло обучать. Опять начались эти тренировки в стрельбе из ППШ и из винтовки. А что делать? От этого было никуда не деться. Молодежь все равно нужно обучать пулеметному делу и стрельбе из стрелкового оружия. В то время я был назначен уже заместителем командира пулеметной роты по строевой части. Что характерно: команды приходилось давать на двух языках, как на русском, так и на эстонском. Ведь когда после освобождения Эстонии мобилизовали эстонцев (или же они вступили в армию добровольно) и направили к нам, многие из них очень плохо говорили по-русски. В результате давали команды вроде - «парем поол», «васак поол», «умбер поол».
Первое время наш полк стоял на станции Янеда, это, если помните, следующая станция после Аэгвийду под Таллином. Раньше там действовали сельскохозяйственная школа и техникум. Наш же полк стоял в лесу в землянках. Однако землянки оказались в этом месте сооружены кем-то до нас, а кем, нам было неизвестно. Короче говоря, наш 921-й стрелковый полк дислоцировался именно там. Впоследствии оттуда нас перевели в небольшой военный городок Клоога — красивое местечко с озером. Там нас разместили в достаточно хороших казармах. Но там жили солдаты. Нас же, офицеров резерва, разместили в отдельных двухэтажных домах по три человека в комнаты. Питались в столовых: офицеры — в офицерской столовой, солдаты — в солдатской. Бани тоже было две: офицерская и солдатская. Все вместе мы купались в замечательном озере. Рядом располагалась железнодорожная станция. Короче говоря, у нас пошла, можно сказать, мирная жизнь. Но все мы должны были при смене обмундирования отчитаться за все: и за ремень, и за ботинки, и за сапоги, и за прочее. Но это, знаете, такая мелочь, которая в армии происходит повседневно, в этом нет ничего необычного.
- Дальше вы воевали в Курляндии?
М.С. Да, конечно. Поначалу нам казалось, что Эстонский стрелковый корпус навоевался и теперь будет приводить в порядок местное народное хозяйства. «Отдохнем», - подумали мы. У нас стали заготавливать дрова. Мои ребята куда-то поехали. Некоторых из моих сослуживцев, которые имели учительское образование, стали даже демобилизовывать из армии. И вдруг ночью у нас объявляют тревогу. «Подъем!» - кричит дежурный. «А что такое?» - спрашиваем мы его. «Погрузка». - «Как погрузка?» - «Все — в вагоны, - отвечает. - Вагоны уже подали». И оказалось, что поступил такой приказ: «Нужно оказать помощь латышам в освобождении от фашистов. Курляндия не сдается и нужно помочь латышским стрелкам (то есть, Латышской стрелковой дивизии) ее освободить». Эти стрелки, вероятно, попросили помощи у Сталина. В то время у нас в корпусе было очень мало солдат. Его части еще полностью не укомплектовали. По сути дела, мы ждали того момента, когда произойдет полная укомплектовка корпуса. В корпусе в тот период насчитывалось не более 15 тысяч человек. Почему? Потому что он был потрепан и, повторюсь, не доукомплектован. Но делать оставалось нечего, мы погрузились и поехали. В одну ночь в Курляндию отправилось восемь эшелонов. Среди прочих повезли и только что мобилизованных в армию молодых солдат. Они, конечно, что-то знали про винтовку и прочее вооружение, но к боям подготовлены еще не были. И знаете, по дороге в Латвию, пока ехали, у нас сбежало процентов 40 личного состава. Помнится, поезд остановился только на полчаса. Возвращаюсь в свой вагон и спрашиваю: «А где же Виснапуу?» А его уже нет. «А где же Кару?» Его тоже нет. Эшелон пошел без этих людей. Вот и получилось, что из двадцати пяти тысяч до Курляндии добралось в лучшем случае тысяч пятнадцать.
 |
Михаил Салтыков, 1945 г. |
Так получилось, что время боев в Курляндии мы попали на 2-й Прибалтийский фронт. До этого мы находились в составе Ленинградского фронта под командованием Маршала Говорова. Нас повезли в Курляндию через Ригу. Выгрузились мы, насколько мне помнится, на территории Литвы, за 50 километров от линии фронта. Чтобы авиация нас не засекла, высадку проводили ночью. Дело происходило в марте месяце 1945-го года. Кругом были лес, болото и весенняя слякотень. Так ночами мы шагали по неизвестной местности по направлению к Курляндии. Несмотря на то, что я хорошо владел топографией и имел карты местности, все равно разобраться в обстановке было не так-то просто. А немец нас в это время уже обстреливал. Как потом оказалось, у него в так называемом курляндском мешке сосредоточилось более 330 тысяч солдат и офицеров. Он даже перебросил туда часть группировки с Сааремаа. Вообще-то говоря, они хотели через Балтийское море эвакуироваться на Запад. Но дело в том, что в море ходили наши корабли и подводные лодки. Как говориться, наше превосходство было везде, в том числе и в воздухе — мы здорово их тогда бомбили. Их же единственным спасением являлись их военные запасы — миллионы снарядов, которые они там за все это время накопили. Поэтому немец по нам пулял и пулял. Помню, идем мы ночью по дорогам, а он по нам стреляем напропалую. Случалось, если упадет снаряд или мина, то обязательно кого-нибудь заденет. Немцы, конечно, хитрее поступали, чем мы. Они остановились наверху, возле станции Брацена. Так у них было кругом сухо. У нас же — сплошные болота, куда не ступишь — везде одна вода. Ну а дальше было что? Нас расставляли по линии фронта. К примеру, на мою роту, так как у меня имелись пулеметы, давали метров 400, если не больше. Там, кроме того, для фланговой стрельбы делался какой-то выступ. По карте все это мы, конечно, обсуждали. Поскольку немец все простреливал и просматривал, нам запрещалось ночью зажигать фонарики.
Я уже сказал, что кругом встречались одни болота. И хотя стоял на дворе март месяц, ночью было восемь или десять градусов мороза, а днем ноль и плюс один. Ночью сапоги все время подмерзали и мы из-за этого часто посыпались. Днем, когда начинало немного таять, мы тихонько лежали в воде. Все это время думал: «Не дай Бог, если случится мясорубка! Как только все это выдержать?» И тогда я своим солдатам сказал: «Ребята, окапывайтесь! Как бы чего бы не было, лежите в воде и в окопах. Потому что немец стреляет, черт подери, по нам пулеметом». Хочу сказать, что на фронте мои ребята выживали как только могли. Обстановка была такая, что едва кто-нибудь из солдат высунется, как пуля попадает ему прямо в лоб. У немцев, между прочим, тоже имелись автоматы, которые стреляли в 25 сантиметрах от земли. Ниже, где были кустарник и трава, они не стреляли. Обо всем этом новичкам, только что попавшим на фронт, нужно было правильно рассказать. Однако обстановка на фронте складывалась такая, что становилось не до разговоров об этом. Там все нужно было сразу воспринимать.
А как воспримешь, когда мысли у бойцов крутятся вокруг одного: как бы перекурить, поесть или получше поспать? Некоторые все время хотели кушать. Говорят: «Хочу кушать да кушать, дай больше». А кушать что давали? Привезут гречневую кашу, которая сделана без ничего, на воде. Правда, случалось, что это перемешивали с консервами. Все это привозили в громаднейшем котле, который рассчитывался на сто человек. К нему полагалось восемь банок консервов. Махорки тогда у нас ни фига уже не было. Она закончилось. Да и у офицеров запасы табака подходили к концу. В то время всем солдатам выдавали махорку, а офицерам, начиная с младшего лейтенанта, тот самый «Любительский табак», который курил товарищ Сталин. Несмотря на то, что сам я не курил, мне на неделю выдавали целую пачку этого табаку. Тогда я говорил своим подчиненным: «Ребята, давайте на жребий: вы мне сахар, а я вам табак». Конечно, такие вещи я говорил в шутку. Доставалось это добро и моему связному Коле. Он потом долго жил в Алтайском крае. Я все время своим подчиненным говорил: «Ребята, я вам дам все, и табак тоже». Вы, наверное, знаете, что в годы войны сам Сталин распорядился всем офицерам выделять дополнительный паек, который включал в себя масло, сахар, консервы, печенье и табак. За две недели у меня скапливался целый мешок этого добра. А куда мне столько? Естественно, я со своими ребятами этим делился. Кроме того, зимой солдатам и офицерам полагалось боевых 100 грамм. Так что я помогал своим людям.
Вам, наверное, интересно знать о вооружении роты, которой я стал в боях в Курляндии командовать. Всего в моей роте насчитывалось восемнадцать пулеметов. В пулеметном взводе тридцать человек бойцов, два станковых пулемета и четыре пулемета Дегтярева, в итоге — шесть штук. На каждый расчет полагалось по четыре человека: наводчик, заряжающий, который помогал ленте, как говорят, идти, и два подносчика патронов. Отделений во взводе было три. Вообще-то говоря, «Максим» считался безукоризненным пулеметом, но с ним следовало возиться: ведь для того, чтобы вода в нем не замерзала, ему требовался глицерин. Кроме того, нужно было подносить брезентовые ленты с патронами. С ними тоже выходила морока: то заклинит, то — порвется. В общем, с ним все время приходилось возиться, особенно зимой: нужно было и масло, и глицерин. Один его замок состоял из 17 частей. Вот видите, я это до сих пор помню. Но кроме него у нас стояли на вооружении еще и пулеметы Дегтярева. У того был диск и такой, и сякой. Были коробки, в которых было несколько дисков. Только, как говорят, давай. Он был более-менее защищен от песка, грязи, снега и воды. Уже потом мы перешли на трофейные немецкие пулеметы МК. А для этого вооружения хоть песок, хоть грязь, хоть вода — стреляет все равно будь здоров. В общем, крепкое вооружение. Но, знаете, в то время было нельзя, да и как-то не принято особенно хвалить немецкое оружие. Хотя я, например, все время таскал на плече немецкий карабин. И однажды, когда я шел по траншее, снайпер, целясь в меня, попал в карабин, который висел на правом плече. Метился он мне, конечно, в голову. Пуля разорвалась мимо ушей и карабин не пробила, хотя и оставила на нем вмятину. Там у него было кольцо. Впрочем, пуля и его совсем не затронула. А если бы она бы все-таки через него пробилась, попала бы мне в шею, со мной бы стало неизвестно что...
Так мы и продолжали воевать, стоя в воде. Через какое-то время, как сейчас помню, освободили станцию Аусеква. Надо было двигаться дальше. Мы знали, что под Берлином идет вовсю подготовка к завершающей операции, что там поставили пять тысяч прожекторов. Был март 1945 года. «А мы, - думал я и мои товарищи, - здесь в Курляндии сидим и непонятно с кем воюем». Создавалось впечатление, что что-то происходит здесь не так. Ведь все в основном воевали на Западе — и Жуков во главе с 1-м Белорусский фронтом, и 1-й, и 2-й Украинские фронты тоже находились там. Мы думали: «Там готовится ночной бой. Наши хотят прожекторами ослепить немцев. А здесь мы не можем ослепить курляндскую группировку немцев. Здесь — непонятно что».
Честно говоря, мы тогда не знали и даже не представляли, что там сосредоточилась группировка в количестве 330 тысяч человек, что этих фашистов заблокировали и они не могут уплыть через море. Поэтому они сидели там, пуляли по нам и не хотели сдаваться в плен. Они кричали: «Надо держаться до последнего». Гитлер приказал им, по-видимому, держаться до последней капли крови (такова их, к слову сказать, идеология). Впрочем, так было и с Берлином — им приказали обороняться до последнего солдата.
Во время тех боев дислокация корпуса была следующей. 249-я стрелковая дивизия находилась на левом фланге, а 7-я — на правом. По сути дела, происходили только отдельные наступления, которые называются у военных разведкой боем. И вдруг на 19-е марта у нас было назначено генеральное наступление. Мне тут же дали задание фланговым огнем погасить станцию, на которую мы шли. Во время таких операций, как правило, идет бомбежка с одной и с другой стороны. В это время рядом с нами разрывается снаряд и убивает моего наводчика, но при этом оставляет целым его пулемет Дегтярева. Я тут же сажусь за пулемет. На мою беду, этот наводчик не выкопал как следует яму. В результате моя нога оказалась не в ямке, а на поверхности земли. Вдруг примерно в метре от меня разрывается мина. Все осколки взрываются где-то выше. Но один из них (из этих осколков) все-таки попадает мне в ноги. Хорошо, что я носил яловые сапоги и двое пар носков. Это меня, возможно, спасло от более худшего. Тем не менее, этот осколок разорвал палец правой ноги к чертовой бабушке. Как мне записали потом в справке, это было осколочное ранение правой стопы правого фаланга с раздроблением костей. Так что день, когда я вышел из строя, запомнил на всю жизнь — 19-е марта 1945-го года. Находясь в сознании, я все же почувствовал то, что все полилось кровью. Но я успел сказать командиру первого взвода: «Гриша, теперь ты будешь командовать».
Мне попытались снять сапог, но из этого ничего не вышло. Сделать это было невозможно. Дальше меня нужно было оттащить хотя бы метров на 100 или 200 от все еще продолжавшейся несчастной стрельбы. Рядом еще лежал снежок. Меня вывели с поля боя санитары. Осколок так и оставался лежать в костях. И лишь только в медсанбате, в таком полковом медпункте, мне сапог разрезали, вынули из ноги осколок и стали перевязывать. Неделю я пролежал в городе Резекне в Латвии. Там мне делали перевязку. А все дело в том, что лечение во время войны было, если говорить языком сегодняшнего времени, дифференцированным.
- То есть?
М.С. В то время действовало такое правило. Если, скажет, ты ранен в плечо, тебя отправляют в госпиталь в Ярославль, если в голову — в Ленинград, если в шею — в Свердловск. Если же говорить о ранении в ногу, то тут многое зависело от того, где именно тебя задело. К примеру, если тебя ранило ниже колена, то есть, до стопы, тебя направляли в город Киров, а если речь шла о ранении в нижнюю конечность — в город Котельнич Кировской области. Так получилось, что меня как раз направили в этот самый город Котельнич. Мой путь туда продолжался месяц или два. На само же лечение ушло где-то пять месяцев. Везли нас не в телячьем вагоне, как раньше, а в пассажирском. Помнится, меня положили на нижнюю полку и мы поехали. Но пока мы ехали, закончилась война. Как только нам об этом радостном известии сообщили, хотелось прыгать от счастья. Правда, на костылях это не очень поделаешь. Наш санитарный поезд встретил День Победы на какой-то известной станции в Вологодской области. Так что в Вологду мы приехали уже после разгрома фашистской Германии. Конечно, закричали: «Ура!» Нам дали что-то вкусное и, наверное, выпить по пятьдесят граммов «за Победу». Но некоторые ребята и сами достали алкоголь, правда, явно не пятьдесят граммов. Кто мог ходить, вышел а улицу с костылями. На улице было самое настоящее торжество. Правда, поезд немного задержался — из-за того, что нужно было взять водички.
Что было после? Как говориться, война закончилась, а нас везут дальше. Так мы проехали Свердловск, Молотов (нынешня Пермь), Киров, пока, наконец, не остановились в городе Котельниче Кировской области. После этого последовала команда: «Все, здесь готовьтесь к выгрузке!» Позже мне стало известно, что только в здешнем госпитале лечили фаланги пальцев кости. В госпитале для этого имелась своя подготовленная структура. Вы, наверное, спросите меня: почему, мол, мы так долго ехали? Дело в том, что мы постоянно пропускали эшелоны. Надо сказать, по железной дороге шли эшелон за эшелоном везли под покрывалом танки, «Катюши» и прочее вооружение. Казалось бы, война только что закончилась. Наши солдаты у танков вместе с песнями под гармошку едут куда-то на Восток. Тогда мы и представления не имели, в чем тут обстоит дело. Думали, что эти машины гонят на переплав. Во всяком случае, такая версия в то время ходили. «Война кончилась! - думали мы тогда. - Куда нам эти танки теперь? Берлин взят нашими войсками, Германия повержена». Видя кругом благодушие и то, как народ оживился, мы испытывали по этому поводу полное недоумение. По приезде в госпиталь из разговоров со знающими людьми мы узнали, что это шли освободившиеся войска с Западного фронта, но не из под Берлина, а с Украины. Короче говоря, запасные части двигались на Восток. Эшелоны с ранеными, кстати говоря, ехали тоже на восток. Но эти составы с техникой и личным составом все время нас обгоняли. Вынужденные из-за них долгое время стоять, мы часто ругались на своих сестер и врачей: в чем, мол, дело? А оказывается, это полным ходом шла подготовка к войне с Японией.
Жизнь госпитале была устроена таким образом, что все оказалось разграничено: офицеры лежали в отдельных палатах, так же отдельно сержанты и солдаты - тоже отдельно. Работали всякие врачи специалисты, хирурги и прочие. В палате на столе и тумбочке стояло столько меда, варенья и других разных продуктов, что всего этого не перечесть. И утром, и вечером к нам шли местные жители и все это несли в наши палаты. Народ был так нам рад, что отдавал последнее. Настолько благосклонно люди к нам относились. Особенно женщины, стосковавшиеся за эти годы по мужчинам. В иной раз врачи запрещали им приходить. Говорили: «В такое-то время не ходите. У нас идет обход, перевязки, у нас — и то, и другое». А люди все равно выстраивались в очередь и к нам шли. Работавшим в госпитале они говорили: «Вот мы хотим передать эти продукты любому больному». Стоит отметить, что и раненых в госпитале набиралось не меньше. Их даже в коридоре, как говорят, лежало порядком.
Если говорить о городе Котельниче, в котором походило все мое основное лечение, он по размерам напоминал город Тарту и располагался на реке Кама. На ее берегу целыми штабелями были сложены бревна. Их ряды растягивались на двадцать километров вправо и влево. Короче говоря, кругом попадались пропсы и бревна. Сколько их находилось в воде, знает один Бог. Этот лес гнали откуда-то с Севера. Он был очень нужен краю. Хотелось бы отметить, что в Котельниче у вятских был свой язык. Если ты там станешь спрашивать людей о том, где находится рынок, никто тебя не поймет. Надо обязательно говорить — базар. Тогда тебе скажут: «А, сыночек, базар будет, если прямо пройдете, потом направо повернете... Там будет аптека. Как повстречаете аптеку, повернете налево, и там будет школа. И когда до школы дойдете, повернете направо, и там будет базар. Это далеко вам нужно идти». Кстати говоря, наш госпиталь как раз в средней школе и размещался. Но в городе Котельниче существовало две школы. Наш госпиталь занимал только одну из них.
Из-за того что кость в ноге у меня оказалась раздробленной, я пролежал в котельничском госпитале четыре месяца. Осколок, как выяснилось, глубоко там впился. Он не был вынут до этого. Но потихоньку его вынули — вытащили 800 маленьких осколочков. Потом я пошел на поправку, стал танцевать, отбивать чечетку и лезгинку. Правда, перед дождем нога почему-то побаливала.
После того, как я закончил свое лечение, меня вдруг вызвал к себе начальник госпиталя. «Так ты, - спрашивает он меня, - оказывается, из Эстонии?» Отвечаю: «Да, из Эстонии». - «Так вот, по приказу тебе надо возвращаться обратно в Эстонию». А я уже ходил, танцевал и ни о чем таком не задумывался. «Так в чем дело? - поразился я. - Дайте направление». Он сказал: «Но только мы сначала дадим направление в Свердловск — в штаб Уральского военного округа». С выданным направлением я приехал в Свердловск. Город показался мне достаточно красивым. Получив талоны на питание, я там пробыл два дня. Ночевал где придется. Затем явился в штаб округа, где мне дали направление в Таллин, в штаб Эстонского стрелкового корпуса. После этого я прибыл в Эстонию. Штаб корпуса в то время располагался в одном из зданий на улице Айа, там, где сейчас находится бассейн. Приехав туда и предъявив все документы, я услышал в ответ: «Давай-ка ты сейчас возвращайся в свой полк. Он стоит в Клоога». Но по прибытии в Клоога мне сказали: «Поезжай в Янеда. Там полки расформировываются». Мой 921-й стрелковый полк стоял как раз там без солдат и считался находящимся в резерве. Через какое-то время нам все таки дали солдат, перевели в полуземлянки в Аэгвийду, а оттуда — снова на зимние квартиры в Клоога. Короче говоря, все время крутились вокруг Таллина.
Когда во время своего очередного отпуска я приехал в Нарву, то увидел, что мой папа тут один зарывается. В то время в корпусе уже потихоньку шла демобилизация — к мирной жизни возвращались больные, слепые, глухие, в общем, те, кого искалечила война. Родители жили в здании бывшей гостиницы «Нью-Йорк» возле вокзала. Там отцу, помню, дали какую-то комнатушку на третьем этаже, площадью в 16 метров. Этот дом каким-то чудом не подвергся разрушениям и сохранился. Ведь когда родители возвратились с эвакуации из Тартуского уезда, в Ивангороде, где они до этого жили, оказалось все разрушенным. Вот им и дали это жилье. Потом это здание стало гостиницей «Норд». Поскольку отец был рыбаком, он в еще под железнодорожным мостом вылавливал окуней и прочую рыбу и продавал ее на рынке. Мама из нее делала какие-то рыбные пирожки и бутерброды. В то время один раз в день туда и оттуда ходил поезд «Ленинград — Нарва». Столько, помнится, к нам голодного народу приезжали. Расхватывали все на свете. Это было, конечно, не очень здорово. Во время моего последнего приезда к родителям состоялся разговор с отцом о моем будущем. Тогда же он мне и сказал: «Демобилизовывайся! Тогда мы как-то выживем...» В то время им как раз выделили в районе Ракверской улице огород.
Приехав в Таллин, я подал рапорт командиру полка, в котором написал, что в связи с двумя ранениями, перенесенными на фронте, мне стало тяжело служить в армии и что я прошу уволить меня в запас. Приказ о моем увольнении пришел через месяц, в 1947-м году. Приехал я в Нарву. Молодость, конечно, стала брать свое. В Нарве стали появляться какие-то девушки. Причем их было много и самых разных. Возрождался Кренгольм (текстильный комбинат «Кренгольмская мануфактура»). Со временем возникла мысль обзавестись семьей. Надо было как-то в жизни устраиваться и помогать родителям. И я женился.
 |
|
Михаил Салтыков, примерно 1947 г. |
| Интервью и лит. обработка: | И. Вершинин, О. Дроздик |
