Карпов Георгий Иванович

Мой дед, ветеран Великой Отечественной войны, Карпов Георгий Иванович, ушел из жизни в октябре 2000 года в возрасте 77 лет. Последние годы он, что называется, сдавал. Видимо не прошли даром для его здоровья четыре зимы, проведенные в окопах. Дед не охотно вспоминал фронтовые годы. Каждое слово из него приходилось буквально вытягивать, хотя он довольно много выступал перед молодежью и школьниками. Несколько рассказов и ответы на типовые детские вопросы о войне у него были "отточены". Но в последние годы его жизни они стали несколько изменятся, выглядеть иначе. Меньше цензуры, больше правды. Начинали сказывался возраст и память фронтовика. Одни и те же эпизоды звучали в разное время в нескольких вариантах. Короче говоря: количество и качество новых пересказов прямо пропорционально прожитым годам и здоровью.

Идея увековечить память о деде появилась уже после его смерти. Все, по началу, делалось только для семейного архива. Привели в порядок награды, оформили стенд для Краеведческого музея города Мценска. Воспоминания начали воссоздавать всей семьей, приходилось прибегать к опросу всех родственников, близких и дальних. Некоторую родню разыскали по деревням Орловской и Тульской областей, пришлось помотаться. Причем были и такие, с кем связь утеряна десятилетия назад. Удалось добыть фотографии, о существовании которых в нашей семье и не предполагали. Некоторые, вошедшие в текст воспоминаний эпизоды, были впервые услышаны, но преподнесены от родни как рассказанное когда-то моим дедом. Переписывались с Орловским, Тульским, Подольским и С. Петербуржским архивом военно-медицинских документов. Подольский помог только копиями наградных документов, а С. Петербуржский госпитальной выпиской. О воинских частях, где служил мой дед, добывали информацию повсюду: литература, интернет и т. д. Архивы тут не помогли. Ни чем не помог житель Мценска, ветеран войны Сысоев В.П., хотя деда знал при жизни. Сказать по правде: много было споров о достоверности или точности описания того или иного момента в тексте. Например, дед помнил 116-ю лыжную Тихоокеанскую бригаду как бригаду морпехов, воевавшую зимой 1943-го на территории  Мценского района Орловской области.

Публикации начинали делать в местной и областной газетах, где было в разное время размещено десяток статей. О портале «Я помню» мы тогда еще не знали.

В 2007 году, во время празднования 64-ой годовщины освобождения Мценска, в городской администрации моему отцу довелось увидеть и пообщаться на тему  героической оборона города с вдовой легендарного маршала Катукова М.Е. Екатериной Сергеевной Катуковой.  А пару лет назад удалось встретиться  с сестрой друга детства моего деда, генерала Армии Зайцева М. М. Пушкиной Зинаидой Митрофановной. К сожалению, Михаил Митрофанович не писал мемуаров.

В процессе работы над воспоминаниями была предпринята попытка выйти на связь с писателем-фронтовиком Владимиром Васильевичем Карповым. Была надежда на воинское родство разведчиков и на то, что являемся однофамильцами. Отправили ему письмо с уведомлением, но ответа не дождались. Через несколько месяцев писателя не стало. Прошу прощения перед светлой о нем памятью, за использование в тексте воспоминаний нескольких строк из его произведения «Судьба разведчика». Оправдываю сделанное лишь отсутствием литературного мастерства  для описания в событий, «исторически» случайно схожими с фронтовыми рассказами моего деда.

Я родился в простой русской крестьянской семье 4 мая 1923 года. Родина моя - деревня, которой уже давно нет. Осталось только заросшее бурьяном место, где когда-то стоял дом моих родителей. Деревня называлась Малое Шеламово. Чернский район Тульской области, недалеко от границы с Орловской областью. Места здесь красивые, Тургеневские. Известно, что в середине 19 века Малое Шеламово принадлежало соседу и приятелю Ивана Сергеевича Тургенева, помещику Степану Шаламову, который жил тогда в родовом имении близ Спасского - селе Шеламово. Степан Данилович мало занимался своим поместьем, и Малое Шеламово впоследствии было продано небогатому помещику Маркову. Новый хозяин деревни построил добротный дом и заложил рядом большой фруктовый сад. Марков сад вплоть до середины 20 века напоминал собой о былом. Деревня небольшая, насчитывалось всего 14 крестьянских изб. Здесь жили Карповы, Козловы, Кошелевы, Черкасовы.

Родители мои: Иван Александрович (1884 г. р.), Меланья Никитична (1885 г. р.). Я четвертый ребенок в семье. До меня родились сестры Наталья и Анна, брат Петр. Младший из нас Иван родился в 1925-м. Между собой родители не жили дружно. Мать даже уходила от отца. С Натальей и Петром жила до Октябрьской революции в Харькове, работала там курьером. Потом заболела и вернулась в деревню к мужу, который всегда почему то бранил ее. Детство у меня было самое обычное, крестьянское. Рано начал работать, помогал родителям в поле и по хозяйству, тогда все так жили. Пережили мы коллективизацию и создание колхоза. Сейчас не помню как это было. Раскулачивать у нас нечего было, и в колхоз родители вступили одними из первых. Лет мне тогда мало было. Но, вроде бы, мы не голодали. Достаток небольшой в семье был. Отец был хорошим плотником. В деревне ведь как: если ты не ленивый, то как-то сводишь концы с концами, по крайней мере не бедствуешь.

В школу я пошел в 32-м году. Мне было полных 9 лет тогда. Не помню, чтобы крестьянских детей у нас раньше отдавали учиться, обычно в 9, а то и в 10 лет. Учился с удовольствием и хорошо. Поэтому в 1936 году меня перевели в школу-семилетку в Троицкое-Бачурино. Там я был на хорошем счету. А вот ходить на учебу было далеко, где-то 6-7 километров в одну сторону. А в распутицу или зимой до школы добирались с трудом.

Другом детства у меня был Зайцев Михаил Митрофанович. Он потом стал генералом армии, Героем Советского Союза. Командовал группой Советских войск в Германии. Кто бы мог тогда сказать, что он таким человеком станет. Мы ведь были самыми обыкновенными сельскими мальчишками. Михаил родился 3 ноября 1923 года в деревне Заводской Хутор. Дом Зайцевых стоял у самого пруда посреди деревни напротив низкого одноэтажного кирпичного здания нашей начальной школы. Заводской Хутор, когда-то многолюдное селение, в начале 20-го века стал редеть своими дворами. В 30-х годах в деревне насчитывалось 72 дома. Все крестьянские подворья стояли отдельными группами на расстоянии друг от друга. На таком же удалении от Заводского Хутора находилось и Малое Шеламово, и Хрыкины Дворы. Деревня казалась прореженной по всей своей длине, и в народе ее больше именовали Редким Дворами. С Михаилом Митрофановичем мы не родственники по крови, но состоим в двусторонних родственных отношениях. С одной стороны, его родной дядя Тимофей Никитович взял в жены сестру моего будущего тестя Анастасию Федосеевну Шукалову, а с другой стороны - его родная тетя Елизавета Никитична вышла замуж за брата моей матери Дмитрия Никитовича Кондрашина.

И вообще, небольшая и неприметная, на первый взгляд, тульская деревенька Заводской Хутор, о которой сегодня только железобетонный остов скотного двора напоминает, богата на выдающихся людей в погонах, выросших в ней. Деревни нет, но в памяти навсегда остались односельчане, прославившие своими делами малую Родину.

Мало кому известны имена советских разведчиков ГРУ Ефремова Константина Лукича и Никольского Виталия Александровича. Они родились и выросли в Заводском Хуторе. Одновременно окончили школу, рабфак, МХТИ им. Менделеева, но посвятили свою жизнь службе в разведуправлении генштаба Красной Армии.

Военинженер 2-го ранга Ефремов, под псевдонимом Паскаль работал в Бельгии в составе "Красной Капеллы". Он передал в центр более 40 ценных шифрограмм, но был схвачен и расстрелян в Брюсселе в конце 1943 году по приговору германского военно-полевого суда.

Никольский прошел в разведке всю Великую Отечественную войну и закончил службу в ГРУ в звании генерал-майор.

Отец Миши Зайцева Митрофан, вместе с братом Тимофеем в 20-х годах были сельскими активистами. И хотя им не в тягость была крестьянская жизнь, но городская жизнь притягивала их перспективами получения образования и интересной работой.

Тимофей Никитович с семьей обосновался на Украине в г. Красный Луч Луганской области. Работал в органах НКВД, да так и прожил там всю жизнь, оставив после себя сына Василия и дочь Татьяну.

Митрофан Никитович с 1925 по 1930 годы работал председателем Заводско-Хуторского сельского совета, затем председателем Троицко-Бачуринского сельпо. В эти же годы он был принят в члены РКСМ, а чуть позже и в состав ВКП(б). Митрофан активно участвовал в организации колхоза "Путь Ильича" в своей деревне. В 1930 году его направили на административную работу в город Чернь. Там же он заочно получил юридическое образование и был назначен народным судьей Чернского района.

С сестрой Анной. 1941 г.

Я всего лишь на полгода старше Михаила. Малым детям в те годы, обремененные тяжелой крестьянской работой, родители не могли уделить должного внимания. Так что мы, как и все дети, были отданы на откуп самим себе да старикам. Мы оба были проворные, много шкодничали, но почти всегда выходили сухими из воды. Однажды осенью мы с Михаилом решили покататься по только что замерзшему пруду. Вначале лед прогибался под нашей тяжестью, и это даже забавляло нас. Но тут Миша поскользнулся и упал, лед треснул, и он оказался по пояс в ледяной воде. Я кинулся на помощь другу и тоже нырнул в воду. Пока мы барахтались, вытаскивая друг друга, промокли с ног до головы. Дом Зайцевых был рядом, но мы побежали ко мне. Моя мать, сердобольная Меланья Никитична, охая и причитая, приняла нас, раздела и отправила отогреваться на печь. Пока одежда сушилась, она напоила нас чаем с малиновым вареньем, а сама вышла по домашним делам во двор. Этого времени нам хватило, чтобы управиться с банкой варенья. А чтобы на нас не пало подозрение, я смазал вареньем губы своей спящей сестре Нюре. Та потом долго оправдывалась перед родителями за то, что не делала, а с нас как с гуся вода…

В начале 30-х годов мы расстались. Михаил со своими родителями переехал в Чернь, затем в Тулу, где окончил школу перед самой войной. Я когда закончил семилетку в Троицком-Бачурино, то по рекомендации Митрофана Никитовича, отца Михаила, поступил в Иваньковский техникум механизации сельского хозяйства. По пути домой и обратно в техникум, всегда навещал своего друга. Мечтая о счастливой взрослой жизни, мы засиживались порой допоздна. Потом война внесла свои коррективы в наши жизни и отношения.

Но судьба не раз сводила наши семьи, особенно зимой 1941-42 годов, когда семью моей будущей жены, вырвавшуюся из сожженной фашистами деревни навстречу наступающей Красной Армии, приютила в своем доме, в д. Сальница, Елизавета Никитична, Мишина тетя. Да и воевать мы с Михаилом начали с небольшой разницей во времени, практически в одних и тех же местах - у деревни Шашкино Мценского района. В конце 50-х годов состоялась наша единственная послевоенная встреча. Я хорошо помню высокого, красивого полковника, постучавшего в дверь моего дома. Я его тогда называл то Мишей, то товарищем полковником. Мы вспоминали детские и юношеские годы, но больше всего говорили о минувшей войне и о боевых действиях у деревни Шашкино, когда, казалось бы, неизбежную нашу встречу разделяли считанные дни или километры. Затем мы уединились за столиком ресторана. До сих пор вспоминаю это событие. После этой встречи я еще какое-то время переписывался с Михаилом Митрофановичем, но затем жизнь вновь развела нас.

В 1939 году, после вступительных экзаменов, я был зачислен студентом 1-го курса Иваньковского техникума механизации сельского хозяйства. Ныне Богословский аграрный колледж. Распологался он недалеко от города Кашира, а сестра Анна в это время устроилась работать в Серпухове на ткацкую фабрику контролером ОТК. Учеба давалась легко, но материальное положение было просто невыносимым. Из деревни не помогали, а сестра на первых порах получала мизерную зарплату. Вот и приходилось мне, как многим другим студентам зарабатывать на жизнь: кому дрова наколю, кому воду принесу. За работу меня где накормят, где заплатят - так и жил студент, а уже о покупке одежды и речи быть не могло.

Когда началась Великая Отечественная война, я уже закончил два курса техникума и находился на каникулах дома у родителей, помогал им, работая в колхозе. Я знал, что в ближайшее время меня призовут в действующую армию, поэтому решил на войну уходить из родного дома. Перед войной к родителям приехал старший брат Петр с женой и сыном. Семью он оставил у родителей, а сам вернулся назад в Донецк, где работал на шахте. Оттуда его и призвали. Каждый день вся семья, как и все жители деревни, с тревогой ожидала вестей с фронта. А я с нетерпением ждал повестку. Уже слышались отдаленные раскаты артиллерийской канонады, а военкомат по-прежнему молчал. Видимо потому, что все мои документы остались в техникуме, а местный военкомат, по этой причине, ничего обо мне не знал.

В начале октября фронт стал приближаться. Через нашу деревню в сторону Мценска день и ночь шли подразделения красноармейцев, обратно же двигались автомашины и повозки с ранеными бойцами. От раненых мы узнавали последние фронтовые новости - рассказы красноармейцев с каждым днем были все тревожнее. Когда немцы взяли Мценск и продолжали развивать наступление на Тулу, то фронт вплотную подошел к нашей деревне. Это было в середине октября. Бои шли возле нас. Как-то днем результатом боя, видимо очень ожесточенного, но кратковременного, стало прохождение через деревню целой лавины немецких танков. Они шли и стирали все на своем пути. Немцы вошли и стали устанавливать свои порядки, отбирали домашнюю живность, хлеб, картошку, яйца. Отец успел кое-что припрятать, а то бы нам совсем тогда туго пришлось. Не верю я до сих пор в культурность и порядочность немецкой нации. Они вели себя как звери. Попробуй не отдать им съестное. Если что-то не успели спрятать - все достанется врагу.

У внука друг увлекается следопытством: ищет на местах боев останки наших солдат. Он рассказывал: если нашего бойца нашел, то забрал все ценное, место замаскировал и данные сообщил в штаб поисковиков. Если родственников погибшего солдата нашли, то все найденные вещи им передаются. Само собой то, что происходит торжественное перезахоронение. А вот если нашел немца, то сразу все ценное забрал себе, а кости оккупанта сапогами, со всей силы и небрежно, втоптал поглубже в землю. А главное, что ни куда не сообщил: пусть числится пропавшим без вести. Я такое отношение поддерживаю, хоть и служил после войны 2 года в Германии, и все мне там нравилось, и жениться я на немке собирался. Марта ее звали. Только командование мне тогда мозги вправило, а вскоре и демобилизовался. Мой тесть, Иван Федосеевич Шукалов, в конце войны побывал в только что освобожденном "Бухенвальде". Для него увиденное было самым сильным потрясением за всю войну! А ведь он на фронте был с августа 41-го, до войны работал председателем колхоза, лет уже ему за сорок было. И повидал он побольше моего. И такое сильное впечатление произвели на него газовые печи и все остальное, что было там, в "Бухенвальде". А односельчанина его, в сорок первом, когда только вошли в деревню, немец убил прямо на пороге собственного дома. Очередью из автомата, просто так, ну не понравился ему русский мужик. А ведь у того детей человек семь было, или девять. Так что ни какой симпатии к немцам у меня нет и не было. И сожженный родительский дом, и другие дома односельчан им никогда не прощу. И никакого снисхождения к врагу не испытывал в течении всей войны. Что уж говорить о том, что я видел в освобождаемых городах и селах, какие зверства там открывались, какие рассказы слышались от жителей.

Когда бой возле нас отгремел, фрицы надолго в деревне не задержались. А нам, всей деревней пришлось две недели хоронить наших бойцов! Тут же на поле углубили воронки от бомб и снарядов, клали в них по несколько красноармейцев и засыпали землей. Так все поле боя превратилось в большую братскую могилу. А до этого тела погибших красноармейцев еще несколько дней лежали не погребенными. Мародеры откуда-то взялись. Некоторые убитые не то что без шинелей или телогреек были, а то и без гимнастерок и штанов. Были и те, с которых даже нижнее белье снято.

Вот возле Красного Хутора бой посерьезней был. Там наши несколько танков подбили. В этой деревне до войны 32 дома было. Немцы там назначили старостой Захара Кондрашина, безвольного и безвредного мужика. Захар на правах старосты как мог помогал и выходившим из окружения бойцам Красной Армии, и семье председателя, и односельчанам. Однако время было суровое, и Захар был расстрелян по приговору военного трибунала сразу после освобождения деревни.

И еще случай был. Поздно вечером, за день до прихода немцев, был сильный дождь. К нам в дом постучались. Сразу стало жутко страшно, но отец все же открыл дверь. К нам вошел военный в промокшей до нитки шинели. Поздоровался, представился: Стрижак Петр Афанасьевич. Сказал, что является командиром Красной Армии. Попросил чего-нибудь поесть и обогреться. Мама моя, по доброте своей не только его покормила, но и с собой еды дала. Заставила раздеться, одежду и сапоги кинула сушиться на печку. Дала ему чистое отцово белье и новенькие шерстяные носки. Лейтенант у нас немного поспал, а под утро оделся в сухое, поблагодарил и ушел. Мы с братом все это наблюдали с полатей. Пытались расспросить его об обстановке, но мать нам резко запретила, чего, мол, уставшего человека расспросами беспокоить. Так вот, когда убитых красноармейцев на поле хоронили, мы увидели торчащую из овражка ногу в светлом шерстяном носке. Подошли с братом и все поняли: это был наш ночной гость. Другая его нога была в сапоге. А тело все изуродовано, видимо взрывом. Мы его отдельно похоронили. Документы забрали. Потом, когда Красная Армия наступала и освободила нашу деревню, мы документы передали одному из офицеров. Еще у нас с братом было собранное оружие припрятано. Ведь его много на поле боя оставалось. Но мать нас выдала: пришлось сдать.

Но Красная Армия пришла только к концу декабря, а до этого у нас в деревне почти каждый день двигались колонны пленных красноармейцев. Меня самого, по моей же глупости чуть не угнали. Где-то в ноябре я, в солдатской телогрейке и галифе, колол дрова у дома. Галифе мне подарили сыновья сестры моей матери: они еще до войны срочную отслужили. Работа увлекла и я не заметил приближающуюся группу военнопленных, конвоируемую гитлеровцами. Когда колонна проходила мимо нашего дома, немцы обратили внимание на меня и, видимо, приняли за красноармейца. Один подошел и ткнул в грудь стволом автомата: "Давай! Ком, ком!". И показывает на пленных. Я вяло поплелся к стоявшим красноармейцам и уже вслед услышал отчаянный крик матери: "Жора, родной! Что же теперь будет-то?! Отец, Иван! Немцы сына уводят!.".

Мой отец, Иван Александрович, выбежал из дома в чем был и бросился с мамой вслед нашей уходящей колонне. Они догнали старшего конвоя и стали упрашивать его отпустить меня.

"Пан, - умоляли они немца. - он ни в чем не виноват, он не военный, а только надел форму потому, что из одежды у нас ничего нет! Ради Христа, отпустите сына!"

Немец был неумолим и молча продолжал свой путь. Деревня осталась позади, а отец с матерью продолжали упрашивать гитлеровца, затем, ничего не добившись, ушли. Ночью мне удалось сбежать и вернуться домой.

Тем не менее, жизнь в оккупации продолжалась, и жители нашей деревни понемногу успокоились. Немцы продолжали наступать в направлении Тулы и Москвы, а оттуда на запад конвоировали красноармейцев, попавших в плен. Селяне привыкли к новым условиям жизни и уже не удивлялись происходящему. А когда проходила очередная группа пленных, женщины и дети выходили к дороге и передавали красноармейцам хлеб, картошку или просто воды напиться.

Когда гитлеровцев от Москвы отбросили, то на реке Зуша они сумели организовать мощную оборону. Река как бы служила естественным рубежом. Вблизи деревень Заводской Хутор, Малое Шеламово и Красный хутор начались кровопролитные бои на подступах к Зуше. Отступая, фашисты дотла сожгли прифронтовые деревни, в том числе и Малое Шеламово. Нашей семье тогда удалось спастись от немцев. Мы вырвались к своим и затем перебрались в Образцовку. Отец мой, Иван Александрович, как мог, старался поддержать семью. Его знали в округе как хорошего плотника, и ему всегда находилась работа и в колхозе, и у деревенских жителей. Кому избу поправит, кому дворовые постройки. Заработок хоть и небольшой, а все же жить можно. Во всяком случае, семья не побиралась. К тому же нам удалось сберечь корову. По сравнению с другими семьями, у которых мужчины сражались на фронте, мы жили не то, что бы сытно, но особо не нуждались, да другим помогали.

После освобождения вся деревенская молодежь привлекалась к оборонным работам. Зимой мы в основном расчищали дороги для проезда военной техники и перемещения войск. А 20 февраля меня призвали в армию. После освобождения Чернского района от фашистов военкомат спешно стал заниматься работой по пополнению воинских частей.

После призыва я был зачислен бойцом в 18-ый запасной артиллерийский полк. В тот же день представили командиров - кадровых сержантов с треугольниками на петлицах. И начались ежедневные занятия по огневой (изучали устройство винтовки) и строевой (шагали по плацу перед казармой) подготовке. Занимались также и тактикой ведения боя - выводили новобранцев за ограду военного городка, строили в цепь и "В атаку, вперед!" Сначала все бегали с удовольствием. Дружное "ура!" придавало силы, уверенности. Мне казалось, что будь перед ними враг, его бы смяли бы и перебили. Через час-другой все уставали, пот бежал между лопаток. А сержант командует: "Назад! Занять исходное положение! Не отставать! Равнение в цепи! А ну-ка, еще разок - "Вперед! Ура!" Особенно мучительны были занятия по строевой. Шагать по плацу казалось таким бесцельным, ненужным делом, что мы, новобранцы не могли дождаться, когда эта чертова шагистика закончится. А сержант покрикивал: "Строевым! Крепче ножку! Не слышу. А ну, четче! Раз! Раз! Раз! Два! Три!"

Зачем нам эта мура? - спросил я как-то сержанта в курилке во время перерыва. Мы же не собираемся на парад. А на фронте где строевым ходить?

Сержант пояснил:

Дело не в шагистике. В строю человек приучается к беспрекословному выполнению команды. Исполнительность доводится до автоматизма. А в бою это особенно нужно. Ясно?

Через три дня нашу роту вывели на стрельбище, и каждый отстрелял первое упражнение: три патрона по грудной мишени. Стреляли по очереди из трех винтовок, выделенных на роту для этой стрельбы.

На всю жизнь запомнилось: на плацу перед казармой всех построили для принятия Присяги. Полковое знамя развевалось на ветру. У всех было приподнятое настроение. Комиссар полка поздравил с днем принятия Присяги, пожелав успехов в боевой подготовке и скорейшей победы над врагом.

Чувство ответственности переполняло тогда всех нас, и мы старались как можно четче произносить слова священной клятвы, да так, что мурашки пробегали по всему телу.

После принятия присяги продолжалась боевая подготовка. Постепенно все преобразились, научились носить форму. Выглядели пока еще не очень браво, но обмундирование уже не топорщилось. Занятия в поле продолжались весь световой день: наступали цепью, окапывались, оборонялись и снова атаковали, совершали дневные и ночные марш-броски. Постепенно молодые парни втягивались в тяжелую армейскую жизнь и становились солдатами, готовыми защитить свою Родину.

За два месяца обучения в запасном полку я освоил обязанности всех номеров расчета семидесятишестимиллиметрового орудия. Но нас не спешили отправлять, стремились сделать настоящих воинов, учили всем премудростям артиллерийского дела.

Вот представьте себе, что вашу пушку подбили в бою, а враг наседает. Как тут быть? - спрашивает сержант и отвечает: - Вы должны будете действовать автоматом, гранатами, саперной лопатой. Это оружие вам тоже нужно хорошо изучить и уметь им пользоваться в бою.

И мы, солдаты продолжали изучать автомат и гранаты, осваивать тактику боя с применением артиллерии.

А сержант продолжал:

- Ваше орудие, к примеру, не должно стоять на открытой позиции - в этом случае его легко обнаружить и уничтожить врагу. Значит, орудие нужно окопать, для снарядов выкопать ровик, для себя сделать укрытие, а если позицию готовить на несколько дней, то и хорошую землянку для расчета не вредно сделать, автомашину тоже забывать нельзя, и ей нужно укрытие от осколков снарядов и бомб. Так что земля - ваш помощник в бою. И мы усердно осваивали еще одну специальность - землекопа.

Однажды на утреннем построении командир полка объявил:

- Завтра вы отправляетесь на исполнение действующих частей. Не забывайте, чему вас научили в восемнадцатом запасном артполку, это вам пригодится в бою. Счастливого пути и удачи вам. Может быть, еще встретимся на фронте…

Вскоре из 18-го запасного полка меня, в числе других, направили для прохождения службы в 27-й артполк 5-й стрелковой дивизии. Учитывая то, что был местным, что был крепким крестьянским парнем, что за спиной было 7 классов и 2 курса техникума, меня определили в разведчики-наблюдатели.

Боевое крещение для меня в разведке было неожиданным. Происходило это так.

В 1942-ом и в начале 1943 года ряды армии пополнялись "штрафниками": дезертирами, самострелами, окруженцами и бывшими заключенными, пожелавшими кровью искупить свою вину перед Родиной. Но некоторые из них шли в штрафные части для того, чтобы при удобном случае перейти на сторону врага. Немцы с радостью принимали уголовников, которые потом верой и правдой им служили. Почти каждую ночь один-два штрафника перебегали. Немцы ежедневно через громкоговорители агитировали наших солдат переходить на их сторону, обещая райскую жизнь. Командование было очень обеспокоено таким положением на передовой. Что тут нужно предпринять, чтобы не было перебежчиков? И вот что придумали.

Перед рассветом трое добровольцев, в том числе и я, перевалив через бруствер, двинулись к немецким окопам. Пригибаясь, мы осторожно пошли по оврагу в сторону немецких позиций. Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности. Фрицы заметили нашу приближающуюся группу. "Хальт!", "Хенде хох!" - скомандовал невидимый в темноте немец. "Перебежчики", то есть мы, подняли руки. "Мы к вам! Сдаемся в плен!" - кричим, а сами приближаемся с поднятыми руками к немецким окопам. Все боевое охранение противника вышло встречать "пополнение". Мы сделали еще несколько шагов вперед - и в окопы немцев полетели гранаты, спрятанные у нас рукавах. Все произошло мгновенно и неожиданно. Из окопов фрицев раздались вопли и стоны. Мы, воспользовавшись неразберихой, быстро отошли к своим позициям. Немцы опомнились, когда мы с ребятами были уже далеко. Вылазка удалась. Да и желающих перейти на сторону фашистов значительно поубавилось. После этой операции я утвердился в полковой разведке. На нас даже наградные листы собирались заполнять, но вмешалось командование и, за не согласованность действий с штабом полка, за самоуправство и прочее, все награждение завернуло. Потом слух пошел, что нас вообще хотели за "подвиг" в штрафную отправить!

Я потихоньку втягивался в боевую работу. Скучать действительно не приходилось. Наряды, дежурства, караулы, наблюдения за передним краем противника. Ну и, конечно, в поиск ходили за линию фронта. По приказу командования языков брали. Для меня первая удачная вылазка за языком ранением закончилась.

Зимой 1943 года Брянский фронт, на участке обороны противника Болхов-Мценск-Вяжи, для улучшения оперативной обстановки, были проведены войсковые операции с использованием отдельных лыжных бригад морской пехоты. 16-ая отдельная тихоокеанская лыжная бригада, совместно с нашей 5-ой стрелковой дивизией 3-й армии генерала А.В. Горбатова, проводила наступательные операции у деревень Ущерево и Городище Мценского района. Моряки были очень дружны, сплочены в единый кулак, дисциплина у них была железная. Но больше всего меня поражала их необыкновенная смелость на грани риска. Получив приказ выбить немцев с одной из высот у деревни Ущерево, матросы в тридцатиградусный мороз сбрасывали на снег бушлаты и в тельняшках, закусив зубами ленты бескозырок, в полный рост, с криками "Полундра!" бросались на врага. Номера бригад и частей я уже после войны узнал, а тогда для нас эти ребята были просто моряками. Немцы оказывали ожесточенное сопротивление. Высокую цену заплатили морские пехотинцы за успех под селом Городище: на подступах к селу их сотни пали смертью храбрых. Было непривычно видеть среди солдат, одетых в гимнастерки, моряков в тельняшках и черных бушлатах. В бой они шли в тельняшках и в полный рост. Наш 27-й артполк 5-ой стрелковой дивизии поддерживал огнем морскую пехоту. Медсанбат тогда располагался в деревне Корытино. Туда поступало много раненых в морской форме. Помню одного моряка с оторванной по локоть рукой. Он, несмотря на большую потерю крови, упорно сопротивлялся отправке в госпиталь, рвался снова в бой. Их, братишек, пример помогал нам выстоять в самые драматические моменты судьбы. Всякий раз, когда доводилось корректировать огонь артдивизиона, поддерживающего очередную атаку морпехов, я с особым старанием и ответственностью выполнял порученное боевое задание.

Еще в конце 1942 - начале 1943 года стало известно, что вблизи переднего края обороны немцами установлены прибывшие из Германии дальнобойные орудия и новые танки. Фашисты явно готовились к важной операции. Они тогда активно вели работу по укреплению обороны, войска подтягивали, периодически вели разведку боем. Требовалось разгадать замыслы неприятеля. Для этого командование Красной Армии решило перебросить за линию фронта несколько разведгрупп с целью захвата "языка". В одной из таких операций я принимал участие.

В ту зиму Ока и Зуша накрепко были скованы льдом. Все подходы к переднему краю немцев были заминированы, а кругом лежал глубокий снег. В сплошной темноте, под осветительными немецкими ракетами, мы незаметно пересекли линию фронта и продвигались по вражеской территории. Ночной мороз был. Главное - найти какую-либо спасительную впадину, чтобы с рассветом приступить к наблюдению. Овражек небольшой отыскали, скатились в него и зарылись в снег. Приказано привести офицера: только он может прояснить ситуацию. Когда рассвело, я обратил внимание на отдельно стоящее дерево. В бинокль удалось рассмотреть вбитые вокруг него шесты с натянутой сеткой. Так враг маскировал артиллерийские орудия. Когда поднялось солнце, удалось засечь медленно передвигавшиеся по снегу белые силуэты немецких солдат в маскхалатах. Примерно в трехстах метрах от батареи рассмотрели несколько блиндажей, где постоянно сновали фашисты. Очевидно, это штаб. Его решили брать на рассвете, когда бдительность немцев ослабевает. К вечеру, когда совсем стемнело, мы, наскоро перекусив сухим пайком, расположились отдыхать. Уже в сумерках к блиндажам подошли незаметно. Группа захвата бесшумно сняла часового. Я роста невысокого, поэтому в группу захвата меня не включали. Туда только здоровяков брали. Я, обычно, в группу прикрытия входил. Заглянули в ближайший блиндаж, а там, сидя за столом, дежурный офицер дремлет. Немец долго не мог прийти в себя, когда его, не дав опомниться, наши разведчики на руках отнесли в сторону от батареи. Командир разведгруппы принимает решение срочно уходить к переднему краю. Тут пленный начинает сопротивляться. Его пришлось успокоить ударом кулака в челюсть: сразу притих. Но для верности ему в рот засунули кляп. Через некоторое время немцы, видимо, заметили пропажу, подняли шум и оповестили все части переднего края о происшествии. Мы осторожно продвигались в район между Ущерево и Шашкино, где ждали свои. А когда начало светать вышли на нейтральную полосу и до переднего края уже, казалось, рукой подать, напоролись на немецкую засаду. Фрицы понимали, что у нас нет другой дороги к своим, и они встретили наших плотным автоматным огнем. Тогда командир разведгруппы отдает приказ:

- Группе захвата с "языком" обходить немцев и спешно уходить к нашим; фрица при любых обстоятельствам доставить живым. Патроны, гранаты оставить. Карпов остается со мной для прикрытия отхода. - Затем мне шепчет: "Нам надо продержаться хотя бы полчаса"

Что тут началось! Немцы попытались взять нас в кольцо. Мы отбили первый натиск, потом второй, третий. А фашисты продолжали атаковать. Во время отражения очередной атаки граната взорвалась рядом. В горячке боя я не сразу почувствовал боль в правом глазу: продолжал вести огонь, целясь здоровым левым глазом. А вскоре замолчал автомат командира. Когда совсем рассвело, немцы прекратили атаку, видимо, опасаясь попасть под огонь наших снайперов. Оказавшись на нейтральной полосе, я был как на ладони в зоне обстрела. Лежу рядом с телом погибшего командира и стараюсь не шевелиться, чтобы не стать мишенью для немецкого снайпера. Время тянулось, тело все затекло. Резких движений не делаю, переползаю, спрятавшись за тело командира, начинаю ждать наступления темноты, чтобы отползти к своим позициям. Кое-как перевязал рану и, чтобы не замерзнуть совсем, осторожно двигаю то руками, то ногами, переворачиваюсь с боку на бок.

Как выяснилось потом, наши разведчики были уверены, что вся группа прикрытия погибла в этом бою. Они ждали лишь наступления темноты, чтобы вытащить тела боевых товарищей. Я уже потерял счет времени, от потери крови сильно кружилась голова. Из последних сил старался не уснуть на морозе. А сил оставалось все меньше и меньше. Я уже приготовился к самому худшему, но тут произошло непредвиденное. На этом участке фронта проводилась наступательная операция морских пехотинцев. Морпехи потеснили немцев, но и сами понесли ощутимые потери. Один из раненых моряков был отправлен с поля боя и возвращался в тыл. Братишка так громко чертыхался по поводу собственного ранения вперемешку с проклятиями в адрес Гитлера, что его просто невозможно было не заметить. Моряк прошел бы мимо меня, посчитав лежащие тела за трупы, но я услышал его и позвал на помощь. Сам раненный в грудь и в правую руку, моряк помог мне, замерзающему разведчику, добраться до своих. Вскоре подоспели наши ребята и вынесли с поля боя тело командира группы.

Не помню, как попал в свою землянку. Кто-то раздел меня и растер тело, кто-то влил мне в рот спирт и угостил горячим чаем. От напряжения почти двухсуточной вылазки в тыл врага, тепла буржуйки и принятого спирта уснул я тогда глубоким сном. До сих пор я очень благодарен тому моряку. Жаль только, имени не спросил у братишки.

Потом меня доставили в медсанбат и, оказав первую помощь, отправили в госпиталь, который километрах в пятнадцати был от передовой. Здесь находились раненые различной степени тяжести: легко раненые, которых не было смысла отправлять в тыл (т.к. через несколько дней они поправлялись и возвращались в строй) и нетранспортабельные - их выводили из тяжелого состояния, а потом отправляли в тыл.

У меня было легкое ранение: был перебит слезовой канал, но из-за потери крови, переохлаждения и накопившейся усталости я тогда был очень ослаб. Это ранение меня потом еще долго беспокоило: глаз все время слезился. Лишь в 60-х годах, когда медицинская техника совершеннее стала, мне сделали операцию. А в 43-м просто отлеживался на госпитальной койке после операции и отсыпаясь за весь год, постепенно набирался сил. Через пару недель, окончательно выздоровев, вернулся в свой родной 27-ой артполк. 5-ую стрелковую дивизию к тому времени передислоцировали на юго-восток от Мценска, в район села Вяжи, что под Новосилем.

Потом наша Армия готовилась к боям на Орловско-Курском направлении. К тому времени я был уже опытным разведчиком, имел за плечами не одну вылазку в тыл врага.

Успех операции во многом зависит от подавления огневой мощи противника. Командование постоянно требовало от разведки новых сведений о рассредоточении сил и огневых средств немцев. Нам разведчикам было не до отдыха. Днем вели наблюдение в бинокли и артиллерийские стереотрубы, нанося огневые точки противника на карты. Ночью, используя холмистый рельеф местности, осторожность и маскировку, незаметно передвигались в тылу врага в поисках артиллерийских и минометных батарей, дотов, дзотов, скоплений техники и живой силы противника, сообщали по рации своим и корректировали стрельбу артиллерии. Я тогда не один десяток километров прошел и прополз в тылу фашистов. Близ орловских деревень Городище, Всходы, Бедьково, Сетуха, Подмаслово, Золотарево лично обнаружил несколько десятков целей противника, которые были уничтожены артогнем дивизиона.

Я в те дни получил первую боевую награду - медаль "За отвагу" - в июне 1943 года. Приказ № 5 по 27-му артполку от 20.06.1943 г. Награду вручал начальник штаба 27-го артполка майор Христюк. Он осмотрел меня с ног до головы и, крепко пожав руку, торжественно произнес:

Поздравляю, ефрейтор, с наградой. Вручаю тебе от имени Верховного Совета медаль "За отвагу", - и, положив руку мне на плечо, добавил: - Носи, Егор, на здоровье. Заслужил!

Служу Советскому Союзу! Разведчики, тут же поздравляя, окружили меня. Затем вся разведгруппа двинулась в свое расположение отмечать знаменательное событие по-свойски. Медаль опустили в стакан со спиртом и пустили по кругу. Каждый отпивал глоток и высказывал пожелания. Я, как положено, завершал эту процедуру, потом медаль заняла свое почетное место на левой стороне гимнастерки у нагрудного кармана.

Вторую награду - орден Красной Звезды - мне вручили в августе: приказ № 22 по 5-ой стрелковой дивизии от 10.08.1943 г. О номерах приказов и о том, что в них написано, я узнал уже после войны: из выписок подольского архива. Там такая формулировка была: старший разведчик-наблюдатель третьего дивизиона ефрейтор Карпов Г.И. засек расположение двух минбатарей, которые были подавлены. Это про медаль "За отвагу". Ну засек я эти батареи, ну уничтожили их потом. Строки приказа скупы и не отражают реальной обстановки. Чтобы цели обнаружить и доложить, столько натерпеться приходилось. В приказе на орден "Красной Звезды" написано про тридцать обнаруженных и уничтоженных целей и одну минбатарею. Орден "Красной Звезды" мне вручал комдив полковник Михалицын. В тот же день присвоили звание младшего сержанта. А я всю жизнь думал, что этим орденом меня за бой в Подмаслово наградили. Деревня знаменитая. Там тяжелые бои шли. И летчик там какой-то известный погиб, Герой Советского Союза. Кажется 22 самолета противника сбил.

Не помню какого числа, а это было в двадцатых числах июля. Приказ командования: выйти на окраину Подмаслово и продержаться до подхода основных сил. К концу дня мы вышли в назначенный район и, неожиданно, нос к носу, столкнулись с обороняющимися немцами. Бой был тяжелейший. Заняли три крайних дома и держали оборону. Немцы раза четыре атаковали. Патроны кончились. Использовали оружие, взятое у убитых немцев. Потом завязалась рукопашная схватка. Я выскочил из-за дома, чтобы пополнить боезапас и увидел, как командир отделения сержант Каманин отбивался от двух наседавших на него гитлеровцев. Я к нему ринулся на помощь, но тут же был сбит с ног и прижат земле. Краем глаза успел заметить серо-зеленую форму и большую волосатую руку, сжимавшую штык. Изо всех сил рванул немца на себя и мы, сцепившись, покатились по траве. Немец-гад здоровый был, настоящий гренадер. У меня уже не было сил с ним бороться, только стремление выжить заставляло сопротивляться. На волоске от смерти был. Но фриц вдруг обмяк и как тяжелый мешок рухнул на меня. А это Каманин, уложив нападавших на него фашистов, помог мне. Тут же они бросились на выручку другим. Рукопашная еще продолжалась. Что тогда творилось: штыками, ножами, прикладами били! Кто орет, кто бежит! А потом к нам подошло подкрепление, и немцы, наконец, стали отходить. Из того боя, из 12 человек, в живых осталось нас только двое: я и сержант Каманин. И сейчас считаю, что это был самый кровавый и страшный эпизод в моей фронтовой судьбе.

Похожий случай был в 45-м под Варшавой. Тогда нас тоже двое осталось: командир и я. Какое-то предчувствие тяжелое было. Командир так и не решился идти вперед. Самый опытный в группе был тогда только я. Вот он меня с собой и оставил для связи. Переглянулись и поняли друг друга, что беда нас ждет. А поставленную задачу выполнить надо. Тогда командир взял ответственность на себя. И, соответственно, взвалил на свои плечи груз своего решения. Он отправил вперед всех ребят, что с нами были. Поставил им задачу и все. А те, как на зло, под огонь наших "Катюш" попали. Так и не вернулись … Не знаю как оправдал потерю бойцов командир, а мне было долго не по себе ...

После Подмаслово освободили села Собакино, Суходол, Гомоза, Золотарево, Тельпнево. Начали наступление на Орел. С ходу форсировали реку Оптуха. Там враг заминировал не только свой передний край обороны, но и русло реки. Дождь лил, река поднялась, берега раскисли. Я в составе разведгруппы помогал артиллеристам переправлять орудия на другой берег. Через Оптуху перебросили канат и закрепили его на обоих берегах - и переправа готова. Команда: "Первое орудие, к берегу!" И мы вручную подкатили орудие к реке, прикрепили его спереди и сзади крепкими петлями к канату. С берегов тянули за канат, и пушка медленно скатывалась в воду. Расчет пушки и мы разведчики поддерживали ее с обеих сторон. Первое орудие стояло на левом берегу. Потом таким же образом переплавили второе, третье, четвертое, а затем и все артиллерийское подразделение переплавилось через реку. Артиллерийская канонада не прекращалась ни днем, ни ночью. Мы, разведчики 27-го артполка практически не смыкали глаз. Для обнаружения системы обороны противника, подразделения полковой разведки постоянно находились в ночных поисках целей, а в дневное время за огневыми точками немцев вели непрерывное наблюдение разведчики-наблюдатели. 2 августа была получена задача - овладеть городом Орел. Солдаты и офицеры нашей 5-й стрелковой дивизии показали образцы мужества и героизма в боях за город Орел. 4 августа в 4 часа утра, подразделение капитана Зиновьева первым ворвалось на восточную окраину. А утром 5 августа 1943 года Орел был освобожден. Я запомнил этот день: рано утром подразделения дивизии с Красным Знаменем и оркестром походным маршем проходили по центру города. Жители нас встречали с цветами. За героизм и мужество, проявленные в боях за освобождение Орла и Орловской области, 5-ой стрелковой дивизии было присвоено наименование Орловская.

В дивизии и 27-м артполку я служил до апреля 1944 года. С сентября 1943 года по февраль 1944 года дивизия вела тяжелые бои за плацдарм на реке Сож в районе Юровичей (Беларусь). Немцы ожесточенно сопротивлялись. Наступление наших войск приостановилось. Нужно было взламывать оборонительные сооружения врага. И вновь вперед, разведка!

Очередная вылазка за языком прервала службу. Один из рейдов, 29 апреля 1944 года, в расположение немцев оказался очень тяжелым. Для уточнения рассредоточения сил противника командование потребовало взять "языка". Несколько дней лили дожди. Неширокая река вздулась и залила пологие берега. К вечеру резко похолодало. На задание вышли поздно, дождавшись темноты. Местность здесь была слегка всхолмленной, поэтому незаметно передвигаться крайне сложно. Вскоре наша разведгруппа подобралась к немецкому проволочному заграждению, сделали проход, замаскировались. Обнаружив наблюдателя противника, стали размышлять, что делать дальше. Снять наблюдателя нельзя: обнаружат следы группы, ведущие в тыл, начнут гонять с собаками - не уйдешь! Решили дождаться смены, которая произошла через час. Новый наблюдатель встал около пулемета, пустил вверх ракету, осмотрел перед собой нейтралку и дал для успокоения короткую очередь в темноту. Он потоптался на месте и двинулся в нашу сторону, но, будто уловив нависшую опасность, прошел мимо пулемета и удалился влево. Как только фриц отошел на значительное расстояние от группы, командир махнул мне, и я мигом юркнул под проволоку, перескочил через окоп и скрылся в кустах. Затем по одному прошмыгнули и остальные. К намеченному месту добирались долго: перебежками от куста к кусту, от дерева к дереву от канавы к ямке. Только к рассвету добрались до немецкого штаба. Замаскировались в небольшой посадке, наскоро перекусили и расположились отдыхать, меня выставили наблюдателем.

Штабные блиндажи немцев были врыты в склоны оврага. В течение дня мы по очереди наблюдали и изучали объект. Главное, чтобы захват "языка" произошел бесшумно. Нас только пятеро, а до своей передовой километра четыре. Захват был намечен на вечер. Смеркалось. Командир разведгруппы вдруг забеспокоился - упущена очень важная деталь. Где охрана? А штаб не может быть без охраны. Я дежурил с биноклем, замахал рукой: "Есть охрана, товарищ старший лейтенант. Вон, глядите, - парный патруль по верху пошел".

Будем брать в тихую, - прошептал командир. - Патрульные обходят вокруг расположения штаба за семь-восемь минут. Пройдут мимо нашей посадки - мы в овраг. Ты, Карпов, не спускай с них глаз. В случае чего знаешь, что делать.

- Понятно.

- В блиндаж со мной группа захвата. Огонь открывать в самом крайнем случае.

Разведчики подползли к тропке, где ходил патруль, и ждали сигнала командира. Когда немцы отошли на достаточное расстояние, ступая бесшумно, пригибаясь, пошли вниз. У намеченного блиндажа притаились. Через узкую щель между занавесками командир разглядел на столе термос, бутылку вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели два офицера.

Командир рванул дверь и, вскинув пистолет, быстро шагнул через порог и властно скомандовал:

- Хенде хох!

Один офицер поднял руки вверх и широко открытыми глазами уставился на нас. Другой кинулся к висевшей на гвозде кобуре и попытался выхватить оружие, но его опередил один из разведчиков и убил ножом: двоих мы не унесли бы. Пленного быстро обработали, связали ему руки и всунули в рот кляп. Собрали в блиндаже бумаги, документы и, пока гитлеровец не пришел в себя, быстро перебежали в посадку. Патруль ничего не заметил. Уходить нужно было как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу. Не теряя времени, двинулись к переднему краю. Усталости не чувствовали. Если память не изменяет целого майора взяли!

Когда приближались к первой траншее немцев, показавшаяся из-за туч луна осветила всю разведгруппу. Мы были как на ладони. На середине нейтральной территории пришлось залечь прямо в лужи, т.к. очухавшиеся немцы открыли по нам огонь. Пулеметчики били длинными очередями. Пули шлепались рядом, брызгали жидкой грязью. Группа захвата с добычей двинулась к нашим окопам, а мы с командиром специально чуть отстали: дали возможность ребятам подальше уйти. Затем начался минометный обстрел. Мы не двигались, укрывались за холмиками, все тогда только о группе захвата думали. Все выглядывали по очереди: далеко ли они ушли. Немцы выдвинули вперед своих солдат. И лишь когда разведчики с языком скрылись в темноте, мы открыли огонь и обозначили себя. Главное - языка доставить! Немцы уже близко к нам подошли, так что первые наши выстрелы были результативны: они немного отступили и за дело вновь принялись минометы. Между разрывами мы проскакивали к своим, но не удачно: взводного ранило. Он как раз давал очередь из автомата по врагу и замолчал. Что тут мне оставалось делать. Разведчики своих не бросают! Стал отползать и тащить за собой раненого командира. Немец с нескольких сторон наседал. Я отстреливался. Патроны экономил только по привычке. А так уже и не надеялся на благополучный исход. Через какой-то бугорок переваливался, оказался на виду и получил свою порцию свинца по голени левой ноги. Но сдаваться судьбе не собирался. На фронте ведь чего больше всего боялись. Нет, не смерти. Боялись плена и калекой стать. Но я уже не останавливался. Полз, тащил взводного и стрелял. Сознание я потерял как раз при возвращении группы захвата нам на помощь. Они языка доставили и вернулись. За ними еще разведчики подошли. Дивизион огнем поддержал. Вытащили нас с нейтралки. А командир был уже мертв. Я какое-то время в санбате провел. Крови много потерял. Пуля прошла навылет, кость осталась не задета.

Проблема была в другом. Пуля, попадая в тело, вносит вместе с собой куски одежды, грязи на ней, что, видимо, привело к инфекции. В начале в медсанбате моей ране не придали значения и ограничились поверхностной обработкой и перевязками. Отверстие от пули то затягивалось, то вновь открывалось. Шли дни. Постепенно вся эта лазаретная жизнь и мое малоподвижное состояние стали угнетать так, что становилось невыносимо. Безделье надоело и я настоял на выписке в часть. Надеялся, что боевая работа, отвлечет меня от недуга и я быстрее поправлюсь. Однако того не случилось. Суровый фронтовой быт сделал свое дело. Нога стала набухать и приобрела красно-фиолетовый окрас. Командир взвода, предположив, что это гангрена, быстро организовал доставку меня в эвакогоспиталь №3568, где я провалялся еще четыре месяца.

Состояние левой ноги было таким ужасным, что хирург предложил ампутацию. Но я наотрез отказался и, для убедительности, закатил хороший скандал медперсоналу. Врач посмотрел на меня и вздохнув сказал: "Ну что ж, солдат, тогда терпи …"

Процедуры стали для меня нестерпимой пыткой. В не затянувшуюся сквозную рану хирург просовывал жгут бинта, обильно смоченный марганцовкой, и протаскивал его туда-сюда. Такая чистка раны каждый раз длилась не более двух-трех минут, но от боли и напряжения мое нижнее белье становилось настолько мокрым от пота - хоть выжимай. И так изо дня в день, в течении месяца. Медленно затягивающаяся рана зудела так, что не давала покоя ни днем, ни ночью.

Но больше всего угнетало изнуряющее состояние госпитальной "серой" белизны. Койки, тумбочки, гипсы, бинты, халаты медсестер и врачей, и этот, постоянно висевший над головой потолок, изученный мною до последней трещины. От раненых неистерпимо тянуло сладковатым духом тления. Воздух в палате стоял густой и тяжкий, что даже спирт и одеколон не сбивали эту вонь.

Сначала только лежал, ходить не мог. Потом начал потихоньку расхаживаться. Но восстанавливался долго. В госпитале такие как я пользовались уважением. Во-первых разведчик, во-вторых третий год на фронте, в-третьих ранение не первое, ну и в-четвертых две боевые награды. Тогда еще не часто встречались солдаты с двумя и более наградами. Массово и активно еще не награждали, это ближе к концу войны начали делать. Да и не думал о них ни кто. На передовой не до этого. Меня за последний бой, за взятого языка, когда сам ранен был, представили к ордену "Отечественной Войны 2-й степени". Но наградили только в 1985 году. Я тогда два таких ордена получил: один по линии Министерства Обороны, другой - по линии МВД, так как в милиции после войны работал. Видимо, какой-то из них тот самый и есть, за 1944-й год. Тогда не наградили: документы где-то в штабах затерялись.

Не знаю как относиться к массовому награждению ветеранов к 40-летию победы в 85-м году, когда всем ордена "Отечественной Войны" вручали. Ведь получается, что ты на передовой был, кровь свою проливал, что ты на продскладе служил в тылу: всем одинаковая награда. Я за свой орден в госпитале восемь месяцев раны зализывал, ходить заново научился. Не понял я и про то, кому какая степень ордена должна быть. Мне вроде не 2-ю должны были вручить, а 1-ю! Слышал я, что "юбилейные" ордена без номерными выпустили, у меня оба с номерами. Кстати, после войны меня еще и медалью "За Отвагу" наградили, уже второй, получается. Вот за что и когда был представлен, не знаю. На фронте не задумывался, да и кто нам, простым солдатам докладывал из штаба: кому какую награду полагается. Командир подразделения чего-то там напишет для штабных, как-то сам доложит. А мы счастливы были, что живые вернулись, что задание выполнили. После войны, когда награды утерянные восстанавливал, я не решился добиваться этой медали, как-то не культурно получалось: самому награду выпрашивать. Тесть, Иван Федосеевич, рассказывал, что когда в конце войны какой-нибудь город освобождали, и начиналось массовое награждение в их 330-й стрелковой дивизии, то повар-еврей ходил за командиром и упрашивал представить его к медали: "Ну я же участвовал!". Хотя сам далеко от места боя находился. Со мной в милиции работал Филимонов Николай Константинович. В войну он на флоте служил. Так вот у него на кителе орден "Славы 3-й степени" и пять, пять(!) медалей "За Отвагу"! И он ни про одну награду не мог сказать: за что ее получил.

А награды я восстанавливал потому, что после войны их за ценность не считали. Важнее были документы на награды, по ним какое-то время деньги выплачивали. А "побрякушки" сыновья вместо игрушек использовали, так и потерялись все. Только орден "Красной звезды" сохранился. Когда в 65-м стали праздновать с размахом День Победы, стало принято надевать ордена на праздник. Так мне тогда пришлось у тестя кое-что "на прокат" брать: он побрякушки не любил, только орденские планки уважал, говорил, что это культурно.

На фронте не только за награды уважали. Все знали, что не только кровью их можно заработать. Уважение не только этим заслуживалось. Со мной в 44-м в госпитале лежал Виктор Волков из Подольска, 1924-го года рождения. Так этот парень два раза в штрафной роте был! И оба раза выжил! Первый раз угодил в 42-м за банку тушенки. Не кормили ни чем, а жрать то надо. Вот они втроем и умыкнули одну банку тушенки. Из троих только он и вернулся из штрафной. С Виктором еще один уникальный случай произошел на Курской дуге. Когда немец наших сначала потеснил, его ранило. Все отступали, а он остался на поле боя. А рядом с ним раненый генерал лежал. Все отошли. Кругом только убитые. Вот-вот немец придет. А они с генералом так вдвоем рядом и находятся. Оба в сознании. Поддерживают друг друга. Потом за генералом вернулись, чтобы в госпиталь забрать, и тот приказал подобрать раненого Волкова. А если не генерал, так и пропал бы Виктор. Помню, в госпитале один хвастался орденом, полученным за отражение танковой атаки. Красиво рассказывал об этом бое. Но как-то не вязался его рассказ, что-то не естественное в нем было. Опытные фронтовики это подметили. Так Волков первый не выдержал. Будучи бывалым солдатом он прямо в лом спросил хвастуна: "Ты хоть немца живого хоть раз видел. Да так чтобы в глаза ему смотреть, когда он на тебя с автоматом прет. А у тебя в это время в руке только один штык от винтовки". Тот горе-орденоносец сразу умолк. Стало ясно, что его орденом наградили по принципу "всех, кто был в том бою". А реально этот парень где-нибудь в траншее отсиделся, когда его товарищи кровь проливали. У Волкова медаль "За Отвагу" была старого образца, на прямоугольной колодке с алой лентой. Такая награда сразу говорит о том, что ее владелец давно воюет. Потом, прямо в госпитале ему орден "Красного Знамени" вручили. За что орден был не помню, но эту награду за просто так не получить. Ну мы, конечно, по-фронтовому тогда это дело отметили.

Я после госпиталя хотел вернуться в свой 27-й полк, но командование распорядилось моей фронтовой судьбой по-своему. При распределении по частям направили на собеседование к подполковнику Щербакову, только что назначенного командиром 1958-го истребительного противотанкового артиллерийского полка. Щербаков, понимая особое назначение своего полка в предстоящей операции, лично участвовал в подборе кадров, и в первую очередь разведки. Подполковник подробно расспрашивал о боевых делах, коснулся знаний топографии, устройства артиллерийских орудий и даже семейного положения. От Щербакова я вышел сержантом, командиром отделения разведки взвода управления 41-й отдельной истребительной противотанковой артиллерийской бригады большой мощности 1958-го истребительного противотанкового артполка. Это было в декабре 1944-го года.

Тяжело было после восьми месяцев лечения на службу возвращаться. Привык к госпитальной чистоте, к теплу, к сну на чистых простынях. Сон в госпитале нарушается только криком тех, кто, засыпая, продолжает воевать: в атаку ходит, в танке горит. Я тоже из таких был: частенько во сне воевал. Днем все балагурят, байки травят, за медсестрами ухлестывают. А к ночи как будто каждый занимает свое место в траншее, в танке, у пулемета, возле орудия. И начинается… Особенно жаль было танкистов. Эти громче всех, на весь госпиталь горели в танках. Я на фронте им не завидовал. Жуткая смерть у них была. Какой там бензиновый или дизельный двигатель у танка. Дизельные хуже горят. Горят как миленькие. У меня старший сын Николай срочную в танковых войсках служил, в Кантемировской дивизии. В танке механиком-водителем участвовал в параде на Красной Площади. Он то наслушался рассказов танкистов-фронтовиков. Да и мне в 45-м под Варшавой довелось немецкий танк подбить. Вернее, гранату я в него бросил, а дальше не знаю. Некогда тогда было выяснять, подбил ты его или нет. Бой тяжелый шел. Потом я этот танк все же увидел подбитым. Может это я его тогда …

Время в госпитале тянулось медленно. При чтении скупых строчек сводки с фронта у всех возникала одна мысль: быть там, вместе со всеми, на передовой. А так, пока ты лежачий, то особо делать нечего. Если уже на поправку идешь, то тебя привлекают на всякие легкие работы: кому что по силам. Настроения тоже у всех разные. Тяжело было тем, кто ничего не знал о судьбе своих семей, чьи родные места были оккупированы, кто скорбные письма получал из дома, с вестями о гибели кого-то из близких. Письма из дома, которые писала сестра Анна, я получал не часто. Из них я узнал о житье-бытье семьи Карповых после освобождения деревни от немцев, об их скитаниях в поисках крова над головой, о замужестве сестры и рождении у нее сына Вячеслава. Еще сестра писала, что Иван тоже воюет, а о Петре до сих пор нет никаких известий. Сообщала Анна и о том, что семья Карповых перебралась из Образцовки в Малое Шеламово, где отец из бревен от наката блиндажей срубил небольшую избу. Порадовался тому, что родные наконец-то обрели свой дом. Переживал за старшего брата Петра. Он когда вернулся в начале войны к себе в Донецк, то оттуда был призван в армию. Вестей от него не было и о его судьбе ничего известно. Потом, уже после войны Петр возвратился. Оказалось, что его часть летом 41-го попала в окружение, а сам он попал в плен, где и был всю войну.

В "новый" полк я пришел сержантом, членом партии. Меня в партию еще в октябре 43-го приняли. В конце 1944 года наш 1-ый Белорусский фронт находился на Берлинском направлении. Командованием готовилось Варшавско-Познаньская операция, которая впоследствии переросла в Висло-Одерскую кампанию. Почти два месяца войска фронта готовились к наступлению. Работа у разведчиков полка была такая же. Отправились мы как-то в поиск, ушли в тыл противника. А погода мерзкая была. Дождь лил. Потом он сменился на снег с дождем. Мы все промокли, замерзли, да еще и ориентиры я потерял. Короче: заблудились. Темно, ориентироваться не возможно. Это было в ночь с 13-го на 14-е января 1945-го года. После тяжелого ночного перехода группа для отдыха и дневного наблюдения замаскировалась в рощице. С рассветом огляделись, и я, к своему огорчению, обнаружил, что мы расположились в центре укрепрайона немцев и оказались практически в его окружении. Именно по этому объекту обороны немцев артиллерия 41-й артбригады должна была нанести сокрушительный удар. Отступать было некуда, спрятаться негде. Вокруг большое скопление немецкой техники, огневых средств и живой силы. Фашисты также заметили мою группу. Началась перестрелка. Мы экономили патроны. Немцы предприняли атаку, но она была отбита. Потом еще раз попытались взять разведгруппу и снова откатились под встречным огнем. Тем не менее, кольцо атакующих сжималось. Стараясь заглушить грохот боя, командир кричал:

Патроны беречь! Норма - один патрон на одного фрица! Понятно!

Куда уж понятней…

А тут было понятно и другое - живыми отсюда не уйти. Оставалась единственная надежда на спасение - вызвать огонь на себя для уничтожения немецкой группировки, а самим в суматохе попытаться выбраться. Когда выдалась минутная передышка, командир приказал радисту сообщить в артбригаду координаты для открытия огня. Некоторое время спустя земля вокруг вздыбилась от разрывов снарядов.

- Ну, славяне, перебежками, вперед! - и я первым вскочил.

Перебегая и ныряя в образовавшиеся от взрывов воронки, вся наша разведгруппа уносила ноги из-под огня своей артиллерии. И пока у фрицев царила паника, мы буквально выскользнули у них из рук. Выскочив из зоны обстрела, осмотрелись. Из наших никто не погиб, но у всех были ушибы, ссадины и незначительные ранения. Пока отдыхали, сориентировавшись на местности, решили продвигаться к своим. Внимательно осмотрел местность в бинокль, за пригорком заметил несколько немецких бензовозов. И тут в моей голове родилась дерзкая мысль: а не попробовать отбить у немцев бензовозы, пока все так удачно складывается! Передовой отряд в прорыве постоянно испытывал нужду в топливе. Доложил свои соображения командиру. Он оценивающе посмотрел на уставших разведчиков:

- Ну, что, славяне, рискнем еще разок? Прихватим горючее для наших? Опять же не пешком возвращаться!

Разведгруппа как-то сразу оживилась, в глазах солдат блеснул азарт.

- Шоферов среди нас нет, потому бензовозы будем брать с живыми водителями. Всем ясно? Вот и хорошо.

Мы осторожно приблизились к бензовозам. Рассредоточились. Немецкая автоколонна, видимо, остановилась переждать артобстрел. Двигатели работали, водители сидели в кабинах. Офицер сопровождения с помощником стояли в стороне у кустарника и что-то обсуждали.

Оценив обстановку, командир поставил перед каждым разведчиком задачу. Главное - сработать синхронно, убрать офицера с помощником и приставить стволы автоматов к водителям.

В этот день везенье было на нашей стороне. Операция захвата прошла быстро и без лишнего шума. Обалдевшие от страха и русской наглости, немцы послушно двинули бензовозы за головной машиной, которую сопровождал я. На мне был китель немецкого обер-лейтенанта. По всей видимости, фрицы не придали большого значения передвижению бензовозов в своем тылу, и колонна благополучно прибыла в расположение наших войск.

Уже после освобождения Варшавы, в апреле 45-го, Я был награжден самым почитаемым солдатским орденом "Славы".

Тяжелые и кровопролитные сражения Висло-Одерской операции длились почти два месяца. Наш 1958-й истребительный противотанковый полк с боями теснил и уничтожал подразделения немецкой группировки "Висла". Полк, постоянно маневрируя, наносил мощные удары по фашистским позициям, уничтожая укрепления, технику и живую силу противника. А сколько ненависти к фашистам тогда было у солдат, идущих по вражеской земле. У каждого были свои счеты с врагом. Многие потеряли дом, близких, любимых, друзей, а все хорошее осталось по ту сторону войны. За все фрицы должны были заплатить. Я, как и все бойцы Красной Армии, ненавидел врагов. Оккупанты сожгли мою деревню и обрекли семью на долгие скитания в поисках пропитания и крова над головой.

Смерти я не боялся, но и не искал ее, хотя она всегда была рядом, отнимая одного за другим боевых товарищей. Не хотелось только погибать в конце войны, когда победа была уже так близка!

И вот она, земля фашистских выродков…Тогда слепая жажда мщения овладела нами. В первые дни на немецкой земле передовые отряды дрались с особой яростью. Все, что попадалось на их пути, под мощным напором буквально стиралось с лица земли, будь то оборонительное сооружение или населенный пункт.

Сердцем то я понимал состояние души солдат, но умом не допускал варварского отношения к мирному населению. Не фашисты же мы, и не должны, значит, поступать как они. Мертвых-то уже из земли не поднимешь.

Вскоре до нас был доведен приказ Верховного Главнокомандующего о правилах поведения бойцов и командиров на оккупированной немецкой территории.

Наша разведгруппа 41-ой истребительной противотанковой бригады находилась в постоянном поиске целей в немецком тылу. В очередной раз вышли на задание. Едва саперы сделали проход в минном поле, как мы заметили мощную огневую точку, оборудованную в подвале разрушенного дома. Командир разведгруппы, оценив обстановку, принимает решение - подорвать:

Сержант Карпов, бери своих орлов и действуй по обстановке.

Есть.

В темноте мое отделение разведчиков подкралось к дому. Немцы хорошо укрылись. Просто так не возьмешь. Я стал искать хоть какую-нибудь зацепку.

Ребята, кажется, дверь! - шепчу.

Действительно, в чудом уцелевшей стене сохранилась полуоткрытая дверь в подвал.

Ее никто не охранял, без шума, проникли в подвал. В полутьме немцы поочередно вели наблюдение за передним краем и открывали огонь при малейшем движении с нашей стороны. Бросив пару гранат для верности, свалились на головы фрицев. Оставшихся в живых били короткими очередями, опережая их выстрелы. Двое забившихся в угол фашистов подняли руки. Их выволокли наружу.

Товарищ старший лейтенант, задание выполнено! - отрапортовал я.

Проход пехоте был обеспечен, но бронетехнике путь преграждал противотанковый ров. Вот тут-то пригодились саперы. Заложив всю имеющуюся взрывчатку в крутые откосы противотанкового рва, они произвели направленный взрыв. Когда дым и пыль рассеялись, на месте взрыва, крутые откосы рва превратились в пологие, достаточно проходимые для наших танков. В образовавшийся проход и рванули танки передового отряда, а под их прикрытием вперед пошла пехота.

Атаку наших войск противник попытался смять сильным артиллерийским огнем. Несколько наших танков было подбито. Остановились. Пехота залегла. Артиллеристы получили приказ подавить огневые точки гитлеровцев. Батареи 41-ой истребительной бригады развернулись и ударили по вражеским дзотам.

Не успевшие перекурить мои разведчики принялись по рации корректировать огонь. Мне и самому в такие минуты хотелось сесть к прицелу орудия и меткими выстрелами поражать цели противника.

Наши танки вновь развернулись в боевую линию и пошли вперед. За танками поднялась пехота. Наступление продолжалось…

Потом мои разведчики и саперы, сделав свою работу, отдыхали у стен разрушенного дома, курили, делились впечатлениями и ждали дальнейших указаний командования.

Да, в профессии разведчика особая романтика. В зависимости от обстоятельств мы становись и пехотинцем, и сапером, и артиллеристом. А сколько нужно терпения, выдержки, ума, чтобы проанализировать все возможные комбинации противника, найти единственно верное решение, "шестым" чувством нащупать самое уязвимое место врага".

В середине апреля наша бригада вышла к Зееловским высотам. С учетом сложного рельефа местности, гитлеровцы сумели организовать труднопреодолимую оборону. Находясь в 10-12 километрах от наших исходных рубежей, глубоко зарывшись в землю, особенно за обратными скатами высот, противник смог уберечь свои силы и технику от огня нашей артиллерии и бомбовых ударов авиации. Разведка постоянно совершала рейды в тыл врага. Мы тогда по несколько суток работали без сна и отдыха. Лишь иногда только во время привала удавалось вздремнуть часок-другой. Все измотаны основательно, но обстановка требовала большой самоотдачи - нельзя было сдерживать темп наступления на Берлин.

За последние месяцы состав разведгрупп 41-й артбригады значительно обновился. На смену погибшим и раненым к нам пришли молодые малообстрелянные солдаты, и вся тяжесть ответственности за выполнение заданий лежала на командире группы и нескольких опытных разведчиках. К исходу 17 апреля удалось обнаружить хорошо замаскированный участок обороны противника, в направлении наступления 1958-го артполка. Командир разведгруппы, уточнив координаты немцев, приказал радисту передать шифровку в полк. Радист долго пытался наладить связь со своими, но обратной связи не было. Ночью наушники рации повредило осколком снаряда, поэтому трудно было понять: получили артиллеристы координаты опорного пункта обороны противника или нет. Молчание нашей артиллерии очень обеспокоило. Старший лейтенант не находил себе места и раздраженно приказывал радисту вновь и вновь передавать сообщение в полк. Наконец терпение его лопнуло, и он подозвал меня к себе:

- Вот что, Егор, ты из нас самый опытный, думаю, что пробьешься к нашим с донесением. Иначе наступление полка сорвется, только людей зря положим.

Как мне тогда не хотелось покидать свою группу в такой критический момент, но в то же время я понимал, что, кроме меня, никто, пожалуй, к своим не дойдет.

Есть, доставить донесение! - ответил и двинулся в сторону расположения артбригады.

Как говорили разведчики, пошел "скачками": где по-пластунски, где перебежками, ныряя в воронки от бомб и снарядов. Я спешил с донесением. Без особых помех продвигался километра полтора. Наметил очередную остановку у развалин - они были метрах в пятидесяти. Перебежал к ним, а это вовсе не развалины, а штабель боеприпасов, накрытый брезентом. В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада. У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт немецкого часового. Я осторожно отполз в сторону. И снова - то ползком, то перебежками, обливаясь потом, достиг наконец расположения артбригады. Передал донесение командира разведгруппы и без сил упал на землю.

Потом долго и томительно ждал я возвращения разведгруппы. Но ни в этот день, ни на следующий ребята мои не вернулись с боевого задания. Впоследствии выяснилось, что командир разведгруппы вызвал огонь на себя, и разведчики ценой своей жизни обеспечили прорыв наступающих войск. По всей видимости, они погибли или получили ранения от огня своей артиллерии. В полк из них никто не вернулся. А до конца войны оставалось меньше месяца.

1958 артполк упорно продвигался к Берлину. Однажды артиллеристы 41-й артбригады и несколько танков наткнулись на противотанковые "ежи" и стену из мешков с песком - все это было опутано проволокой и имело угрожающий вид. Командир артбригады лично послал меня с группой саперов уточнить обстановку: возможно, немцы заминировали объект. Мы обнаружили, что брошенный фашистами опорный пункт действительно заминирован и на обезвреживание уйдет достаточно много времени. Артиллеристы, посоветовавшись с танкистами, развернули орудия и с небольшого расстояния крыли огонь по этим заграждениям. Замаскированные мины сразу же взорвались. В образовавшуюся брешь вслед за танкистами двинулись артиллеристы и одними из первых достигли окраины Берлина.

Поздним вечером командиры, выставив часовых у орудий, разрешили бойцам отдохнуть. Уставшие артиллеристы, разведчики завалились спать прямо на полу в ближайшем доме. Но случилось непредвиденное. На рассвете гитлеровцы скрытно подошли к батарее. Сквозь сон я услышал трескотню немецких автоматов. Рядом с домом оглушительно разорвался фаустпатрон.

К бою! - командовал наш командир и все бросились в бой. Одним из первых я выбежал из дома и тут же был прижат к земле огнем. Вокруг все грохотало. Немцы упорно лезли напролом.

Совместными усилиями мы отбили первый натиск. Артиллеристы добрались к орудиям, и грохот пушечных выстрелов покрыл автоматную трескотню. Мы продолжали отстреливаться, но неожиданно гитлеровцы стали отходить. Только тогда услышал за спиной рокот танков "Т-34". За ними наступали подразделения автоматчиков. Наконец рассвело, и перестрелка закончилась. Наступил последний день перед Победой. Но ни я, ни бойцы из штурмовых отрядов артиллеристов и танкистов не могли знать, в какой час гитлеровцы сложат оружие. До вечера шла перестрелка, и только среди ночи вдруг поступил приказ прекратить огонь. Непривычная тишина опустилась. Все бойцы и командиры в волнении ожидали развязки событий.

Второго мая к трем часам дня противник прекратил сопротивление. Вот она - долгожданная Победа! Мы ликовали! Но после капитуляции гарнизона фашистской столицы Берлинская операция продолжалась еще шесть дней. За это время 1958-й ИПТАП в составе 1-го Белорусского фронта вышел к Эльбе на соединение с войсками союзников.

Встреча с американцами началась отнюдь не с братания.

Я с группой разведчиков-наблюдателей выдвинулся вперед и занял удобную позицию для наблюдения на господствующей высотке и корректировал огонь артиллерии полка. Вначале казалось, что артиллерия обрабатывает немецкие позиции, но, судя по ответному огню, это были не гитлеровцы. Только потом уже я узнал, что наша артиллерия обстреливает американцев. Доложил по команде о своих наблюдениях, но артиллерийская канонада продолжала нарастать. Союзники, видимо, демонстрировали свои силы. В итоге американцы поняли, что перед ними мощные вооруженные силы, прекратили огонь и запросили советское командование сделать то же самое. Артиллерийская дуэль была остановлена. Война закончилась.

Вскоре настало время и для демобилизации. Я тоже настроился на демобилизацию, но еще почти два года пришлось служить в группе советских войск в Германии, пока армия не обустроилась на новых местах и на смену фронтовикам пришла молодежь призыва 1945-46 годов. Мне предложили остаться на сверхсрочную службу, но я не согласился. Меня тянуло домой к мирному труду, к родным. Семья в последние 2-3 года бедствовала. Сыновья еще не вернулись с военной службы, а прокормить шесть человек у отца уже не было сил, да и возраст уже давал о себе знать, и война сказалась на здоровье. В первые годы после войны все жили впроголодь, да и одеть было нечего. Как ни старались родители поправить материальное положение в семье, ничего не получалось. Вскоре старший брат Петр вернулся из фашистского плена и, увидев плачевное житье-бытье своих близких, очень расстроился, обвинил свою мать, Меланью Никитичну, во всех бедах, считая, что та не уделяла должного внимания его жене Марии и сыну Геннадию. Вообще-то, Петр не очень-то жаловал сына, почему-то считая его не своим, а жену свою любил до самозабвения и готов был за нее, как говорится, пойти в огонь и в воду. Он считал, что если бы не Марков сад, не увидел бы он больше в живых свою ненаглядную Марию.

Я, конечно, как мог, помогал родным. Сразу после победы выслал 3 посылки с различным трофейным тряпьем, чтобы хоть как-то помочь семье одеться. Невестой перед войной не успел обзавестись, поэтому все содержимое посылок, как правило, предназначалось для сестры Анны. Для нее высылал обувь, юбки, блузки, а для матери - скатерти, занавески, покрывала. Кое-что перепадало и отцу, а иногда и для Марии, жены Петра. Да и что мог прислать семье простой сержант Карпов на свою скудную армейскую зарплату. Посылки еще больше раздражали моего старшего брата Петра, вкусившего всю "прелесть" гитлеровских лагерей. На все доводы отца и матери, что семье живется трудно и помощь исходит только меня, Петр неизменно отвечал: "Завесил вам Жора глаза немецким занавесками, а вы и видеть ничего не хотите!" вскоре он забрал жену с сыном и уехал в Донецк на шахты.

Службу в Германии не отмечу какими-то важными событиями. Служил как все, передавая свой боевой опыт молодым солдатам. Иногда ходил в увольнение: посидеть в пивной или просто прогуляться по городу.

Однажды, в одну из таких прогулок, познакомился в пивной с немцем по имени Ганс, который был лет на пять старше, но на воинскую службу в гитлеровскую армию не призывался по состоянию здоровья. Впоследствии знакомство переросло в приятельские отношения, закончившиеся знакомством с женой Ганса Мартой, молодой красивой немкой. Немецкая чета обожала Жоржа (так они меня называли) и часто приглашали в гости на чай. Мне тоже понравилась Марта, и я стал захаживать к ней в отсутствие Ганса. Немец знал о наших отношениях, но почему-то не препятствовал этим встречам. Наверное, знал, что долго не протянет. Надеялся, что советский друг не оставит жену без помощи. Так продолжалось больше года, до смерти Ганса. А я продолжал встречаться с Мартой и готов был жениться на ней, но существующие советские законы категорически запрещали брак между советским военнослужащим и немкой из оккупированной Германии.

Через год после окончания войны мне вручили медали "За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина" и "За победу над Германией". В конце 1946 года 41-ю артбригаду расформировали, и меня перевели служить в 124-ю гаубичную артиллерийскую бригаду большой мощности. 20 марта 1947 года я был уволен в запас и после пятилетней разлуки с близкими вернулся домой, в Малое Шеламово. Родным на все ставшиеся от службы деньги накупил подарков, а для себя приобрел небольшой мотоцикл для возможных поездок в город или соседние деревни.

До родных мест добирался две недели, заблаговременно отправив мотоцикл багажом. На поезде проехал через Германию, Польшу, Белоруссию и часть России до Москвы, видя повсюду еще не восстановленные из руин города и поселки. Сделав в Москве пересадку на поезд южного направления, я через несколько часов добрался до станции Скуратово. На следующее утро пересел на рабочий поезд и через час с небольшим прибыл в Мценск. Получив в багажном отделении свой мотоцикл, нашел на колхозном рынке земляков и, погрузив свою поклажу в сани, к концу дня прибыл в деревню.

Родные места встретили меня нищетой и разрухой. Колхоз только-только восставал из пепла. От некогда процветающего колхоза в Малом Шеламово оставалось только 6 дворов, в Красном Хуторе - девять. Основная рабочая сила - бабы, старики и дети. Молодые, здоровые мужики либо остались на полях сражений, либо не захотели возвращаться на родные пепелища.

Председателю колхоза Шукалову из остатков трех бригад удалось сформировать лишь одну, да и то объединившись с соседним Заводским Хутором. Из-за отсутствия мужиков бригадирами попеременно назначались бабы, но у них как-то все не ладилось: то дети без присмотра, то корова не доена, то огород не прополот. В колхозе с нетерпением ждали возвращения фронтовиков.

Как только я приехал, меня навестил председатель колхоза. Иван Федосеевич расспросил о службе и планах, затем, посоветовавшись с моим отцом, предложил должность бригадира. Так я, бывший фронтовик стал осваиваться на "гражданке". Конечно же, пятилетняя служба в армии отразилась на характере и образе жизни, но судьба не оставляла выбора. Пришлось начинать втягиваться в тяжелую крестьянскую жизнь. О продолжении учебы не могло быть и речи: в семье я был теперь единственным трудоспособным мужчиной. Отец мой, Иван Александрович к этому времени совсем занемог, поэтому больше чем кто-либо радовался возвращению сына. Старший сын не подавал о себе вестей, к тому же я был любимцем матери, что всегда обостряло отношения между мной и братьями.

Не долго радовался отец возвращению сына. 1947-й - последний год его жизни. Только одно дело оставалось незавершенным: я не был женат. Невесту подобрали из семьи председателя колхоза. До войны я не был знаком с Ольгой. Будучи старше ее на четыре года, я уже учился в семилетке, когда она только поступила в начальную школу, затем я и вовсе уехал из села. Слишком долгое время был оторван от дома. Знакомство наше состоялось летом 1947 года, когда Ольга вернулась из Сибири. Почти каждый вечер приходил я в Красный Хутор на молодежный "пятачок". К концу лета я и Ольга стали подумывать о предстоящей свадьбе. Сватовство должно было состояться после уборочной.

Неудачное замужество сестры Анны всегда тяготило отца, и он искренне хотел, чтобы мне повезло больше и семья наконец-то выбралась бы из нищеты. Однако старику не суждено было увидеть мою свадьбу. В октябре ему настолько стало худо, что он уже не мог слезать с теплой печи. Зная, что дни уже сочтены, он успокаивал нас, говорил, что достаточно пожил и смерти не боится. Отец не обманул. В годы войны я видел много смертей: погибали боевые товарищи, но смерть отца была ни с чем не сравнимой потерей. Похоронили Ивана Александровича скромно и тихо на сельском погосте Верхнего Шеламово. Это кладбище было последним пристанищем для всех усопших с соседних деревень.

Спустя сорок дней, в ноябре 1947 года, мы поженились. Свадьба была немноголюдной, но по-деревенски веселой. Сначала жили в Малом Шеламове в доме родителей. Тесновато было в маленькой избе: мать перебралась спать на печку, а мы в небольшой горнице теснились, с нами сестра Анна с сыном.

С питанием тогда было туго. Практически все молоко, мясо и яйца в обязательном порядке сдавались государству. Семье оставался лишь обрат от молока да потроха от сданного мяса скота. Основная пища - хлеб, картошка, соленья собственного производства. Но даже эти продукты жесточайше экономились, и только в праздник семья могла позволить себе какие-то "излишества".

Я в свободное время занимался ремонтом своего мотоцикла. С техникой никогда не был "на ты", поэтому каждый раз все сводилось к очередной разборке и сборке отдельных узлов мотоцикла, а техника от этого лучше не работала. Зато домой приходил в изрядно испачканной рубашке, что постоянно раздражало мою молодую жену и мать. В конце концов, упреки женщин возымели силу, и я избавился от мотоцикла, продав его знакомому парню из соседней деревни.

А когда родился сын, мы с Ольгой начали всерьез задумываться о строительстве собственного дома. Но без помощи родителей эта проблема казалась неразрешимой, так как не было денег. На семейном совете по настоянию тестя Ивана Федосеевича и тещи Александры Ильиничны было решено построить дом в Красном Хуторе на месте сожженного в войну дома бабушки жены. Практичный Иван Федосеевич уже несколько лет возделывал землю на этом месте, а получаемые урожаи картошки в основном шли на продажу, принося в дом дополнительный заработок. Как фронтовик я пользовался определенными льготами, и председатель колхоза быстро организовал заготовку леса для строительства, помог нанять плотников и пильщиков. Когда дом был практически готов, закончились деньги. Осталось-то всего ничего - заказать оконные рамы и поставить их. И вновь Иван Федосеевич пришел на помощь. Он дает мне разрешение на выкашивание по "неудобьям" травы. И я где только мог косил траву. С трудом набрал небольшой воз сена, который продал за 120 рублей на мценском базаре. На вырученные деньги купил оконные рамы. Остальное доделывали собственными силами. Как и все в деревне, покрыли крышу соломой. Вскоре небольшой новый дом красовался среди вишневого сада, и немногочисленная моя семья перебралась в собственное жилье. То-то было радости! Сени и хозяйственные постройки в свободное время мастерил сам. От отца остался нехитрый набор плотницкого и столярного инструмента, и я принялся за дело. Для строительных нужд не было ни средств, ни материалов, поэтому использовал все, что попадало под руку. Сарай строил просто: забил по периметру колья, переплел их прутьями орешника, затем покрыл соломенной крышей - и хлев для скота готов.

Заработки в колхозе в то время были мизерные, да и то в виде продукции, произведенной на колхозных полях: зерно, сено, солома. К тому же подрастали дети, которых нужно было учить. А какое образование можно получить в сельской школе? Необходимо устроиться на работу в городе. Из колхоза, по закону, уйти было нельзя!

Тут пришли на помощь семейные связи. Сестра моей тещи жила с семьей в Серпухове. На одной площадке с ней находилась квартира высокого чина в органах МВД. Шел 1952 год. время было трудное, а порядки в стране жесткие. И все же я выехал в Серпухов, чтобы попытаться изменить свою судьбу. И действительно, связи помогли в оформлении документов для поступления на работу в органы МВД. Заявление о приеме и автобиографию я написал 5 марта 1952 года - ровно за год до смерти И.В. Сталина. Полгода, как и положено, шла проверка документов, и с 10 сентября был зачислен сотрудником милиции. Прием на работу туда для всех близких был полной неожиданностью. В моей биографии на тот момент было, как минимум, три причины, по которым я не мог быть принят в МВД:

Во-первых, едва ли не самовольный уход из колхоза.

Во-вторых, старший брат Петр во время войны находился в фашистском плену.

В-третьих, сам я в течение двух месяцев жил на оккупированной территории.

Обо всех этих фактах я просто умолчал при оформлении документов, а проверка, видимо, была не столь тщательной. Спустя некоторое время меня направили работать в дорожную милицию г. Щекино. Работал по сменам, жил в общежитии, а домой наведывался лишь в отпуске да в редкие выходные дни, поэтому семью и родных видел редко. Проработав так с полгода, решил подать рапорт о своем переводе в г. Мценск по семейным обстоятельствам. Начальство пошло навстречу просьбе подчиненного, и меня перевели инспектором дорожного надзора на новое место работы.

Мценск в то время представлял собой еще не восстановившийся после военных разрушений город. Через него проходила трасса Москва-Симферополь, заново проложенная пленными немцами. Участок дорожной милиции тогда три небольших комнатки на первом этаже только что построенного двухэтажного жилого дома. Рядом располагалась станция технического обслуживания автомобилей, гостиница и ресторан. Это было самое ухоженное место в городе. Все дорожки были заасфальтированы, вокруг разбиты цветники. Руководил Мценским взводом дорожной милиции фронтовик кадровый офицер майор Федцов Василий Иосифович. Взвод был укомплектован, в большинстве своем, бывшими фронтовиками, поэтому коллектив отличался сплоченностью и взаимопониманием.

Видавшая виды "Победа" у начальника и три таких же мотоцикла "Урал" - вот и все транспортные средства взвода дорожной милиции. Движение по трассе в то время не было таким напряженным, как сейчас, поэтому инспекторы дорожного надзора вполне справлялась с поставленной задачей. На обслуживаемом участке дороги насчитывалось всего три поста контроля движения: при въезде в город со стороны Москвы, в городе и в деревне Первый Воин, возле которой в 41-м особо успешно дрались танкисты Катукова. Инспекторы работали по сменам круглосуточно, а к месту работы, как правило, добирались на попутках либо на мотоцикле, на который усаживалось порой до семи человек. Молодость и фронтовая закалка преодолевали все невзгоды милицейской службы.

Карпов Г.И. 1972 г.

Постепенно я начал отвыкать от деревенской жизни. Дома появлялся только в выходные дни, да и то не каждый раз. Иногда задерживался в городе, оформляя очередную транспортную аварию, или просто отсыпался перед заступлением на очередное дежурство. Такая жизнь не могла дальше продолжаться, я вплотную занялся проблемой переселения в г. Мценск. Зимой оформил разрешение и план на застройку выделенного по моей просьбе городскими властями земельного участка. Начал осваивать землю. Воронку от авиабомбы использовал для строительства погреба: выровнял края ямы и обложил их камнем, сверху настелил накат. Затем над погребницей построил из досок сарай для сена, к нему из обрезков бревен прилепил хлев для коровы и поросят. Участок был обнесен кольями с колючей проволокой, которую в избытке собирали на оборонительных позициях минувшей войны. Траншея немецкой оборонительной линии проходила через весь участок, пришлось ее закопать. После подготовительных работ уже в августе 1954 года, промаркировав каждое бревно, разобрали дом в Красном Хуторе и перевезли в Мценск. Оформил очередной отпуск и занялся строительством дома. Бревенчатые стены собирал в одиночку. Пакли в то время не было, и в дело шла порезанная на ленты теплая одежда, мох и трава. Супруга 2-3 раза в неделю приносила мне еду, помогала устанавливать на место бревна и обеспечивала строительство травой и мхом. За месяц стены и крыша были готовы, оставались только отделочные работы. По окончании отпуска вышел на службу, а в свободное от работы время настилал пол, потолок и утеплял дом на зиму. Местный печник сложил грубку, и я переселился в собственный дом. Спал на сколоченной из досок кровати, ел за изготовленным своими руками столом, сидя на самодельном табурете.

В начале октября дом был практически готов. Семья переехала в город уже в конце месяца и начала обустраивать новое место. Первым делом, по обычаю, запустили в дом привезенную с собой кошку. Корову и овец определили в хлев, а собаку привязали у сарая. Электричества в домах в то время еще не было, а воду можно принести только со станции техобслуживания. Дом находился почти на окраине города, а дальше только поля, луга да узенькая тропинка, ведущая на станцию техобслуживания. Единственным развлечением в доме было радио. 1954 год был наиболее удачным. Наконец-то удалось сделать решительный шаг в своей судьбе - обосноваться с семьей в городе. На службе все складывалось хорошо, и я получил две благодарности начальника Орловского отделения дорожной милиции. В пятидесятых годах в Мценске было сложно с трудоустройством. Работали в основном мужчины, а женщины хлопотали по хозяйству.

В 1949 году демобилизовался брат Иван. Он служил на Дальнем Востоке. Был награжден медалью "За победу над Японией". По возвращению работал в колхозе. Вскоре Иван случайно прочел объявление о продаже земельного участка со срубом возле моего дома. Участок вскоре за небольшие деньги был приобретен для матери и сестры Анны с сыном. Я за лето 1957 года собрал сруб и крышу, настелили полы и потолки. Знакомый печник сложил небольшую печь, и в ноябре новоселы перебрались в город. Дом в Малом Шеламово был разобран , и из его бревен пристроили сени и соорудили сарай.

В 1964 году перевезли из деревни в Мценск дом Ивана Федосеевича и Александры Ильиничны. Они, соответственно, тоже переехали.

В начале 70-х поверх своего старого дома я построил новый, большой бревенчатый дом на несколько комнат, пристроил кирпичную кухню и ванную. Во дворе соорудил гараж для мотоцикла с коляской. До того времени продолжал работать в ГАИ. Был награжден знаком "Отличник милиции", медалями "За безупречную службу" и юбилейными. На пенсию вышел в звании майор милиции. Вот так и по сей день живу в Мценске. Вырастил троих сыновей, у меня четыре внука, правнук.

Ветеран Великой Отечественной Войны Карпов Георгий Иванович ушел из жизни в 2000 году. Похоронен в Мценске.