Глазунов Алексей Иванович

Я, Глазунов Алексей Иванович, родился девятого февраля 1924 года в посёлке Парголово, это пригород Ленинграда, Выборгский район города. Мои родители приехали в Санкт-Петербург из Рязанской губернии в 1902 году. У меня были старшие сестрёнка и братишка, но в 1920 или 1921 году был голод, и они, к сожалению, умерли. Осталась ещё сестра, а потом родился я, последний ребёнок у мамы. Папа, когда приехал, работал в конторе «Семянниковского» завода, где то на нынешнем проспекте Обуховской Обороны. В 1912 году он перешел на завод «Красный Выборжец», тогда бывший завод «Розенкранц». Как тогда было принято, мама была домохозяйкой. Учился я в школе на улице Комсомола, у Финляндского вокзала. Школа находилась между знаменитой тюрьмой «Кресты» и заводом «Арсенал». В 1933 году к нам в школу приезжал С.М. Киров, и это мне запомнилось. Окончив семь с половиной классов, в восьмом классе нахватал двоек и ушел из школы. Папа меня определил учеником механика на завод киноаппаратов - «КИНАП», на Кондратьевском проспекте, выпускавшем съёмочную аппаратуру. После войны завод стал филиалом «ЛОМО» (Ленинградское Оптикомеханическое Объединение). Не знаю, существует сейчас этот завод или нет. Тогда у нас было индивидуальное обучение. Наставником у меня был Иван Михайлович. Нас было трое ребят, и учили нас на механиков, слесарей, работе на токарном и фрезеровочном станках. После обучения вызвал нас начальник цеха и говорит: «На заводе много токарной работы». И нас троих перевели в спеццех. Несмотря на то, что завод был гражданский, постоянно требовалось что-то делать для армии. В этом цеху для 22- го Московского Авиационного завода точили какие-то детали для шасси. Работали с дюралем. Я тогда совсем пацаном был, ничего не соображал, смотрю, кадровые рабочие подойдут с кружечкой к бачку с охлаждённым кипятком и с удовольствием пьют. Оказывается для охлаждения резцов, фрез использовался денатурат (рассказывает улыбаясь).

Вскоре началась Советско-Финская война. У нас в Парголово разгружались воинские эшелоны. Мы, пацаны, грешным делом, когда их разгрузят, брали из вагонов печки. Одну я привёз домой, и эта буржуйка спасла нас в блокаду. Когда началась война, то с нашей горы было видно зарево. Оно было со стороны Финляндии. Если от Ленинграда до Белоострова 31 километр, то от Парголово ещё меньше. Не часто, но летали финские самолёты. Один раз, в районе Каменки, они бомбили ложный аэродром с деревянными макетами самолётов. Там корова бедная погибла (рассказывает улыбаясь). Мы жили в трёх комнатах и у нас, на квартире, остановились три красноармейца. Они были кавалеристами. Лошадей ставить было некуда, так что красноармейцы жили у нас, а лошадей держали где-то в другом месте. Жили они наверное неделю, не больше. Военные в тот период проживали во многих домах, а не только у нас. Помню, принесут себе кушать, прямо в ведре. Что останется, предлагают нам: «Хозяйка, вот возьмите, покушайте, хорошее же».

Летом, когда открыли границу и пустили товарные поезда, мы своей компанией ездили в Ляйписово. Там повсюду стояли гранитные, противотанковые надолбы, были вырыты траншеи. Конечно, попадалось много брошенного оружия и других предметов, но я был равнодушен к этому. Мы только забрали оттуда катушку телефонного провода и два наших телефонных аппарата, в деревянных корпусах. Потом с ребятами, между нашими домами, проложили связь. Прокопали канавку, в которую уложили провод и заровняли. Когда меня взяли в армию, то вызывали пулемётчиков, миномётчиков… А я попал в связисты. Не помню, может быть, я шаг вперёд сделал, когда вызвали связистов. В 1944 году история имела продолжение. Через какое-то время после смерти мамы мой отец переехал к другой женщине, а в наш дом пустил мать с дочерью. Мать работала в нашем парголовском Исполкоме, а дочь-в типографии. Они проявили бдительность и заявили, что в подвал ведёт какой-то провод. Но им объяснили, что здесь жил, никакой не шпион, а самая обыкновенная русская семья.

Перед войной мы работали по двенадцать часов. Тогда не было субботы, воскресенья, а была шестидневка, то есть шестого, двенадцатого, восемнадцатого, двадцать четвёртого и тридцатого.

С 21-го на 22-е июня мы работали в ночную смену. И тут мастер подошёл и говорит: «Ну, опять тревога». Как-то так он выразился. Мы думаем о том, что опять противогаз надо носить. Стало быть, о войне уже утром знали, потому, что мы до шести или до семи часов утра работали. На заводах была уже информация о том, что началась война. Я пришел домой, лёг спать, а потом мама меня будит и говорит: «Вставай, Молотов выступает, война началась». Когда мы работали следующей ночью, над Ленинградом уже летали немецкие разведчики. Я помню, что бомбёжки не было, просто самолёты высоко летали.

Тогда мы думали, что война продлится недолго, а потом, когда начали оставлять города, настроение быстро изменилось. Завод работал, пока была электроэнергия. Помню, в цеху стояли две двухсотлитровые бочки, из которых сделали печки. Трубу вывели на улицу и так согревались. Было так холодно, что машинное масло в маслёнке становилось похоже на вазелин, и, перед тем как смазывать станок, эти маслёнки приходилось ставить на печки. Наш завод был относительно небольшим, но недалеко от нас находился Металлический Завод имени Сталина - «ЛМЗ». Вот его здорово бомбили, у нас при этом просто ходуном ходили стены, думали - всё развалится. Но в наш завод, пока я работал, бомбы и снаряды не попадали. В городе было много вражеских агентов и ракетчиков. Их выслеживали и ловили бойцы местной противовоздушной обороны. Я в этих делах не участвовал, но ракеты видел. Ракеты пускали в сторону заводов, в основном пускались белые, реже красные. Сильно бомбили Финляндский вокзал, на который тоже наводили ракетчики. Сколько туда было сброшено бомб и выпущено снарядов. С Финляндского вокзала, по железной дороге, проводилась эвакуация жителей на берег Ладожского озера, а в обратном направлении, с «Большой Земли», доставлялись грузы. У нас в Парголово было спокойнее, чем в центре города. Там проходил финский участок фронта, он был спокойнее, чем другие, иногда залетали финские самолёты, то ли разведчики, то ли что. Тогда ходила такая поговорка: «В Европе три невоюющие армии: Шведская, Турецкая и 23-я Советская». 23-я армия как раз стояла на старой границе с Финляндией.

Когда закончилась электроэнергия, завод встал и нас распустили. Но в самые тяжелые времена, я, как рабочий, получал 250 грамм хлеба, а папа, мама, сестра и племянник - по 125 грамм. До войны, в Парголово, на склоне горы, у нас был участок, но мы там сажали не картошку. Папа выращивал цветы, но не на продажу, а для себя. Он любил этим заниматься. Мама тогда рассказывала: «Вот война гражданская началась, мы в Каменку сходим, отнесём то одежду, то кастрюлю какую, нам насыпят овса, картошечки». А тут были кругом совхозные поля, и можно было бы сходить где-то картошину, где-то морковку, хряпу какую-то собрать. Но нас спасло то, что у нас на доме была железная крыша, и папа собирался её красить. Для этого была приготовлена бутыль, литров тридцать, олифы. Олифа тогда была не такая, как сейчас, а на натуральном, растительном масле. И вот мы её употребляли. Не знаю точно, но родители, скорее всего еще что-то меняли. Все получали карточки по месту жительства, а рабочие - на заводе. Уже и поезда не ходили, и транспорта никакого не было. На какой-нибудь военной попутке доедешь до города, если повезет. Улица Комсомола, Кондратьевский, всё заметено снегом, только тропинки, народа почти не видно, кто-то идёт далеко-далеко, кто-то уже лежит. В 1942 году я еле-еле ходил, и маме было очень плохо, папа находился на казарменном положении. Весной пошла зелень, и стало легче.

Когда, у нас, в Парголово, растаял снег, оказалось, что вся земля усеяна немецкими листовками. Чего там только не было понаписано - и про Сталина, и про национальности, и предлагали перейти к немцам, а листовка была пропуском. Я запомнил некоторые фразы: «Спасибо Сталин, что сдали Таллинн. Чечевицу съедим, Ленинград с Москвой сдадим». «Петербургские дамочки, не ройте ваши ямочки, пойдут наши таночки и зароют ваши ямочки». Мы собрали их у себя в саду и пустили на растопку печки.

В апреле 1942 на завод дали электричество и наш цех возобновил работу для авиационной промышленности. В цеху осталось всего семь токарей, раньше их было намного больше. Тогда нам, как премию, давали по полкилограмма столярного клея,из которого можно было варить студень. Клей был не такой, как сейчас, а готовился из отходов мясной промышленности.

Пятнадцатого августа меня призвали в армию. Мама, конечно, плакала, а я шел спокойно, тогда как раз призывали 1924-й год. Пришел в Военкомат, нас посадили в грузовик и отвезли в «распред». Там нас обмундировали в б/у форму и ботинки с обмотками. Мотали по принципу - «любит, не любит», как на ромашке гадают, так и мы тогда наматывали обмотки. Один оборот - любит, второй оборот - не любит, и так далее. Направили нас в Политехнический институт, в танковое училище. Там посмотрели, сказали: «Какой из тебя танкист», и отчислили (рассказывает улыбаясь). Отправили в Токсово, в запасной полк. На занятиях дают команду: «По-пластунски». Чтобы лечь, а потом встать, сначала на коленку встанешь, а потом нужно было на винтовку опереться. Я еле винтовку держал. Так вместо того, чтобы направить на фронт, меня и ещё человек тридцать, таких же, как я, отправили в выздоравливающий батальон, напротив Витебского вокзала. Здесь работали в основном на кухне. День работаем, а на второй день отдыхали, проводились политзанятия. Спустя какое-то время, нас стали выводить на занятия. Там, где сейчас находится ТЮЗ, в то время был ипподром, туда и водили заниматься.

В батальоне «выздоравливающих» я принял присягу. Интересно, что после войны мне в военном билете написали, что принял присягу в марте 1942 года в 314 стрелковом полку, а я в то время ещё на гражданке был (рассказывает улыбаясь). В «Красноармейской книжке» всё правильно было, а в Военкомате написали, что я был в кабельно-шестовой связи, а я служил обычным линейщиком - катушечником. Когда нас уже подкормили, то повторно направили в «распред» на проспект Карла Маркса, сейчас это Большой Самсоньевский. Насколько я помню, наша команда была 33-я. Нас направили в 46-ю стрелковую дивизию. Она стояла на отдыхе и пополнении в Северной Самарке, на правом берегу реки. А после нас перебросили в район Невской дубровки, и дивизия занимала оборону по берегу Невы от Невской Дубровки до посёлка имени Морозова. Изначально дивизия была сформирована из пограничников Северо-Западных погранотрядов, и называлась «Первая Дивизия Войск НКВД». Одним из полков до своей гибели командовал Гарькавый Алексей Дмитриевич. Здесь, в Красносельском районе его именем названа улица. Меня распределили во взвод связи первого стрелкового батальона, 314- го стрелкового полка, командиром был Мельников, начальником штаба, по-моему, был Шарков, по кадрам - Коровкин, Каледа- шифровальщик, ну и был при полку капитан СМЕРШа, фамилию не знаю. Впоследствии, наш комбат, бывший пограничник - Зенин Илларион Степанович, стал Героем Советского Союза за прорыв в 1944 году «линии Маннергейма». К моему приходу пограничников в частях дивизии почти не оставалось. Мне повезло, что служил в 314 стрелковом полку, остававшемся на правом берегу Невы, а 340 полк был на «Невском Пятачке». Но и на правом берегу обрывов было много, бомбёжки, обстрелы. Мы стояли примерно там, где сейчас платформа «Теплобетонная», напротив нас, на левом берегу стояла 8-я «ГРЭС». От неё к нам шли опоры высоковольтной линии электропередач. Провода были, конечно, оборваны. Мы разматывали эти толстые алюминиевые провода, скрученные из отдельных проволок, и по ним давали связь. На сук или еще куда-нибудь повесишь, они же не заизолированные, по земле не пустишь. Фабричного телефонного кабеля не хватало, так, вы не поверите, когда потом нас бросили на Красный Бор, связь делали по колючке. Копали канавку, чтобы осколками не перебило проволоку, которую клали на деревяшки, чтобы она с землёй не соприкасалась.

Двенадцатого января 1943 года начался прорыв блокады. В этой операции принимал участие наш 393-й артиллерийский полк, а наша задача оставалась прежней - держать оборону по правому берегу Невы, от участка прорыва к Ленинграду.

Если говорить лично обо мне, то, конечно, меня спасла армия. Особенно, когда я попал в «выздоравливающий» батальон, а потом в дивизию. Кормили и чечевицей, и горохом, супы были, их заправляли американской тушенкой, лярд назывался, как сало. Это всё до нас доходило, этот американский ленд-лиз. Правда, когда мы стояли в болотах, в районе Усть-Тосно, нам выдали американские, желтые ботинки, то ли из картона сделанные, то ли из чего-то другого, не знаю, но намокали моментально.

Жили мы недалеко от Невы, в землянках. Каждая землянка строилась на отделение 6-7 человек, у стрелков землянки, может быть, были больше. Помню, что было очень холодно. Одеты мы были в шинели, под которые надевали безрукавки. Офицерам выдавали безрукавки меховые, а нам - стёганые. Были и фуфайки, но в основном конечно шинели. Я в атаку не ходил, моим делом было обеспечить связь, но связь должна была работать на переднем крае, а не где-то в тылу. Были, конечно, потери, немцы постоянно проводили артиллерийские и миномётные обстрелы нашего берега. Я был обычным телефонистом, катушечником. Задачей взвода было налаживание связи командира батальона и начальника штаба с тремя стрелковыми ротами, медиками и сапёрами. Связь полка с батальонами осуществляла уже полковая рота связи. Сначала у нас были зуммерные телефоны «УНАФ» в деревянных корпусах, потом появились индукторные - «УНАИ». А потом «ТАИ-43», вот этот, последний, уже в пластмассе был. Ещё были американские, в кожаных чехлах, марку я не помню, но их мало было.

После прорыва блокады нашу дивизию в районе Овцино переправили через Неву, под Колпино. Стояли мы на отдыхе в Понтонной и Красном Кирпичнике.

23 февраля 1943 года началось наступление на Красный Бор, стояла задача - «прорвать блокаду» с этой стороны, чтобы открыть прямое, кратчайшее сообщение с Большой Землёй. Но с этой стороны у нас ничего не получилось. Немец стоял на высоте, а мы - в болоте, и вот там столько погибло ребят 1924-го года. Тогда я впервые увидел, как бьют «ванюшы» - реактивные снаряды, похожие на головастики. Сзади огонь, смотрю, к немцам полетели, значит, наши батареи. Позже, когда их выводили, увидел, что они находились в деревянных ящиках и там внутри, как на санках, были металлические направляющие. Потом снаряды устанавливались уже на машинах. 45- я, 63-я и 64-я Гвардейские дивизии, в январе прорывавшие блокаду, взяли Красный Бор и продвинулись до Саблино, но потом пришлось отступить. Передний край был в районе станции Поповка. В Красном Бору от деревьев остались одни стволы, там и веток не было. Колпино тоже доставалось, Красный Бор находился на горе, а Колпино - в низине. Посмотришь, только пыль кирпичная летит. Там же у нас Ижорский завод был. Помню, в районе Поповки я давал связь командиру 82 мм миномётной батареи. Моя задача была - дать связь, а он уже корректировал огонь своей батареи. Ну и, как всегда, вначале недолёт, потом перелёт, а потом как дали батареей, у немцев из землянки даже и труба от печки вылетела.

Связь проходила в районе противотанкового рва, по бывшей немецкой обороне. Всё было заметено снегом, и в одном месте было очень рискованно находиться, там охотился немецкий снайпер, и приходилось передвигаться ползком или в темноте. Когда снег стал таять, обнажилось очень много противотанковых мин. И мы, оказывается, по этим минам ходили! Но рассчитаны они были на вес танка, а бойцы все-таки полегче, поэтому обошлось без потерь.

К нам в полк пришел, наверно из училища, один младший лейтенант. И убежал к немцам. Он там рассказал все - кто является командиром полка, кто командиры батальонов. Выступал по радиоустановке, призывал сдаваться. У нас тоже были машины с радиоустановками, и наши тоже подходили к передовой и на немецком языке агитировали немецких солдат переходить к нам.

У немцев использовались провода в хлорвиниловой изоляции. А наш провод состоял из семи проволочек, четыре из которых были из красной меди, а три - стальные, для придания жесткости. Изоляция делалась из мягкой резины, в нитяной оплётке, пропитанной озокеритом, это такая чёрная смола или лак. Когда нас из Красного Бора отводили на отдых в Колпино, мы делали специальные крестовины, на костре расплавляли этот озокерит, пропитывали старые провода, а потом сушили. Этот кабель прокладывался и по земле, и по кустам, и по деревьям. Когда он изнашивался, мы его таким образом обновляли. Изоляция немецкого кабеля была, конечно, прочнее, и мы, когда брали трофеи, использовали и немецкий кабель, и немецкие аппараты.

Шестнадцатого августа 1943 года, в торжественной обстановке, нам вручали медали «За Оборону Ленинграда». Отвели в Колпино и там, на стадионе, происходило награждение. Мне выдали удостоверение за № 07002.

Мы стояли в активной обороне до декабря 1943 года. Потом нашу дивизию с переднего края сняли и отправили в Усть-Ижору, на пополнение. Хочу обратить внимание, как в то время уже работал тыл. Нам заменили шинели полушубками, выдали валенки и хорошие, мягкие портянки, рукавицы с двумя пальцами, чтобы курок можно было нажимать. Карабины заменили автоматами «ППС». У меня было два рожка с 32-мя патронами в каждом, один в автомате, другой за голенищем. Автомат был очень удобный и лёгкий.

В декабре 1943 года маму положили в нашу Парголовскую больницу. Мне разрешили к ней съездить, выписали командировку. Тогда в армии тоже было плохо с продуктами, но наш повар Самсонов дал мне хлебушка, какие-то консервы и сахарного песка. Доехал я на попутных машинах, мама конечно очень обрадовалась.

В январе 1944-го Вторая ударная начала наступление с Ораниенбаумского плацдарма, на следующий день, пятнадцатого января, 42-я армия начала наступать с Пулковских высот и они соединились в районе Русско-Высоцкого и Ропши. Мы пошли в наступление в двадцатых числах, но вторым эшелоном. Первый город, в который мы вошли - Павловск. Дворец уже горел, но не целиком. Пожар начался со стороны липовой аллеи, где стоит памятник Павлу. Но подойти было невозможно, немцы наверно оставили там боеприпасы. Рвалось так, что брёвна летели. Это место было загорожено колючей проволокой, и по-немецки и по-русски, написано, что ходить там нельзя, расстреляют. А напротив было расположено большое немецкое кладбище, и все кресты были берёзовые, немцы очень наши берёзки любили. Запомнилась одна могила, наверное, лётчика, там, на камне, как-бы карта была – Африки и Франции, а головушку он здесь сложил. Пушкин мы обошли стороной, и зашли в Гатчину. Там горели казармы, снег таял, стояли лужи, а мы в валенках. В Гатчине остановились на один день. Мы думали, что нашу дивизию направят на Кингисепп, но в районе Елизаветино нас повернули в сторону Луги. Там на дороге мы видели работу наших авиаторов, которые разгромили отступающую колонну. Столько техники, столько повозок и других необходимых вещей. К этому времени снабжали нас получше, но трофеи были, конечно, подспорьем. Баночки с мясными консервами, на один раз, грамм сто наверно, хлебушек, масло и много всего. Шли по карте, занесёнными лесными дорогами. Вперед пропускали пехоту. Взвод идёт, протаптывает дорогу, полкилометра прошли, сменяют другие. Все встречавшиеся по дороге деревни были сожжены. Спали под открытым небом, где-то выберешь полянку, разгребёшь снег, веток наломаешь, ложишься на лапник, вещмешки под голову и плащ-палатками накрываешься. Утром встанешь уже и снегом замело. И никакого ОРЗ, ничего не было. Во время наступления связь поддерживалась посыльными, а наше имущество - катушки кабеля, аппараты, везла лошадка. В качестве связных использовали нас, лыж не было и приходилось ходить пешком. Радиосвязь поддерживалась только между штабом полка и дивизии. В районе Осьмино немцы нам оказали сопротивление, был сильный бой у горы Сара-Лог. Там были потери, и у немцев и у нас. Так, с боями шли в направлении Луги. Но фактически наша дивизия Лугу не брала, а задача была перерезать железную дорогу Луга – Псков, чтобы не дать немцам отойти. Среди высшего командования был спор, присваивать ли нам звание, фактически мы город то не брали, но зато перерезали дорогу. И всё же, после долгих споров, пришли к выводу, что нашей дивизии нужно присвоить звание - Лужская. И у нас стала 46-я Лужская Ордена Суворова стрелковая дивизия. И так мы продвигались все дальше. Потом к нам присоединились партизаны, там был партизанский край. Тогда был высокий патриотизм, все старались идти только вперёд, вперёд, на Запад, как мы говорили. Был сильный порыв разбить быстрей немцев,чтобы закончилась эта война. Настроение было приподнятое. Конечно, были потери, были бои, но все-таки мы медленно, но верно продвигались вперед. Освободили станцию Плюссу. 23-го февраля, в честь Дня Красной Армии, освободили Струги Красные. Потери были большие, но до Струг Красных помогали партизаны, а потом их отправили в Ленинград, где провели партизанский парад. Мы не дошли до Пскова наверно километров пятнадцать, и нас повернули налево, на Карамышево. Не помню, где мы были, но нас обстреляла немецкая самоходка, и осколок, видно на излёте, пробил мне полушубок, гимнастёрку, рубаху и миллиметров на десять вошел в тело. Медики вытащили осколок, заклеили белой лентой и я пошел со всеми дальше.

Запомнилась деревня, называвшаяся, по-моему, Ланёва Гора. Я шел в третьем или четвёртом ряду, дорога поднималась в гору. С левой стороны дороги находился овраг, в котором стояли какие-то сельскохозяйственные машины - сеялки, веялки. Когда мы поднялись, увидели, что немецкие факельщики, из огнемётов, начинают дома поджигать. Кто шёл впереди, открыли огонь, немцы побежали. Солдаты бросились в дома, которые только начинали гореть. Я с несколькими солдатами побежал направо, там стоял аккуратный домик, покрашенный голубой краской. Дверь на веранду была открыта, мы вбежали, смотрим, на веранде начинает гореть пол и стенка. Немцы огнемётом провели, но ещё не успело разгореться. Мы сняли ушанки, стали набирать в них снег и быстрее закидывать огонь. И мы отстояли эту деревню, и не загорелся ни один дом. Это я помню, как сейчас, день был хороший, дорога берёзками обсажена. Жителей в деревне не было, наверно прятались в лесах. (Алексей Иванович ошибается, деревня Ланева Гора была сожжена, а жители расстреляны 22.10.1943 эстонскими карателями из 37-го охранного батальона, базировавшегося в Пскове)

31-го марта нашей дивизии, совместно с другими надлежало перерезать железную и шоссейную дороги Псков – Остров, дойти до реки Великой и захватить плацдарм. В марте дороги уже развезло и горячую пищу почти не подвозили. Дадут сухарей и шпика, ну иногда чай в термосах принесут. Так вот, утром подготовили маленькие понтоны, началась артподготовка, как она закончилась, последней, как всегда, ударила «катюша». Мы переправились через речку, а там был крутой берег. Ворвались, немцы побежали, а у них там завтраки горячие, кофе эрзац. В районе Стремутки перерезали железную и шоссейную дороги. И вот здесь, когда я переходил железную дорогу, меня ранило пулей в ногу. Левую ногу прочертило, немного кожу сняло, а правую ранило. Кости, правда, не задело. Командир взвода, Волков, говорит: «Иди в медсанбат». Но я тогда не ушел, стрелял из автомата, пришлось помогать пехоте - матушке. В это время немец очухался, подоспела авиация и начались обстрелы. Я кое-как пошел в медсанбат. С трудом дополз, именно дополз до шоссейной дороги, и потерял сознание. Не столько от потери крови, сколько от усталости, ведь мы по-настоящему нигде не отдыхали, спали кое-как. Даже не помню, кто меня подобрал, и я очутился в медсанбате. После того, как меня перевязали, я проспал чуть ли не двенадцать часов. Направили меня в армейский госпиталь 67-й армии, на станции Новоселье. Лечился там около месяца, а потом узнал, что нашу дивизию перебрасывают на другой участок. Надо сказать, что в тот раз задачу выполнить не удалось, наша дивизия вклинилась, а другие отстали. Я сказал сестре: «Принеси мне хлебушка хоть, и не ищите меня, я в свою часть». А там станция недалеко, я пришел, думаю, вдруг ещё какой эшелон с нашими тылами грузится. Встретил четверых из нашей дивизии, узнали, что на соседней станции ещё идёт погрузка наших частей. В ту сторону шла дрезина с небольшим кузовом, довезли до Луги. Там удалось не попасться, ведь у нас не было ни каких документов, кроме «красноармейской книжки».

Ночью, смотрим, на Ленинград идёт порожняк. Доехали до Гатчины, и тут нас голубчиков забрали пограничники. А у меня в «красноармейской книжке» написано, что я родился в Парголово, и они посчитали, что я возможно дезертир. Держали меня до майских праздников, но потом видно выяснили и дали направление в запасной полк, стоявший в окрестностях Гатчины. И знаете, вот судьба, я выхожу из комендатуры, на крыльце сидит солдат, ну и как всегда: «Солдат, дай закурить». А я, как ни странно, на фронте не курил. Ворошиловские сто грамм выпивал, потому, что холодно было и сыро, и дождик был. Мы стали разговаривать, оказывается, он был связным командира роты разведчиков нашей дивизии. Выходит старший лейтенант, и солдат обращается к нему: «Вот, он говорит, что с нашей дивизии». Лейтенант отвечает: «Так поехали». А они разыскивали кого-то из отставших разведчиков. А у меня документы были. И мы доехали до Ленинграда, через Пулковские высоты, через «КПП», везде пропустили. В городе они пошли к своим знакомым. Старший лейтенант был с Украины, а я забежал к папе на «Красный Выборжец», где он находился на казарменном положении. И никто меня не задержал, хоть я был в военной форме. С разведчиками договорились встретиться на Кушелевке. Я прихожу, никого нет. Подошел поезд, я сел, а там столько было отставших ленинградцев. И опять нас, голубчиков, в Токсово высадили. Комендант вызвал старшину и говорит: «Дай лопаты, пусть огороды копают. Я потом их в часть отправлю». Ну, и правда, поезд пришел, я в вагон захожу, смотрю начальник связи, уже полка капитан Петер. Он спрашивает: «Ты откуда, как?». Я говорю: «Из-под Пскова». И вот тогда меня перевели из взвода связи в роту связи, так называемый пункт сбора донесений. Командиром нашего отделения был уже пожилой Коршунов Александр. Нам нужно было пешком доставлять донесения от начальника штаба, замполита, командира полка на пункт сбора донесений дивизии. Оттуда забирали на имя командира полка пнш-1, помощником начальника штаба по разведке …

Дивизия стояла на отдыхе в районе станций Пере, Грузино. Здесь к нам приезжал Краснознамённый Ансамбль Песни и Пляски. Подобрали место, где холмы образовывали как бы амфитеатр, внизу устроили сцену, и вот тогда мы впервые увидели красные погоны на этих артистах, у нас же были зелёные - полевые.

Нас сосредоточили в районе Каменки. Каменок много, а эта в районе Белоострова. И вот, кажется, десятого июня началась Выборгская операция. После артподготовки прорвали финскую оборону, мы пошли вторым эшелоном, а впереди был 30-й Гвардейский Корпус. Подошли к Зеленогорску. Нам предстояло прорывать «линию Маннергейма», в районе Чёрной речки, между Финским заливом и железной дорогой, идущей через Койвисто на Выборг. Чёрная речка не широкая, но глубокая, наш берег пологий, а противоположный, после прибрежной поймы, уступом. После того, как прошла артподготовка и пехота начала переправу, финны открыли такой огонь. Оказывается, финские доты были так замаскированы, что разведка не смогла распознать. На второй день подтянули массу артиллерии. Там, где располагалась наша рота и склады, стояла, на прямой наводке, 152 мм самоходка. Так здорово давала, что только искры летели с дотов. Помогали корабли «КБФ», авиация. Был хороший, солнечный день, так от пыли и гари солнце стало желтым, как блин. Несмотря на то, что в июне белые ночи, сапёры на вражеском берегу проделали проходы в минных и проволочных заграждениях. На плотиках, на лодках, переправились через речку. С пехотой прошли через проделанные проходы, забрались на крутой берег. Когда туда поднялся, то увидел траншеи в полный профиль, доты, как дома, с казематами, складами и помещениями для гарнизона, кругом воронки, из которых торчат рельсы, шпалы … Часть финнов уже руки поднимает. Нам была команда - «только вперёд, только вперёд», ну а там уже задние подразделения с пленными стали разбираться. Пока финны не опомнились, наш батальон стал продвигаться к Приморскому шоссе. Танков ещё не было, потому что мост был взорван, но тут финны большое сопротивление ещё не оказывали. Потом появились и завалы на дорогах, и засады. Но подошли танки, и так, с боями мы подошли к старой «линии Маннергейма». Там был сильный бой в районе Хумаленйоки. Но наши 314-й и 176-й полк оборону прорвали, и вступили в Койвисто. Город деревенского вида, с кирхой. Там, у дороги стояли два гражданских финна и говорили: «Здравствуй, Красная Армия, здравствуй Красная Армия». Мы не останавливались, шли только вперёд. Койвисто освободили восемнадцатого июня и, в тот же день, посёлок, сейчас называющийся Советский, находящийся за 25 километров, такой был темп наступления. На танках было написано - «Даёшь Выборг» или «На Выборг». Здесь пехоту уже посадили на машины. Там, у финнов, был какой-то батальон велосипедистов, их разгромили в пух и прах. Столько было велосипедов, которые танки повредили, но мы для отделения пункта сбора донесений подобрали себе исправные велосипеды. Раньше мы пешком ходили, а теперь появился транспорт. Перед Выборгом нас сменила девяностая дивизия Лященко. И в лоб Выборг мы не брали, прошли как-то по окраине, северо-восточнее Выборга. Было видно, что в городе были пожары. Финны нам оказали сильное сопротивление. Там, знаете, такие валуны гранитные, что на одном камне, как бы срезанном, помещались кроме командования полка представители танкистов, артиллеристов. Там был перекрёсток, с одной стороны озеро, с другой стороны приток вроде реки. Там я попал под обстрел. Меня так шарахнуло, что я вместе с велосипедом улетел в канаву. Хорошо хоть канава была сухая. Недели две или три я совсем не слышал, в ушах стоял колокольный звон. Помню, на этом перекрестке стояла подорвавшаяся на мине самоходка. Там, как только пойдут повозки или группа солдат, так финны начинали обстрел. Оказалось, что в разрушенном финском доме, в подвале сидел финский корректировщик, одетый в форму советского лейтенанта. В общем, дошли мы с боями до Сайменского канала. Там нас сменил тридцатый Гвардейский Корпус, а нас опять в эшелон и повезли в район Кингисеппа. Ещё хочу сказать о финских «кукушках». Они, конечно, были, сидели на деревьях на специальных помостах, но их было не очень много. Конечно, они кого-то убивали, ранили, но их здорово шибали наши. Но небольшое их было количество, вот про финскую войну рассказывали, что тогда их много было. Финская и немецкая авиация нас и бомбила, и обстреливала. Немецкая авиация им помогала, а сухопутных войск мы не встречали, хотя говорили, что под Хельсинки высадилась немецкая дивизия. Но среди убитых и пленных я видел только финнов. Всё мирное население бежало, бросив дома и скот. Коров подоить было некому. Мы заходили в дома, там и коров резали. А когда жарко, в подвал залезешь, а у них там, в бутылках, ягоды - малина, черника или другой сок, так хорошо холодненького попить. Вот это было, я не скрываю. Казалось, что финны не ожидали такого быстрого продвижения нашей армии. Помню, в Койвисто мы проходили мимо деревянных, финских домиков, возле которых стояли заколоченные ящики с домашним скарбом, видно ждали погрузки на транспорт или корабли, но ничего увезти не успели. Солдаты, наступавшие по другим дорогам, рассказывали, что и там многое было подготовлено к эвакуации, но не успели.

Под Кингисеппом нашу дивизию выгрузили, и дальше мы пошли своим ходом. Помню, между Кингисеппом и Нарвой находился колхоз «Первое Мая». Ну, мы думали, что придётся под Нарвой воевать, а командование повернуло нас на Гдов, Сланцы. Там, между Чудским и Псковским озёрами перемычка. Там мы долго и отдыхали, и занятия проводили. И вот, в начале сентября, моряки на самоходных баржах нас переправили в Эстонию. Мы, как в другую страну попали. На Гдовщине дороги все разбитые, дома, если остались, покосившиеся. А в Эстонию переправились - дороги хорошие, дома не разрушены. Под Тарту заняли оборону, там костёл был и кладбище. Семнадцатого сентября здесь сильный бой был. Когда прорвали оборону, то снова посадили пехоту на танки, на грузовые машины, и снова только вперёд. Немцы оказывали сопротивление, делали засады, но сопротивлялись уже не так сильно, как до того, пока их не сдвинули с места. Так дошли мы до Пярну. Наш полк здесь оставили, а город брал 176-й, и ему было присвоено звание «Пярнувский». А после нас пешочком привели в Валгу, посадили в эшелон и привезли под Варшаву, на Второй Белорусский фронт к Рокоссовскому. Удивило, что декабрь месяц, а поляки пашут во всю, тепло.

В дивизию пришла разнарядка, направить столько-то человек в Урюпинское Пехотное Училище, располагавшееся в Молотове (Ныне Пермь). Командир отделения Коршунов, говорит: «Поезжай, поезжай». А я знаю, что меня может быть, и не пропустят. Собрали с разных дивизий команду и в эшелон. Чем ближе подъезжали к Уралу, тем становилось холоднее - снег и морозы. Приехали, а там - сорок градусов. На фронте мы питались не плохо, да и трофеи были, а туда приехали - девятая форма питания, морозы. Как я и предполагал, меня отчислили. Таких, как я набралось человек пятнадцать. Пока шла приёмная коммиссия, думали, наверно ещё будут отчисленные, нас направили на лесопильный завод. Но там мы недолго проработали, нас снова в эшелон и обратно, во Вторую Ударную Армию. Привезли в Пруссию, там такая большая крепость. Честно скажу, даже не знаю, в какую дивизию попал. Меня сделали помкомвзвода. И вот, сидим мы на обочине дороги, смотрю, останавливается грузовая машина. А в войну у разных дивизий разные значки были, у кого олень, у кого кабан или ещё что-то. У нас вроде заяц был. Старший сержант вылезает, и ко мне: «А как ты-то здесь очутился?» А я спрашиваю: «А где дивизия-то наша». А она уже наверно километров пятьдесят – шестьдесят впереди. Я говорю: «Сейчас мы на привале, а когда пойдём маршем вы, где-нибудь, впереди остановитесь». Ну, так и сделали. Поравнялся с этой машиной, автомат и вещмешок забросил в машину, сам заскочил и был таков. Приехали в штаб дивизии, я пошел в отдел кадров, там спрашивают: «Ты где служил?» Я говорю: «В 314-ом». Мне говорят: «Вот смотри по карте, где ваш полк стоит». Назначили старшим команды солдат, шедших на пополнение в наш полк. Ещё раз повторю, что мне очень везло. Незадолго до моего возвращения, в Восточной Пруссии, немцы предприняли наступление и вклинились в нашу оборону. В этих боях мы понесли большие потери. Командиру отделения, который меня посылал в училище, оторвало ногу. А я вот опять жив остался. Привёл пополнение к помощнику по кадрам, Коробкину Александру Николаевичу, по-моему. Он: «Так мы тебя посылали учиться». Я говорю: «Так, забраковали меня, сказали, давай до Берлина иди». Он стал расспрашивать, как там, в России, как, чего. Я тогда уже сержантом был, мне орден «Славы» вручили и две лычки. Пришел к себе, на пункт сбора донесений. Пока меня не было кроме Коршунова ещё человек двух, у нас в отделении ранило, а до этого потерь не было. Наш повозочный, Плужников, говорит: «Ого, ты проголодался». А там коровы ходят, пошел корову подоил, сварил каши мне, кусок масла туда и чарку. Потом были бои за Мариинбург, Мариинвердер. … Но наша задача была прежней, донесения доносить в дивизию или в батальоны.

Конечно, был строгий приказ, не мстить немцам, что мы пришли не как мстители, а как освободители от фашизма. За ослушание здорово карали, могли и под трибунал отдать, особенно если с гражданскими немцами.

Около Данцига немец взорвал плотины на Висле, и затопил большую территорию. Там шла железная дорога на Данциг, и вода дошла до самой насыпи, а вдалеке видно деревушки были, так там только верхушки деревьев виднелись. За Данциг шли большие бои. Помню, мы располагались в пригороде. Немец уже почти не стрелял. Мы стояли во дворе каких-то деревянных домов, и вдруг шальная мина убила нашего ездового Плужникова. Мы в роте друг друга хорошо знали, в том числе и по письмам, которые получали. В том месте к Данцигу шел искусственный канал. Там был сделан вал, как железнодорожная насыпь, а за ней сам канал. И вот там, на склоне канала, мы похоронили Плужникова. И написали родителям. Но произошло недоразумение, мы написали - Прауст, это пригород Данцига, а командование написало - Ору. А разница там наверно километр. Родители прислали письмо с просьбой уточнить, и мы снова им отписали, что мы собственноручно его похоронили там.

Когда взяли Данциг, он горел. Это был большой город, но мне почему-то запомнилось только, что трамваи там были белого цвета (рассказывает улыбаясь). Пока шли бои за Данциг, фронт ушел к Одеру. И вот мы, можно сказать без боя, догоняли основной фронт. Ещё меня поразили немецкие дороги. Помню шоссе, кажется Кёнигсберг – Берлин, под её насыпью мы рыли себе ячейки. Там такие квадратные плиты, четырёх или пяти метровые, толщиной 17 -20 сантиметров, уложены и между собой промазаны. Шоссе подходило к Одеру, но мост был взорван, на острове стояли только опоры. Здесь была устроена переправа. Нам помогала артиллерия и авиация, но и немцы всё время обстреливали переправу. Снаряд разорвётся, скорей бежим, чтобы следующий не попал. Крутой такой спуск был. Не один я бежал, там народу столько карабкалось. Сапёры подвезли лёгкие понтоны, бой был сильный, но все-таки выбили немца с берега. Ещё раз повторю, что нам очень помогала и артиллерия, и авиация, тут же, всегда после артподготовки пехота-матушка наступала. На том берегу был город Анклам, его так разрушили, только на окраине остались деревянные домики. Мы зашли в один пустой домик, и что было интересно, там работало электричество. В доме был приёмник «Телефункен», я открыл окно, поставил его на подоконник, нашел Москву - слушай солдат нашу Родину. А перед нами был знаменитый город Грайфсвальд, куда недавно пришла газовая труба, в Германию. Комендантом города был Рудольф Петерсхаген, он воевал под Сталинградом в Грайфсвальдском полку, был тяжело ранен и как не строевой был поставлен комендантом. Этот Петерсхаген посмотрел, что с Анкламом сделали, а тут наши уже подтягивали и танки, и артиллерию. Утром тридцатого апреля, надо было наступать. А я тогда был на пункте сбора донесений и меня послали в штаб, который находился, в каком-то уцелевшем домишке. Приезжаю, а мне рассказывают: «Немцы приехали сдаваться». И вот, как раз на нашем участке этот Петерсхаген вызвал к себе нашего пленного по фамилии, по-моему, Матусов и попросил его быть переводчиком. Ещё собрали несколько руководителей города и поехали к нашим войскам. Эсэсовцы узнали и бросились в погоню. Когда наши разведчики увидели немцев, закричали: «Стой! Стрелять будем!» А Матусов говорит: «Едут парламентёры». Ну, их пропустили, проводили к командиру полка Мельникову, он доложил командиру дивизии. И Петерсхаген с представителями города подписали акт о капитуляции города. А эсэсовцев там расстреляли, а может, кого ранили, короче они не догнали парламентёров. Утром, когда мы вошли в город,была тишина. Это для нас было так непривычно после грохота разрывов. С окон, с балконов свешивались белые, где простыни, где флаги. Гражданские немцы, прижавшись к стенам, смотрели на нас. Но мы там не останавливались. Это случилось тридцатого апреля. Впереди был город Штральзунд, там тоже предложили капитуляцию, но они не согласились. Ну, их там, как говорится, разделали в пух и прах.

Я конечно не политик, но тогда столько было вооружения, авиации, танков, артиллерии, штабы сработались. Нам запросто было до Ла-Манша дойти, если бы не политика. Наши пленные, бывшие на американской территории, рассказывали нам, что те тоже не особо вояки, идут только по дорогам и своей техникой берут.

Второго или третьего мая, поступил приказ - форсировать небольшой пролив и высадиться на остров Рюген. Немцы взорвали один пролёт моста. Пока там сапёры построят. Тогда же только и слышали - давай, давай, давай, быстрей вперёд. Так там была винтовая лестница, с боку, для обслуги моста. Так вот, пехота- матушка карабкалась по этому мосту. Вышли на поверхность, а тут собралось много гражданских немцев собиравшихся на материк, в город Штральзунд. Не знаю, может немцы ждали, когда мы пройдём, или собирались дождаться пока построят мост, не знаю их намерения, но очень много было гражданских. Там я, грешным делом, сейчас скажу. По этой лестнице нам с велосипедами было не забраться, и мы их оставили в низу. Я одному немцу показываю, что ты дай мне свой велосипед, а внизу, мол, возьмёшь мой. Там наши славяне взяли у хозяина трактор с прицепом, как у машины кузов. Посадили наверно взвод солдат, я зацепился за этот трактор, и поехали. Подъезжаем к какой-то небольшой речушке, через которую ходил паром. Мы подъехали, смотрим, паром на полном ходу уходит к противоположному берегу. А у нас были солдаты, побывавшие в плену, прошедшие «фильтры», и призванные опять в армию. Короче, знавшие, немецкий язык.

Пошли в дом, телефон работал, сказали, чтобы паромщик перегнал паром на наш берег. Он сел в машинное отделение и пригнал паром. Паромщик рассказал, что на том берегу нам хочет дать бой молодежь из «Гитлерюгенд». Взводный скомандовал лечь на паром. Поставили пулемёт «Дегтярёва», ну и у нас были автоматы. Паромщик спустился в машинное отделение и перевёз нас на тот берег. Никакого сопротивления молодежь не оказала. Когда уезжали, мы сказали паромщику, что за нами идёт пехота и, чтобы он её тоже перевозил. Проехали несколько километров, смотрим поле, и там работают люди. И вот они увидели нас, как закричали: «Русские! Русские!» Ой, Александр, этого не забудешь. Они нас и объятиями, и поцелуями. Там были и русские, и украинцы, и голландцы, и не знаю кто. Они работали у бауэра. Мы стали спрашивать, как бауэр? Говорят: «Бауэр нас не обижал, но был требовательный к нам». Поехали к бауэру, это было рядом. Зашли туда, по-немецки сказали, что отдай ключи от всех кладовых. Он позвал своего распорядителя. Мы сказали работникам: «А вы берите, одевайтесь, на кухне готовьте себе что хотите, и на Родину». Ну, там мы тоже, грешным делом, заставили накрыть стол. Хозяин вина поставил, но мы: «Нет, ты сам попробуй». Немного перекусили. Недолго там стояли, потому, что подходили основные части нашего полка. Дальше был город Зассниц, там боёв уже не было. Этот город, у немцев считался, как курорт, там стояли богатые дачи. Я как сейчас помню, погода хорошая, вдоль набережной цветут каштаны. Вот у нас, у Финского залива цвета нет, а там тёмно-синяя вода. В пригороде мы остановились на отдых. А, как узнали о Победе, то тут и стрельба началась. В Штральзунде был спиртзавод, и мы, пока ещё не выставили охрану, взяли немного к себе в повозку. Тут и пригодилось. Такие радостные были. Стреляли из всех видов оружия. Я сразу написал домой письмо из трёх слов, во всю страницу: «Ура! Остался жив».

Немцы, гражданские и военные стремились переправиться в Швецию, там недалеко. Заметили проходящий буксир с баржей, стали стрелять в воздух, но они не останавливались. Тогда выстрелили по буксиру из «птр», после чего буксир остановился. Я был не падкий, и не знаю, что они там везли, но кто побывал на барже, говорили, что там и продовольствие и одежда были.

Когда Германию разделили на зоны, нас с Рюгена вывели. Мост был ещё разрушен, но действовала понтонная переправа. И вот, мы шли за англичанами. И так мы дошли до города Хагенов, это уже на берегу Эльбы. Там у немцев был аэродром, при нём казармы, клуб, столовая. Там нас и поселили. Проводились учения, были учебные тревоги. Там находились наверно до октября 1946 года. В этом году, так как наша дивизия была не кадровая, её расформировали. Осенью демобилизовали солдат 1922 года рождения, а 1923 и младше определили в портовый город Висмар. Я тогда был уже командиром отделения пункта сбора донесений. Офицеры жили по квартирам, старшина, мой предшественник водил меня по городу, показывал, где живёт командир полка, где начальник штаба, где другие офицеры. В городе действовал комендантский час, с десяти вечера и до утра вообще не разрешали гражданскому населению ходить. Там интересно у немцев было. Вот у нас садоводства за сто километров от города дают, а там город кончается и сразу вот сады. У немцев, не то, что у нас, на участках такие замки строят, а там такие лёгкие типа сарайчиков, где можно садовый инструмент оставить, где можно от дождя укрыться.

Теперь об отношении с немецким населением. Почти у каждого красноармейца в семье кто-то погиб, или, как в Ленинграде, от голода, сколько расстреляли и замучили в оккупированной зоне матерей, детей, стариков. Конечно, если бы не было грозного приказа, что никаких, как говорится, отношений с немецким населением, и если кто нарушит, что, вплоть до трибунала было. Но были случаи, что, втихаря, и подожгут что-то в городе. Конечно, за всем не уследишь, конечно, были случаи мщения. А так, все мы говорили, что пришли освободить Германию от фашизма. Наши славяне конечно, перед тем, как началась демобилизация, лазили по домам, что-то домой надо взять. Это было. Немецкое население лояльно к нам относилось. Не могу сказать, чтобы у них какая-то партизанщина была. Не часто, но ходили к немецким парикмахерам. Сидишь в кресле и думаешь - сейчас он тебе по горлу бритвой как … (рассказывает улыбаясь). Но таких вещей я не помню. Домой, папе я послал три посылки. Когда началась война, надо было сдать имевшиеся у населения радиоприёмники. Так я послал папе маленький приёмник «Филипс», потом одну продовольственную посылку - сахарный песок и шпик. А в третьей, папе демисезонное пальто, сестрёнке хорошее платье. Там много пустых домов было, все вещи брошены, так, что я не с автоматом вламывался, отдай и всё. А кто мародер был, так там можно было много чего набрать. Я к таким не относился, я откровенно говорю, что сделал.

Девятого февраля 1947 года, как раз в день моего рождения, подошел указ о демобилизации. Собирали эшелон на северо-запад - Ленинградская, Псковская, Новгородская, Мурманская, потом Вологодская по-моему. Сперва нас на студебеккерах привезли в Магдебург, а там - в вагоны. В городе Черняховске кончалась немецкая, узкая колея, нас как-то на крану подняли и переставили на нашу широкую колею. 27-го марта я был уже в Ленинграде. Но нас, защитников Ленинграда, даже не довезли до Московского вокзала, высадили на станции Сортировочной и до города мы добирались на пригородном поезде.

Моя мама умерла семнадцатого апреля 1944 года, остались у меня папа, сестра и племянник. Тогда была карточная система, а у меня-то карточки нет, но мне в Военкомате, когда я вставал на учёт, выдали талоны на питание на десять дней. Устроился на завод Судового приборостроения. Сейчас конечно не секрет, делали гидроакустику для подводных лодок и надводных кораблей. Ну, и проработал до самого ухода на пенсию.

За войну, у меня был орден «Славы 3 ст.», медаль «За Оборону Ленинграда», «За Штурм Кенигсберга», «За Победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945гг.» и польская медаль «За Одру, Ниссу, Балтик». Ну, а за труд орден «Октябрьская Революция», который сейчас не ценится.

В восьмидесятые годы, для оформления пенсии и получения льгот требовались подтверждения об участии, пребывании, нахождении и ранениях. А так как я после ранения сбежал из госпиталя, в «Красноармейской Книжке» записи о ранении не было. Пришлось писать в Военно-медицинский архив. Оттуда прислали две справки. Одна подробная, моё звание, откуда я поступил. … Но, не написали, что я сбежал, а было написано, что из 262-го госпиталя переведён в 260-й, а там пишут, что я не поступал. То есть им надо было списать без шума.

Разве можно сравнить нашу ту Красную Армию с той, что сейчас. Мы не знали дедовщины, мы не знали кто армянин, кто грузин, кто русский, жили общей семьей. Единственный недостаток солдат из Средней Азии был, что когда одного из них ранят или убьют, то все бегут к нему. Немец это засёк и по этой куче обстреливал.

Когда началось освобождение оккупированных местностей, к нам стали поступать бывшие пленные и мобилизованные с оккупированных территорий. Отношение к ним было нормальное, вот у нас в отделении служил Хилько Иван Данилович, он раненый, попал в плен под Сталинградом, после освобождения прошёл проверку. Помню один случай, когда мы уже закончили войну, старшину из 76 мм батареи пригласили в Особый Отдел, оказалось, что где то на Псковщине он был полицаем. «СМЕРШ», конечно работал, но не могу сказать, что были какие-то зверства. У меня произошел такой случай. Когда мы были в Польше или ещё в Эстонии, к нам прислали нового особиста. Я принёс ему пакет и газеты. Он мне: «Ну, сержант, как дома дела?..» Я то уже чувствую, к чему клонит (рассказывает улыбаясь). Он говорит: «Ты знаешь чего, напиши свою биографию». А какая у меня биография в двадцать лет? Спустя месяц, может полтора он опять: «Ты знаешь что, сержант, я потерял твою автобиографию. Напиши ещё». Да пожалуйста, я хоть пять напишу. Он, конечно, сличал, как я в первой написал и как во второй. Вот это я хорошо помню, как меня проверяли. Дезертиры, конечно, были, убегали. Не то, что я скрываю, но расстрелов не видел, может быть, во втором эшелоне, а я хоть в штыковую не ходил, но был всё же в непосредственной близости к переднему краю. С заградотрядами мне встречаться не довелось. Можно сказать, что мне повезло, мне не пришлось отступать, сперва мы стояли в обороне, а потом начали наступать. А заградотряды были скорей всего там, где происходило отступление. Я лично заградотрядов нигде не видел.

Вы спрашивали об отношении к политработникам. У меня к ним отношение положительное, другой раз они к нам на самый передний край приходили, на отдыхе проводили беседы о том, как дела на фронтах. Это всё было, и когда надо, когда затормозится наступление, они тоже возглавляли, чтобы поднять солдат в атаку. Тогда, даже наш комбат Зенин, лично поднял залёгших бойцов, поднялся и командует: «За мной». Это было на Карельском перешейке. Я думаю, политработники своё дело сделали, и себя оправдали.

К Сталину я отношусь двояко. Конечно я противник, что были такие репрессии, сколько людей безвинных погибло. Потом «Ленинградское дело»- Попков, Кузнецов, они же участвовали в обороне города, руководили всем, заботились о продуктах, о вооружении, и вот как так, расстрелять. Вот это минус, а плюс, что он навёл порядок. После войны было и хулиганство и всё, а потом всё утихомирилось. Вот сейчас мы живём в демократическом государстве, а тогда где мы видели, чтобы в жилых домах на первых этажах стояли решетки? Вот так вот, с одной стороны я его не поддерживаю, а с другой стороны он все-таки в стране навёл порядок.

Вот такой мой жизненный путь. Вы меня извините, что мог рассказать, я вам рассказал.