Я родился 20-го декабря 1926 года в Курской области. Мое родное село Любимовка в ту пору было очень большое – дворов на тысячу, наверное. Несколько школ работало, а главная улица километров на десять тянулась.
- Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи.
- Наша семья по тем временам была совсем небольшая. Нас было всего четверо: отец, мама, сестра Мария и я.
Знаю, что до коллективизации наша семья относилась к середнякам. Землю имели, лошадь, корову, курей много. Дом неплохой, железом крытый, в то время это большая редкость была. К тому же отец и его два брата еще и чумаковали – возили в Крым зерно, а оттуда соль. У них была целая артель подвод на десять. И семья со стороны матери, они Скомороховы, тоже не на последнем месте была.
Но где-то в 1930 году, то ли из-за коллективизации, то ли еще из-за чего, не знаю, отец уехал на заработки в Каменское, так тогда назывался Днепродзержинск, и устроился слесарем на знаменитый металлургический комбинат «имени Дзержинского». И всю жизнь он там портальные краны монтировал.
Когда отец забрал нас к себе, то мы поначалу кочевали. Жили то на одной квартире, то на другой, пока отцу не дали комнату в бараке. Но это звучит мрачно – барак, а соседи были хорошие, и жили мы дружно. Сказать, что в материальном плане мы жили очень хорошо – нет. Много чего не хватало в магазинах, даже самых необходимых вещей. Но то предвоенное время я все равно вспоминаю с удовольствием. Потому что постоянно чем-то занимались, ходили в кино, театры. Жили пусть и небогато, но дружно, весело, спокойно, почти никакой преступности. За свою работу отец в большом почете был, и ему часто давали билеты в театр. Я до сих пор помню, как мы ходили. Постоянно отмечали какие-то праздники, ходили на демонстрации, а нас, детей, еще и возили на машине по городу. Причем, Днепродзержинск в ту пору был очень многонациональный. Помимо русских и украинцев там жило много поляков, поэтому и костел был, и даже польский клуб работал.
- Голод 1932-33 годов вашу семью коснулся?
- Мы не очень голодали. Отцу на заводе выдавали талоны и по ним мы получали кое-какие продукты. Но я помню, что по улице идешь, а там лежит готовый…
- Как в школе учились?
- Не очень. Усидчивости, наверное, не хватало. Но некоторые предметы мне нравились, особенно рисование. У нас был красивый Дворец пионеров, и я вначале там занимался в струнном оркестре, на мандолине играл, а потом стал ходить в изостудию. У нас был прекрасный преподаватель, он постоянно возил на экскурсии по музеям, рассказывал просто замечательно, и так нас этим делом заразил, что я уже подумывал стать художником.
- Что-нибудь говорило о том, что приближается война?
- Такого, чтобы кто-то прямо так сказал: «Скоро будет война!», я не слышал. Но я бы сказал, что было какое-то общее ощущение этого. Ведь сколько было разных инцидентов на границе, шпионов, и недаром Советский Союз постоянно готовился к отпору. Да и песни, и фильмы, и спектакли в театрах в какой-то степени готовили к войне. Поэтому когда она началась, это лишь в какой-то степени оказалось неожиданным, но в целом этого и ждали.
- Как вы узнали о ее начале?
- По-моему, по радио услышал. Кругом ведь репродукторы висели. Но если родители пережили и революцию, и гражданскую войну, и знали, что это за горе, поэтому сильно расстроились, то мы, подростки, где-то даже обрадовались. О подвигах мечтали. Поэтому когда уже в конце августа оказались в оккупации, для всех нас это был полный крах… Тут уж мы в момент повзрослели.
- Люди как-то обсуждали неудачи начального периода войны?
- Я помню разговоры, мол, слишком неожиданно все началось, внезапно. А я списывал это на слабое вооружение. Ведь сколько войск мы ни видели, но я, например, ни разу не видел наших танков. Только пехота или кавалеристы.
- В эвакуацию не думали уехать?
- У отца на комбинате еще чуть ли не до войны начали готовиться к эвакуации, поэтому все четко было организовано, и он даже уехал с заводским эшелоном. Но они успели проехать километров пятьдесят, застряли где-то по дороге, а немцы уже стороной обошли, и он вернулся домой.
- Вас привлекали к каким-то оборонительным работам?
- А как же. Мы с западной стороны города копали противотанковые рвы. С той стороны много балок, а мы рыли так, чтобы соединить их в один непрерывный ров. Но немцы пришли со стороны Днепропетровска и почти без боя заняли город.
Мы тогда уже на Украинской улице жили. Отцу от завода выделили в двухэтажном доме двухкомнатную квартиру. Так мужчины нашего дома устроили в подвале и на чердаке места, где можно было спрятаться. И когда немцы уже заняли часть города, семь мужиков и я, прятались на чердаке.
Пришли в наш двор, курей похватали, собаку застрелили. Но нас не искали, не знали видимо. Мы посмотрели на них, а они считай все пацаны совсем, большинству по восемнадцать-двадцать лет. Рукава закатанные, бляхи на груди… Вроде и не страшные с виду, а потом как пошли слухи: там кого-то расстреляли, там кого-то повесили, тут мы и увидели, какие они изверги… Конечно, мы их боялись.
А потом я на них и вблизи насмотрелся, когда они у нас на квартире жили. У нас же до войны только половина дома была жилая, а во второй работал детский сад. Так, когда немцы пришли, они в этом крыле расположили какой-то штаб, а в некоторые квартиры определили на постой офицеров. К нам, например, подселили двоих. Но это случилось, когда их уже погнали на Кавказе и они злые были как собаки. В комнате, где они жили, была полка с учебниками. Хочу зайти, взять, а меня иной раз даже не пускают: «Век!» А однажды с фронта приехали офицеры, злые как черти, так они свою собаку на меня натравили. Но я успел выскочить в спальню, а один швырнул бутылку в дверь…
А шофера, кстати, у немцев были наши пленные. Во дворе постоянно стояли их машины, мы с ними познакомились и они рассказывали всякие подробности. Где наши войска, где что, как информбюро одним словом. Хорошие хлопцы.
- Чем жили в оккупацию?
- Время было тяжелое. Не хватало хлеба, да всего, даже соли. Но как-то выкручивались. Мы еще до войны завели свое маленькое хозяйство. Кур, свинок выкармливали, и что-то с него осталось и на войну. Как многие пробовали ходить по деревням и менять продукты на одежду. Но откуда столько вещей взять? Потом отец стал делать на продажу крупоружки, что-то меняли на рынках. Но там было опасно чем. Постоянно ходили полицаи, а они обязательно что-то да заберут себе. И немцы забирали. Теплую одежду в основном. А вот к мадьярам даже специально ходили что-то менять на папиросы. Они ничего не отбирали.
Но главным нашим добытчиком в войну была мама. Она у нас была прекрасный портной, и могла перешить все что угодно. Мне рассказывали, что еще в юные годы она работала в какой-то артели, которая что-то там шила для царского двора. Но потом вышла замуж и стала работать уже дома. И вот наша мама все время шила. Причем настолько хорошо, что когда ее в деревню приглашали, прямо целая очередь собиралась. А я по хозяйству работал. Но иногда удавалось что-то и на каких-то складах подворовывать. То уголь, то соль.
- Вас не должны были отправить на работу в Германию?
- Меня дважды в облавы ловили и выписывали предписания явиться на медкомиссию. В первый раз я попал в облаву в кинотеатре. Вышли с позднего сеанса и человек пять нас задержал патруль. Привели в комендатуру, выпустили, но выписали повестку. А вначале ведь нужно пройти медкомиссию, которая в здании 3-й школы располагалась.
Так я накануне натер чесноком глаза. Они покраснели и постоянно слезились, но зато немцы определили у меня трахому, а это же заразная болезнь, а с такими в Германию не посылали. Потом, правда, долго пришлось лечиться, поэтому во второй раз я перед медкомиссией проделал уже другой трюк.
Исколол себе руку обычной иголкой и натер все тем же чесноком. А наутро не узнал руки – настолько опухла да еще сильно болела. И как только я ее показал немецкому доктору, он меня сразу прогнал – «Век!», и я бегом домой…
Но я дважды бывал на станции Баглей, откуда и отправляли в Германию. Я видел, какой там плач стоял, ужасно смотреть…
- Про партизан что-то слышали в оккупацию?
- Конечно. У меня ведь были приятели, с которыми мы откровенно говорили. И некоторые ребята рассказывали, что за Днепром и у нас в городе есть подпольщики. А сам я видел на улицах расклеенные листовки.
- Среди тех, кто стал сотрудничать с немцами, были ваши знакомые?
- Ну, так чтобы полицаями, таких не было. Но у мамы была одна знакомая, у которой муж служил в НКВД, причем, в высоком звании. Но он на фронте, а на нее кто-то написал донос, и она скрывалась. А потом ее поймали, и она вынужденно стала с ними…
- Вообще, с немцами много девушек гуляло?
- Много. Таких ругали, конечно. А после освобождения их куда-то забирали, разбирались.
- Как проходило освобождение?
- У нас все прошло относительно нормально. Пришлось, конечно, прятаться, но главное, что все обошлось без больших неприятностей и мы наконец-таки дождались своих.
- Когда вас призвали?
- Днепродзержинск освободили 25-го октября, сразу началась мобилизация, и уже на 3-й день я тоже пошел в военкомат и попросился в армию. Но мне тогда даже семнадцати лет еще не исполнилось, поэтому призвать меня не могли. Это мне и спасло жизнь. Ведь все кто постарше сразу попали на фронт и фактически все погибли у Днепропетровска… Это, конечно, была грубейшая ошибка руководства. Разве можно неподготовленных людей сразу кидать в самое пекло?!
Отказать-то мне отказали, но меня включили в состав истребительного батальона, который состоял из гражданской молодежи. Но там я пробыл совсем недолго. Вскоре написал рапорт, и упросил-таки, чтобы меня взяли добровольцем на фронт. На этот раз военкомат дал «добро», и уже 28-го ноября меня призвали…
Сам принес домой повестку, родители, конечно, и плакали и переживали, но приказ есть приказ. Утром, когда уходил, отец с матерью подошли ко мне и на старинный манер благословили. Мама вручила мне крестик и еще небольшой оберег. До этого у нас с ней произошел такой случай.
В начале войны мы в деревне помогали убирать помидоры, огурцы, и во время уборки, у речки что-то не то запищало, не то заплакало. Глянули, оказывается, змея схватила лягушку и уже начала скручиваться вокруг нее. Но мама пожалела лягушку, и палочкой освободила ее. А она была набожная женщина, знала многие приметы, традиции, и из той веточки, выточила маленькую, сантиметра на четыре, палочку, которую мне и вручила: «Храни его - это твой оберег!» Мне и верилось и не верилось, но послушался маму. И считаю, что материнское благословение мне помогло. На фронте я в крутых переделках бывал, но как видите, остался жив.
- Куда вы попали служить?
- Таких добровольцев как я набралось человек пятьдесят, причем было много ребят с нашей Украинской улицы. Но сейчас только одного из них помню – Толя Лапшин. (По данным ОБД-Мемориал командир отделения 3-го стрелкового батальона 83-го Гвардейского полка 27-й Гвардейской стрелковой дивизии гв.младший сержант Лапшин Анатолий Павлович 1926 г.р. погиб в бою 14.01.1945 года. Похоронен в братской могиле у перекрестка дорог на северной окраине дер.Липе Радомской губернии Келецкого воеводства. Извещение было отправлено матери - Лапшиной О.Я. по адресу г.Днепродзержинск, ул.Украинская, 18/3.
Посмертно был награжден медалью «За отвагу»: «В наступательном бою 14.01.45 при прорыве сильно укрепленной и глубокоэшелонированной линии обороны противника в районе с.Ясенец, находясь в первых рядах наступающих, личным примером отваги и мужества увлекал вперед остальных бойцов. Ворвавшись в траншею, рассеял и обратил в бегство группу солдат противника» - www.podvignaroda.ru)
Всю нашу команду отправили в Харьков. Когда из военкомата вышли, моя мама пошла рядом с нами. Помню, шли по улице Широкой, она над Днепром идет, а мы все веселые, песни пели. Но чем дальше – все тише и тише. Несколько раз я выходил из строя: «Мама возвращайся, тебе же далеко придется идти!» - «Ничего сынок, я дойду!» А когда на ночлег расположились в церкви в Синельниково, тут уже все молчат. Куда мы идем?.. У меня на глазах даже слезы выступили – что там будет впереди…
А сопровождающим у нас был капитан – фронтовик после ранения. Интересный оказался мужик. Дорогой все время нам рассказывал фронтовые истории. Помню, рассказывал, что его танкетку немецкая болванка прошила насквозь, так он дырку паклей заткнул и все равно пошел в атаку. И дорогой он все время нас успокаивал: «Сынки, я вас, где попало, не оставлю. В хорошую часть определю!»
Из Харькова нас отправили в Богодухов, там стоял 52-й запасной полк 1-го Белорусского Фронта. Недели две побыли, но нас там в основном на работы гоняли: то зерно разгружать, то еще что то. А из боевой учебы только с оружием знакомили. Причем, эти занятия даже не офицер проводил, а один разбитной парень из нашей команды. Он оружие знал, и нас учил. Еще запомнилось, что в этом полку плохо кормили. В котелок наливали на двоих, и кто сколько успеет.
В общем, недели две-три мы пробыли в Богодухове, но в один день выстроили весь полк и скомандовали: «Чьи фамилии сейчас зачитаем – два шага вперед!» И человек до восьмидесяти нас вызвали. Мы обрадовались, думали, что нас на фронт пошлют...
Опять пошли пешком и дня три добирались до Ахтырки. А на ночевки всякий раз останавливались на сахарных заводах. Их в тех краях много. Где сахар помогали грузить, где древесину в вагоны, где кочегарами в котельных работали, одним словом, просто так без дела не сидели.
Наконец к вечеру пришли в Ахтырку. Оказался красивый городишко, черные леса, речка. Причем разрушений было мало, но зато в лесу осталось много сгоревших танков. Рассказывали, что там произошел большой танковый бой. Подвели к 3-этажному зданию, смотрим, а оно вроде даже как светится. Оказалось, там располагается 30-я окружная снайперская школа, в которой нам и предстояло учиться.
Помыли нас, но переодели в форму только дня через три. Да и то в б/у. И стали нас готовить на снайперов. Сколько учились, уже не вспомню, но по документам я на фронт попал только в сентябре 44-го.
- Расскажите, пожалуйста, про школу подробно. Как учились, в каких условиях жили.
- Когда мы пришли, то там никаких кроватей не было, мы сами в лес ходили, приносили жерди, и строили нары. А вместо постелей сена накидали. Но зато кормили хорошо, по 5-й норме.
Подъем в 6-00, все выскакивали. Каждое утро пробежка до полигона, это метров пятьсот, а там с препятствиями: и ползком, и бегом. Потом занятия в классах по разным дисциплинам: теория стрельбы, тактика, маскировка, изучение уставов, строевая подготовка. Все преподаватели – фронтовики. У нас, например, взводным был капитан – танкист, командиром роты – майор, а непосредственно по стрельбе были отдельные инструктора.
Считаю, обучение было на уровне. Больше всего нас тренировали без выстрелов - как правильно прицелиться, как правильно надавить на курок. Но и стреляли часто. Может даже каждый день. И боюсь сейчас соврать, но, по-моему, всегда стреляли на одну дистанцию – сто метров. Но зато старались научить так, чтобы каждый из нас мог дважды подряд попасть в одну точку. Это считалось признаком класса. А я до этого из винтовки никогда не стрелял, поэтому пришлось выкладываться на все сто. Постепенно результаты становились все лучше, лучше, лучше, так и научился. И не только я, все хорошо стреляли.
Учили и каким-то хитростям. Учили подмечать малейшие изменения на местности. Было это вчера или нет? Окопались, замаскировались, тут появился знак – пулеметчик или что-то еще. Фиксируем в тетрадь. Через какое-то время он меняет позицию, мы опять фиксируем.
Часто поднимали по ночам на тактические занятия. Помню, незадолго до выпуска подняли часа в три ночи, и отправили в марш-бросок на тридцать километров. Так мы еще до рассвета добрались туда и окопались. Комиссия пришла, проверила. Так что учили хорошо, но, конечно, тяжело было. Я за неделю гимнастерку по два раза стирал, но вид у меня был еще тот. Но главное – такая напряженная учеба давала результат.
За время обучения мы дважды сдавали экзамены. Как-то из Харькова приехал сам командующий округом Курочкин, и лично принимал у нас экзамены. Так почти все сдавали на «отлично». А школа ведь была большая, два учебных батальона, и насколько я помню, почти все одногодки – 26-й год. Было много сумских ребят. Хорошие хлопцы, пели красиво. Так у нас перед выпуском ходили разговоры, что начальник школы писал письмо наверх, чтобы нашу школу отправили на фронт одним полком. Только чтобы добавили артиллерии, других частей.
Где-то летом нас выпустили и всю школу отправили на 1-й Белорусский Фронт. И если не ошибаюсь, весь наш выпуск распределили по частям 8-й Гвардейской Армии. А я попал в группу, которую зачислили в 236-й Гвардейский полк 74-й Гвардейской стрелковой дивизии. В нашей полковой группе было человек пятнадцать, но все по разным батальонам. Я, например, попал в 4-ю роту. Командиром нашей полковой группы был старший лейтенант, не помню фамилии. Он нас собирал в неделю пару раз – обменивались новостями, отвечал на вопросы, проверял наши книжки. Нам же по две снайперские книжки выдали. Одна называлась - «На охоту». В нее мы записывали, какого числа, где находились, и если уничтожали, допустим, немецких пулеметчиков, то командир части, на чьем участке это случилось, должен был расписаться. А вторая книжка была для наблюдений. Если засекли, например, блиндаж, пулемет, или еще что-то, то записывали в нее и докладывали об этом командирам.
- Винтовки вам, где выдали?
- Весь наш выпуск, все до единого получили винтовки еще в школе. Но у нас в группе было пару человек не из нашей школы, так они получили винтовки только на фронте.
- Какие винтовки, кстати?
- Только «мосинки», СВТ у нас не было. Они хорошие, но для снайперов не годятся. Легко засоряются, ведь приходится много ползать.
- Свои первые впечатления на передовой помните?
- Конечно. До Вислы мы не доехали километров двадцать. Пешком пошли к передовой, через понтонный мост перешли на магнушевский плацдарм. Там, кстати, находилось много польских частей, и когда немец узнал, что там поляки стоят, то стал особенно остервенело бомбить и обстреливать. На нейтральной полосе перед нами лежали трупы поляков, так мы их по ночам вытягивали.
Но еще по дороге туда произошел один эпизод. Как-то под утро нас остановили. Построили весь полк и выводят двух человек. Оказывается, дезертиров поймали. И пока зачитывали приказ, они стояли, словно мертвые. Ужасная картина… Тут же их расстреляли и все сразу поняли – шутки закончились, мы на передовой…
А я почему-то шел на фронт безо всякой боязни, и о плохом не думал. Может потому что на немцев вблизи уже насмотрелся? Во всяком случае, совсем не переживал, останусь ли живой или погибну. Поэтому в первый же день на передовой вызвался дежурить в боевое охранение.
В одном взводе нас была тройка снайперов: я, Гриценко что ли, тоже из нашего выпуска, и еще один парень из Тернополя. Сашей вроде звали, но он был из другой школы. Вечером взвод построили – стали распределять кого куда, и я сам вызвался пойти в боевое охранение. Со мной еще вызвался этот парень из Тернополя, а старшим с нами назначили старика – старшину, который воевал еще под Сталинградом.
По колено в воде, места же болотистые, выдвинулись вперед метров на пятьдесят. Там большая ячейка была вырыта, а по бокам карманы. Приготовили оружие и всю ночь наблюдали. Признаюсь, было жутко, ведь немцы совсем рядом. Слышали, как они по грязи чвакали. И слыхали, как власовцы рядом прошли. Тень прошла метрах в тридцати от нас. Но мы не стреляли, чтобы себя не выдать, и все прошло нормально. И только потом началась наша жизнь снайперов.
Вначале мы только наблюдали. Чуть ли не месяц каждый день выдвигались на позиции и наблюдали, что увидели, записывали. Один наш товарищ долго так наблюдал, и заметил замаскированную траншею у хаток, которые стояли перед ним где-то в километре. И обратил внимание, что там вечно какое-то движение. Решил, что там штаб какой-то и стал стрелять по соломенным крышам зажигательными патронами. Все-таки поджег одну, немцы кинулись что-то выносить, а потом как начались взрывы… Тут уже поняли, что там находился какой-то небольшой склад.
Но после этого немцы всполошились и видимо прислали своих снайперов, потому что наши позиции стали постоянно обстреливать. Мы втроем жили в отдельном блиндаже, и как-то в один день решили его усилить. Сделать еще накаты. Ушли на полкилометра в тыл, подобрали нужные стволы, но пилы-то у нас не было. Зато нам на троих выдали один ППШ. Так мы из автомата очередь по стволу дадим и опрокидываем. А с нами пошел один пожилой солдат, и когда мы с этими бревнами уже возвращались, его чуть не убило. Пулей пробило шинель, но его самого не задело. И вот так все время.
А мы стояли на стыке двух частей, и получилось, что слева от нас располагалась штрафная рота. Отъявленные такие ребята. И как-то один из их взводных, старшина, нам пожаловался: «Немецкие снайпера не дают покоя!»
Прежде всего, выбрали удобное место, чтобы площадь обзора была как можно больше и стали наблюдать. И через какое-то время заметили, что те кусты лозы, которые идут по берегу речушки одного цвета, а один ряд – другого. Вроде как желтее. Стали наблюдать за тем местом и заметили ход сообщения и даже дымок.
Ночью зашли на нейтральную полосу метров на пятьдесят. Прямо в болото, еще не так холодно было. Замаскировались. Я – впереди, за мной – из Тернополя, а еще дальше Гриценко.
Когда утром стало светать, заметили, что из зарослей травы дымок идет. Значит, точно какое-то движение будет. Первым выстрелил тот, что за мной, и эта стена зелени прямо опрокинулась. А до нее было совсем близко - метров 75-100. И только она завалилась, я заметил шевеление в кустах, и сразу выстрелил туда. Но был такой неправильный момент. Мы расположились недалеко от приметного ориентира – небольшой березы, и после первого же моего выстрела в нашу сторону полетели гранаты. У немцев были такие простые гранатометы, которые крепились на стволы винтовок. Я ползком по воде начал оттуда уходить, и только маленький осколочек зацепил мне переносицу.
Вернулись на позиции, тут навстречу этот старшина-штрафник, и как погнал на нас матом: «Ползаете здесь… Я не разрешаю вам больше…» А оказывается, что. Еще когда мы там наблюдали, мне запомнился один штрафник – Борис. Парень лет двадцати пяти, крепкий такой, но он не воспринимал всерьез опасность от снайперов: «Да, это говорят только, что убивают…» Но когда я выстрелил, он подхватился: «О, попал!», и в это время ему прилетело… Не знаю, ранило или что, но забрали его, поэтому старшина и погнал нас оттуда. Вот это была моя первая стычка.
- Но вы сами как думаете, попали или нет?
- Думаю, что попал, потому что даже этот старшина-штрафник нам потом говорил: «Пока снайперов не слышно!» А то бывало, идем, место ищем, шапку на палке поднимешь, сразу пулей сбивало… И мне этого снайпера даже в снайперскую книжку записали.
После этого мы каждую ночь заползали на нейтральную зону, метров на двадцать пять. Маскировались и почти целый день лежали и наблюдали. Тяжело в том, что целый день приходится лежать без движения. Затемно возвращались, а на рассвете опять на нейтральную…
Но после нашей вылазки немцы попритихли, и подходящего случая чтобы выстрелить больше не было. К тому же нам сказали: «Меньше стреляйте, а больше наблюдайте. Записывайте где у немца огневые точки», и мы так поняли, что вскоре нам предстоит идти в наступление. Стали записывать, где, что, а я как художник даже эскизы делал.
Но во время наблюдений я несколько раз засекал пулеметную точку и в одну ночь, все ж таки решился сделать выстрел. Когда я выстрелил, он сразу замолк. Скорее всего, попал, и они поменяли место, потому что с этой позиции больше не стреляли. А так мы старались себя не раскрывать, и стрелять с одного места всего лишь раз. Немцы ведь тоже наблюдают. Как сделал выстрел, старайся быстрее улизнуть на запасную позицию. Но бывало, уходишь, а тебя уже обстреливают. Один раз даже из минометов обстреливали.
Потом участвовал в прикрытии вылазки разведчиков, но она прошла неудачно. Вечером перед выходом разведчиков я уничтожил пулеметную точку. Выстрелил, пулемет замолк, но убил или ранил как узнаешь? А ночью они всемером пошли, но их обстреляли и одного ранило.
Потом я уничтожил пулеметную точку в прикрытии разведки боем. Видимо шла подготовка к расширению плацдарма, и командование решило провести разведку боем. Пустили штрафников вперед, но там оказалось минное поле, да еще и стрельба поднялась хорошая, так что погибших было много… И вроде на том участке не пришлось больше стрелять.
Вскоре после этой разведки боем нас перебросили на правый фланг – километров на пятьдесят, наверное. Но там мы стояли во 2-м эшелоне, и даже на охоту не ходили. Только местность изучали.
А в январе однажды утром земля как задрожала… После артподготовки мимо нас на собаках повезли раненых, а там уже и мы двинулись. Вначале наступали во втором эшелоне, а потом перешли в первый. Тут уж настрелялись вволю…
Но как таковых больших боев вначале не было, потому что фронт рухнул, и немцы побежали. Впереди нас всегда шла танки 5-й Гвардейской Танковой Армии, но они отрывалась километров на двадцать, и мы только следы от гусениц считай и видели. Так что это они громили, а мы за ними только подчищали. Помню только, у какого-то моста немного задержались. До самого вечера просидели в окопах, и потом пошли в атаку.
Меня как снайпера прикрепили к полковым разведчикам, и я с ними шел в боевом охранении. Запомнился их командир, старшина – такой боевой парень. (Судя по всему здесь идет речь о командире отделения полковой разведки 236-го Гвардейского стрелкового полка старшине Быстрове. В апреле 1945 года за отличие в боях по освобождению города-крепости Познань, старшина Быстров Василий Александрович 1922 г.р. был удостоен звания Героя Советского Союза – прим.Н.Ч.) Мы шли чуть впереди от своих, потому что немцы оставляли после себя заслоны – два-три человека с пулеметом, и я вот таких несколько уничтожил.
Помню, в одном месте идем, вдруг услыхали, что впереди что-то тарахтит. Спрятались, вдруг выезжает кухня на конной тяге. Мы выскочили, взяли этих пожилых немцев в плен, а они даже и не поняли, откуда мы взялись. Или заблудились или чего.
Отправили их в тыл, прошли дальше, а там слева была посадка из небольших сосенок. Густоватая такая, поэтому мы сразу подумали, что там может оказаться засада. Идем, вроде все спокойно, и вдруг оттуда по нам пулемет как пошел бить… Залегли на вспаханном поле и укрылись между этими большими валами земли, а тут еще миномет стал бить. Что делать? Стали ползком и перебежками пробираться между кустами, тихонько подобрались с тыла и накрыли их. Подошли, а из шести в живых осталось только трое. Причем, оказались поляки в немецкой форме. Они упали на колени, начали объяснять, что это офицер – немец заставлял их стрелять. Даже жалко рассказывать… Тут минометчики шли, на себе минометы тащили, и замполит полка заставил, чтобы поляки их взяли и понесли. Какое-то время прошли так с нами, а потом в одном месте, вроде как у реки, наткнулись на несколько домиков. И вдруг из одного выходят немцы с пулеметами. Взяли их в плен, но куда их девать? Надо же искать где тылы, а когда этим заниматься? Тоже повели с нами.
А с этими поляками беседовали, допрашивали, но они такие противные оказались, что замполита прямо зло взяло. И когда этих немцев взяли, он приказал отдать минометы им, а полякам говорит: «Вперед идите!» Они пошли, а он их сзади расстрелял из пистолета. Даже противно было смотреть… Вообще, этот майор был неплохой командир, но тут на него что-то нашло. А может и знал что? Ведь нас предупреждали, что бывали случаи, когда поляки и убивали наших солдат, и травили. Так встречают, вроде все хорошо, но на самом деле держали за пазухой камень.
- Какой у вас боевой счет?
- Я считаю только тех, которых убил как снайпер. Двенадцать у меня в книжке числилось. По-моему, три пулеметные точки, а остальные так. А те, что в бою в наступлении, мы даже и сами не считали.
- Что-то чувствовали, когда стреляли?
- Конечно, чувствовал. Особенно поначалу. Но я себя сразу настроил – я на фронте защищаю Родину! И как снайпер защищаю не только себя, но и своих товарищей. Не должен дать их убить.
- Насечки на прикладе делали?
- Нет.
- Из «ваших» немцев есть какой-то самый памятный?
- Да, один особенно запомнился… Лодзь мы взяли можно сказать без боя. Только на окраинах немного постреляли. А проходили по городу, так в некоторых местах даже свет горел, и поляки нас встречали кофем: «Кава! Кава!» Но ближе к окраине был лесок, а за ним какие-то здания. Оказалось, там располагалась военная школа. Туда направили взвод, и все эти курсанты сдались без боя.
Так вот когда мы входили в Лодзь, а может и после, не помню уже, случился такой эпизод. Только мы вошли в уличные бои, освободили пару кварталов, как на пути у нас оказался какой-то заводишко.
Зашли в длинный цех, стали смотреть, оказалось, там из картошки делали вроде как патоку. Цвета меда, сладкое такое, и вот с этим добром прямо большие деревянные бочки стояли. Тут вдруг пули как засвистели. Мы за бочки попрятались, но я успел заметить, что в слуховом окне дома напротив кто-то сидит.
Я между бочками пролез к забору, и оттуда с первого выстрела этого стрелка снял. Стрельба прекратилась, и наши разведчики сразу кинулись к этому особняку. До него всего ничего было, метров пятьдесят от завода. Заскочили и сразу наверх. И вытащили оттуда немца с обычной винтовкой.
Лет восемнадцати, но рослый такой. И рыжий, прямо красный. Куда он был ранен, не помню, но я видел у него на шее кровь, и плечо так повисло. Пришел майор, хотел с ним поговорить, но этот пацан вдруг с таким возмущением стал кричать, мол «я вас русских много убил…» Но он как пьяный уже был, рукой все кровь стряхивал на землю, и прямо на глазах ему все хуже, хуже и умер…
- Вам хоть на секунду стало его жалко?
- С чего это? Он же сам только что в нас стрелял! Да и времени там не было на жалость. Сразу после этого мы пошли вперед. Заскочили в кварталы, и все удивлялись. В домах такая чистота, как будто только что убирались. И только лошади в конюшне на нас удивленно смотрели.
А в одном из дворов встретили пять полячек. Показывают нам на дверь подвала: «Нимец!» Спустились, а там три немецких офицера прямо на мундиры надели гражданское.
Но самые тяжелые бои начались еще на подходе к Познани. Помню, в одном месте заняли дома по одной стороне улицы, а по другую немцы. Так тут налетели наши У-2, и прямо над улицей летали и из пулеметов по окнам били. Хорошо помогли.
Перебежали эту улицу, и в одном дворе обнаружили немецкую санчасть. Пустая, только в коридоре на стуле сидел раненый немец и бредил. Доходил. Старшина его и пристрелил, чтоб не мучился…
Дальше проскочили, а там в большой комнате столы составлены, а на них и закуска и питье. Я себе сыру отрезал – НЗ сделал. Тут из подвала вытащили поляка. Он на колени упал: «Я ни причем, это все немцы!» Старшина подвел его к этому столу: «Отравленное?» - «Нет, пан, можно есть!» - «Пробуй!» Но тот не захотел, и только под пистолетом начал есть. Тут уже и я немножко попробовал.
Потом вышли к железной дороге, идущей на Познань. Три колеи, за ними бруствер, а дальше чистое поле. Перешли через эти пути, смотрим, там несколько домов впереди стоят. Такие большие, хозяйские видно, а к ним пристроены всякие постройки, которые создавали вроде как забор.
Атаками захватили эти дома, но когда посчитались, а от нашей роты из 117 человек осталось меньше тридцати. Кого ранило, кого убило, а четырнадцать человек отправили в батарею «сорокопяток». Главное из офицеров совсем никого, а за старшего только старшина – мордвин.
На ночлег устроились там, но немцы ночью вдруг подтянули какие-то пушки и пошли в атаку с криками «Ура!» И видно автоматная рота атаковала, потому что такую ураганную стрельбу открыли…
Тут мне дали пулемет «дегтярева», я его в окне установил, дал несколько очередей, и в это время пушкарь, с нами была одна «сорокопятка», выстрелил на звук атакующих. И видно снаряд разорвался прямо в гуще, потому что и крики сразу прекратились и стрельба почти стихла. Я сделал еще одну или две очереди и все закончилось.
Но тут с тыла подошел ротный связной и передал приказ – отойти до железной дороги. Вышли за строение, человек пятьдесят нас набралось, не только мы, но и соседи. Стали перебежками отходить, но в этот момент немцы открыли сильный огонь. Тут у меня на винтовке цевье пулей сбило и по ноге чуть не задело. Все-таки добежали до траншеи, но на бруствере я ногами запутался в проводах и полетел прямо вниз головой. Рядом оказались два наших старика, оба из Днепропетровска, и мы считались как земляки, подняли меня.
А на рассвете, не помню уже точно как, но мы эти домики отбили. (Судя по всему именно этот бой описан в наградном листе, по которому командир отделения автоматчиков 236-го Гвардейского стрелкового полка гв.старший сержант Жуков Борис Андреевич 1918 г.р. был награжден орденом «Богдана Хмельницкого» 3-й степени: «27.01.45 подразделения полка выбили немцев из с.Лубонь и ворвались в г.Познань, заняв при этом две улицы. Противник трижды переходил в контратаки, и в напряженный момент боя, под ударами численно превосходящих сил противника левый фланг дрогнул, и бойцы стали отходить. В этот момент тов.Жуков с автоматом в руках встал на пути отходящих и своим личным мужеством остановил пехоту.
Когда вражеские самоходные пушки прошли в тыл нашим подразделениям и высадили десант, гв.сержант Жуков не растерялся, организовал и поднял бойцов, в результате чего немецкий десант был уничтожен и тем самым положение на ранее занятых рубежах было восстановлено…»
А вот, что говорится в наградном листе, по которому командир 236-го Гвардейского полка гв.подполковник Шулагин Филипп Алексеевич 1901 г.р. был награжден орденом «Кутузова» III-й степени: «… Во время наступления, полк, находясь во 2-м эшелоне, неоднократно участвовал в боях с разрозненными группами отступающего противника.
Перейдя в первый эшелон 24.01.45 на подступах к г.Познань полк встретил сильное сопротивление противника. Но благодаря умелому командованию гв.подполковника Шулагина, сопротивление врага было сломлено и развивая наступление полк освободил от немецких захватчиков до 10 населенных пунктов и ж.д. станцию Лубонь…» - прим.Н.Ч.)
Я поставил пулемет в окно, приготовился, а ребята пошли проверить помещения. И вдруг в одной комнате за диваном обнаружили нашего старшину. Видимо он выпивший был, поэтому не успел убежать, а немцы его за этим диваном и не заметили. Его сразу в СМЕРШ, но потом оставили в покое.
Опять посчитались, а нас еще меньше, человек семнадцать… Надо атаковать дальше, а кем?! Тут из штаба полка появился младший лейтенант - комсорг батальона. Привел с собой человек двадцать, все, что осталось от роты автоматчиков, а сам ушел.
А впереди этих домиков открытая местность, и вроде как на кладбище – бугорки такие. Справа березовая роща, слева шоссе и железная дорога. Впереди метрах в пятистах немецкая траншея, а уже за ней 3-х и 4-х этажные дома.
И когда пришли эти автоматчики, какой-то сержант скомандовал: «Перебежками вперед!» Пошли, но немцы открыли сильный огонь. Тут, помню, я сразу накрыл пулеметную точку, к тому же услыхали, что за леском подошли две «катюши» и дали залп по городу. Это нас немного подбодрило, тут я и подхватился на «Ура!» И справа сержант поднялся, а у него оказалось знамя полка. Тут уже все закричали: «Ура!», бросились вперед, а немцы засуетились, побежали из траншей, и я стал стрелять по ним с колена.
Но мы их упустили. Они из траншеи успели добежать до домов и прямо из окон стали бить из крупнокалиберного пулемета. Вот здесь меня и накрыли…
Вначале даже не понял, отчего так голова закружилась. Потом чувствую, со лба кровь струится. Перевязку сделал и опять вперед перебежками. Потом, то ли мина разорвалась, то ли шрапнелью стали бить, и меня ударило в левое бедро. Я и не понял, что ранен, только поднялся – второй осколок в ту же ногу попал… Отполз под столбы высоковольтной линии. Туда «сорокопятку» как раз притянули, и она стала хорошо помогать.
Сознания я не терял, полежал немного, ногу себе перетянул, но чувствую, что не очень. Особенно бедро сильно разболелось. И когда увидел, что наши пошли вперед, стал по снежку отползать в тыл.
Смотрю, солдат лежит на спине, руками и ногами машет, словно воздух хватает, а с шинели дым идет. Видимо в него попала зажигательная пуля и шинель вспыхнула… Подполз, а это оказался связной командира нашей роты...
Тут санитары подползли, потушили его, положили на носилки, а меня спрашивают: «Можешь ползти?» - «Могу!», и уже сам пополз по их следу.
Дополз до какой-то ямы. Но там, то оттепель, то похолодание, все во льду, и меня в нее затянуло. Сам выбраться не могу, скользко, стал кричать: «Санитары!» Минут через двадцать они вернулись. Но вначале забрали еще одного раненного и только потом вытащили меня.
Принесли в санбат, нормально перевязали, но когда накрывали шинелью, вот тут я удивился. Полы шинели прямо как решетка – все в дырках... (На сайте www.podvig-naroda.ru есть приказ, по которому Михаил Фомич за свой последний бой был награжден медалью «За отвагу»: «Наградить снайпера 4-й роты гв.ефрейтора Чечетова, за то, что при штурме пригорода Лубонь гор.Познань он проявил себя храбрым и решительным воином. В критический момент боя он заменил командира отделения, повел его на штурм одного из домов и первым ворвался в него, уничтожив находящихся там немцев» - прим.Н.Ч.)
Вывезли в госпиталь, есть такой польский городок Наленчув. Там до войны видимо какой-то пансионат располагался, потому что стояли два четырехэтажных корпуса. А чуть в сторонке от них озеро обсаженное деревьями. Как весна началась – красота неописуемая.
В военном билете мне потом написали «легкое ранение», но я шесть месяцев лечился. Голова нормально зажила, а вот бедро и икра до того гноились, что я долго не мог ходить. Хотя я уже через месяц на костыли встал. Главврачом там был немец - Альберт Густавович. Старичок, но до чего же умница. На абсолютно любой вопрос мог ответить. Худощавый, бородка такая. На оперативке сидит, словно спит, но все слышит, и где надо – сразу говорит. Все его, конечно, очень уважали. (Судя по всему здесь упоминается Кнеплер Альберт Густавович 1886 г.р., на которого в базе данных www.podvig-naroda.ru есть наградной лист, по которому он был награжден орденом «Красной Звезды»: «Майор медицинской службы Кнеплер А.Г. служит в эвакогоспитале №2771 начальником отделения и ведущим хирургом с сентября 1943 года. За это время проявил себя как активнейший, преданный делу работник, отлично выполняющий свой долг перед Родиной. Когда нужно, не считаясь с трудностями, работает день и ночь, тем самым показывая замечательные образцы трудолюбия и самоотверженности. Проявляет большую любовь к раненым и здоровую деловую тревогу за их судьбу. Будучи крупным специалистом, работает отлично и обучает работе врачей и сестер. Лично подготовил для хирургической работы семь молодых врачей и организовал обучение многих сестер. За восемь месяцев работы в 1944-45 годах произвел 867 операций, процент выздоровления составляет – 96,7.
Во время бомбежки госпиталя 6-го, 8-го и 9-го июля 1944 года, проявив мужество, организовал хирургическую помощь пострадавшим, в то время когда всего в двухстах метрах поблизости в горящем эшелоне рвались снаряды.
Тов.Кнеплер обладает замечательной скромностью простого советского человека и по праву пользуется любовью и уважением раненых и персонала» - прим.Н.Ч.)
Как поковыляю на перевязку, Альберт Густавович мне сразу: «Брось костыли!» Я брошу, но падаю… - «Ой, батенька, лечись!» И вылечил.
В этом госпитале я и встретил конец войны. Утром во дворе вдруг поднялась такая стрельба, крики… Даже перепугались вначале, ведь иногда случалось, что на госпиталь нападали польские бандеровцы. А тут слышим, что и музыка играет, и потом кто-то крикнул: «Победа!» Тут опять стрельба…
Все кто мог ходить, сразу высыпали на улицу. А место красивое, весна в разгаре. Наш гармонист вышел, стал играть, сразу танцы с сестрами, весело было. Тем более по сто граммов всем выдали. Тут поляки подошли, какие-то подарки дарили. А потом и руководство госпиталя пошло по палатам всех поздравлять. Тоже какие-то подарочки дарили.
А я на почве такого возбуждения обжег деревяшку и на стене у своей койки нарисовал портрет Сталина, и приписал: «Победа за нами!» И когда эта комиссия пришла, такое дело увидели, подходит замполит госпиталя. Фамилия его была Заплюсвичко, чернявый такой, густые брови придавали суровость лицу, и его все побаивались. Увидел мой рисунок: «Чья работа?» - «Моя». - «Хорошо-то хорошо, вот только на стенке не нужно рисовать!» Прошло несколько дней и меня вдруг вызывают к нему. Ну, думаю, ругать будет…
А я подружился там с одним пожилым солдатом из Ростова-на-Дону. Он очень переживал, что его сын под конец войны перестал отвечать на письма, и поэтому относился ко мне как родной отец. И он мне говорит: «Не бойся, я с тобой пойду!»
А канцелярия располагалась в красивом домике на бугре за этим озером. Пришли туда и замполит стал меня расспрашивать, откуда родом, где учился, где научился рисовать. Потом спрашивает: «А лозунги сможешь писать?» - «Конечно, смогу!» - «А тебе не тяжело будет?» - «Нет!» Тут дверь в кабинет приоткрывается и этот старик говорит: «Я ему помогать буду!»
Вот так я стал госпитальным художником. Но краски не было, кистей не было, бумага только рваная, так я придумал натереть красный кирпич в пыль, а кисти решил сделать из грив лошадей. Сделал и стал рисовать транспаранты, а старик мне помогал.
Потом заведующий клубом меня как-то спрашивает: «А диаграммы сможешь нарисовать?» - «Смогу, а что надо?» И он мне рассказал суть дела. Оказывается, госпиталь должен сдавать отчет, а к нему нужны диаграммы – сколько процентов того, другого. Я сделал пробный вариант, старший лейтенант показал его главврачу, а тот возмутился: «Как вы могли? Это же совсекретные данные!» - «Я за него ручаюсь!» А уж после этого мне стали давать задания и медсестры, и некоторые врачи, я всем что-то писал, помогал.
Прошло время, и госпиталь стал готовиться к переезду. Ходячих больных сразу отправили кого куда, а меня зачислили в выздоравливающую команду, но никуда не отправляли. Ведь я и художник, и киномеханик, одним словом, на все руки мастер.
Вначале переехали в Лансберг – это красивый городок перед Одером. И уже там объявили, что на основе нашего госпиталя сформируют центральный госпиталь группы войск в Германии.
Потом перевезли в Берлин, и в районе Карлхорст разместили в немецком госпитале «Элизабет госпиталь», где монашки раньше обслуживали. Два отличных 4-этажных корпуса, шикарное место, все в зелени, в общем, идеальные условия. Там даже роддом работал.
Вот там я и долечивался. А как выздоровел, меня оставили в госпитале вроде как по болезни, и я там прослужил до 1950 года. Оттуда и демобилизовался.
Госпиталь по праву считался лучшим, и как-то нас четверых отправили, чтобы мы привезли заболевшего немецкого премьер-министра. Но что удивительно, там не было случая, чтобы привезли раненых после нападений немцев. Видимо, нападений совсем мало было. Только больных привозили.
И даже американцы к нам приезжали. Мы с ними познакомились как-то в Трептов-парке. Один негр и один белый. Хорошие ребята, дружественные. Причем этот белый имел корни из Днепропетровской области, и он нам пообещал: «Мы приедем к вам!» И действительно приехал, привез конфеты в банках. А еще по фронту мне запомнились американские банки с сосисками. Очень вкусные, но там комбижир, а он нам крепко надоел.
- Вообще, как кормили на фронте?
- Когда в наступление перешли кухня за нами не успевала. Иногда по двое-трое суток никаких продуктов не получали. Только сухой паек – черные сухари и сало, которое желудок только расслабляло. Но в наступлении нам и трофеев хватало, так что не голодали.
Особенно запомнился немецкий 5-годичный хлеб в промасленной бумаге. Вроде как черствый, но не сухой и настолько вкусный, просто удивительно. Если попадался, то каждый его набирал побольше. Еще галеты у них вкусные, а вот селедку они делают сладкую, на любителя. А в домах в подвалах попадались целые полки с закрутками, но мы тогда и не знали, что это такое. Так что в вещмешках всегда было что поесть. Бывало, догоняет кухня, так повар чуть не плачет: «Берите вы с кухни, черти! Там же с мясом!» А все и неголодные.
- «Наркомовские» 100 граммов часто выдавали?
- Зимой обязательно. Я выпивал, но когда курево выдавали, старшина так шутил: «Он еще молодой, табак ему не давайте! Лучше еще сто граммов налейте!»
И перед атакой наливали. Я считаю, с этих ста граммов вреда нет. Тем более водка была настоящая. Хлебная, ароматная насколько помню, так что я и не пьянел.
- Патронов хватало?
- У меня в вещмешке всегда было две пачки обычных патронов. И еще брали разных патронов, потому что иногда трассирующими указывали «Илам» немецкие позиции.
- Многие бывшие пехотинцы признаются, что пехоте иной раз «перепадало» от «Илов».
- Нет, под свои самолеты мы не попадали, а вот под «мессеров» постоянно.
- Немецкое оружие использовать приходилось?
- Как-то попробовали пулемет, расчет которого я ликвидировал. Сделали небольшую очередь по отступающим немцам, но он сразу заклинил.
- А снайперские винтовки?
- Попадались. Мне показалось они получше наших. Как-то удобнее держать в руках и точнее что ли. Нам ведь свои винтовки чуть ли не каждую неделю приходилось пристреливать.
- Были у вас какие-то трофеи: часы, бритва, пистолет?
- Одно время у меня был пистолет, но наш, и потом я его выбросил. А из немецкого совершенно ничего не имел. Я брезговал брать что либо с убитых, а некоторые наши солдаты не то что обыскивали, а снимали с немцев даже форму и шинели, потому что свое все истрепалось. Сверху плащ-палатку накинул, так и ходили.
- Некоторые ветераны вспоминают, что многие наши солдаты охотились за немецкими сапогами.
- Я все время отходил в своих ботинках, и считаю, что они лучше, чем сапоги. Ползком ведь много приходилось ползать, но в сапоги вечно набьется или снег, или грязь. А в обмотках и сухо и тепло, даже ветер не продувает.
- Какие люди вместе с вами служили: по возрасту, национальности?
- У нас полк был многонациональный. Командиров наших я конкретно уже и не вспомню, но помню, что взводами командовали младшие лейтенанты. Так один из них был армянин, а другой казах. Казаха в горло ранило, и мы с ним в госпитале потом встретились. Были даже евреи. Помню, когда на построении зачитывали их фамилии, так весь полк поворачивался посмотреть, какие они есть из себя. А так, конечно, в основном славяне. Помню, когда к нам с пополнением прибыли сибиряки, крепкие, коренастые, мы сразу почувствовали силу. Особенно запомнился один из них.
Когда на плацдарме нас перевели на правый фланг, то мы втроем там устроились в отличном погребе. А у комполка тогда был телефонист, старший сержант что ли, лет тридцати, здоровый такой парень, который все время с ним ходил. Так этот связной был просто потрясающий рассказчик. Почему я знаю, потому что как только свободная минутка выдается, офицеры: комполка, замполит, другие, все сходились в наш погреб. Поговорить, в буру поиграть, а он в это время рассказывал. То ли сказку вроде «Тысяча и одна ночь» пересказывал, а что-то и сам придумывал, но такое ощущение, что вроде как сам книгу прочитал.
- Как запомнились политработники, особисты?
- Никого уже не помню, есть только общее впечатление, что все командиры у нас были нормальные. И политработники были хорошие. Постоянно приходили, выступали. А особисты – допытливые. Кто, чего, как? Но меня ни разу не вызывали.
 |
- Мне несколько ветеранов, которые, как и вы пережили оккупацию, признавались, что из-за этого они даже на фронте чувствовали к себе определенное недоверие.
- Нет, недоверия я не чувствовал. Наоборот, чувствовал, что мне доверяют. Меня, например, перед самым наступлением приняли в Комсомол.
- В таком случае хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину.
- Самое положительное. Считаю, если бы не Сталин, мы бы не выдержали эту войну. Поэтому когда я поднял ребят в атаку, крикнул: «За Родину! За Сталина!»
- Но вы ведь знаете, что сейчас именно его принято винить, что в войну у нас людей не жалели. Вы, кстати, согласны с точкой зрения, что в нашей армии людей не берегли?
- Мы знали одно, что мы на войне и обязаны выполнить приказ! А о том, что надо как-то похитрее - я об этом не думал. Об этом думали наши командиры. Но иной раз офицера и упрекнешь: «Не так надо было…» Но у кого не бывает ошибок?!
- Почти все настоящие окопники признаются, что на фронте они чувствовали себя настоящими смертниками и совсем не надеялись остаться живыми.
- Я об этом как-то не думал. Иногда только приходила мысль – а жив ли останусь? Но в атаку безо всякого поднимался и бежал.
- Как вы считаете, что вам помогло выжить в таком пекле?
- Судьба, наверное. И родительское благословение меня берегло, и талисманчик, наверное, тоже помог… Я ведь его в армии все время носил в кармане, никто и не видел. Только уже после ранения, когда в госпитале у нас забрали гимнастерки, он в кармашке там и остался.
- Некоторые ветераны вспоминают, что на фронте многие верили в какие-то приметы, суеверия. Как-то чувствовали, что их скоро ранит или убьет.
- У меня ничего такого не было, но перед тем, как меня ранило, был такой момент. Когда мы выбили немцев из траншей, они побежали, то мы их стали просто расстреливать. И когда я последнего убил, видел, как он упал, как у него с вещмещка дымок пошел, у меня вдруг мелькнула мысль. А может, и не надо было?.. Пусть бы шел себе… Вот спрашивается, с чего бы это?..
 |
|
С женой - Валентиной Константиновной (2010 г.) |
- Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
- Когда вернулся домой, стал работать киномехаником, но потом устроился в строительный трест. Вначале определили экономистом в плановый отдел, но там работа такая сухая – с цифрами, мне не понравилось, и я попросился нормировщиком в стройуправление. Вот там работать мне было очень интересно. С год проработал, а потом трест меня направил на учебу в техникум. Окончил его, и вернулся в свой трест уже мастером.
Работать было очень интересно - строили доменную печь на металлургическом заводе. Потом предложили поработать в Казахстане, но сразу предупредили: «Будет очень трудно!» Но жена у меня настоящая декабристка, всегда говорила – «Куда ты, туда и я!» И мы не побоялись и с двумя маленькими детьми поехали. Там большая стройка шла - строили обогатительный комбинат в городе Зыряновск. Вначале мастером работал, потом прорабом. Четыре года там проработали, нас уговаривали остаться, но мы уже очень соскучились по родине и вернулись.
А на пенсию я вышел в 87-м году с должности замдиректора цементного завода по капитальному строительству.
- При слове война, что сразу вспоминается?
- Всякие ужасы… Но вспоминаю и хорошее и плохое. Она дала такую закалку на всю жизнь, большая школа… Конечно, вспоминать надо, но лучше и не начинать…
 |
| Интервью и лит.обработка: | Н. Чобану |
