А.Ш.- Родился в декабре 1923 года в городе Бершадь Винницкой области в семье столяра. В1931 году пошел учиться в еврейскую школу-семилетку, но в 1937 году у нас закрыли все национальные школы, и оставили на весь город только две школы с обучением на украинском языке. В трех километрах от Бершади находился сахарный завод и поселок Пелипоновка, где компактно проживало русское население, как тогда говорили - "одни кацапы", и я пошел в русскую школу в этот поселок. 21-го июня 1941 года в школе был выпускной вечер, гуляли до самого утра, а в полдень меня разбудила мама -"Сынок!Война!". В начале июля я получил повестку в военкомат. 10-го июля явился с вещами на призыв. Здесь собрали примерно 300 человек 1923-1926 года рождения, мобилизационный резерв, парни со всего района, и нам приказали колонной, пешим ходом, двигаться на восток, к Ворошиловграду. По дороге две трети будущих призывников разбежалось кто куда, кто по домам, а кто-то подался бог знает куда.
Вел нашу колонну представитель властей, некто Котляр, который исчез на третий день пути, вместе со всеми деньгами, выделенными на наше пропитание по дороге.
В Ворошиловграде нас распределили по колхозам, мы проработали там всего два месяца, а потом пошли слухи, что немцы прорвали фронт, и скоро будут здесь. И мы решили уходить дальше, к российской стороне. Все разбегались на поездах. Я добрался до своей тетки, жившей в Воронеже, и там встретил маму и младшую сестренку, которые успели уехать в эвакуацию. Мой отец был инвалидом ПМВ, ему уже исполнилось 50 лет, и у него после ранения не разгибалась левая рука, но его забрали в июле сорок первого на окопные работы. А наш путь лежал дальше, в эвакуацию. Наша семья в октябре попала в Сталинградскую область, на хутор Ребриково, что находится в 30 километрах от станции Панфилово. Казаки приняли нас хорошо. Хутор небольшой, домов 40, все взрослые мужчины уже были забраны в армию. Работы не было, а у нас не оказалось никаких запасов еды для пропитания, и мы начали голодать. Мне приходилось по ночам воровать зерно в колхозном амбаре, иначе - верная голодная смерть. Зима в том году выдалась суровой, а мы были голы и босы, убегали от немцев летом, теплой одежды с собой никакой. В декабре я прошел комисссию в военкомате, был признан годным к службе, и получил повестку на призыв на 19/01/1942. Колхоз выделил сани на проводы и пару валенок. Валенки я отдал матери, одел на ноги сыромятные чуни, простился с родными и соседями, и поехал навстречу фронтовой судьбе. Из Сталинграда новобранцев эшелоном перебросили под Пензу, в запасную стрелковую бригаду, расположенную в трех километрах от железнодорожной станции Селикса. И здесь мы натерпелись горького лиха. Землянки огромные, на 500 человек каждая, но стояли всего две бочки -"печки" для отопления. Давали хлеба всего по 400 грамм на день, и этот хлеб делили как в лагере, за спиной, спрашивая -"Кому?". Люди умирали от холода и дистрофии, привезли узбеков из Средней Азии, так они вообще мерли пачками. Все, что происходило в запасной части, было вредительством с большой буквы. У нас ходила поговорка -"Кто в Селиксе побывал, тому на фронте делать нечего". Кормили только гнилой капустой и вонь от этой капусты стояла во всех окрестностях. Большинство из нас писало слезные просьбы о немедленной отправке на фронт - безрезультатно. Следует заметить, что боевая подготовка была в запасной бригаде на неплохом уровне. Прошло два месяца и в Селиксу приехал командир, "покупатель" из 3-го Куйбышевского Пехотного Училища(3-е КПУ). Он отобрал для себя сотню человек с образованием 8-10 классов, и вскоре я оказался в КПУ, дислоцированном в городе Кинель. Училище небольшое, в нашем наборе было меньше пятисот курсантов. Три курсантских роты: пулеметная, стрелковая и минометная. Я попал в пулеметчики. Получили красивую новую курсантскую форму, нас стали кормить как людей. Проучились мы всего пару месяцев, но потом вышел приказ -училище расформировать, курсантов - в пехоту, на передовую. Нас собрали на плацу,и начальник училища, инвалид финской войны, объявил нам об этом решении. Но тридцать отличников боевой учебы, имеющих десятиклассное образование, были переведены для продолжения учебы во 2-ое Куйбышевское ПУ, и среди этих отобранных курсантов оказался и я. Здесь я проучился еще почти три месяца. За четыре дня до обещанного выпуска из КПУ, в сентябре 1942 года, нас переодели в простую красноармейскую форму б/у, выстроили поротно, и перед нами выступил начальник училища, генерал-майор. Он сказал -"Товарищи курсанты!Вы отправляетесь на фронт, на защиту Родины! Многие из вас погибнут, многие будут ранены. Но я надеюсь, что вы с честью выдержите все испытания. По прибытию во фронтовые части, вы должны написать рапорт на имя командира, и получить звания младших лейтенантов. Списки на вашу командирскую аттестацию уже посланы в Москву". И нас строем повели на станцию. Сначала привезли под Воронеж, где распределили рядовыми бойцами по стрелковым частям и где я принял свое боевое крещение, прошел бои за Калач Воронежский и на Мценском направлении, а потом нас отвели на переформировку и я попал в 347-й СП, в 308-ю СД 3-ей Армии. Командармом был генерал Горбатов. Осенью сорок третьего года дивизия стала 120-й гвардейской, а наш полк стал называться 336-м гв.СП. Дивизией сначала командовал генерал-майор Гуртьев, убитый в августе 1943 года под Орлом. Его заменил полковник Ян Янович Фогель, латыш, про которого многие у нас говорили, что он все-таки немец по национальности. Фогеля убило уже в Белорусии. Воевал командиром пулеметного расчета "максим" в стрелковом батальоне. А рапорт с просьбой о присвоении мне первого офицерского звания я так писать и не стал, было не до этого, да и мне хватало звания старшего сержанта.
Г.К. - Во время Курско-Орловской битвы на каком участке воевал Ваш полк?
А.Ш.-В начале июля мы находились на фланге, стояли в обороне, чуть ли не на каждом метре за нашими позициями была пушка или минометный расчет. И что-то особенное из июльских боев в моей памяти не осталось. А вот когда в начале августа мы подошли к Орлу, и брали штурмом поселки Вязки и Крольчатник, то тогда пришлось здорово повоевать. Когда нас отвели в тыл на пополнение, то от нашего батальона оставалось всего 24 человека. Был там один эпизод, что нас немцы смяли, задавили БТРами, и мы драпанули с позиций. Немцы остановили свои бронетранспортеры в 50 метрах от нас, не стреляли, а вылезли на броню и смеялись над нами, бегущими с поля боя. Я со вторым номером тащил "максим", отстали от всех, но пулемет мы бросить не могли, за это сразу, без колебаний и разбирательств, отправляли под трибунал, и я даже не знаю, чего боялся в ту минуту больше, трибунала или пулеметной очереди в спину с немецкого БТРа.
А потом начались бои в приграничных районах Белоруссии, которые отличались каким-то особым накалом и жестокостью, и для нас все осенние дни сорок третьего слились в один сплошной бой. Когда меня первый раз ранило, и я оказался в госпитале, то еще несколько дней не мог понять, почему так тихо, почему не стреляют, ведь не может такого быть в природе.
Г.К. - При каких обстоятельствах ранило в первый раз? Вообще, сколько раз Вы были ранены на фронте ?
А.Ш. -Два ранения, и контузия. А в первый раз ранило в начале октября сорок третьего, дело было так. Пошли в атаку, выбили немцев из первой траншеи, закрепились,открыли огонь из пулемета, и здесь меня ранило пулей в левую руку. Второго номера расчета Резника убило. И пока я продолжал стрелять в одиночку по немцам, то потерял много крови, совсем ослаб. Подходят два санитара, из недавно призванных с "оккупированных территорий", стали меня тащить. Говорю им - Хоть плащпалатку подложите, а они ни в какую не соглашаются. Достал пистолет - Сейчас застрелю, сволочи!, и они сразу поволокли меня с "комфортом". Пролежал полтора месяца в госпитале, вернулся в свою роту. Кроме старшины и командира роты - все новые лица. Прошло еще немного времени, был бой под Рогачевым, возле пулемета разорвалась мина, второго номера ранило, меня контузило. Потерял речь и слух. Почти пять недель находился в санбате, глухонемой. Помогал ухаживать за ранеными, колол дрова. Вдруг, на пятой неделе, все внезапно вернулось, и я снова к себе в роту. А в третий раз меня ранило в июле1944 года, под Белостоком, и это тяжелое ранение сделало меня инвалидом, и после полугодового нахождения по госпиталям меня комиссовали из армии.
Г.К.- Я встречался с десятком ветеранов, воевавшими рядовыми пулеметчиками станкового пулемета "максим". Все говорят в один голос, что эта фронтовая специальность, была проклятой, самой опасной, но ими лично любимой, и что в пехоте пулеметчики были самые уважаемые бойцы. У всех у них, один "стандарт в биографии" - максимум - год на передовой, и, как минимум, три ранения за это период, не считая контузий, сменилось несколько расчетов, и все они считают, что сам факт, что они уцелели на войне, относится к разряду невероятных случаев. А что Вы скажете по этому поводу?
А.Ш.- Я полностью согласен с этими людьми. Хлеб пулеметчика на войне очень тяжелый и горький. В расчете всегда только два человека, никогда у нас не было подносчиков патронов. Вес пулемета почти семьдесят килограмм, с собой берешь две-три коробки с пулеметными лентами, большую флягу с водой для кожуха, да на тебе еще свой вещмешок, саперная лопатка, автомат ППШ, гранаты, а иногда и пистолет трофейный на ремне, и со всем этим тяжелым "хозяйством", ты должен быстро передвигаться в бою под немецким убийственным огнем, и после каждой выпущенной длинной очереди или расстрелянной полной ленты, если, конечно, хочешь остаться в живых, надо было немедленно менять позицию. Ты, пулеметчик, первый кандидат на тот свет. За тобой, за пулеметчиком, всегда идет охота, ты как "трофейный приз" или "любимое лакомое блюдо" для немецких снайперов, артиллеристов, минометчиков и расчетов МГ. Подавить пулеметную точку, всегда считалось делом доблести и чести, и для нас, и для немцев, и, наверное, "зачетной галочкой" для получения награды. Стреляющий, "живой" пулемет противника, это всегда как пощечина, как "заноза в теле", которую надо выдернуть первым делом. Стоишь в обороне, дал одну очередь, и если тебя засекли, то через минуту вокруг тебя настоящий ад, светопреставление, сыпятся мины, земля ходит под ногами от разрывов снарядов. Но ты не можешь без приказа уйти на запасную позицию, даже если она есть. Или такая страшная, жуткая напасть, как танковая атака. Идет немецкий танк на тебя, и ты знаешь, что обязательно будет давить расчет. Через стрелков в траншее пройдет не останавливаясь, оставит их за кормой, "на закуску" своей пехоте, а действующий пулемет своим вниманием никогда не обойдет. Поэтому, каждый опытный расчет всегда таскал с собой противотанковые гранаты. Или, например, только мы заняли оборону, окопались, но тебе не дадут отдохнуть и поспать, твой расчет всегда выдвинут в боевое охранение, поближе к врагу, чтобы в случае чего, встретить немца достойно еще на подступах. Немцы наступают, и на тебя все бойцы роты смотрят с надеждой, ты должен своим огнем всех выручить, и не допустить врага к нашим окопам. Артиллеристы и минометчики наши сзади, далеко, и на них взгляды твоих товарищей-бойцов не устремлены, смотрят только на тебя, мол, дай им, товарищ сержант, этим немцам, хорошо прикурить. Умелого, опытного пулеметчика всегда уважают в батальоне, и старшина лишних сто грамм организует, и повар тебя не забудет, потому что ты главная огневая мощь стрелковой роты, и даже когда все побегут, у тебя такого права нет, ты обязан прикрыть отход, да и куда ты без пулемета денешься, я же вам уже сказал : бросил "максим" в окопе при отступлении, "гремишь" под трибунал.
О жизни и доле пулеметчика на войне можно еще долго рассуждать.
Но ведь правильно вам сказали, настоящий пулеметчик любит эту свою фронтовую работу. И к своему "максиму" относится как к родному, ухаживает за ним. У меня пулемет в бою ни разу не отказывал...
Г.К.- Можно было подсчитать точно или приблизительно урон нанесенный врагу пулеметным расчетом?
А.Ш.- В зависимости от обстоятельств. Но обычно это сделать было трудно. Я помню, как в дивизионной газете "За Родину", в конце 1943 года, была заметка о моем награждении орденом Славы 3-й степени... "... сержант Шойхет первым ворвался в немецкую траншею, и огнем из пулемета уничтожил много живой силы противника.."..
А я и сам в том бою не знал, скольких убил. Было несколько раз что перед позициями моего пулемета лежит 20-25 убитых фрицев, и я точно знал, что эти - "мои", поскольку на этом участке огонь вел только мой "максим". Но, обычно, сложно определить, сколько народа ты точно положил в сырую землю. Идет бой, все стреляют, и ты, и артиллеристы, и стрелки, попробуй разбери потом, кто чей "клиент" был. Но ваши слова - что "пулеметчики - главные убийцы на войне" - совершенно верные, у любого пулеметчика, неважно, русского или немецкого, продержавшегося на передовой больше года, личный боевой счет будет покруче, повесомей и поболее, чем у какого-нибудь известного снайпера. Любой настоящий фронтовик с этим согласится. Мы косили немцев, а немцы косили из пулеметов наши аткаующие цепи. Так было. Пулеметчики с обеих сторон работали, в смысле - воевали, на совесть, как профессионалы.
Г.К. -Сколько вторых номеров у Вас поменялось в расчете?
А.Ш. - Больше полугода моим вторым номером был еврей из города Белая Церковь Давид Резник. Когда он погиб, мне, по возвращении из госпиталя в роту, дали другого бойца, но его быстро ранило, и имени его сейчас не вспомню, меня тогда тоже в санбат занесло. Вернулся, и мне дали вторым номером молодого казаха, толкового парнишку Хасана Мамутова. Во время февральской переправы через Днепр, он с одним офицером пополз вперед, подорвал немецкий ДОТ, и был представлен к Герою. И чтобы Хасан дожил до Указа о присвоении, его отправили на офицерские курсы. Он, кстати, Героя получил. Потом еще было пару человек, но их скоро убило или ранило. А в последнем бою вторым номером у меня был солдат -нацмен, он погиб.
Г.К.- Какие потери нес Ваш полк, начиная с Курской дуги ?
А.Ш. - Я могу судить только по своей роте или батальону. Полковой уровень - не совсем мой, из окопа весь полк не всегда увидишь После каждого хорошего боя выбывало процентов 70 % личного состава батальона. А в наступлении, после боя, оставшихся живых, в строю, потом по пальцам можно был пересчитать. И это при том, что перед нами постоянно вперед пускали штрафников. Отведут на переформировку, и снова возвращаемся на передовую. Бой, другой, и никого не осталось. На день Красной Армии в сорок четвертом году нас бросили в разведку боем через скованный льдом Днепр. Немцы своим огнем уложили нас на тонкий лед, и он трещал под нашими ногами и телами. И когда после очередного разрыва вражеского снаряда или мины в нашей цепи, образовывалась полынья, то многие бойцы сразу шли на дно. А отойти назад - приказа еще нет! Попробуй тут - выживи... Я же вам говорю, что приходишь в роту после ранения, и видишь только одно знакомое лицо, наш "поилец и кормилец, уважаемый товарищ старшина роты" Хамидулин. Он в бою никогда не был, но ходил с тремя орденами на груди. И ротный, старший лейтенант Щербаков еще очень долго, для пехотного командира, у нас продержался. Его убило летом 1944 года.
Если говорить честно, то смерть ежеминутно была у нас перед глазами. Пехотная судьба...
Г.К. -Положение "старожила роты" давало Вам какие-то преимущества?
А.Ш.. - О чем вы? Это же стрелковая рота. Какие тут могли быть привилегии. Помереть вне очереди?...
Г.К. -Вы воевали коммунистом?
А.Ш.- Я вступал в партию на фронте, перед атакой написал заявление -"Желаю в бой идти коммунистом". Свято верил в справедливое дело ВКПб, был патриотом.
И же будучи партийным, оставался ротным комсоргом. Коммунисты в роте очень ценились, все знали, что партийный боец первым поднимется в атаку, и вряд ли отступит. И замполит у нас был в батальоне хороший, капитан Потапов.
Г.К. - Национальный вопрос как-то "стоял на повестке дня" в Вашей роте?
А.Ш.- У нас - почти никогда. Только один раз, на передовой, где-то весной сорок четвертого года, мне один солдат, сказал в лицо -"жид". Я хотел его пристрелить, но посоветовался с другим евреем, взводным с соседней роты, лейтенантом Фридманом, и решил, не марать руки. Пришел к нам в роту капитан Потапов, и я сказал замполиту, чтобы успокоил "крепким партийным словом" этого товарища, а то всякое может случиться. Но ведь так сложилось, что пришлось мне его все-таки убить... Уже в начале июля. Идет бой, нас очень крепко прижали, связь перебита, и мне Щербаков говорит, чтобы я полз к артиллеристам и попросил поддержки. На обратном пути, ползу через хлебное поле, а этот "товарищ" там прячется во ржи. Я ему -Ты что здесь, сука, ховаешься?!- Я ранен, мне плохо- Где? Покажи!. А на нем ни царапины, просто, сбежал, гадюка, с поля боя. И я его застрелил прямо там, в поле, тут сам Бог велел рассчитаться за все, и за оскорбление, и за то, что он бросил роту в бою и дезертировал с передовой. Впервые я почувствовал открытую ненависть к евреям уже в госпитале, когда лежал в Баку после тяжелого ранения. Ну, и, конечно, основная свистопляска на эту тему началась после войны. Вернулся домой, прошли годы, и подросли в нашей Бершади детки бывших полицаев и прочих немецких пособников, и в них папашкина кровь и гены быстро заговорили и заиграли. Идешь на 9-е Мая с орденами на пиджаке, хромаешь с палочкой по улице, и иногда слышишь вслед -"Жид, где ордена купил?". Ни больше, ни меньше. Поэтому, когда уезжал сюда на ПМЖ, я мало о чем сожалел. Пусть они сами своего "национального героя Бандеру" воспевают, он им, как выяснилось, гораздо ближе к сердцу, чем, скажем, Николай Кузнецов, Кожедуб или Ковпак...
Г.К.- Уже к июлю 1944 года Вы были награждены двумя орденами Славы. Была у Вас мечта стать полным кавалером ордена?
А.Ш.- Нет. О наградах в пехоте по- настоящему никто не думал, все понимали, что нам отпущен очень короткий век на войне, никто не занимался всерьез бесплодным фантазированием. Тут еще одна деталь. Пока тебе твой орден вручат, тебя уже немцы несколько раз успеют убить. Вот, посмотрите, архивный документ, и сравните даты награждения и даты вручения орденского знака. Мой первый орден Славы мне вручили почти через год после указа о награждении, уже в госпитале на Кавказе. Второй орден я уже получил в своем горвоенкомате в октябре 1947 года. И то, на мое "счастье", у меня при отправке в госпиталь были с собой выписки из приказов о награждении, а иначе, я бы свои ордена еще долго бы разыскивал.
Г.К.- Немцев в плен в Вашей части брали?
А.Ш.- В Белоруссии брали, а до этого... Когда как.. "По настроению"... Заняли какую-то деревню, идем по ней, лежит у забора раненый немец, один глаз у него полностью вытек. Меня товарищи просят -Поговори с ним. Подхожу, спрашиваю -Гитлер капут? Он в ответ -Ферфлюхте юде! Сразу пристрелил. Или, еще случай. Мы захватили деревню, на улице брошенный немецкий обоз. Наш писарь с одним пулеметчиком пошли искать трофеи. Вдруг из леса выходят десять немцев с поднятыми руками. Так писарь с товарищем, даже не сговариваясь, моментально скосили их из автоматов. И никто из нас не возмутился. Просто, такая шла тогда война. Но не всегда немцы воспринимались как лютые враги, которых надо только безжалостно убивать. Был долгий период, что на передовой стало очень голодно. Нам давали только сухари, которые с трудом можно было размочить в котелке. Так мы лазили на "нейтралку" чтобы нарвать себе крапивы для щей. Рядом, метрах в пятидесяти, немцы ползают, с той же целью. Расползались по своим сторонам без стрельбы или рукопашной...
Г.К.- Перед боем у Ваших пулеметчиков были какие-то свои "ритуалы"?
А.Ш.-Да.По старой русской солдатской традиции перед боем мы старались одеть чистое(если было), брились, подшивали свежие подворотнички. Менялись адресами родных, обещали сообщить в случае, если... Перед боем нам давали выпить сто грамм, но я менял свой сахар и махорку на вторую порцию "наркомовских", и старался принять двойную норму водки...Считайте, что выпивал для храбрости, наверное, так дело и обстояло. А перед последним боем, мы, просто, навсегда простились с остающимися, поскольку знали, что не вернемся назад.
Г.К.- Расскажите о своем последнем бое?
А.Ш. -Это было уже за Витебском. Возле шоссе Москва -Варшава, немцы заняли крепкую оборону в деревне, которую нам приказали захватить любой ценой. Кажется, эта деревня называется Заболотье. Мы провели две атаки, но безуспешно, только потеряли очень много бойцов. На второй день батальон пополнили, и решили штурмовать деревню в ночной атаке. Старший лейтенант Щербаков решил попробовать обмануть немцев, перебросить на другой конец деревни два своих пулеметных расчета (в роте больше "максимов" не было), и чтобы, мы, пулеметчики, своими действиями вызвали огонь на себя, а в это время наши ударят с другой стороны. Настроение у нас было похоронное, мы попрощались с товарищами по роте, и два расчета, мой и Василия Пивника, скрытно заняли позиции у противоположной окраины. Потом, по сигналу, по красной ракете, мы открыли огонь, периодически меняя позиции, но нас быстро накрыли. Мне снайпер попал пулей в ногу, первое время я даже не почувствовал боли и продолжил вести огонь, а потом внезапно потерял сознание. Утром нашли меня в беспамятстве, рядом с разбитым пулеметом. Привезли в город Лида, и здесь майор медслужбы по фамилии Панин сделал мне первую операцию. Дальше - закинули в "санлетучку" и довезли до Баку, положили в госпиталь №3682. Пролежал там до конца года. Снайперская пуля перебила мне бедренную кость, и после всех операций одна нога стала короче другой на 7 сантиметров. Выписали на костылях, дали инвалидность второй группы и комиссовали из армии. Месяц я еще добирался до родного города. Вернулся в Бершадь, пошел работать в артель инвалидов, ходил уже только с палочкой, потом 35 лет трудился мастером в цеху.
Г.К. - Тяжело было вернуться в родной город, разоренный войной?
А.Ш. -Многое было для меня потрясением. Узнал о судьбе отца. Он попал в Бершадское гетто, которое находилось в зоне румынской окуппации Винницкой области. Румыны расстреляли евреев из окрестных местечек, а бершадских только морили голодом и каторжными работами. Выжившие обитатели гетто мне рассказали, что в октябре 1943 года румыны в отместку за то, что евреи гетто помогли партизанам, взяли 300 человек заложников, из которых 130 евреев расстреляли уже на следующий день. А вторая партия заложников, 170 человек, среди них был и мой отец, была расстреляна 7/3/1944 года, за неделю до освобождения города частями Красной Армии. Начал искать родных, и оказалось, что почти все убиты. В живых - только два моих двоюродных брата, вернувшихся с фронта инвалидами - Мотель Шойхет и Рафаил Килимник.
Прошло еще несколько лет, возвратились из армии почти все выжившие земляки. До войны на нашей улице Первомайской была своя футбольная команда, а на соседней улице - команда наших соперников. И решили мы как-то собраться вместе, "бывшие футболисты". И когда встретились, то нам стало страшно от увиденной картины. Из всех наших товарищей по команде, нас осталось пять человек, все израненные инвалиды : бывший капитан пехоты Сеня Файнберг, сержант Яша Креймер, бывший старший лейтенант Миша Фишкис, Шика Винтфельд, и я... Все остальные наши товарищи и сверстники с двух улиц погибли на фронте. И только тут я окончательно осознал, как жестоко война выкосила мое поколение.
Г.К. - Что Вы называете "пехотной судьбой"?
А.Ш. - Перед боем, утром, ротный писарь шел по траншее и собирал у бойцов письма, для отправки к родным. Один солдат на моих глазах передал ему в руки письмо, и сразу раздалась команда -"Вперед! В атаку!". Солдат только стал вылезать из траншеи, как тут же упал назад, в окопы, сраженный насмерть немецкой пулей. Его уже нет в живых, а письмо еще хранит тепло его руки, и ты не знаешь, что придет в его солдатский дом раньше, это последнее послание или "похоронка"...Это и есть, судьба пехоты....
| Интервью и лит.обработка: |
Г.Койфман |
