Богданов Иван Семенович

– Меня зовут Богданов Иван Семенович. Родился 1 апреля 1925 года в полдень в селе Гофицкое Петровского района Ставропольского края. Отец пахал. У нас были 4,6 десятины земли. День был теплый. Маме стало тяжело ходить, говорит: «Пойду полежу». Пошла, минут через 30 и родила. Там же перевязала и опять пошла пахать. Уздечку водила. Потом переночевали. Там раньше же кожушки были, один конь. Гудок звали. Утром поднялись. Снег выпал. Поехали домой. Так началась моя жизнь.

В первый класс пошел в 1933 году. В кулацком доме школа была. Четыре парты стояли, по четыре человека учились. Одному было семь лет, двоим – восемь лет, потом там девять, десять, последнему – пятнадцать. Ни одной девочки.

У меня в семье 9 детей было. Я старший. Первым родился. Сейчас осталось нас пятеро. Закончил я семь классов. Учитель был интересный у нас. Михаил Иванович звали. Дежурный по классу должен был приносить пачку махорки. Сядем, покурим, начинается урок. Но я не курил. Со второго полугодия нас перевели во вновь построенную начальную школу в нашем селе. Оно у нас большое было: девять тысяч население. Хорошее село было. Сейчас меньше в два раза, наверное. Тогда же детей было много у каждого. Как закончил здесь я два класса, перевели нас в третий класс уже в семилетнюю церковно-приходскую школу. Там еще были три станка токарных. Вручную крутим такой громаднейший маховик. Обрабатывали там ножки для стульев, например, балясины точили. Даже в конце третьего класса я сделал первый табурет. Маленький такой. Дед смотрит, а отец говорит: «Как это у тебя получилось?» Я сам же все разводил, включая клей и т.д.

Четыре класса закончил, отец говорит: «Ну, что ты? Будешь дальше что ли учиться? Посмотри, у нас вон секретарь Совета – два класса церковно-приходской». А он двухметрового роста! Судьям, другим органам нечего было делать. У него все записано, кто какую стенку строил, сколько метров, где сколько земли у кого было. Все помнил, все знал. У него все записано по каждому дворовому участку. Вот отец и говорит: «А ты куда будешь дальше учиться? Семь классов, ты представляешь?» Ну и что, мать работала в огородной бригаде, дети воспитывали сами себя. Еще когда одиннадцать мне было, бабка умерла. Ходила там за детьми, следила до смерти. А то мы валяемся в пыли, в грязи все лето. Некогда было нами заниматься. Отец был каменщиком, бригадир строительной бригады, а мать в огородной бригаде работала.

– Расскажите про голод начала 30-х годов.

– Вот первый ребенок у нас умер в 1934 году. 1933 мы пережили нормально, а к весне 1934 еще ничего не выросло. Самое голодное время – весной. Мать взяла где-то в начале апреля шаль свою девичью (такие махры толстые раньше были, кисти) и пошла в Баталпашинск. Это нынешний город Черкесск, тогда называлась она станица Баталпашинская. Поменяла там шаль на два пуда пшеницы. Прошла она примерно двести километров. Шла не по дороге, чтобы не отняли, а по степям из Черкесска до села Гофицкого.

Приехала мама домой. Каждый из нас был чуть-чуть пухленький, а одна сестра (четыре годика) умерла. Нас осталось восемь детей. Мать уговорила бригадира огородной бригады принять меня на работу. Он был болгарином. Их в 1910 году посылали разводить в России огороды. Такой крупный дядька был, Николай Федорович Николаев. Я поливал огороды вручную. Вот протекал арык, оттуда на задвижке пускали определенный, более слабый напор. А так метров по пятнадцать грядки были. Вот я их поливал.

Мне начисляли там трудодни. Уже по-настоящему. Но я два-три дня так походил и все. Николай Федорович говорит: «Ваня, вот возьми сажень, померь вон там у меня участочек». Пошел, померил. Ровный участок. А я, кстати, учился вообще отлично. Особенно по математике, физике. И очень русский любил. Отличное было правописание. На второй день бригадир послал меня кругленький, неровный участочек тоже померить. Потом говорит: «С завтрашнего дня ты будешь учетчиком. 286 работников». Их было два мужчины, я третий в бригаде. Остальные были женщинами, несколько звеньев. Каждое звено все вручную делало. Даже если на лошади пахали, а в уголке оставался необработанный участок, то вручную докапывали, сажали.

После голода мы стали уже нормально жить. В 1935 году сады, которые раньше были частными и располагались под горой на километра два, стали колхозными. Бригада там была, ухаживала за садом, собирала фрукты и делила их. Арбузы в 1935 году настолько хорошие уродились, что мы из них мед варили. Кому ведро досталось, кому два. Зависело от того, у кого сколько трудодней было.

– То есть за трудодень хорошо платили? Потому что я говорил со стариками в средней полосе России и они рассказывали, что за трудодень 100-200 грамм пшеницы давали.

– Откуда там такая пшеница? В 1953 году, когда я в райкоме комсомола работал, 5-10 жаток оставалось в бригаде.

– А предметы предвоенной роскоши: велосипед, патефон, радиоприемник, часы – были?

– В нашей семье ничего не было. Только турецкие часы у деда. Он сам из Воронежской области по матери, а отец из-под Саратова где-то. И его отец был маленьким торговцем. Он сына все-таки послал в Питер в училище. И когда ему было 19 лет, он уже служил на турецкой границе. В 21 год он стал заместителем начальника заставы. Но тогда же границы сплошной не было, а в 4-5 километрах кавалерийский разъезд патрулировал. Он, значит, прослужил там до тридцати лет. Потом во время одного кавалерийского проезда они вдвоем ехали с заместителем. Он с нашего села был, Чернышов Семен Семенович. И на них напал взвод турок из ущелья. И когда уже патроны закончились, он послал его сразу поднять в ружье заставу, а сам отстреливался. Но у турка был конь не хуже. И вот он его догнал. Рассказывает: «Я прямо на уши, раз – между лопатками, второй раз чуть ниже, а третий раз по тазовой кости». И вот какой-то нерв перебил ему. И он приехал сюда, туда он не поехал, к себе. Там у него уже отец умер за эти одиннадцать лет. Почему-то ему понравилось наше село, и он остался. Деньги были, нанял татар. Построили дом, пятнадцать метров внутри и шесть метров шириной. Две комнаты, просторные сени были, чтоб что-то можно было положить. Потом рядом построил сарай в два с половиной раза выше дома, чтобы сено там хранить. Корову купил, женился. Первая рождается дочь, вторая – моя мать, третья – дочь. А раз дочери – значит землю не давали. Так и остается 4,6 у него. И мой отец начал встречаться с матерью, а дед ни в какую: «За эту голытьбу Богдановскую…» А он после третьей дочери начал заниматься извозом. Вот высохла дорога (тогда же никакого камня не было), дед пешком идет или сидит на своей лошади, доезжает до Кизляра, 600-700 литров вина грузит и едет в Астрахань, меняет на рыбу. Все, рыбу везет в Баскунчак, а там соль хоть лопатой грузи. И вот он оттуда везет соль в Астрахань, из Астрахани берет рыбу, с одним и тем же договаривается человеком по определенной цене. Приезжает в Кизляр, а там хозяин, у которого он остановился, говорит: «Павел Прохорович, уезжай на ночь куда-нибудь. Мне так хочется тебя зарезать, что не спится. Я не знаю, сколько там ты денег наторговал, но хочется и все». И вот дед там в километрах 7-8 от Кизляра в большой деревне договорился с одним русским, что будет постоянно отдыхать у него и платить за это. То есть он из дома уезжал надолго. Иногда за лето приезжал 3-4 раза. А так все остальное время там. Вина привезет, селедку, бочонки, килограммов по 60.

– Что Вы делали после окончания 7 классов?

– Работал. Когда проработал год, перед войной в ФЗО пошел. Шахта № 1 в Карачаево-Черкессии. Это если ехать на Домбай, в районе села Орджоникидзе направо, на Зеленчук туда, на Марухский перевал. Вот десять месяцев отучился на слесаря по ремонту шахтного оборудования: вагонеток, барок. Изучали там технологию, чертежи. Но дело в том, что пласт семь сантиметров составлял, а эта порода до трех метров, поэтому надо было крепеж поставить. Пласт называли еще «соломенным», так как он очень мелко крошился и дымил, когда горит. Некачественный был. Даже по Карачаево-Черкессии кое-где вот в таких щелях метра три глубиной, не больше, водичка шла черная – это точно значит, что тут залежи угля.

До начала войны я работал там. Получил паспорт. У меня начался туберкулез из-за сквозняка. Еще и пища была плохой, недоедали. У нас в колхозе хорошо кормили, а здесь нет. Эстакада стоит там. Лет пять назад я проезжал там, шахта закрыта, а яра, где у нас были три домика, и фундамента нет. Побыл я два месяца дома.

– То есть Вас отпустили как бы на лечение?

– Какое отпустили?! Бежал, как мерзавец. Паспорт там до сих пор лежит. Мне ничего не лечили. Сказали: «Работай, больше рабочих нет». И все, я сбежал.

Война началась через месяц. Я километров, наверное, 30 шел недалеко от железной дороги. Старался не попасться, чтобы милиция не схватила. Нету ведь с собой никаких документов. А тут, как только прошел Невинномысск, напрямую направился через горы. Километров максимум около 300 прошел, не больше. Пришел домой. Мать начала кормить. Через два с половиной месяца пошел к врачу. До сих пор вот на левом легком видно, что заизвестковался очаг.

В 1942 году, 17 июня, нас, 47 человек, кто закончил семь или восемь классов, отправили в Орджоникидзе, в училище. Девятиклассников еще раньше забрали. Только мы приехали туда, а училище уже две недели как эвакуировали. А как части формировались, неизвестно. А мы уже подводы отпустили. Оттуда пешком пришлось идти. Пробыли мы дней пять или шесть. Формируется команда из 700 с лишним человек представителем какой-то дивизии, старшим лейтенантом. Повели нас на станцию Сухая Бойвола, в 17 километрах от Гофицкого. Приехали – поезда нет, сутки стоим – поезда нет, вторые стоим – поезда нет. На третью ночь сбежал представитель дивизии, старший лейтенант. Вернулись опять домой. Потом снова призыв. Уже в конце июля. Опять направили на Рогатую Балку, посадили 700 с лишним человек, то есть всю местную молодежь призывного возраста и стариков. У меня один дядька был председателем колхоза, а второй – заворготделом в райисполкоме. Тот, что был председателем колхоза, полный, а второй 42 кг весил, 83 года прожил. Он не выпьет пару стаканов водки – кровяной понос у него. Как водка помогала ему, не знаю.

– А Вашего отца тоже призвали?

– Да. Он у меня служил семь лет еще в Гражданскую. Ему тогда 17 лет с копейками было, здоровый был такой. В 40 лет весил 110-112 килограммов. Ни живота, ничего не было.

До войны на лето его из строительной бригады убирали и отправляли в поле работать. Раньше же за каждой косилкой снопы вязали. Потом же там они доходили неделю, затем их по ночам, до наступления утра, свозили. Кладушки были высотой с церковь. Их выстраивали по очереди, а потом вокруг делали защитную яму, примерно 30х30 сантиметров глубиной, чтобы мыши не подходили. И по этой траншее рассыпали отравленное зерно. Вот там он работал. Потом опять занимался строительством.

Отца призвали как артиллериста в августе 1941 года, хотя ему шел уже 46-й год. И так он сначала в 120-миллиметровой артиллерии был, а потом командир полка взял его после ранения к себе в ординарцы. Это произошло в 1943 году.

Войну он пережил. Второй раз был ранен в ходе операции на озере Балатон в январе 1945 года. В 1946 году его демобилизовали. В феврале он уже дома был. Опять занимался строительством.

– Если вернуться к началу войны, было ли 22 июня 1941 года неожиданностью вообще?

– Мы же ничего не знали. Я единственное могу сказать, что все-таки в школах у нас до седьмого класса отличная военная подготовка была. В четвертом классе мы уже изучали газы и способы защиты от них. И до сих пор у меня в памяти иприт, фосген, синильная кислота. В пятом классе – стрельба. Причем стреляли регулярно. Я и получил значок. Сначала из мелкокалиберного длинноствольного стреляли. Дальше, в шестом классе, я уже получил значок «Ворошиловский стрелок» I степени. Когда пришел в армию, меня не надо было обучать. Я уже знал, куда мушку поставить, как ее пустить, на сколько сдвинуть.

То, что началась война, было даже для взрослых неожиданностью. Даже вот мой дядька, который в исполкоме работал, был большевиком, преданным до мозга костей, хоть ему и грамотности не хватало, но все переговоры он конспектировал. Но даже он этого не подозревал. Вот о Финской войне было много разговоров. И про потери, которые мы там несли, были разговоры: «Ты участвовал, я участвовал. На сорок километров или пятьдесят там разница была». – «И у нас». – «У нас там хреново было». – «И у нас там эти «кукушки» лупили». Насчет «кукушек» это, конечно, больше такая страшилка была. Объем «кукушек» там все-таки не такой большой был, как представляется. Хотя в некоторых местах и большой. Там, где не было крупных оборонительных.

– Что было, когда Вас призвали в третий раз?

– Повезли в Новоалександровский район, на станцию Расшеватская. Рядом грейдер был. Мы так называли тракт раньше. Мы только до станции доехали и тут немцы, колонна идет с бронемашинами. Все разбежались на километра полтора, но никто не стрелял нам вслед. Там кукурузное поле с одной стороны было, а с другой стороны – сады. Остались мы трое, учащиеся некогда одного класса: Жорик Пашков, сын старшины, милиционера; Илья Бочаров, живший на другой окраине от меня. Ну, а что делать дальше? Никого нет. Все, прошли вагоны. У меня вещмешка не было. Я говорю: «Вот видишь, хорошие рюкзаки». Мы набрали продуктов: белых сухарей, сахара, немножко сала, курицы. А жара тогда стояла страшная: 35-40 градусов. А моя мать перед этим первые помидоры и огурцы собрала и отвезла в Благодарное. Обменяла на френч с лампасами. И я в сапогах в этом френче пришел.

Идем мы, значит, где-то в полчетвертого. А уже солнце садится, хуторок небольшой. Там три дома было, а сейчас ни одного не осталось. Это я ездил еще в 1950 году, когда мотоцикл купил. Хотел деда проведать, о котором сейчас расскажу. Приехал, а его уже нету.

Так вот встретили мы там деда. Поговорили. Он дал нам жидкого покушать, а мы поделились кто чем мог. Например, сахар дали ему. Он говорит: «Парень, вот это дело сними. Возьми мой старый сюртучок, иначе застрелят». Мы поменялись. Затем мы шли одиннадцать дней до Гофицкого. Это 126-130 километров и еще примерно 150. Долго шли, потому что немцы ехали по дороге. А вот в этот 1942 год неплохой урожай был: лебеда выше человеческого роста. Вот день под лебедой в тенечке лежим. Особенно Грачевскую дорогу трудно было переходить, потому что немцы на Светлогорск шли. Переходили только по ночам, днем почти никогда. Почему и задерживались. Чего попадаться в ловушку?

Пришли домой. Мать корову доит. Немцы колхоз не разгоняли. Убирали хлеб, скотину резали. И мама говорит: «Уже начали переписывать вас, молодняк. И девчат, и ребят. Особенно ребят». Я отвечаю: «Ну, а как Василий Васильевич работал?» – «Бригадиры как были, так и есть».

– У Вас немецкий гарнизон какой-нибудь стоял?

– Никакого гарнизона немецкого не было. Староста из наших был. До него был у нас богатый человек, Кознеделев. В их доме был детский сад с 1931 по 1932 год. У нас раскулачивание происходило не так, как вот рассказывают кругом. У нас был постоялый двор, где были две мельницы, маслобойня, заезжий двор, хорошая усадьба. Двор был П-образным. Ворота закрывались, поэтому воровства не было. Так вот этот хозяин пришел в сельсовет в 1930 году и все сдал. За это получил справку. А у него было два сына. Они уехали отсюда. А в 1942 году его отец ночевал в Гофицком у моего деда по матери. После войны он уехал в Ростов, где купил домик. Васька закончил университет, защитил кандидатскую, докторскую технических наук. И там же и жил.

– То есть у вас раскулачивание происходило, в общем, бескровно?

– Почти да. У нас две семьи калмыков только выселили. У них было триста тысяч шпанских овец, или меринос, как теперь говорят. Вот их почему-то выслали.

– А откуда так много овец?

– Вот у нас в селе Гофицком через улицу уже начинается выгон. На зиму оставляли 7-8 маток. Иногда русской породы. Еще две курдючные хорошие матки были. У них мясо ценилось, а у мериноса – шерсть. У каждой женщины было три шубы: одна праздничная, одна выходная и одна рабочая, повседневная, легкая, 700-800 граммов. Вот это были шубы!

Значит, дальше. Вот Потапенко такой заведовал кафедрой географии у нас в пединституте. Кандидат наук, у него тоже два сына: Димка и Олег. И тоже кандидаты. Его уже нет, и Васи нету уже в Ростове. Но внуки живут там. Вот поэтому их не раскулачивали. Но, правда, я разговаривал с его женой. Он, как вот этот артист Пороховщиков, сделал: сдал трехэтажный дом, особняк родителей. У него все документы были.

По сути дела, колхоз был хорошим. У нас их было 11 на всю деревню. Вот мы, допустим, сорок семей, всей улицей собрались – «Красный ручей». Другие собрались – «Красная звезда», третьи – «Пролетарий», четвертый – «Фрунзе», пятые – «Гофицкого».

– Расскажите, как развивались события, когда пришли немцы.

– Вот подоила мать корову, сразу покормила нас и повела ночью опять этой дорожкой вдоль речки, где у нас мельница была. Еще надо было перейти одну маленькую речку и там хутор. Это километров пять. Хутор Казинка. Это между Ореховкой и Гофицким. А вот почему наше село такое название носило. В 1931 году, когда начальника ОГПУ убили, этот Ключко, бандит, который во время Гражданской войны был командиром взвода и имел орден Боевого Красного Знамени, приехал завоевывать свободу, а тут начали его прижимать. Вот почему он в бандиты и подался. Он хотел в селе Гофицком, Ореховке и Высоцком сделать отдельную республику. Его мятеж подавляли. Вот догнали Гофицкого на легковой машине и говорят: «Давай, Иван, поговорим без оружия». И Гофицкий вот руку подает, а тот достал пистолет и в упор застрелил Ключко. Поэтому село это назвали в его честь.

Так нас мать отвела на хутор Казинка. Там какой-то ее родственник жил. Пацалов Пимен Васильевич звали. Он уже тогда был пожилой, года 73-74. А там, значит, гора и дорога проходила. По ней раз в сто лет кто-то проезжал. А у него один дом стоял под этой горой с 3-4 собаками-волкодавами. Один выход – в сад, а другой – сюда во двор. И вот он нас там поместил. И мы (я, Илья Бочаров, Жорик Пашков) там прожили до 13 января 1943 года. Илья Бочаров погиб уже, когда брали город Паричи, районный центр под Бобруйском. Там «Катюши» жгли на 400-500 метров все. А Жорик был там ранен. Потом пришел из госпиталя в Данциге.

– То есть вы, по сути дела, служили потом вместе что ли или нет?

– Нас 49 человек было с одного села в одном учебном батальоне. А потом вот что случилось. Когда мы закончили учебу в полку 22-й ЛЗПС, я на телефоне сидел, другой на морзиста учился, а третий на шестовика (самое тяжелое, потому что им рвали провода постоянно). А во время учебы что делали? Нам на отделение четыре с половиной километра на час давали: протяни и замаскируй. А у них же девять килограммов шест весил. Три шеста – 27 кг. Он бежит и падает, у него не хватает сил, понимаете?

Вернемся к дому. 1943 год. 13 января 1943 года мой младший брат приходит и говорит, что корову кормить нечем, соломы нет. На 14-ое мама договорилась, чтобы привезли овсяную солому на маленьких санках. Часиков в одиннадцать мы поехали туда. А лошадь была монгольская, низкорослая, но сильная. Живот висит низко. И вот мы километра полтора от дороги, от грейдера, между селами, Грушовкой и Гофицким, проползли. Один раз привезли, второй раз привезли, и тут уже заря. И вот в это время складываем последний там возик, завязываем, и вдруг – броневичок и два мотоцикла. Со стороны Грушовки уже наши войска. Спрашивают про немцев. Я говорю: «Я не знаю, я приехал только вечером. Может, Жорик знает, брат мой». Жорик говорит: «Были пять немецких танкеток. Но, – говорит, – четыре уехали еще вчера днем, а одна все время курсировала около мельницы». То есть не в центре села, а там в полутора километре от него. Спрашивают, есть ли наши полицаи? Да, есть. Вот этот Козледелев, который начальник полиции, староста и комендант. Ну и все, и они возвратились. А мы поехали прямо под горку, там по улочке прямо к нам в ворота, говорим: «Все, наши идут». Комендант на машине вез вино, на полуторке и заскочил первый в село. И там оказалась вот эта танкетка. Не над мельницей, а в центре. Расстреляли, убили шофера и его.

– А в 1942 тоже боев не было за село?

– Никаких боев, абсолютно. Прошли на Благодарное туда и все. И, значит, бои у нас были жестокие только в восточных районах. Страшное дело! Я был там на экскурсии. У заставы бои были тут. Мельницу разрушили, Ивана Булкина, лейтенанта, убили. И у нас улица Ивана Булкина есть. Прямо от площади Ленина.

20-го числа нас призывают. Пришли наши. Вот было 700 с лишним человек, когда от станции Расшеватской бежали. Не было только моего дяди, который 42 килограмма весил. Он, значит, так: бежал по кукурузе в сторону запада, наткнулся на машину, полуторку. В ней были три сержанта, один офицер, две бочки горючего. И он говорит: «Возьмите меня». Они: «А, пошел ты, дед». Тем более вид у него далеко непрезентабельный был. Он тогда ухватился за борт и говорит: «Я километр, наверное, держался». Потом затащили его и до Минвод довезли. Сутки ехали. Приехали туда, а у него красный кровяной понос. Они его в санитарный поезд посадили. Его повезли в Баку, а оттуда в трюмах в Красноводск, из Красноводска – в город Мары. Это Узбекистан. Он в госпитале отлежался там, поправил здоровье, и его определили работать в винсовхоз, то есть на строевую не взяли. Он работал там, значит, с 1942 по середину мая 1943 года. Там дядя вел записи. 24 мая он уехал из этого совхоза на родину. Нас же освободили в январе. Вернулся домой. Опять работал в райисполкоме заведующим отделом. А Василия Васильевича, председателя колхоза, в течение недели, как наши деревню освободили, судили. Десять лет тюрьмы дали за сотрудничество с оккупантами. А он же и хлеб сдавал, и мясо – все как положено. Но дали десять лет без права переписки. Он здоровый мужик был, все там выдержал. Его через семь лет отпустили без права выезда. Он там в поселении был. За три года у него уже два ребенка там родилось, и тут пять. В 1950 году он появился здесь, месяц пожил. Дети выросли без отца, но он все же сумел сделать здесь еще одного ребенка. Вот Николаю, моему двоюродному брату, 1951 года рождения, 24 декабря прошлого года было 60 лет.

– Полицаев из числа местного населения у вас много было?

– Нет, полицаев немного. Там, значит, человек пять их было. Но это мать рассказывала.

– Беспредел устраивали?

– Практически нет, но один раз побили Гамана Мишку. Он как выпьет – дурак дураком. Сам нарвался. А так немцы иногда беспорядки устраивали: «Давай курку, яйка, млеко». Вот приедет, допустим, человека 4-5 и пойдут по домам набирать еду. Это мать рассказывала. И она иногда давала им молоко, лишь бы отвязались. А так было достаточно тихо.

Как-то мать корову запрягала в Благодарном. Там бричка у нас была маленькая. И вот элеватор сгорел с зерном. Мама вот привезла горелое зерно, чтобы корову кормить.

Пока дядьку судили, я пошел работать. Призвали меня в военкомат, на учет взяли: жив, здоров. Я пошел работать в заготсырье. Это такая контора, где кожу принимали, шерсть. Весной началась стрижка, а работать-то некому. Я тогда был на кожскладе рабочим: шкуру засаливал. Заведующий складом говорит: «Отдайте мне его. По шерсти чуть-чуть соображаешь?» Я отвечаю: «Ну, мы овец-то держали всю жизнь». И он меня на две недели в колхоз Сталина в село Высоцкое послал на курсы. Там стрижка на месяц раньше начинается. Я приехал, три недели пробыл там, помогал.

Почти до конца июля 1943 года я работал. Потом меня в армию призвали, в 22-й ОЗЛПС – отдельный запасной линейный полк связи. Там изучали мы телефонный аппарат: зуммерный, кондукторный наш, американский кондукторный «ЕЕ-8-А» в кожаных чехлах и немецкие. Коммутаторы наши и немецкие изучали. Там принцип один и тот же: шнуры, блеккеры, релюшки.

– Как Вы считаете, Вас в запасном полку хорошо подготовили к фронту? Или были пробелы какие-то? Чего вам не хватало, когда вы в бой пошли?

– По-моему, все было. Оружие было, кабеля достаточно было. Мы ни в чем не нуждались. Аппараты – то же самое. Пытались обязательно сохранить индуктор и зуммер.

Уровень знаний был тоже достаточный. Вот у нас был один казах, Балта Муканович Шаков, 1920 года рождения. У него уже трое детей было. Вот он иногда запинался, говоря по-русски, но материальную часть знал.

В начале сентября построили нас на поляне у речки Кума: «Кто добровольно на фронт?» Нас 300 человек с копейками было. И нам обмундирование дали новое, карабины забрали, автоматы, фляги с новенькими чехлами выдали и направили в город Усть-Лабинск. Там формировался отдельный батальон связи. К этому времени я уже стал отличником боевой и политической подготовки.

– А вот если сравнивать нашу технику, лендлизовскую и немецкую?

– Наши телефонные аппараты очень устойчивые были. Особенно зуммерные. Уже не пробивает индукторный. Мы же опыты проводили. Вот из семи жил восьмая стальная. Обрезаешь все, оставляешь одну. Индукторный сигнал не проходит, хотя там 120 вольт.

– А говорят, что качество проводов у наших было хуже. То есть у немцев уже в полиэтиленовой обмотке шло, а у нас в матерчатой.

– Качество абсолютно одинаковое, а вот матерчатые бывали катушки очень хорошо озокеритом пропитаны. А, бывает, прямо свежая эта тряпка. Намокает и пожалуйста. Если ты рядом положишь их, то коротить начинает и все. Поэтому трофейные провода мы очень ценили. Но тут-то мы ничего не брали. Начали только после 1944 года.

Собрали нас, добровольцев, и перевезли, создали отдельный батальон. Номер был 958-ой. На фронт повезли. Нам сразу дали фронтовую пищу. Это же для солдата самое главное. Тут мы 600 граммов получали, а на фронте 950 граммов хлеба. Тут 130 граммов рыбы или мяса, а там 270. В два раза больше.

– Я вот неоднократно слышал, что многие на фронт рвались, потому что там хорошо кормили. Среди вас были такие?

– Да. Потому что у нас там были только политзанятия и служба внутренняя. А то все время же ничего не делали. Уже у нас лица поправились даже. Организмы молодые.

Нас отправили в район города Речицы. Как раз там есть город Носовка. Это небольшой городишко, немцев только-только прогнали оттуда, а мы за городом сразу окопы заняли. Простояли здесь с 10 до 28 октября. 28 числа была произведена разведка боем одного батальона. Проходы сделали в проволочных, минных. Мы заняли первую линию немецкой обороны. Началось наступление в одиннадцать ночи. Цель – взять «языка» и назад в батальон. Первую заняли – ни одного немца. Вторую заняли – сержанта одного захватили, одного майора. Все. Задача выполнена.

– А какая у Вас лично была задача?

– Обеспечение связи. Тяну катушку, а второй провод из катушки торчит, подключен к аппарату. Я в любую минуту только крышку снимаю и могу уже разговаривать. Стрелять уже не моя задача, хотя я был вооружен ППШ. ППС не давали. После взятия Бобруйска у меня был уже немецкий рожковый МП-40. Его еще «шмайсером» называют.

Я должен был обеспечивать и охранять связь, а дивизии вперед пошли. Немцы выходили и сдавали оружие: минометы, ротные, пушка сохранилась, радиоприемники – все складывали. Вы представляете, сколько это?

– А почему немецкий автомат взяли? Чем он лучше был?

– Он легче, удобнее, на нем даже лежать можно. И почему вот мне там медаль «За отвагу» дали. Нас там уже оставалось человек девять или восемь. Я в туалет отошел. Смотрю: восемь офицеров (майор, подполковник пулемет сюда направляют). Я их всех там положил из автомата. А командир взвода как раз там был. Его в 1945 году только ранило. И мне дали медаль «За отвагу». А за бой в октябре – благодарственное письмо от Сталина на стандартном газетном бланке.

– Вы до конца войны телефонистом были?

– Нет. Не до конца войны. Меня на Наревском плацдарме швырнуло. Я перестал слышать левым ухом совсем и не разговаривал. Тогда уже перешел радистом в моторазведку. Права у меня были. Вот уже с англичанами мы там встретились 4 мая. Они нам дали по зубам. Мы же разведка-то не армейская была. У нас два мотоцикла было и М-3. Это такой американский транспортер, восемь с половиной тонн. «Скаут» назывался. Значит, мы в этот броневичок и отступаем. А их так много было, что вот сколько видишь: на 2-3 километра дорога и одна техника идет (и танкетки, и бронемашины, я даже танк «Черчилль» видел). И вот они нам дали по зубам. Стреляли по нашим, почему мы все и побросали. Мы сразу в броневик. И когда уже рация начала брать, говорим, что англичане давят нас. Нам ответили: «Высылаем поддержку». Танки ИС пустили, начали англичан давить. «Шерманы» их только летели. Жесточайший бой был. У нас потерь почти не было, потому что наш ИС никто достать не мог.

Мы их гнали километров шестьдесят потом до ночи. А рано утром вышли от них три майора с белыми флагами. Они хотели, чтобы мы пустили их к пленным. А там, значит, в дельте реки, где город Росток находится, были когда-то эсэсовские казармы. Но так как их всех забрали (уже 2-3 года там никого не было), то всех летчиков, штурманов, стрелков-радистов из английской, французской, американской и других армий, которые немцев гнали, они сосредоточили здесь. Всего сорок тысяч. Наших там не было. Только союзные летчики. Они там были не один год. Мы потом разговаривали же со своими. Они получали письма из Америки, из Англии, из Франции, получали посылки. У них совсем другая жизнь была. Вот они и хотели эту силу всю забрать, прорваться к этому лагерю. А мы-то откуда это знали. Бьют нас – это самое страшное. Потом мы этих людей меняли на наших. За одного летчика 15-16 человек. За одного штурмана то же самое. Это же нигде не описано. Кстати говоря, американцы тоже там были на юге, захватили наш целый гарнизон. Но это уже перед концом войны было, 4 мая. Мы 5-го уже закончили переговоры. Линию разделили и все. Мы их не пустили ни на шаг. Миссия у них была в городе Росток.

– А летом где-то стычки происходили еще?

– В самой Германии происходили, но южнее. Вот на границе Австрии, Германии. Наши же войска туда зашли первыми. Это уже за Эльбой было. 160 тысяч квадратных километров. Мы-то оставили им все.

Первая демобилизация состоялась в августе 1945 года. Солдаты всех возрастов, включая инвалидов, нестроевых и женщин. Я же не рассказывал, что мне дважды чуть Героя не присвоили, дважды чуть не расстреляли.

Значит, в 1944 году мы уже в Беловежскую пущу вошли, в Пинские болота. Задачей было достичь Белосток. Мы шли от Минска: Паричи, Бобруйск, Минск, Вышков, Барановичи. В общем, по этим лесам. Видели царские охотничьи угодья, поместья, изгороди, в которых зубры ходят, видели картины, как царь сидит в кресле, стреляет оттуда. Это все ночью происходило. Часов в десять, в начале одиннадцатого нам дали мокроступы, и мы пошли через Пинские болота. Посмотрели по карте: это где-то 22-23 километра пешком. Задача состояла в том, чтобы произвести разведку и сообщить, есть там немцы или нет.

Пришли мы на рассвете. Все пролазили, уже солнце всходило. Со стороны Гайновки идет один гражданский. Спрашиваем: «Немцев видел?» – «Нет». – «А где вы живете?» – «Дальше туда, за дворцом». А это летняя резиденция русских императоров. Там серые здания были, очень тихое, укромное место. Оттуда можно охотиться и там отдыхать. Полчаса продолжаем свой проход. На втором этаже поставили наблюдение за Гайновкой. Все, больше нет никого. Нашли картошки там полведра. А где дрова там искать ходить? Развели огонь в зале. И откуда ни возьмись, еще не успел разгореться костер, еще ни одной картошки не сварили, – офицер. В обмундировании чистом с красной повязкой. Вдруг через 15-20 минут появляются две машины, полные офицеров. Так вот меня чуть не расстреляли за то, что я чуть не испортил ценность: позволил развести костер в зале. А поесть-то нам хотелось.

– Как складывались отношения с местным населением? В Польше, Германии, Чехословакии. Сейчас вот очень много говорят о том, что, когда наши туда первыми попали, началось мародерство. Действительно ли относились поляки к советской армии хуже, чем немецкое население?

– Это верно. Когда мы в 1944 году Буг перешли, было лето, шла уборка. К нам приехал поляк на таком красивом жеребце, привез восемь бидонов молока. Такая жара была! Конец августа. Сразу все схватили его, а я молоко с 1942 года и до сих пор не пью. Я и не пил. Вот 28 человек и отравились. Погибли. Мы все облазили потом, но так и не нашли ни его самого, ни его лошади, ни брички той. А ведь всего какие-то 40 минут прошли. Такое вот отношение было.

Второй случай. Когда обошли Данциг, мы стояли в 700 метрах от моря. Шли переговоры. Немецкий гарнизон, 760 тысяч с генерал-лейтенантом, согласны были капитулировать. Мы начали отходить. Улочки-то узкие, по пять метров. Ребенок 14-15 лет бросает зажигалку, и тут же машина или танк загорается. Это все поляки делали. Конечно, там какой-то был процент немецкого населения, но христианских там 62 храма и 300 с лишним костелов на 2 миллиона 200 тысяч. И вот эти 2 миллиона 200 тысяч были против нас. Шли переговоры очень долго. Уже половина марта проходит – никаких результатов. А пара немецких крейсеров подходит каждое утро в семь часов и начинает обстреливать с расстояния 700 метров бризантными снарядами. Они рвутся на 3-4 метра, в окопе не спасешься. Вот начался обстрел. Николай Иванович, командир взвода, старший лейтенант Козлов меня кинул туда, а сам сверху. И ему осколком раздробило пистолет и ранило тоже. Какой-то тоже нерв ему перебило. Он здорово потом хромал. И его демобилизовали.

Вот видим, что на нас оттуда идут поляки, и команда: «Стрелять всех!» Говорим: «Да нельзя, товарищ старший». – «Стрелять их, паразитов, надо. Они все равно сейчас какую-то гадость нам сделают». Они вдоль линии фронта двигались. Может, к морю, может, в деревню какую-то. Но окопов у нас таких не было, как под Бобруйском. Там же страшные укрепления были. А тут вот окопались наскоро, думали же, что 1-2 дня простоим, а пробыли 24. Вот их с самолетов бомбили. 10-15 тысяч снарядов, 96 килограммов тротила в каждом. И осталось живых там из 2 миллионов 200 тысяч – 200 тысяч, и то, не все нормальные. Но мы Краков зато спасли, а Варшаву нет. Тогда ж даже Черчилль был задействован. Партия Миколайчика против. У них свои две армии. Первая на 1-м Белорусском, вторая на 2-м Белорусском. А что такое польская армия? Это в артиллерии пять человек: три русских, а поляков?

Так что к полякам мы очень настороженно относились. А у немцев в нашей дивизии один только был такой инцидент: майора нашли в трансформаторной будке. Но может, это наши кто-то между собой… Непонятно, что произошло. А так вообще не было случаев.

Уже после войны я механиком ЦТС работал, жил прямо на ЦТС. И кто-то рассказывал мне, что подрались в одном ресторане. Я тоже участвовал в одной такой драке с немцами, но это был уже 1947. С охоты ехали с командиром роты на «Харлее». Хороший был.

– А наши мотоциклы были?

– Какие наши? Откуда они были? Тогда несколько легких мотоциклов Ленинградского завода «Октябрь» были и все. Вот были английский «БАСА-20», трофейный «NSU», «CUNDAPEN», малоподвижный. У него 80 километров, его не разгонишь. В «Харлее» цепная передача, а эти с редуктором. Мы на соревнования их никогда не брали. «Харлей», «Индиан», «БАСА-20» – основные три мотоцикла. А «NSU» уже трофейные.

– А что еще из трофейного имущества использовали?

– Телефонную технику. От 10-номерного коммутатора и до 100-номерного. Приемники, немецкие 6-ламповые, очень хорошие.

– А разрешалось Вам отправлять посылки домой?

Это после войны. Сейчас расскажу. Когда мы взяли Щецин, там обнаружили армейские склады. Наш комендант сразу поставил охрану. Мы пришли с другой стороны Одра, форсировали реку 16-17 числа, преодолев полтора километра. Тогда же вплавь практически пехота переходила. Неподалеку небольшой поселок был. Один солдат на лошади поехал туда, а потом вернулся и говорит: «Лавка часовая открыта, но ничего нет, кроме инструмента». Вот он оттуда немного украл пинцетов и отверток. Но массового мародерства, чтобы мы заходили в дома и что-то брали, не было.

– А как с немецкими женщинами отношения складывались? Говорят, за связи расстреливали.

– Были такие случаи.

Очень жестко. Я не знаю, как в других войсках, но лично у нас очень жестко порядок наводили. После войны стояли в Альтенбурге. Километрах в двенадцати был город Легница, где размещалась 4-я воздушная армия. Вот там офицеры ходили по немецким девкам. Первый – сифилис, другой – сифилис, третий – сифилис. А потом, когда я приехал, попал в госпиталь немецкий, где немцы лечили своих с сифилисом. Ни в одной палате нет крана. Посуда у них своя питьевая. Вот я к своим ездил, привозил сахар. Тогда молочные уколы им делали. Вот я по пуду привозил. Килограмм стоил 30 злотых. По-нашему это 42 копейки. 30 злотых – 12 рублей. И я возил им часто. И из нашей роты два офицера там лежало. Но у нас совсем другая обстановка была. Для наших людей венерические заболевания вообще в диковинку были. Здесь же не было ничего такого раньше. Но у нас не очень много больных было. Может, процента 3-4 бездельников. У нас начальник ЦТС белорусом был, преподаватель в Институте кинематографии в Минске. Он аппаратурой только занимался. Привез жену, а она у него красивая была. Но все равно больную себе нашел. Лейтенант один тоже жену привез в конце 1946 года и с ней поссорился.

Мы, связисты, более информированы были по всем этим вопросам, поэтому аккуратны.

– А как обстояло дело с завшивленностью?

– Биологически я не могу объяснить это. Вот стояли мы всю зиму в обороне. 1943-1944 годы. У нас там никаких условий не было. В болотах стояли. Делали лежак, нарезая хвойные лапы в лесу. Сколько там померзло людей, особенно этих азиатов. Ночью можно же ходить, не лежать. Темно. Стучишь по пяткам человека – не отвечает. Двое берут его. Позвоночник перегнули – живой. Потом заставляешь его подняться. Если он никакой, то звонишь: «Забирайте». 27 градусов ночью. Вот на фронте, когда без боев, относительно терпимо. Хоть раз за сутки что-то дадут. А если ты чуть-чуть прошел куда-то дальше от линии фронта, то уже не жди: не подвезут.

Вот трое суток мы на плацдарме ничего не ели. Мой друг, Иван Семенович Кузнецов, в день своего рождения, 23 августа, погиб. Всю ночь не было связи. Мы мотались по ходу сообщения до реки Нарев. Это небольшая речушка, приток Вислы. А там комендантский взвод стоял. Мы говорим: «Да мы связисты». А они лупят из пулемета.

Это заградотряд стоял там. Целую ночь мы мотались. Где-то в полпятого утра связь у нас появилась, и в это время приносит старшина два кочана капусты, трехлитровую банку американской тушенки и две булки хлеба на троих. И только мы открыли эту банку покушать – связь прервалась. А это уже все – расстрел. И поползли опять. МП оставлять нельзя без ничего. Там же все записывается. Вот со мной был этот Кузнецов. Связь мы наладили где-то к семи часам. Опять все нормально было. Сели кушать. А землянка немецкая была из бревен в три наката, окна широкие. В семь часов тридцать минут начали обстрел с 105-миллиметровых пушек. И один снаряд разорвался, пролетел, внизу пробил окно и прямо ему в живот попал. Я два пакета Ване засунул, перевязал, но он уже никакой был. Потащил его по ходу сообщения, это метров 700 примерно, потому что все же просматривается. А потом уже там то ямочки, то пустырь. Добрались к реке. А там переправы не было. Только пешеходная, сантиметров 40-50. Я пронес его уже больше половины пути. Капитан: «Назад». Я говорю: «Все, смертельно ранен». – «Назад». Привязываю его к ремню и говорю: «Ну все, я уже два пакета туда засунул, уже час пошел с лишним». – «Ну, тащи». А там еще метров 600 за рекой через лес и госпиталь. Принес. Пока они туда-сюда, он скончался. 23 августа 1944 года.

А второго прислали мне из Благодарного. Иван Мануилов звали. Он два года назад умер. Моего года. Немцы прорвались через неделю после этого случая прямо к нам на МПА. У нас там подъемчик был. Двухметровая высота, двухметровая глубина. Немцы делали же для себя ход в эту землянку. И вот два танка уже метрах в 5-6 идут прямо на нас. Этот Ваня противотанковую гранату бросил и смотрит, попал он под гусеницу или нет. И вот осколочек прямо в глаз прилетел. И глаз вытек. А вообще был интересный мужик! Он со мной до 12 января 1945 года был. Мы его оставили у себя, вылечили, но он без глаза, конечно, остался. Просто дежурным был, мы его не посылали никуда.

– А с власовцами сталкиваться приходилось?

– Нет. Приходилось сталкиваться с батальоном калмыков, с батальоном казахов и какая-то непонятная часть была армян.

– Чем-то они от немцев отличались? С ними как-то сложнее было или легче воевать?

– Особых трудностей они нам не доставляли, потому что сдавались уже. Мы их в плен брали.

– Я слышал, что власовцев зачастую в плен старались не брать. Всех коллаборационистов в расход сразу пускали.

– Когда нас с плацдарма немец сбросил, 2 октября, мы, человек семь, остались в печи. Метров шестнадцать горн у нее, где кирпичный завод стоял. Это на Наревском плацдарме было. Сейчас там, говорят, столько пантеонов наделали. Во-первых, немцы думали, что мы там вообще не пройдем. В километрах 12 от реки они построили 50 дотов, 400-500 метров, представляете? В каждом доте по два немца прикованы цепями. Патронов полно. Это не легенда, я много раз видел. А наши Т-34 рванули по их обозам, так они не успели мосты взорвать, и 13 танков проскочили туда. А для танка это же не препятствие. Два раза развернулся и готов, хоть он и бетонированный. Так вот у нас с немцами там были хорошие отношения. Там получилось вот как. Вот эта деревня Свешево, ширина улицы – сто метров. На этой стороне улицы за домами – немцы, на другой стороне – мы. А источник воды один. Жара стояла. Вот с пяти до шести часов немцы берут воду, а с шести до семи мы берем. Водой запаслись. Так вот по этой вот лощине четыре «Фердинанда» как-то прошли, а наши танки вышли из капониров. И вот «Фердинанд» со снарядом тяжелым повернул, поднял вот эту башню. Водителя голова вышла и его накрыло: обрубило полплеча. Вот тогда взяли мы там несколько казахов, которые воевали на немецкой стороне, и сдали как обычных военнопленных. Этим СМЕРШ занимался.

– А вот, кстати, вопрос о СМЕРШе: боялись?

– Я видел СМЕРШ в 1943 году только и больше никогда с ним не встречался. Может, офицеры его и боялись, а нам никакой разницы не было. Вот в 1943 году мы приняли участок фронта. Когда нас везли на фронт, 2 октября, на станции Синельниково два самолета налетели, кухню разбили, несколько человек убили. Когда пролетели самолеты, я посмотрел (туманно было под вечер): гул не наш. Я сразу метров на триста в сторону отскочил. После бомбежки людей посчитали: убитые, раненые, а один пропал без вести. А потом СМЕРШ нашел его. Военный трибунал приговорил его к расстрелу.

– Что было лучше: ботинки или сапоги?

– Я вам скажу, что при всех недостатках сапог, они были лучше. Но когда меня готовили, чтобы я переплыл Днепр с проводом, то мне дали ботинки, потому что они лучше. С меня сняли сапоги, сняли полушубок, две пары белья выдали теплого, фуфайку. Я затянул кругом все, обмотался проводом. Сапоги давали сопротивление.

– Это Вы где Днепр переплывали? В октябре 1943 года?

– Да. Это же вот я был на Поклонной горе в музее и экскурсоводу говорю: «Что же это ваш художник молодой нарисовал диораму так? Минус 13 градусов было. Снег по пояс был. А у вас там нигде ничего».

Меня за эту переправу представили к медали «За боевые услуги». А ведь эти ордена зависели от начальства и близости с ним. У нас командир полка связи был, Кудрявцев, офицер старой русской армии. Это после войны уже. Когда пришел, как раз приняли новый устав, 3 июня 1946 года. Он наизусть знал каждый параграф и ценил солдат. А до этого был Урсул, командир батальона, майор, молдаванин. Ему все равно на нас было.

– А кто, по-вашему, хороший командир?

– Хороший командир – это человек, знающий тактику выполнения стратегических задач. В первую очередь он должен беречь солдат. Во-вторых, он должен уметь научить, как пользоваться картой, приборами и так далее.

– Зачастую очень невысоко отзываются именно о пополнении, о солдатах из Средней Азии. Говорят, что эти военнослужащие были очень невысокого качества и подготовки. Что Вы можете сказать об этом?

– У нас были в отделе: я русский, Вася Чайка – украинец, полтавский, Гриша Папей – украинец, Балта Муканович Жаков – с Восточно-Казахстанской области, с Дербента Магомедов Магомед (он был хуже подготовлен, но хитер. Ему 46 было, работал замдиректором мясокомбината. Он больше у нас по хозчасти отвечал, готовил). Был очень добросовестный казанский татарин Володя, небольшого роста. Был один мариец, фамилия почему-то Вавиловский, рыжий такой, мордашка красная, тоже добросовестный. Живой остался. То есть, по сути дела, у нас национальный вопрос остро не стоял.

– А вот вопрос такой: в принципе связист, который тянет линию, – это, наверное, самая лакомая добыча для вражеской разведки?

– Да. И наших воровали, и мы у немцев воровали.

– Какие-то меры предосторожности стандартные были или нет?

– Самая главная мера – это ходить на устранение повреждения вдвоем и держать дистанцию хотя бы метров двадцать, чтобы если одного возьмут, то второй остался.

– А почему людей не хватало?

– Вот если Ивана убили моего Кузнецова, то, пока выделили Ваню Мануилова мне, прошло дня 3-4. После Мануилова, когда он глаз повредил, мне дали Бойко Ивана Давыдовича. Об этом человеке сложно рассказывать. Во-первых, он старше меня на семь лет, 1917 года рождения. Грамотный исключительно: немецкий, английский, французский языки, на гитаре играл. Потом демобилизовали мы его. У меня он есть на фотографиях. Его ранило, но он выздоровел. Я, например, могу что угодно рассказать, а у него все размерено. Когда его демобилизовали, собрали мы ему три пары кованых сапог, две английские шинели, я «Супер-телефункен» свой ему отдал (второй решил, что потом отремонтирую себе), чтобы он мог его слушать. Можно было обзор мировой печати послушать на русском языке. Он сказал: «Напишу сразу, когда доеду». Проходит месяц, два, три, четыре, пять, шесть… Поступает запрос из союзнической комендатуры Берлина: «Дать характеристику на Бойко Ивана Давыдовича». Дали характеристику. Тут привозят его в «черном вороне» оттуда. Он, оказывается, организовал банду в Западной Германии, то есть домой не поехал. Они на нескольких грузовых машинах заехали в американскую зону, квартал оцепили. Хорошие кожаные кресла, посуду, одежду погрузили и поехали во французскую зону. Там это сбыли, отъехали на двадцать километров, снова квартал оцепили и так далее. 90 с лишним человек в банде было. Действовали они в американской форме на американских «студебеккерах». Их начали ловить, но никак не получалось. И по деревенским дорогам искали, и по лесным просекам. Наши несколько солдат выделили и поймали их. Привезли, наши его судили. За эти разбойничьи нападения дали ему шесть месяцев принудработы.

– То есть, по сути дела, как бы уменьшили срок, потому что грабили не своих, а чужих?

– Да. Дальше демобилизовался, поработал на почте. Я приехал в 1950 году. Три дня никуда не выходил, на четвертый день вышел, на пятый день начал работать уже. Предложение сделали. Два месяца ждал, когда деньги придут. У меня по тем временам были 29 700 рублей. Во-первых, 1050 марок платили. Я отдавал не по 42 копейки, а по 50 офицерам. Они с женами там расходовали. Во-вторых, за награды платили. В-третьих, по 225, потом по 300 рублей платили как механику. Но я же не курил, не пил.

– На фронте табак меняли на что-то?

– Никогда не получал и не менял.

Через два месяца пришли деньги. Я хотел купить машину. Но все дети, деды голые, босые, две сестры же в школу не ходили, а только потом закончили. Одна в техникуме проработала. Вторая агрономом. Заставил учиться. У нас трое учителей было: одна экономист, другой – военный инженер (в Краматорске, на заводе им. Сталина пушки делал), третий сахарные заводы строил (молодым умер недалеко от Тбилиси, в Рустави). Так вот пока я обул всех, остались деньги только на мотоцикл.

Купил мотоцикл и сразу недели через полторы поехал в Черкесск. А там когда Ростовский банк эвакуировали, пять грузовых машин с деньгами нагрузили и в Апшеронские леса. Их там в течение 10-ти дней всех НКВД переловил. Они еще деньги не успели потратить. И вот этот Ваня, оказывается, туда попал. Его разжаловали и в штрафную. В штрафной его ранило. Искупил вину.

У нас еще был такой Давыдович. Но все, кто работал в связи тогда, говорят, что такого человека никогда не видели и не знали. Он закончил десять классов, потом пединститут. Преподавал всю жизнь. Начинал в школе в 1953 году в селе Высоцкое. В 1957 году приехал сюда, в 1959 году стал завучем 64-й школы. Затем в радиоклубе ДОСААФ работал.

– Когда Вас демобилизовали?

– В 1950 году. Мне тогда начальник штаба полка сказал: «Куда? Васька Чайка из Полтавской губернии уходит, он 1922 года рождения. А ты куда пойдешь сейчас? У тебя чего? Зарплата есть. Тебе за медали платят. Послужи годик еще». И я остался. Добровольно, никакого контракта раньше не было.

– Это что-то типо сверхсрочной службы было?

– Нет. Прямо как служил, так и служу. А в феврале 1946 года заварушка в Чехословакии началась. Вы знаете, президентом Бенеш был. Их три брата. Один жил во Франции, а эти два в Чехословакии. Вот этот президент монопольно владел обувной компанией «Чебо». Трудящиеся поднялись. Пять дней длились забастовки в Праге. Полмиллиона человек! Все забито было: улицы узкие и город небольшой. Мы там простояли два с половиной месяца. Оттуда танковую дивизию бросили сюда. Этого Бенеша вывезли в сундуке на английском самолете. Я тогда интересовался политикой.

До 1948 года я был в Германии. Потом нас уже из Чехословакии не в Росток вернули, а в город Вальденбург (у поляков он сейчас Валбжих). Это рядом с Бреслау или как теперь у них – Вроцлав. Его бомбили все кому не лень. Гавань-то большая была.

– Вот пережить войну надеялись на фронте?

– Я нет. Никто не надеялся. Хоть сегодня до вечера поесть и поспать. Жили одним днем и выполняли задачи командования. Что будет со мной послезавтра, никто не думал. Абсолютно.

– Война снилась долго?

– Нет. После 1944 года и до сих пор ни одного сна не вижу. Вообще. Вот жена, пока жива была, лежит и говорит: «Ой, сон приснился». Вот внучки прямо каждый день видят сны.

– Война была самым ярким событием в Вашей жизни или нет?

– Когда остался жив, можно сказать и так, потому что очень многому она меня научила. Например, когда бы я делал два-три перехода через реку с проводом? В районе, где мы в печи сидели, в октябре 1944 года брод был. Там шел очень крутой западный берег, где стояло много дотов, а здесь километра на два ровная местность. А там от Сероцка оставалось километра полтора: Нарев уходит на восток от этой возвышенности. И вот так промыв метров 50. Приходилось плыть, маневрируя между плавающими. Столько было убитых, столько было бревен и всякого мусора, что надо было через каждые 15-20 метров что-то привязывать, чтобы провод не тянулся, а по дну лежал. Приходилось цепляться за обломки, тела убитых. Кстати говоря, в это время все-таки воды было меньше, потому что минус 13 градусов мороз был: уже кое-где и льдины были хорошие.

Когда возвращался с Днепра, меня сразу вели в блиндаж, спирт наливали. Я говорю: «Я не пью». – «Да как?!» Это 5-го было с утра. 6-го взяли Киев, 7-го отпраздновали Октябрьскую революцию. 8-го я возвратился уже по понтонному мосту. Наши уже взяли Житомир. В Житомир я пришел где-то в полвосьмого вечера 8-го ноября. За Житомиром в последнем доме осталось нас 16 живых связистов во взводе. Стояла побитая немецкая машина и часовой. Но немец оставил восемь 16-тонных цистерн спирта. Кто сколько набрал – выпили. Во-первых, 5-8 числа – беспрерывное движение, во-вторых, недоедание, а в-третьих, еще и водка. Все попадали. Время – 11 часов, командир взвода тоже выпивший был, ушел. Говорит: «Мы сейчас будем дурить». Берет автомат, похлопал каждого по колену, по животу. Никто даже не пошевелился. И тут дождик пошел осенний. Он говорит: «Тебе придется идти». Я пошел. Идешь, снимаешь шинель, вот так полежишь, где снег, где грязь. И дальше. Все же тяжело это все. Туда пришел на промежуточный (это километра четыре). Мне говорят: «Связь прервалась». Я думаю: «Обстрела я не слышал. Значит, боя никакого нет. Обстрела артиллерийского нет. Значит что там? Или командир взвода уже сам заснул, или немцы взяли уже Житомир». Я говорю: «Вы начинайте сматывать, а я пошел на конечную». Еще километра два с половиной. Вот на том месте, откуда я ушел, уже заградотряд стоит: «Стой, кто идет». – «Свои». Немец занял Житомир. Командир части забрал знамя. Взвод охраны с ним ушел. Потом нас собрали всех, отвели с 1-го Белорусского на 2-й Белорусский фронт.

– А Вы чем занимались после войны?

– Я преподавал историю, а в радиоклубе – электротехнику. Завуч радиошколы ДОСААФ заканчивал наш 22-й ОЗЛПС радистом, но он троечник был, а я висел на доске почета, был отличником боевой и политической подготовки. И вот он меня пригласил. Я говорю: «Да я все уже забыл». – «Да некого брать». Я говорю: «Вот у меня суббота свободна. Сделаешь тогда шесть часов: две хозрасчетные группы по три часа». И я там преподавал, по-моему, почти двенадцать лет. Потом пригласили меня строить. Я ведь еще работал в учебном комбинате ЦСУ. Там директору сделал магнитофончик «Яуза-5» и приемник. А их преподаватель перестал на занятия приходить, вот я и попросил: «Посадите меня тут как-нибудь». И как раз по программе там была переподготовка механиков, ЦСУ такой план дал. И я там работал ровно полгода по шесть часов каждый день. Преподавал черчение, политэкономию и совправо 9 лет.

Потом закончил университет марксизма-ленинизма, лектором крайкома немножко поработал. Был инструктором Ленинского райкома, меня даже хотели сделать Первым секретарем. Я вроде согласился. Это мне 62-й год шел. Пришел домой, рассказал жене, а она говорит: «Ни в коем случае. Тут тебе позвонят, скажут: «Вот этого Лешу, который директор мясокомбината, снять надо». А ты поедешь проверять – у него все в порядке. А сверху тебя будут давить, как вошь: «Надо снять». И я отказался по причине болезни.

В 1985 году я ушел на пенсию. Еще проработал три года преподавателем, директором школьного комбината был. Я работал в Московском техникуме 82 часа, шесть часов в радиоклубе, две ставки в учебном комбинате ЦСУ, а потом, когда, значит, освоился с машинами, я создал на обувной фабрике бюро. Там мне 160 рублей платили.

– Большое спасибо Вам за рассказ!