В.С. - Родился в сентябре 1925 года в семье партийного работника. Мой отец, Трифон Стринадко, простой батрак из деревни Решетки Стародубского района Черниговской губернии, в 1917 году в двадцатилетнем возрасте вступил в ВКПб, стал красногвардейцем и ушел на фронт Гражданской Войны защищать новую Советскую власть.
В девятнадцатом году он учился в Москве, в Кремлевской школе красных командиров, и несколько раз охранял кабинет Ленина, о чем мне потом рассказывал. В двадцатом году, командуя ротой на Польском фронте, отец, раненый в плечо, попал в польский плен и вскоре был обменен поляками на плененных Красной Армией легионеров, за одного коммуниста полякам отдавали десять солдат - такими были условия обмена.
После тяжелого ранения отец не мог продолжать службу в армии, был демобилизован, окончил курсы партийных работников, работал парторгом в различных сельских районах и на строительстве в Речице, и наша семья как цыганский табор, кочевала вслед за отцом... Моя мама, 1901 г.р., была дочерью священника из Черниговской губернии, выросла в многодетной семье, где росли пять сестер и три брата. Мама училась в Институте благородных девиц, и полученное образование давало ей право и возможность при Советской власти быть учителем начальных классов. Мама вышла замуж за отца в 1924 году. Перед войной мы жили в местечке Воронок Стародубского района, в сорок первом году я закончил восьмой класс средней школы.
В августе сорок первого года стало ясно, что наши войска оставляют район "под немцем" в Воронке скопились отступающие красноармейские части, а в сквере возле райисполкома совработники стали жечь документацию. Отец приехал домой на подводе и сказал: "Немцы уже в Стародубе. Берите корову и уходите на Погар!" А Стародуб от нас был всего лишь в тридцати километрах. Мы привязали корову к подводе и двинулись в путь на восток. Отец оставался в Воронке, он вместе с местным партизанским отрядом, составленном из районных партработников, он должен был уйти в леса. По дороге мы "притерлись" к нескончаемой колонне беженцев, которая стремилась перейти мост через Десну. Но у моста нас стали непрерывно бомбить. Образовалась огромная пробка: беженцы, пешие и на подводах, многочисленные колхозные стада угоняемого на восток скота, сельхозтехника в колоннах. Но через понтонный мост первыми пропускали только бегущие армейские части, а напор беженцев "наганами" сдерживал отряд прикрытия. Бардак неимоверный, да еще каждый час бомбежка моста и его окрестностей... Люди бросались в воду и вплавь преодолевали реку. Но мы на такое решиться не могли...
Мама, я, и младшие братья: шестилетний Толик и трехлетний Женя, каким-то чудом переправились через реку и с толпой беженцев прибыли в Ливны, и здесь нас догнал отец. Он рассказал, что за два дня до ожидаемого вступления немцев в Воронок, отряд ушел в лес, и уже на следующий день из отряда сбежал его командир, начальник районной милиции, "ушел на разведку" и не вернулся. А потом в лесу объявилась наша отступающая армейская часть, молодых партизан они забрали к себе, а "старикам" приказали сдать оружие, "разойтись", и уходить на восток. В Ливнах отцу поручили перегнать в Тамбовскую область стадо коров из племсовхоза, но племенные коровы, каждая весом по 300-400 килограммов, не были приучены ходить дальше пастбища,, и уже через сто километров пути начался падеж скота, коровы падали на землю и не могли подняться, сдыхали. В Волчковский район мы пригнали только 20 коров, уже, фактически, дохлых. Отца, невзирая на "белый билет" инвалида Гражданской войны, направили на работу в местный райвоенкомат, начальником третьей части, а наша семья осталась в тамбовском колхозе. Я стал работать помощником кузнеца Ивана Васильевича, записался в девятый класс, но было не до нормальной учебы, все время проводил на ферме или в МТС, а летом сорок второго года работал трактористом в Мичуринском районе. В тракторной бригаде было три ХТЗ и один трактор "Универсал", на котором я работал. Керосина для техники не хватало, а пахать и сеять как-то надо...
Г.К. - В армию уходили добровольцем?
В.С. - Да. В ноябре 1942 года ушел в армию добровольно, нас привезли в Тамбов, на курсы ШМАС (школа младших авиационных специалистов), но я не прошел медкомиссию по зрению, а отбирали туда строго, словно в летчики набирают.
Нас, "забракованных на медкомиссии", временно оставили при ШМАС, не знали, что с нами делать и на какое-то время из нас сделали "хозкоманду по обслуге". Поселили в неотапливаемом бараке, выдали дырявые валенки и приставили к нам злобного и подлого старшину - тыловика, который в ШМАСе прятался от фронта, выслуживался перед всем начальством и из нас этот гад всю душу вынимал. Но через два месяца пришло распоряжение - всех семнадцатилетних распустить по домам. И пришлось нам по январскому морозу топать по снегу 60 километров до родных мест.
В марте 1943 года я вновь призвался в армию и был направлен в Тамбовское пулеметное училище, расположенное в бывших казармах кавалерийского полка. Учебный процесс был поставлен бестолково, по 10-12 часов в день мы изучали пулемет на улице или в поле, от нас требовали уметь с закрытыми глазами собрать и разобрать "замок" пулемета, но на фронте это никому не пригодилось. А вот правильно намотать сальник мы не умели... Пулеметы тоже попадались разные: "максимы" довоенного выпуска были надежнее, а у "новых" - выпуска военного времени шатун был сделан из мягкого металла и быстро "садился", происходил "обрыв гильзы", пулеметный "замок" просто не досылал патрон и его заклинивало. Сам "максим" тяжеленный, и курсанты из бывалых солдат нам говорили, что расчет "максима" можно назвать - "Прощай Родина", мол, с этим "утюгом" и с коробками с пулеметными лентами, расчет, меняя позицию в бою, перебегает толпой, и, фактически, в полный рост, а в это время немецкие снайперы успевают за одну-две перебежки полностью выбить расчет. Мы не думали, что нас ждет на фронте, все наши мысли были направлены на одно - как бы досыта поесть...
Кормили в этом училище три раза в день мучной затирухой и пайкой черного хлеба, мы не видели мясо и жиров, не получали положенного по курсантской норме масла и сахара. Дадут в обед аллюминиевый бачок затирухи на 10 человек, да еще каждому по миске "киселя" - желатина, вот и вся кормежка. Прямо рядом с нами находился аэродром, так когда был налет немецкой авиации на этот аэродром, все начальство бросилось в бомбоубежище, а курсанты кинулись грабить столовую. В конце мая нас всех срочно отправили из Тамбова в Кинель, а наше место заняли курсанты кавалерийского училища. Мы вырыли землянки в степи и здесь курсанты продолжили полевые занятия. Через два месяца объявили приказ - все курсанты отправляются на фронт без присвоения офицерских званий, только по 10 человек с каждой роты будут направлены для продолжения учебы в Ташкентское пехотное училище с духгодичным сроком обучения. Я оказался в списке курсантов направляемых в Ташкент, так пошел к начальству, поднял скандал, сказал, что не намерен сидеть в тылу, и меня зачислили во "фронтовой список". Училище погрузилось в эшелоны и двадцать пятого июля 1943 года 800 курсантов-пулеметчиков уже оказались на станции Мценск. Когда подъехали поближе к фронту, то видели кругом разрушенные дома, разбитые и искореженные вагоны и рельсы, везде таблички "Осторожно! Мины!", но курсанты народ бесшабашный, все высыпали из вагонов, многие пошли "в запретную зону", наплевав на таблички "мины!", и тут начались подрывы. Немцы оставляли за собой фугасы-"ловушки" и противопехотные мины - "сюрпризы", и только на одной станции Мценск у нас из эшелона на минах погибло 10 человек, их тела погрузили на дрезину и куда-то повезли хоронить...
Училище построилось в колонну, и мы совершили пеший марш на Орел, прибыли на место, где в лесу, возле какого-то недавно освобожденного от немцев аэродрома нас распределяли по частям. Еще по пути многие между собой договорились, что как прибудем на фронт, не будем признаваться, что мы пулеметчики, нам надоело таскать эту тяжесть на "горбу", но приехали "покупатели" и тут один проговорился, другой, и нас всех отправили "воевать по специальности", в пулеметчики. Оружие мы получали уже в Орле. Курсантов распределили по пулеметным и стрелковым ротам.
Сорок с лишним курсантов ТПУ оказались вместе со мной в пулеметной роте 856-го СП 283-й СД. Взводным у нас был недавний выпускник Ташкентского пулеметного училища, наш ровесник, а вот старшина в пульроте попался особенный человек. Это был простой мужик, в возрасте 40 лет, у которого на груди висели 4 медали "За Отвагу". Это каким надо было быть героем, чтобы к лету 1943 года заслужить в боях четыре таких медали!... Этот старшина учил нас уму разуму, показывал, как надо заточить саперную лопатку, чтобы она стала острой, как бритва. И мы, и взводный, слушали старшину, открыв рот от удивления. Здесь, на формировке, собрали по десять человек с каждой роты и повели в дивизионный тыл. Построили нас на лесной поляне буквой "П".
На поляне стоит стол, покрытый красной скатертью, оказывается, что сейчас дивтрибунал будет судить двух "самострелов". Привели под конвоем двоих, с кровавыми бинтами на правых руках, один молодой, другой совсем пожилой. Зачитали приговор - "Расстрел перед строем полка". И тут старый "самострел" падет на колени и, заливаясь слезами, начинает умолять о пощаде. Вышли три автоматчика и "привели приговор в исполнение". Шестнадцатого августа мы заменили на передовой другую стрелковую дивизию и вступили в бой.
Г.К. - Каким было Ваше боевое крещение?
В.С. - Мы заняли позиции, но вместо траншей там были вырыты небольшие канавки, без ходов сообщения, просто - ячейки на 2-3 человека. Был очень жаркий день. В нашей роте было семь пулеметов в двух взводах, и меня взводный назначил своим связным.
В стрелковых ротах народа было очень мало, как говорится "кот наплакал", и большую часть из них составляли нацмены - среднеазиаты, "узбеки", которые притворялись, что совсем не понимают русский язык, и которых все бойцы называли одним оскорбительным словом - "чурки". Вечером объявили приказ - "После артподготовки, по сигналу ракеты, батальон идет в атаку. Пулеметчики должны своим огнем поддержать атакующие стрелковые роты. Проходы в минных полях обозначены берестой".
Перед нами заминированное немцами чистое поле, три ряда колючей проволоки, противотанковые "ежи" и "рогатки". Вдали видна деревушка.
В восемь вечера за нашей спиной раздались хлопки, это минрота выпустила 6-7 мин из своих стволов и в небе мы увидели ракету - сигнал "Вперед!". Взводный приказал мне ждать его в траншее, а сам с расчетами двинулся за пехотой. У меня из оружия был только карабин. Батальон смог дойти только до первого ряда колючей проволоки...
Прислушался к звукам боя, но была слышна только стрельба немецких пулеметов МГ. Вдруг слышу, как кто-то тяжело ползет в мою сторону. Я присел на дно окопа, приготовил карабин к стрельбе. Над бруствером сначала появилась каска, а еще через мгновение я увидел лицо нашего бойца. Мужик, уже в годах, прохрипел: "Сынок, помоги". Я уперся коленом в бруствер и затащил его в окоп, а мужик здоровенный, упал прямо на меня. Я посмотрел на него, а у него выше колена перебита нога, кости торчат наружу, и идет кровь. У меня, с непривычки, помутнилось в глазах от такого зрелища. Пришел полностью в себя только когда услышал голос санитарки, которая стала перевязывать раненого. Звуки боя затихли, стало совсем темно...
Пошел один по траншее, слышу из землянки голоса, говорят по-русски, меня увидели: "Вот, еще один объявился!". Собралось нас там человек пятнадцать, потом в землянке появился офицер и приказал разбиться на пары и ползком вытаскивать с поля боя раненых и убитых. А ветерком всю бересту, обозначавшую проходы в минном поле, разметало, ползем вперед и только об одном в голове мысль, как бы не подорваться... На поле боя не слышно ни стонов, ни криков о помощи, мы поорали в темноту: "Есть кто живой?", но в ответ никто не отозвался. Поползли назад через минное поле. В траншею заползаем, стоит офицер, смотрит на нас: "Еще двое!". А тут и мой взводный лейтенант объявился... Собралось в темноте человек 80-100 из батальона и на рассвете нам приказали снова идти в атаку. Взяли эту деревню, я залез в немецкий пулеметный окоп, а там гора стреляных гильз, кровавые бинты. Мы закрепились. По утру смотрим, со стороны тыла едет наша батальонная кухня, сразу ее опознали, у батальонного повара -хохла лошади были уж больно приметные. И что странно, за кухней движется какая-то толпа, человек сто в красноармейской форме, мы подумали, видно, подмога идет.
Но это было не подкрепление, а это наши батальонные "узбеки", которые попрятались во время вечерней атаки. Когда повар приехал на исходные позиции, то они все дружно встали с земли и вылезли из своих "укрытий", и пошли с котелками к кухне, и тогда повар их всех "сбил в кучу" и привел "домой", к батальону... Офицеры стали материть "узбеков", но, если честно, в том, что произошло, не только нацмены были виноваты, а те кто этих "узбеков" должным образом не научил воевать... Я потом насмотрелся всякого, и понял одно, что главная наша беда была в том, что все стрелковые подразделения у нас формировали на скорую руку из случайных людей, и из-за этого не было в пехоте слаженного взаимодействия, и КПД стрелковых частей был довольно низким.
Это у немцев была боеспособная пехота, у нас не стрелки, а некая "живая сила", трупами которой генералы выстилали все дороги войны...
Через месяц наступления, из всех тамбовских курсантов в строю моей пулеметной роты остались два человека: я, и еще один бывший курсант, еврей Чернов. Остальные были убиты и ранены за первый месяц боев. В других пулеметных и стрелковых ротах из бывших курсантов ТПУ тоже остались считанные единицы. Меня назначили командиром расчета. Рота в боях утратила матчасть, в строю остался один расчет и один пулемет, мой... Мы "выдавливали" немцев на запад, постоянно происходили какие-то беспрерывные бестолковые перемещения, и днем, и ночью. Идем три-четыре часа в одном направлении, потом нас гонят обратно по той же дороге. Бойцы быстро научились спать на ходу. Только окопаемся, снова приказ - сменить позицию.
Немцы выставляли пулеметные и артиллерийские заслоны. Обстреляют нас, сами на машины и отрываются, а мы их пешим ходом пытаемся догнать.
Но был случай, что мы застали немцев врасплох, выбили их атакой из деревни и сытно поели из "трофейной" немецкой полевой кухни. На фронте нас неплохо кормили, да еще давали махорку, но от немецкого варева мы не отказались.
Один раз в лесу встретили брянских партизан, побратались и разошлись.
Все время происходили мелкие стычки. Когда дошли до Ипути, то от батальона в 450 человек- "активных штыков" нас осталось человек 150, включая ездовых, связистов, штабных. Только здесь нас стали беречь, иначе, воевать просто было бы некому...
Г.К. - При каких обстоятельствах пулеметная рота потеряла матчасть?
В.С. - В сентябре вышли к какой-то речушке, все берега заболочены. За рекой лес и видны строения колхоза. Через реку преброшен мост, но за мостом находился большой ДЗОТ, из которого пулеметы "косили" всех, кто пытался приблизиться к реке.
Весь полк развернулся к атаке, но немцы оказались сверху, на опушке, а мы в низине, прямо в болоте. С немецкой стороны раздавался русский мат, стало ясно, что напротив нас в обороне стоят "власовцы". Командир крикнул: "По красной ракете, в атаку!", а "власовцы" нам орут: "Давай, вашу мать, ракету!". Выстрелили сигнальную ракету, и в ту же секунду по нам открыли убийственный огонь. Батальон просто не смог подняться в атаку. Офицеры вставали в полный рост, с пистолетами в руках, и пытались поднять за собой красноармейцев: " Встать! Е... вашу мать! Вперед!", и несколько раз роты поднимались... и сразу залегали под шквальным пулеметным и минометным огнем. Выбило почти всех офицеров, но мы смогли продвинуться только на пятьдесят метров. До ночи мы пролежали в болоте, а потом нам разрешили приказом вернуться на исходные позиции. Мы выползли к лесу, снова отрыли для себя ячейки, и тут выясняется, что почти все пулеметы разбиты или остались в болоте, а расчеты побиты...
Это было настолько будничной частью войны - вдруг в бою замолкает пулемет, ты подползаешь к расчету и видишь: первый номер, сержант, уже мертвый, но еще держит руками гашетки, ему снайпер через прорезь щитка пулю в голову всадил, рядом лежит убитый второй номер, а метрах в десяти валяется посеченный осколками труп подносчика патронов... Или, на твоих глазах, соседний расчет меняет позицию, перебегает под огнем. Прямое попадание снаряда, и нет расчета, а на месте взрыва только покореженный пулемет и куски разорванных тел... К такому быстро привыкаешь...
Г.К. - Когда Вас ранило?
В.С.- Осенью сорок третьего. Подошли к реке, у мостов немецкие ДЗОТы, все как обычно. У нас в пульроте уже не оставалось ни взводных, ни ротного, и, так вышло, что я "остался старшим на хозяйстве". Я с Черновым у "максима", нам еще дали трех мужиков в подносчики патронов. Мужиков этих мобилизовали в армию буквально накануне, в каком-то освобожденном селе. В батальоне было еще 2 трофейных пулемета МГ с курсантскими расчетами. Комбат мне приказал перед переправой: "Ты старший. Возьмешь с собой еще расчеты МГ. Переправитесь через речку, займите позиции и замаскируйтесь. Когда мы утром начнем, то откроете огонь по немцам с фланга. Только смотри, справа должен идти в обход 2-й батальон, своих по ошибке не постреляйте". Ночью мы сели в резиновую лодку, я тащил "тело" пулемета, Чернов - станок, а подносчик - щиток и ленты. Когда в лодку садились, то она качнулась, и моя каска упала в воду. Переправились в темноте, незамеченными, без обстрела, не было там у немцев сплошной обороны. На рассвете осмотрелись, перед нами обгорелые печные трубы, сожженная деревня, вдали у моста виден ДЗОТ. На всех одна трофейная саперная лопатка, только у меня. У бойцов расчетов винтовки и карабины, у меня еще ППШ.
Я решил выдвинуть вперед и вправо расчеты МГ, сразу предупредил их, чтобы без меня огня не открывали. В шесть часов утра, в утреннем тумане, заметил, как из леса вышла немецкая колонна. Что это немцы, стало ясно сразу, наши так не ходили.
Смотрю еще раз внимательно, а сбоку, вдоль реки, чуть впереди колонны, в сторону моста продвигаются четверо немцев - боевое охранение. И тут у расчетов МГ не выдержали нервы, они стали строчить по колонне, но, видно, мандраж у них был сильным, пулеметчики мазали, трассиры шли вверх, и открытый невовремя огонь только спугнул немцев. И тогда мне пришлось вступить в бой, лег за пулемет и стал прицельно бить по колонне, и настолько увлекся, что забыл про четверых немцев сбоку. Немцы выпустили три зеленых сигнальных ракеты, но в шуме перестрелки мы услышали за немецкой спиной крики: "Ура!" и взрывы гранат, это к "фрицам" в тыл зашел 2-й батальон. Потом все стихло. Я решил пойти к убитым немцам и собрать трофеи- у нас очень ценились немецкие саперные лопатки и качественные солдатские ремни.
Говорю Чернову: "Надо еще окопаться, а потом я к трупам сползаю, может чего интересного найдем". Стал копать "с колен", снимать дерн лопаткой, уже дошел до песка, разворачиваюсь в полоборота, и тут получаю страшный удар в голову, из глаз "посыпались искры", и я потерял сознание. Очнулся, сразу тронул автомат на груди, оружие было на месте. Первая мысль, что я умираю, ведь лежу вниз головой, перед глазами дно ямы. Двинуться не могу. Левой рукой потрогал голову, а из-под пилотки идет кровь. Я смог сделать усилие и поднять голову, вижу, как передо мной сидит на коленках Чернов, с головы у него хлыщет кровь, а самого Чернова шатает из сторону в сторону, он "колышется", но не падает. Повернулся в сторону моста, и тут вся земля "пошла кругом", кровь заливает мне лицо, в ушах звон и что-то дико колет. Я натянул пилотку на голову, мне показалось, что если я этого не сделаю, то моя голова просто рассыпется.
Недалеко от нас был недостроенный сруб, думаю, что надо отползти туда, укрыться. Слышу голоса: "Первый номер убит, а второй ранен!", и соображаю, ведь первый номер это я, как это - убит?! Я ведь живой!... Подползают два санитара с носилками, оба пожилые мужики, стали перевязывать, и, показывая рукой на Чернова, мне говорят: "Сейчас мы его отнесем, а потом за тобой вернемся". Но это "мы же проходили", так дело не пойдет, иди-свищи потом этих санитаров. Я встал, и, шатаясь, пошел вслед за санитарами через березняк, а меня мутит, голова кружится, понимаю, что если сяду на землю, то уже не подымусь. На просеке увидели, как в сторону передовой несется пустая телега.
Санитары обрадовались, остановили телегу, да и ездовой был довольный, что ему вперед дальше ехать не придется, нас закинули на телегу и привезли к палатке ПМП (полковой медицинский пункт). Занесли в палатку, там санитар с фельдшером, сделали мне укол, заполнили карточку "передового района", написали: "Пулевое ранение в голову"... Стали снимать с меня автомат, а я в него вцепился, ведь знаю, что есть приказ, раненых в санбат без оружия не принимать. В это время в палатку пытается зайти раненый солдат, пожилой усатый мужик, у него весь пах в крови, но в палатку не пролезает, у него винтовка с примкнутым штыком, цепляется за ткань. Санитар подошел к нему, ножом срезал винтовочный ремень, подхватил "трехлинейку", и раненым мужиком в палатке сразу занялся фельдшер. Я еще раз огляделся, смотрю, а Чернова на носилках уже накрыли куском материи,... мертвый... Раненые продолжали прибывать, но никто за нами не приезжал, чтобы эвакуировать раненых в тыл, в дивизионный санбат...
Спрашиваю у фельдшера: "Куда тут дальше идти?", а он отвечает: "В лесу стоит батарея 76-мм, но ты с твоим ранением туда не дойдешь... Ладно, хочешь, иди, только под твою ответственность", отдал мне "карточку передового района". Я еле дошел до леса, там наткнулся на расчет орудия, артиллеристы посадили меня на станину, налили чай в кружку. У них как раз в тыл шла машина за снарядами и на ней меня добросили до санбата. В санбате встретил одного знакомого курсанта, а у него пулевое ранение в правую руку, что тогда считалось за "криминал", таких сразу подозревали, как "самострелов". Он рассказал, как его "зацепило": "Бегу пригнувшись, вдоль реки, несу два цинка с патронами, услышал близкий выстрел и сразу почувствовал страшную боль в руке. Вижу, как на том берегу речки из кустов выходит немецкий снайпер в маскхалате, и спокойно переходит мелкую речушку, идет прямо ко мне. Подошел метра на три и винтовкой мне показывает, мол, скидывай ремень. А на мне немецкий ремень с плечевой "сбруей". Я снял, бросил ему под ноги, немец спокойно поднял ремень, и, пятясь, задом, ушел обратно через речку. Добивать не стал!"... Вот такую историю он мне рассказал.
В санбате опять я встретил мужика раненого в пах, он плакал и кричал, что никто ему не хочет помогать, на крики прибежал майор, командир санбата, успокоил солдата, и его уже через небольшой промежуток времени эвакуировали в тыл на санитарном самолете У-2. Из санбата вечером нас на "полуторках" повезли по лесным дорогам в госпиталь, в сторону Клетни. В кузове четверо лежачих раненых на носилках и четверо сидячих.
Вдруг нас тормозят и суют в кузов большой деревянный ящик, а внутри - два больших стеклянных пузыря, обложенные стружкой. Среди нас был пожилой старшина, он осторожно снял стружку и начал "разведку". В одном бутыле чистый спирт, в другом - спиртовая клюквенная настройка. Старшина налил себе первую кружку, попробовал, "крякнул" от удовольствия: "Не понял?", и снова себе налил, "причастился", а за ним и все остальные выпили по несколько раз. Мне не наливали, сказали, что с ранением в голову пить нельзя, сразу "кранты". И если до этого раненые материли нашего шофера на каждой кочке, то теперь у всех появилось благодушное настроение, хоть песню затягивай. По прибытии в госпиталь, я проспал подряд двое суток. Проснулся, а есть так хочется, ведь четвертые сутки ничего не ел. Встал, пошел к пункту питания раненых, а поварихой там моя знакомая по тамбовскому колхозу, она у нас учетчицей работала в тракторной бригаде... Нас отвезли санлетучкой в Вязьму, где на перроне раненых встречала бригада врачей и нас сортировали на месте по госпиталям.
Увидели запись в моей медкарте - "Касательное ранение разрывной пулей в голову", и я сразу попал в местный вяземский госпиталь, начальником которого был подполковник медслужбы Гиллер, который меня лично прооперировал. Подполковник перед операцией спросил меня: "Ты кем воевал?" - "Пулеметчиком" - "Значит, парень крепкий. Вообще, операция недолгая и несложная" - "Я кричать не буду". Оперировали под местной анестезией, я вцепился руками в стол, пока врачи в моем черепе "копошились", а потом услышал, как майор-консультант говорит кому-то: "Либо жив еще, либо помер", и тут я подал голос: "Живой". Мне забинтовали голову и отправили в палату напротив - в землянку в которой стояли двухярусные койки, "блоки 2*2". На выписке меня отправили в 202-й запасной полк в Ярцево, где нас разбирали по частям.
Г.К. - Куда попали?
В.С. - Хотел попасть в артиллерию. Но вот, приехали "покупатели". Нас построили рядами, человек пятьсот, и раздалась первая команда: "Станковые пулеметчики, выходи из строя, два шага вперед!", но никто не вышел на этот призыв. Тогда стали проверять у каждого в строю красноармейские книжки, я смотрю по сторонам, а мои соседи быстро рвут свои книжки на мелкие клочки и бросают обрывки документов под ноги, в снег.
Я с недоумением спросил у одного из них: "А как же без документов?!" - "У тебя же справка о ранении имеется! Этого хватает!"... А в красноармейской книжке у меня записана армейская специальность ВУС-1А - "станковый пулеметчик"...
Следующая команда: "Артиллеристы, три шага вперед!", и сразу человек двести делают шаги вперед. Но когда дошла очередь до меня, то я замялся, отвечая на вопрос: "Ты кем в артиллерии был?", и мне приказали вернуться в строй... И тогда я подумал, чему быть, того не миновать и сам записался в штурмовой лыжный батальон. Но тут подходит еще один офицер-"покупатель": "В учебный пулеметно-минометный батальон пойдешь?" - "Только на 120-мм минометы" - "Подходишь, беру"... 202-й ЗАП готовил пополнение для 3-го БФ и каждый день из полка на передовую отправляли маршевые роты по 200-300 человек в каждой. Рядом с нами в полку находились "запасники" Войска Польского, мы ходили в серых шинелях, а поляки в зеленых канадских шинелях, на пуговицах у которых был "выдавлен польский орел". В польские маршевые роты добавляли треть русских бойцов... В полку было много призывников из Средней Азии, их без долгой "кантовки" отправляли в маршевые роты, а в учебные специальные подразделения старались набирать только славян.
Стали готовить меня на минометчика, взводным у меня был младший лейтенант Конюков, призванный из Башкирии, сам из бывших солдат. Помощником командира взвода был старый служака по фамилии Барышев, который больше всего на свете боялся попасть на передовую. Кормежка в ЗАПе жуткая, давали суп из крапивы или воду с клевером, хлеб мы получали по 500-600 грамм в месяц, не хлеб, а глина из мякины.
В декабре наш взвод отправили на станцию, выгружать картошку с платформ, так для нас это был великий праздник, каждый себе прихватил по нескольку картошек, хоть поели немного... Я во взводе оказался единственным человеком с образованием, быстро освоил учебный материал, стал помогать косноязычному помкомвзвода объяснять бойцам устройство миномета и правила ведения стрельбы, и вскоре, сам, на добровольной основе, вел занятия с бойцами, и тут меня вызывают в штаб запасного батальона и предлагают остаться в ЗАПе, сержантом во взводе, готовить минометчиков.
Я отказался, сказал, что мне, молодому и здоровому, стыдно ошиваться в тыловой части, на что мне ответили: "Ты что, дурной, жить не хочешь?..".. А потом стали уговаривать: "Фронт сейчас все равно в обороне стоит, как только в наступление перейдем, мы тебе слово даем, сразу тебя отпустим на передовую". Мой взводный Конюков как-то в разговоре мне сказал: "После твоего ухода я тоже здесь долго не задержусь".
И стал я готовить минометчиков. Оставался порядочным, никого не муштровал и над людьми не издевался, "шкурой" не стал, и когда я с очередной группой минометчиков отправился на фронт, то попросил начальство, отправить меня именно со своими бойцами, с теми, которых я готовил. Сержантов из ЗАПа никогда не отправляли на фронт вместе с бывшими "подопечными", но я специально хотел воевать со своими, поскольку знал, что в спину мне не выстрелят и из вагона поезда под колеса на ходу не сбросят, поскольку я "солдатскую кровь не пил", никого не унижал и чужой приварок "под одеялом не лопал". В минроту 1-го батальона 33-го гвардейского стрелкового полка 33-й гвардейской стрелковой дивизии я попал вместе с восемью бойцами из 202-го ЗАПа, которых сам подготовил к фронту.
Г.К. - А когда на передовую вернулись?
В.С. - В августе. В ЗАП, к тому времени уже переброшенный в Каунас, прибыла за пополнением колонна автомашин из 11-й гвардейской Армии, и тогда меня, наконец-то, отпустили обратно на передовую.
Г.К. - Морально было тяжело возвращаться в пекло передовой, "по второму кругу"?
В.С. - Нет, адаптировался быстро... Был готов ко всему, и, сам, лично, хотел воевать дальше... Прибыли в минроту, а ротный, старший лейтенант Саша Пиунов, лежал в амбаре, мучаясь зубной болью, он от нас отмахнулся: "Старшина, сам с новыми разберись!". И тут выясняется, что расчет, которым я назначен командовать, не существует в природе, в роте не хватает людей, а сам миномет находится в ремонте.
Мне даже не выдали личного оружия. Одним словом, сиди и покуривай, делать нечего.
Вдруг полк поднимают по тревоге, и я стал помогать двум пожилым связистам тащить тяжелые катушки с проводом на подводу. Сказали, что мы идем менять на позициях 1-ую Московскую мотострелковую дивизию, где то рядом с границей с Восточной Пруссией. Взял у ездовых для себя карабин и две гранаты, так сказать, вооружился.
Прибыли на передовую, стали рыть траншеи полного профиля, старший лейтенант отмерил каждому копать по три метра траншеи, а грунт там невыносимый, пласт сплошного щебня, копать трудно, а кирок у нас нет. Пришел офицер: "Сачкуете? Номер не пройдет, по мне хоть до утра копайте, пока полный профиль не выроете".
Руки все были в кровавых мозолях, кулак согнуть нельзя. На рассвете случился минометный обстрел, мы понесли первые потери. Мы встали в обороне и когда на следующий день набирали добровольцев в боевое охранение, я вызвался. Какое-то время на передовой было относительное затишье. Мои связисты, пожилые люди, Тараненко и Калужский называли меня "сынок", а я, считавшийся их командиром, обращался к ним на "Вы", и все время сам бегал устранять порывы связи на линии.
Жалко было "стариков", да к тому же Тараненко страдал куриной слепотой.
Наблюдательный пункт устроили с ротным на обратном скате высоты, вырыли ячейку для себя, а расчеты заняли огневые позиции внизу, в дефиле. Начали пристреливать ориентиры, на каждый миномет выделялось только три мины для пристрелки. Ротный отдавал команды, но что-то медлил, а я делал расчеты быстрее ротного и вносил поправки. Еще с учбата взял с собой таблицы для упрощенной подготовки данных к стрельбе. Пиунов искренне удивился, как это у меня ловко получается, и сказал: "Остаешься на НП, ты и без меня справишься. Веди наблюдение, засекай цели".
Справа от меня расположился НП взвода управления батареи 76-мм орудий.
Напротив на "нейтралке" стоял пустой разбитый двухэтажный дом под крышей из красной черепицы, и я заметил блеск стекол бинокля на крыше и доложил, что засек немецкий НП... По ночам передовую линию немцы пересекали и бомбили наши ПО-2, а потом к нам в роту завезли мины, ящики с минами стояли штабелями, и всем было ясно, что мы готовимся к переходу к наступлению. А потом началось...
Сначала дали залпы "катюши", а за ними подключились артиллеристы и минометчики по всему переднему краю. Стоял жуткий грохот, непрерывный "гром".
В воздухе появились наши ИЛ-2, бомбили немецкую оборону, одна "восьмерка" сменяла другую, и казалось, что штурмовики "навечно зависли" над немцами. Наша батарея вела беспрерывный огонь в течение часа, заряжающие, что избежать ЧП- самоподрыва, специально ставили одну ногу на опорную плиту и по толчку определяли, что мина вылетела, и можно вставлять в ствол следующую. Через час непрерывной стрельбы стволы минометов накалились, и минометы стали "плеваться минами" метров на пятьдесят, не дальше. Мины даже не успевали вставать на боевой взвод. По очереди охлаждали стволы минометов водой из ведер. На немецкую сторону было страшно смотреть, все в дыму и в огне. Подошла танковая колонна, на каждом третьем танке сверху на башне была нанесена широкая белая опознавательная полоса, чтобы своя штурмовая авиация по ошибке не пробомбила. Танки пошли вперед, а за ними поднялась пехота, цепи шли во весь рост, не встречая немецкого сопротивления.
Я шел чуть позади пехоты, тащил за собой катушку с проводом, хотел занять этот дом на "нейтралке", чтобы оттуда корректировать огонь минроты.
Рация у нас была всего одна на батальон, тяжелая, громоздкая, но комбаты боялись использовать рацию в бою, считая, что немцы всегда моментально пеленгуют радиостанцию и накрывают ее артогнем, а заодно, и штаб батальона. Поэтому, комбаты нередко отгоняли от себя радиорасчет метров на 300, к нему прокладывали телефонный провод и комбат по полевому телефону отдавал распоряжения радистам, что передать поддерживающим артиллеристам или в штаб полка или дивизии.
А телефонная связь у нас всегда была никудышной...
В небе над нами разгорелся воздушный бой, немцы сбили наш истребитель, летчик выбросился с парашютом, но ветром его отнесло в сторону первой немецкой траншеи, наша пехота не успела выручить пилота. И когда мы дошли до первой траншеи, то увидели, как летчик уже лежит убитый на бруствере. В голове пулевое отверстие, стало понятно, что это его немцы на земле уже пристрелили. Летчик лежал без сапог, ноги в носках, ясно, что кто-то из пехотинцев попался "расторопный" и стянул хромовые сапоги с еще неостывшего трупа... Рядом с траншеей находились позиции немецкой минометной батареи, но от нее почти ничего не осталось, все было разбито вдребезги и перевернуто.
Немцы выходили из блиндажей с поднятами вверх руками, со рта и ушей у них шла кровь, они вели себя как "глушенные гранатами рыбы", контуженные, не понимающие толком, что творится вокруг... Так мы прошли три первых линии немецкой обороны, и если где-то пехота натыкалась на сопротивление, то моментально залегала, командиры вызывали огневую поддержку, подходили СУ-76, которые мы называли "Прощай Родина" или "Военторг", и самоходки добивали немцев своим огнем.
Я удивился, заметив, что пехоту начали беречь, ведь в сорок третьем году мы так не воевали, а шли в полный рост напролом...
Так мы прошли примерно километров шестьдесят. Захватили линию бетонных ДОТов, и снова заметили странный факт, в гарнизоне каждого ДОТа было всего по два-три немца, а не 10 человек, как раньше, видно, и в вермахте уже не хвататло людей. Между этими ДОТами проходила узкоколейка, а дальше шли сплошные минные поля, и наши танки-тральщики делали в них проходы. Первые дни боев в Восточной Пруссии мы не увидели ни одного гражданского немца, все хутора и имения были оставлены своими хозяевами. Только на одном хуторе мы увидели трупы пожилой пары и убитых лошадей. Кто-то из наших их перебил...
Г.К. - С каким личным оружием Вы воевали?
В.С. - В минроте я "заимел" карабин с откидным штыком, но как-то мимо меня шел в тыл, в санбат, раненый в руку танкист с ППС, и мы с ним "махнулись", я ему отдал свой карабин, а он мне автомат, и еще танкист сказал на прощание: "Помни Ваню Курского", пожали друг другу руки и разошлись. Был у меня еще "наган" и при себе я всегда держал несколько гранат: "лимонок". А трофейного оружия не брал....
Г.К. - Какое впечатление произвела на Вас Восточная Пруссия?
В.С. - В эти дни в моем сознании произошел перелом. Я был потрясен. Что же это за "логово врага", в котором "капиталисты угнетают простой трудовой немецкий народ", если мы видели своими глазами отличные дома, виллы на богатых хуторах, прекрасные дороги, на каждом хуторе был свет, вода, запасы всевозможной еды и деликатесов, да я о таком в своем передовом колхозе и мечтать не мог... Где нищие, где бедные и угнетенные немцы, где эти "братья по пролетариату", про которых мне говорили отец, армейские комсорги и парторги, и которых мы пришли спасать от гитлеровского режима?...У многих в те дни началось брожение умов, настоящая "революция в голове".
Мы заходили в брошенные дома вроде бы самых простых немецких фермеров-крестьян, а там кругом великолепная мебель, в каждом доме радиоприемник, в шкафах красивая приличная одежда,... Для нас все увиденное было в диковинку...
Остановились на короткий отдых в одном из имений. Спустился в подвал, а там все белым кафелем выложено, стоит мебель из дуба, везде соленья-варенья, копчености, для каждого вида овощей свой отсек для хранения в подвале... И это "псы-рыцари"?...
Я думал, что ведь именно за такую жизнь проливал свою кровь на фронтах Гражданской войны мой отец, правоверный коммунист, а что мы имели в итоге?...
Отцу я потом о таких своих мыслях не рассказывал, но в 1952 году, сидя со мной за столом, он сам вдруг произнес вслух: "За что мы боролись - не получилось... Одну власть свергли, а другая оказалась еще хуже... Зря "ленинцев" постреляли.."....
Г.К. - Когда немецкое сопротивление в Восточной Пруссии стало нарастать?
В.С. - Мы это почувствовали буквально через неделю после начала вторжения в Пруссию. Мы шли на Тильзит, и уже не было сплошной линии фронта. Немцы были впереди нас и в лесных массивах в наших тылах, получился "слоеный пирог". Кругом было видно зарево горящих немецких поселков. Мы шли на запад, не зная обстановки, и на каком-то перекрестке ротный приказал мне ждать его, а сам, видно, пошел искать "соседей".
Впереди было поле, засаженное буряками. Я спустился в кювет и заметил там одиночного бойца с РПД. Разговорился с пулеметчиком, вдруг слышим сзади шум моторов, потом, где-то совсем рядом за нашей спиной минуть десять слышались звуки интенсивной перестрелки. И тут по дороге, справа от меня идут три немецких танка, а за ними колонна крытых грузовиков. Мне стало жутко, смотрю налево, а пулеметчик уже смылся. Я перебежками побежал назад, к позициям роты, а там все бойцы расчетов стоят у минометов растерянные, никто не понимал, что делать, как выбраться из этой передряги. Появился ротный, приказов не отдает. Смотрим, что будет дальше, видим, как в нашу сторону по полю бежит без оглядки солдат из 8-й стрелковой роты, наткнулся на нас, весь красный, зубы у него стучат от страха или волнения. Мы дали ему попить воды, он вымолвил: "Немцы!!!" - "Мы их уже видели" - "Я к ним чуть в плен не попал. Я связист, пошел на порыв, добрался бо места разрыва, а второй конец провода найти не могу. Нашел его в кювете, стал провод сращивать, сзади по дороге несется какая-то техника, я даже на нее внимания не обратил. И вдруг сзади слышу: "Хэнде хох!", думал кто-то из ребят шутит, отвечаю: "Пошел ты нахер!", и тут получаю тычок автоматом в бок. Обернулся, мать честная, немцы!... Я прыгнул в кювет, они вдогонку дали по мне пару очередей, но промазали!..".... Мы стали ждать дальше... Неразбериха полная.
Недалеко, позади позиций минроты, стоял наш сломанный танк Т-34, немцы подогнали свой танк, прикрепили трос к "тридцатьчетверке" и попробовали его утащить к себе.
И тут внезапно наш танк завелся, перетянул трос и оторвался от немцев, ушел к лесу, немцы даже не успели его поджечь. Рядом с нами на дорогу выскочил взвод "сорокопяток", один из артиллеристов крикнул "Свои!" и немцы сразу "срезали" его из пулемета. Наш старшина помог артиллеристам вытащить с дороги тело убитого товарища... И тогда Пиунов приказал: "Отходим!"...
Мы смогли выбраться из этой передряги. Но через два месяца наша рота попала в самое настоящее окружение, и тут нам досталось, пришлось "хлебнуть лиха"...
В дни осенних боев в Пруссии неоднократно были случаи, когда из-за несогласованности между штабами или по причине командирской безалаберности, мы, бойцы стрелковых батальонов, несли неоправданные потери. Когда первый раз брали Гумбинен, то первыми в него вошли "таманцы" на танках, немцы не ожидали такого стремительного наступления и город был взят с ходу. Затем в город вошла наша дивизия, и тут нас стала бомбить своя авиация, а затем стала бить залпами своя же артиллерия... Мы спасались от бомб и снарядов в подвалах домов. Потом нам офицеры рассказали, почему это произошло. Город был взят в 11-00 часов утра, а время "Ч" было назначено на 12-00, но никто вовремя не предупредил начальство.
Были и курьезные случаи. Стоим в обороне за городом, и тут в одном из помещичьих имений бойцы обнаружили большой винный погреб, множество высоких "плетеных" бутылок с вином. Весь полк сразу перепился. Командиры схватились за головы, воевать то некому. На передовую выдвинули из дивизионного артполка батарею 76-мм орудий, артиллеристы катались вдоль линии фронта, изображая боевую активность, ждали, пока наш полк протрезвеет.
Г.К. - Судя по воспоминания ветеранов, подобные случаи в Пруссии имели место неоднократно.
В.С. - Когда мы вышли из окружения, то нам дали два дня на отдых, а потом подняли по тревоге и перебросили под Гольдап. В Гольдапе два стрелковых полка из соседней дивизии просто перепились "в лежку", а немцы ворвались в город и перебили почти всех. Нашу дивизию отправили в срочном порядке затыкать брешь в обороне, и я хорошо запомнил, что когда батальон вышел к озеру, за которым находился Гольдап, то на берегу стояло единственное 76-мм орудие и своим огнем прикрывало бегство пьяной пехоты. Пьяные солдаты, спасаясь от преследующих немцев, бросались в воду, но у многих не было уже сил переплыть озеро, многие тонули, прямо на наших глазах в холодной воде. Одним из спасшихся и достигших нашего берега оказался начштаба одного из этих двух полков, он переплыл со знаменем полка, хоть так спас честь своего подразделения.
Г.К. - А что за окружение?
В.С. - Это уже в конце осени произошло. Опять получилось так, что смешались наши и немецкие порядки. Немцы накануне перешли в контрнаступление, а наш батальон остался без боеприпасов. На рассвете ротный взял меня с собой в качестве связного на НП комбата, а комбатом у нас был геройский мужик, кавалер четырех орденов, включая редкий орден Александра Невского. Комбат был смелым офицером, лично с пистолетом в руках всегда поднимал в атаку стрелковые роты. Подошли к имению, к "господскому двору", где в подвале было НП, смотрим, перед нами коптильня, и только зашли в нее, как в коптильню попал бронебойный снаряд. Мы в подвал, слышу, как комбат говорит, что сейчас немцы перейдут в контратаку. И точно, вскоре из леса выползли немецкие танки, и, набирая скорость, пошли на нас. Пехота лежит на позициях молчком, ведь патронов почти не осталось, но никто не бежит. Возле имения стоял наш Т-34, но танкисты огня не открывали (потом я узнал, что у них оставалось только три снаряда). Танки прошли вперед и внезапно остановились, видимо, немцы почувствовали какой-то подвох, ведь они не встретили никакого огневого противодействия. Танки с места начали методичный обстрел строений, били по нашим пулеметным точкам, по позиции батальонного взвода 45-мм орудий. Немцы, видно, прекрасно знали, кто и где находится на линии обороны батальона. Потом появились БТРы, продвинулись вперед, но, не доходя метров двести до нашей обороны, остановились, как вкопанные, и стали поливать наши порядки пулеметным огнем. Мы с Пиуновым вернулись к роте, старший лейтенант получил от комбата приказ отвести минометы к опушке леса, но как это сделать под непрерывным огнем с БТРов. У нас один сержант, командир расчета, только голову приподнял, как его пулеметной очередью убило, пуля попали в шею.
Ротный мне говорит: "Надо поджечь сарай, тогда сможем отойти под прикрытием дымовой завесы". Я вызвался это сделать. Но до сарая метров сто, укрыться негде, только чуть возвышается над землей небольшая стеночка, разделяющая поле.
Я встал и побежал к сараю, немцы не успели меня толком обстрелять, забегаю в открытую дверь и сразу на "чердак", а мне на голову сыпется разбитая пулями черепица. Стал поджигать солому в сарае, а спички ломаются, еле поджег, но солома вспыхнула, а огонь не разгорается. А у меня спичек больше нет. Стрельнул от отчаяния в солому с "нагана" - не горит. Я назад, немного не добежал до наших, залег под огнем. Ребята положили в узелок три коробка спичек и бросили его в мою сторону. Я схватил узелок и назад к сараю. С первой спички все полыхнуло, но дверь осталась открытой, сразу сильная тяга, и языки пламени в одно мгновение отрезали меня от выхода. Я кинулся в торец строения, ногой выбил доски и выкатился из горящего сарая на землю. Когда вернулся на огневые позиции, то там оставался только ротный, возле его ног лежали ствол и плита от миномета. Мы все это подхватили и под прикрытием дыма отошли к лесу, где уже несколько наших расчетов стали окапываться...
Немецкие танки и БТРы продолжали стоять вплотную к позициям стрелковых рот, но сам факт, что наша пехота не дрогнула и не драпанула, спас батальон. Немецкие танкисты боялись продвигаться вперед, опасаясь ловушки. Вечером выяснилось, что мы отрезаны от своих тылов, а за нашими спинами уже стояли танки противника. И тогда комбат отдал приказ на отход. Мы погрузили минометы на повозки и в темноте начали движение. Ориентир на выход к своим - "горящие дома". Мы находимся в низине, а дома горят где-то там, наверху. Выходить надо через поле, перерезанное ручьями и выгонами для скота, огороженными колючей проволокой. Шли тихо, я немного отстал от своих.
И когда большая часть нашей группы уже поднималась по косогору, я увидел, что слева от меня, согнувшись, бежит силуэт с винтовкой. Я понял, что это немец, дал по нему очередь из автомата, он упал, и тут в меня со всех сторон полетел град пуль. Я залег и ждал, когда эта бешеная стрельба немного затихнет... А рота моя тем временем ушла вперед, и я не знаю, кто успел прорваться, а кто нет... Немцы пускали осветительные ракеты, я сначала заметил один танк, другой, затем БТР, который бил пулеметными очередями по косогору. В небо взлетела еще одна ракета, и тут стало отчетливо видно, что передо мной стоят в линию немецкие танки, и расстояние между ними метров двадцать - тридцать один от другого, и единственный шанс выбраться к своим - это проползти в "зазор" между танками и БТРами. Пополз к танкам, вижу как у ближайшего ко мне танка открывается люк, появляется голова, и из танка "полетели" пулеметные трассиры куда-то вверх. У меня при себе автомат ППС, револьвер "наган" (взял его себе у убитого сержанта), две гранаты Ф-1. Залег между танками и тут при свете ракеты, справа от меня вскакивают с земли два наших пехотинца и бегут вперед, их моментально "сняли" из пулемета...Я увидел, как вдали, на склоне, видны очертания пробегающих людей, но наши это, или немцы, разглядеть было невозможно. Я пополз вперед "по науке", замирая при каждой вспышке сигнальных ракет. Взял в руку гранату, вытащил чеку и ползу упорно вперед. Слышу окрик: "Стой!", - это наше боевое охранение, я сразу поднялся в полный рост, а мне орут: "Ложись!". Я подполз, спрыгнул в окоп, меня спрашивают, что в руке держу, отвечаю: "Гранату" - "Так положи ее на место" - "Не могу, чеку вынул" - "А ну, вали от нас!" - "Дайте хоть кусок проволоки, я ее вместо чеки вставлю"...
Я пошел дальше к опушке леса, и надо же, вышел прямо к дому, где наш старшина раздавал привезенные им на передовую хлеб и сало. Он выкрикивал людей по фамилии: Иванов, Петров, и так далее, и когда я подходил к ребятам, он как раз выкрикнул: "Стринадко?", и кто-то из толпы ответил старшине: "Погиб Стринадко, не вышел".
И я подал голос: "Да тут я, живой. Давай мою пайку сюда"...
Г.К. - В военное училище Вас прямо с фронта направили?
В.С. - Да, с самой передовой. Ко мне в окоп пришел лейтенант-парторг и сказал: "Ты коммунист, проверенный боец, и мы решили тебя отправить учиться в Москву, в Кремлевское пехотное училище" - "Не желаю, я уже был в пехотном училище" - "Ты что, дурак?...М-да...А в какое поехал бы?" - "Только в специальное, в танковое, например. А в пехотное училище не хочу!"... Через какое-то время ротный мне говорит: "Слава, я знаю, что пришла разнарядка на одного человека в танковое училище". У нас в стране все тогда было по разнарядке, даже на звание Героя и то пришла разнарядка сверху "выделить от полка одного кандидата". Утром появился комсорг батальона, говорит: "Если ты согласен на училище, то иди в штаб полка, оформляй документы". Я простился с Пиуновым, со своими товарищами, и явился в штаб полка. Здесь, перед отправкой, мне вручили медаль "За Отвагу", которой я был награжден за бои в Пруссии, и приказали явиться в штаб дивизии... Я шел по дороге и уже представлял себя лейтенантом-танкистом, я ведь действительно мечтал стать офицером. Но в штабе дивизии майор из строевого отдела заявляет мне: "Я вообще никакой разнарядки на военное училище не получал. Хочешь, я тебя на армейские пехотные курсы младших лейтенантов отправлю? Хоть от войны немного отдохнешь" - "Нет, на курсы не хочу". Я вышел из майорского блиндажа, присел на завалинку, рядом со мной "приземлился покурить" молодой боец и поделился своей радостью: "В военное училище еду. Теперь точно живой останусь" - я спросил парня: "И кто же тебя в училище посылает?" - а он кивает головой на блиндаж, из которого я только что вышел и говорит: "А вот, товарищ майор. Мы с ним земляки, с одной деревни". Я понял, что меня с этим парнишкой "рокировали", захожу снова к майору в блиндаж: "Отправляйте меня в штаб корпуса!" - "Твое право".
В штабе корпуса со мной разговаривал подполковник из ОК: "Товарищ сержант, мы этими вопросами не занимаеся. Иди на армейские курсы младших лейтенантов, спать будешь на белых простынях, кормежка там хорошая"...
Я развернулся и пошел назад по дороге, в свой полк. Мимо шел к передовой обоз, я присел на телегу и покатил в "родную минометную роту". Вдруг из леса выходит группа бойцов в маскхалатах, а впереди них идет мой бывший взводный командир из ЗАПа лейтенант Конюков. Мы обнялись, я ему рассказал, откуда и куда иду, и лейтенант мне говорит: "Пошли ко мне. Я командир взвода инструментальной разведки в артбригаде РГК. Не пожалеешь" - "Да у меня же с собой никаких документов нет. Посчитают в дивизии за дезертира, и все дела" - "Как знаешь"... Вернулся я в штаб своей дивизии, пошел в стройотдел к своему "старому знакомому майору" оформлять по документам свое "возвращение", я ведь в уже в своей 33-й гв. СД "в списках не значился". Рядом со мной сидит пожилой сержант и сообщает: "А я в танковое училище отправляюсь".
Я молчу. Захожу к майору, и слышу от него: "А, сержант...Ты едешь в танковое училище!" - "Меня туда и посылали" - "Поедешь в Алитус, на сборный пункт"... Выдали мне сопроводительные документы, и тут снова я вижу пожилого сержанта, говорю ему: "Вместе в танкисты поедем" - "Нет, мне поменяли направление. Еду в Москву, в пехотное училище"... Одним словом, видно, что у этого штабного майора "семь пятниц на неделе".
В Алитусе нас собрали в команду, 43 человека с 3-го БФ. Перед отправкой нас обыскали, предложили добровольно сдать оружие, стали угрожать, что если у кого при повторном обыске найдут пистолеты и гранаты, то вместо училища он поедет в штрафную роту. Потом нас посадили на поезд и через Минск и Москву мы добрались до Ульяновска, где нас разместили в "карантине" при УТП (учебный танковый полк). Сначала мы проходили медицинскую комиссию, и когда врачи стали шептаться между собой по моему поводу, мол, "ранение в голову, как такой подойдет?", я понял, что меня бракуют. На общую комиссию нас заводили по два человека, и здесь уже "командовал парадом" начальник Ульяновского танкового училища генерал Кашуба, ГСС, инвалид Финской войны. Берут мою карточку, зачитывают вслух: "Не может быть танкистом по медицинским показаниям". Кашуба спрашивает меня: "Хочешь быть танкистом?" - "Для этого я сюда с фронта ехал". Мое личное дело отложили в сторону. Потом снова заводят на комиссию, и генерал Кашуба отдает распоряжение: "Зачислить в курсанты", и тут полковник медслужбы напоминает генералу: "Медицинская комиссия его не пропустила", и на эту реплику Кашуба отреагировал следующими словами: "Заткнитесь! Коновалы! Мне финны только пальцы отбили, а вы мою ногу по самый хер отрезали!".
Так я оказался курсантом 1-го батальона ускоренного курса Ульяновского танкового училища. В училище было 4 батальона, первые два готовили механиков водителей для тяжелых танков и были сформированы только из курсантов-фронтовиков, а 3-й и 4-й батальоны готовили будущих командиров танков и укомплектовали их никогда ранее не воевавшими курсантами, набранными из частей, стоявших на Дальнем Востоке. Отношения между курсантами-фронтовиками и "тыловиками-дальневосточниками" оставляли желать лучшего... В нашем наборе были 21 Герой Советского Союза и одни полный кавалер ордена Славы трех степеней. Батальонами командовали известные в стране танкисты: Собакин, Рафтопуло... Сам Ульяновск тогда напоминал не обычный гражданский город, а сплошной военный лагерь, в небольшом провинциальном Ульяновске находились множество училищ: наше УТУ, Орловское танковое училище, 26-й УТП, Ульяновское училище связи, пехотное училище, летное училище, и так далее...
Через год мы закончили курс обучения и были направлены по частям в звании младших техников-лейтенантов. В Челябинске, в УТП, мы формировали свои экипажи.
Г.К. - Где проходила Ваша послевоенная армейская служба?
В.С. - Начинал я офицерскую службу в Одесском ВО в должности командира взвода в Бендерах, в 101-гв. самоходном полку, а далее служил в танкоремонтном батальоне.
В 1948 году меня отправили служить на нашу военную базу на территории Финляндии, в Поркалла-Удд, где базировалась часть 8-го флота (Балтийский флот), и здесь я служил командиром автовзвода в 60-м отдельном пулеметно-артиллерийском полку, а в 1953 году принял под командование отдельную автороту дивизии. В 1955 году нашу базу расформировали и меня назначили на острова Моодзундского архипелага, служил два года на острове Эзель, в укрепрайоне. А дальше была служба в ГСВГ, в Крыму и в Сибирском ВО. Уходил я в запас в Нижнеудинске с должности начальника автослужбы танкового полка, в звании майора, имея 26 лет армейской выслуги. Поселился после демобилизации из армии в Феодосии, работал начальником гаража, а потом - мастером компрессорных установок до 1984 года, пока не вышел на пенсию.
Интервью и лит.обработка: Г. Койфман
