- Я родился в 25-м году. К началу воины в 1941 мне было 16 лет. Война меня застала в Белоруссии в городе Жлобин где жили мои дедушка с бабушкой. Мы приехали туда на каникулы, я не помню сколько мы там побыли. Наверное, около двух недель. 22 Июня в 12 часов выступил Молотов, а немецкие самолеты мы увидели уже через пару часов иосле этого. Шло их по моему две девятки, довольно таки низко. Мне они показались черного цвета, с белыми крестами на черных крыльях. Прошли они мимо нас совершенно тихо. В смысле что они нас не бомбили, ничего не делали. Но вскоре оттуда, куда они улетели, мы услышали выстрелы зениток. Отбомбившись самолёты улетели обратно.
Мы, мальчишки, были настроены воинственно, будь здоров! Но папин старший брат, у которого мы гостили, знал что такое война на самом деле. Он помнил гражданскую, видел немцев и поляков, которые оккупировали эту территорию в свое время. По его настоянию было принято решение - немедленно выехать в Ленинград, где в то время находился мой отец, чтобы семья была вместе. Ехали я, мать, младший брат, который был на три года моложе меня, и наш дядя. Пока еще не все схватились, он сбегал на вокзал и купил билеты. Уже на следующий день, 23-его мы уехали в Ленинград. Поезд шел около суток, и в нём уже были беженцы. Как я сейчас это понимаю были они из Польши и в основном евреи. Понимая что к чему они первые побежали в глубь страны. Появились первые слухи о том, что немцы сжигают деревни.
Когда мы приехали в Ленинград, ни каких признаков, что война началась не было. Было солнечно, было хорошо. Может быть какое-то оживление, на улицах ходило больше чем обычно военных. Иногда над городом пролетали самолеты-истребители.
- А.Д. Окна были заклеены?
Ну, начали что-то клеить. Фронт стал быстро приближаться - это все почувствовали. Но карточек не было. В магазинах всего было полно: и масла, и колбасы, и шоколада. Можно было всё купить как и до войны, были бы деньги. В принципе все было нормально, до 8 августа.
- А.Д. Какие были цены летом 41-го, каков уровень зарплат и цен?
Цены были соответственно зарплате, практически на довоенном уровне. Я думаю, что средняя зарплата была около 500 рублей (или 150, непонятно). Ранше было еще меньше. До войны было сало - 11 копеек, оно было гораздо вкуснее, после войны - 22 коп. Все измерилась единицами рублей. Масло - два рубля с чем-то.
В то время мы с ребятами встречались, ездили гулять в парки. Особенно делать было нечего, все было как обычно. Ну конечно возбуждены мы были очень сильно, всё обсуждали новости с фронта. В начале эти новости были очень ограниченны. Создавалось такое впечатление, что наши почти везде отбили врага. На самом деле все равно проникали слухи, и вскоре уже через Ленинград начали бежать жители со стороны Пскова, Таллинна. Из сельской местности стали через город гнать скот. У нас очень многие выросли в городе, и не разу из Ленинграда не уезжали. Многие из них впервые увидели живую корову. Для меня это не было диковинкой, а другие всё удивлялись: "Смотри корова! Корова!" Тогда ещё плохо воспринимали что к чему, да и воспитаны были мы на Буденном, на Ворошилове: "О чем разговор! Сейчас разобьем врага малой кровью!" Полностью в этом было уверены! Эта уверенасть нам помогала тогда, мысль о том, что можно проиграть не приходила в голову ни разу до конца войны.
8-го сентября мы пошли как обычно гулять по Ленинграду. У нас были хорошие маршруты: Дворцовая площадь, Инженерный замок. Мы проходили по Невскому, у Елисеевского магазина где памятник Екатерине перед Александрийским театром и в это время началась тревога. Практически эта была первая бомбежка Ленинграда днем, отдельные самолеты появлялись ночью и до этого. Нас загнали под этот театр в подвал. Когда мы после бомбёжки вышли и посмотрели в сторону нашего дома, то увидели густой черный дым. У каждого из нас екнуло сердце - каждый подумал, что горит его дом. А это бомбили бадаевские склады. Несколько дней спустя ввели карточную систему. Потом очень быстро сократились карточные нормы.
- А.Д. Не было паники и скупки всего в магазинах?
Паники не было - была большая вера в победу. Сначала сократили отпуск товаров в одни руки. Первый период нормы были такие, что просто не выкупали. Нам не надо было столько да и хранить было не где - холодильников у нас не было. А было ещё лето, тепло. Уже в октябре однако есть стало нечего. В ноябре стало ещё хуже. Между ноябрем и декабрем по рабочим карточкам давали 250 граммов хлеба на день, 125 граммов мяса на месяц. Это мясо мы складывали и варили чтобы был запах. Мясо вытаскивали за форточку, замораживали и на следующий день варили опять, а съедали его когда получали новую порцию. Ситуация была хуже не придумаешь. Давали по карточкам шоколад и масло, всё в таких же мизерных нормах. Был случай, когда сложно было отоварить карточки, видимо, были перебои со снабжением. Я как и все мирно стоял в очереди, никто не лез, на это сил просто не было. И в это время разорвался снаряд и осколком в очереди убило одну женщину. Вся очередь переступала через нее, но из очереди никто не выходил - обратно уже бы не пустили. Если бы она была жива ей бы конечно помогли, а так все оставались равнодушными. Получаемый хлеб состоял из 18 процентов муки, остальное были опилки. Он не держался, разрезать его было сложно. В одном кусочке было 125 грамм, однажды такой кусочек у меня стащили, причем сделала это старушка. Я не успел среагировать, а она не могла удержаться, схватила хлеб и ест его, не убегает. И сделать что.нибудь было поздно, не убивать же её за это.
В связи с переходом на карточную систему росли цены на хлеб, левые цены стали просто колоссальные. За одно пальто можно было получить три килограмма хлеба. Когда не хватает товара то цены растут. Большие цены ограничивают то, что можешь купить. Каждый вёз на рынок самое дорогое, что у него было. Зато продукты по карточке стоили очень мало. Буханка хлеба например стоила 13 копеек.
Не смотря на все трудности мы все равно рвались помогать защищать город. В классе были ребята, которым уже исполнилось 17. Они ушли на фронт и погибли там ещё до зимы. Я тогда же был комсомольцем. До сих пор храню комсомольский и партийный билет и не считаю, что я сделал что-нибудь не так, против своей совести. Отказываться от своего прошлого нельзя, и сегодня я могут ответить за каждый свой шаг. Так вот в то время комсомол призывал, и я записался в пожарную команду. Каждую ночь обязательно были налеты, Мы уже знали, в какой день будут бомбить какой район, Наш например бомбили всегда в среду, во вторник и четверг другие районы. После бомбёжки горели отдельные дома, но ночью создавалось впечатление, что горит целый район.
Дом был у нас пяти-шестиэтажный, в нашей квартире жило шесть семей. Эвакуация города началась еще до того как кольцо замкнулось. В блокаду в квартире оставалась только наша семья. Над нами на третьем этаже жила княгиня, детский врач. Перед лицом врага мы все сплотились и жили очень дружно. Все ванны из квартир вытащили на чердак и залили их водой. Затащили песок. В то время все чердаки были застроены деревянными сарайчиками, перегородками, там сушили белье. Так всё это было немедленно сломано и вытащено. Мы, пацаны, дежурили на крыше не под кровлей, а где-то на лестничной клетке. Бомбы были маленькие и не пробивали бетонные перекрытия. Если кто-то слышал что где-то упала бомба - сразу щел туда. Бомбу брали на лопату и кидали в ванну или засыпали песком. Хотя зажигалки и падали на наш дом, он практически не пострадал от бомбёжек. Только крышу кое-где пробило, да было два попадания тяжелых артиллерийских снарядов.
Мать у меня выходила на дежурства наверх дома в прачечную. Как то она пошла будить сменщицу, и в тот момент когда она вышла, в прачечной разорвался снаряд и разворотил всю прачечную полностью. Так моя мать чудом осаласьжива.
Когда наступила зима Ленинград уже не бомбили, но артиллерийские обстрелы продолжались. Наш район обстреливали в четыре часа вечера и ровно в продолжении тридцати минут. Все скоро выучили с какой стороны улицы ходить можно, а с какой нельзя. С одной стороны было хорошо, что мы знали когда они начнут стрелять, с другой стороны угнетала методичность этих обстрелов. Это давило на людей, но когда начался настоящий голод, на обстрелы перестали обращать внимание. В это время кроме как о еде не о чем не думали. Самое главное было отоварить карточки.
Такой суровой зимы как в 1941 году в Ленинграде ещё не было. Температура под минус 40 держалась по две недели. При этом не работало ни что: ни водопровод, ни отопление, ни электричество. И вдобавок ко всему этому был постоянный голод! Чтобы не замерзнуть мы сами изготавливали буржуйки. Трубу от буржуйки пихали в камин в квартире и топили как могли. Потолки в нашей квартире были высотой в четыре метра, для отапливания надо было много дров, что было большой проблемой. В разрушенных домах искали куски дерева, двери, полы. Все что находили стапливалось, но все равно на ночь накрывались всем что было.
Где-то с октября я устроился на завод учеником слесаря. Главная цель была получать рабочую карточку. Делали кровати для госпиталей. Я загибал пружины и получал 250 грамм хлеба, остальные - 125 грамм. Так у нас троих было полкило хлеба на день.
Когда я работал на фабрике, там умирала работница. Ее отпустили в больницу, что стоит между Фонтанкой и Измайловским проспектом. Чтобы отвезти ее на санках в эту больницу меня отпустили раньше домой. Привез я её в больницу, посадил в приемном покое, нашел врача. Врач говорит: "Оставьте. Её лечить не надо, её надо накормить". Что он может сделать? Если ее домой повезти, там умрет сразу. В больнице хоть и холодина, но все-таки дают немножко есть. Когда я возвращался из больницы, то проходил по двору и увидел штабеля дров. Что это за дрова? Почему же они не топят больницу? А это оказывается был результат работы больницы: голые трупы уложеные штабелями высотой в полтора метра. Их имена стояли написаные на их ногах.
Мне в блокаде пришлось хоронить родных: бабушку, тетю, дядю. Хоронили в декабре месяце, это вместе с январем был самый страшный месяц. Как мы их хоронили? Заворачивали в простыни и везли на приемный пункт находящийся недалеко от нас на ипподроме. Их имена записывали, тело забирали, закидывали на машину и увозили. Тело кидалось в котлован и все на этом. Бабушку мы с отцом отвезли на пункт вдвоём, всех остальных отвозил я сам.
Воду нам привозили пожарные машины. Как то разрушили водопровод в районе хлебопекарного завода и три дня не давали хлеб. Потом хлеб вернули. Мы получили сразу три буханки, но многим уже не хватило сил пойти за ними. Погибло очень много людей. На улицах снег заносил трупы и никто не подбирал их. У трупов вырезали мягкие ткани. Доходило до того, что матери теряли рассудок и съедали своих детей. Мы же выжили потому, что сохранили сознание. Мы не съедали друг друга а строго делили наши пайки.
- А.Д. Был черный рынок?
Да. Продавали мясо. Кошек съели сразу, потом мышей, собак. Детей и то уже ели, съедали все что можно было.
- А.Д. Как вы почувствовали, что истощены?
Я был худущий, только кожа и кости, страшно было смотреть. Чувствовал, что не восстанавливаюсь. Шалит психика: готов есть что попало. Болезни, если даже палец поцарапал не проходят. Как то я попросился на работу. Надо было возить бетонны, по две тонны весом. Я и еще один парень, мы таскали их . На фабрике-кухне нам варили суп, выдавали карточки отпечатанные с числом. Однажды у нас случилось несчастье. Мы ехали по мостовой, машина подпрыгнула, а я слабенький не удержал бетон. Он упал и разбился. Я думаю, что это было в ноябре, снега не было а голод был уже приличный. Мяса не было вообще. Половина бетона …это богатство, и оно лежало на земле. Люди бросились на пол, хватали и ели землю, насколько они были истощены.
Однажды я пришел с работы, брат сидит насупившись он уже почти не говорил: "Мама не разговаривает, лежит. Она не съела свой хлеб!" Она уже не была в силе съесть свой паёк. Я очень растерялся. Мать выглядела как старуха - и это в её 38 лет. Напротив нас жил мой товарищ по школе. У него родители были постарше, они успели сделать какие-то запасы, и вообще жили они материально лучше нас. Отец у него работал заготовщиком скота под Ленинградом. Когда шли беженцы через Ленинград, они забивали много скота ради шкур. На этих шкурах было много жира, и вот они этот жир топили, сливали в банки и варили из него бульон. Хорошо в общем по тем временам жили! Я пошёл к ним и сказал: "Мама умирает." Они мне дали полулитровую баночку с бульоном и рюмку красного вина. Я вернулся домой, мама еле говорила, только открывала рот, и влил ей ложечку вина. Она проглотила его, а потом выпила бульон и съела свой хлеб. И дожила до девяносто двух лет. До последнего работала, во всяком случае дома.
А один раз я был на столько истощён, что пошел в поликлинику. Там хоть чем-то помажут. Меня положили в больницу и это в результате поддержало нас. В больнице кормили немножко лучше, а моя карточка осталась дома. Но я все равно продолжал худеть, был совершенно истощен. Есть было абсолютно нечего. Когда растаял снег весной, все газоны засадили чем-то, боролись за жизнь как могли.
- А.Д. А случаев бандитизма не было?
Я непосредственно не сталкивался, но они были конечно. Было мародерство. Люди ходили по квартирам где лежали трупы, собирали золото. Мы все прихватывали где-то что-то.
- А.Д. Вы говорили, что уехали все из квартиры, открыть чужую комнату…
Зайти туда, это конечно можно было сделать. Это надо было, мы ходили собирали. Наша кухня была огромная, 20-метровая. В этой квартире жила раньше дворянская семья. Было 5 комнат, а шестая была отгорожена вдоль кухни, там у них жила прислуга. Прислуга служила с детства, преданная была с девочки до старушки. Перегородка деревянная, за ней ничего не было. Можно было бы её сжечь, а мы её берегли как могли, думали вдруг семья вернётся. Когда закончилась война, заселили всю квартиру, а за перегородку поселили нам такую бандитку.
Еще нам помогло выжить то, что отец был в армии внутри кольца на Выборгской стороне. Раз в неделю я на целый день ходил к нему. Мне было тогда 16 лет. Солдаты, видя меня, наверное думали о своем сыне, и каждый мне что-то совал. Ходить надо было обязательно с противогазом - все боялись химической войны, того, чего как раз не надо было бояться. Противогаз у меня был набит бумагой, там я ее вытаскивал и клал в него провизию. По сравнению с нами солдаты питались лучше. Им давали 300 граммов хлеба и два раза в день суп. Также давали сухарей и чашку пшена. Отец экономил свои продукты и делился ими с нами. Иногда приходил и он приходил к нам. Так как у меня день рождения 30, а у отца 31 декабря, его на эти дни раз отпустили к нам на ночевку. К этому времени все рядом с нами живущие в основном умерли.
К весне уже давали 500 граммов хлеба в день, появился даже белый хлеб. Все кто ещё не дошел до дистрофии пошли после этого на поправку. Когда сошел снег, все вышли на улицы, что бы убрать трупы. Не было никаких эпидемий, ничего! Все вышли объединённые одним общим стремлением - убрать город. В конце мая пошел трамвай. Я перешел работать в банно-прачечный отряд учеником водопроводчика. Там нас еще и кормили один раз в день, правда, далеко надо было ходить. Брат приезжал ко мне и я ему подкидывал кое-что. Я понял, что здесь он не проживет, а мне надо было скоро идти в армию. Был уже 42-й год, мне было 17 лет. Я сказал что нам надо уезжать. Мы подали заявление, и скоро уже нам сказали куда и когда прибыть.
- А.Д. А почему раньше не уезжали?
Казалось, что все кончится когда-то. Я не встречал ни одного человека, который бы верл что Ленинград возьмут. Этот вопрос не обсуждался - не возьмут и всё! Это держало. Если ты переставал верить, ты умирал. А мы верили все, не только пацаны, но и взрослые. Так мы были воспитаны.
На Финляндский вокзал мы должны были добраться сами. Там же нам сразу выдали по полторы буханки хлеба на каждого. Дали по полтора килограмма хорошей колбасы, масло и сказали, что через два дня получим новое питание. Половину мы оставили отцу. Тут главное было не объесться. Есть хотелось всегда. Вроде поел, уже не можешь больше, а через пять минут хочешь есть ещё. Многие тогда погибли от заворота кишков. Людей предупреждали, говорили, но удержаться многие не могли. А как все было при выезде организовано! Мы поехали в сторону Ладоги, поезд шел несколько часов. Вагоны были не товарные а пассажирские. Подъехали к лесу, остановились, пересели на автомобили. Подошли грузовики с бортами, с моряками Балтийского флота. Можешь, не можешь ходить - всех брали на руки и на руках переносили. Мы очень удачно проскочили. Всё прошло чётко, и машины ушли. Над водой были сделали деревянные настилы, машина входила вплоть до торпедного катера. В это маленькое судёнышко опять сажали на руках, при этом катер стоял все время под парами. Сразу после погрузки он набирал полный ход, потому что корабли шли под обстрелом. На озере началось волнение: "быстрее, быстрее, через полчаса мы уже выйти не сможем". Еле проскочили. На другой стороне нас тут же погрузили на машины и повезли до продпункта. Мы получили питание, поехали дальше и были просто счастливы. Чем дальше мы отъезжали от Ленинграда тем больше было бардака. Приезжаем на пункты питания: "Нет продуктов, неподвезли." Стоять ждать мы не хотели и ехали в таком случае до следующего пункта.
Самый драматичный момент произошел перед Свердловском. К этому времени мы ехали уже месяца два. Там я увидел, что такое Урал и что такое - "все для фронта". И по одному и по другому пути в одну сторону шли эшелоны - танки, орудия, самолеты, солдаты. Колоссальная организация! Это был всего еще 1942-й год. Там мы стояли два дня и продуктов нам не выдавали. В эшелоне в эти дни умерло 200 человек, народ был совершенно изношен. Продуктов не было, надо было что-то менять. Подошел железнодорожник - девочку замуж выдают, а одеть нечего. Я ему предложил: "Пойдем, у нас есть." Мать стяла наверху в товарном вагоне, он ей говорит: "Продай платье, которое на тебе." Так мать готова была голая ехать, только чтобы накормить нас. Конечно она сняла это платье, они дали ей за это полбуханки хлеба и селедку. Когда она раздевалась на ней была шелковая комбинация. За нее еще полбуханки дали. Она достала какой-то халат, переоделась, так мы продержались эти два дня. Вот такое было состояние.
- А.Д Когда прошло ощущение постоянного голода?
Наелись мы только в Башкирии. Нас довезли до Кургана, выяснили, что надо в Башкирию и вернули обратно. Где-то в 120 километрах от Уфы, на станции Ольшиевка, нас высадили, сказав, что за нами приедут из колхоза. Я начал бегать, выяснять что к чему. Узнал, что приехали колхозники сдавать хлеб. Спросил их сколько человек они бы взяли: "Сколько нам положено. Человек 15 возьмем." - "У Вас колхоз хороший?" -"Да. Хороший, маленький. По 2 кг на трудодень получают." Все ленинградцы из нашего вагона пошли в то село. Нас хорошо встретили, приносили молоко, хлеб - стали откармливать. Через месяц мы пошли работать в поле. Мать поправилась, опять стала 40-летней. Мне было 17, брат получал премию, как конюх. Я работал в поле и никогда не был таким сильным, как тогда. 3-х пудовый мешок был для меня ерунда, я и 5-ти пудовые таскал! Колхозники специально приходили смотреть как мы едим. Когда надо идти в поле, отрезали черный хлеб намазывали маслом, а не выходя за деревню я его уже съедал. Не потому, что я голодный - просто не мог смотреть не еду и не есть. Отъелись мы хорошо, спасла нас эта деревня. Помню в деревне было два ряда домов, один ряд - татары, (башкиры жили гораздо хуже, татары достаточно культурные), а второй ряд, ближе к лесу - украинские раскулаченные. Мы теперь знаем, что такое раскулаченные. Это не мироеды, это просто работники, которые не пили, думали о хозяйстве, и больше ничего. У них и молотилки работали, мастера они были как следует. Они приучили татар к огородам. Татары то больше охотники, пойдут постреляют и всё. До этого у татар не было ничего, разве что в поле сажали хлеб да иногда картошку, а у тех - и морковка, и капуста, и помидоры. Так украинцы очень потянулись к нам, жили то они всегда среди татар, а тут интеллигентные люди приехали.
- А.Д. Как в деревне относились к войне, к Советской власти.
Они понимали что у нас общий враг. Были обиды, но все были очень осторожны. Откровенно никто не говорил против советской власти, было единодушие в борьбе с немцами.
В 43-м году я получил повестку явиться в военкомат и 10 марта меня призвали в армию. Ситуация такая, что ничего нелзя было сделать, мать поехала меня провожать. Проехали мы 25 километров, переночевали. В этом колхозе было место, где всегда останавливались те, кто приезжал на станцию. Со мной собралось 10-12 человек, которых отправляли в армию. В основном это были низкорослые башкирские дети, многие из них никогда не видели паровозов и в первый раз увидели железную дорогу. Нас направили сначала в Уфу на распределительный пункт, а там уже отбирали дальше по образованию. Как наиболее грамотный с девятью классами я попал на радиокурсы. Отправляли со станции Ольшеевка. Хромой капитан сказал нам на прощание: "Ребята. Один из вас старший, по вагону не разбегайтесь. Доедете до Уфы и пойдете по этому адресу. Кто не сядет в поезд, останется на платформе будет считаться дезертиром. Подойдет поезд, двери будут заперты, как вы влезете меня не касается". Мне было непонятно: я еду на фронт, а в вагон сесть не могу. Мы бегали с матерью, никуда не могу войти. Закрыты все вагоны и всё, война есть война. Я был достаточно сознательным и встал между вагонами, боялся, что меня будут дезертиром считать. Мне повезло: я втиснулся в гармошку, все-таки ветер туда не так задувал. Проехали какое-то время, вдруг слышу: "Не дрейф сейчас поедем, все будет в порядке". Это был какой-то жулик. Он достал ключ, открыл дверь. Кто-то там в вагон не пускал, он ему дал в морду и я в тепле доехал оставшиеся 125 километров. Ехали наверное часа 3. Если бы не этот жулик я бы скорее всего упал бы между вагонами.
Хочу ещё рассказать кое-что о своей матери. Она была сильной женщиной. Всё время она молила бога чтобы я добрался до фронта нормально. Она почти улыбалась, при этом у нее было очень спокойное лицо и я уехал с хорошим настроением. Этот момент я запомнил на всю жизнь. На прощание она напутствовала мне не начинать в армии курить как это делал мой отец. Когда мы узнали, что он придет на мой день рождения, мы оставили немножко хлеба и поменяли его на табак. Когда мы ему его отдали, для него это был целый праздник - в части табак ему не выдавали. Он и умер в 60 лет от курения.
После 10 дней пути я попал на радиокурсы. Там нас не кормили. У меня с собой было 1000 рублей, всё что мама могла мне дать. По тому времени это были маленькие деньги, один пирожок стоил 30 рублей. Обычный пирожок, тесто в масле, пончик. Мы все правда что-то везли из дома, но это у нас отняли военнослужащие возвращавшиеся на фронт. Меня обокрали еще днем: вызвали куда-то, я отдал подержать мешок, а когда пришел обратно всё уже съели. Там в Уфе была страшная ночь. Мне то уже нечего было терять и я смотрел, как грабят остальных. Все призывники размещались в коридорах и на лестницах, а в классах были военнослужащие работющие там. Солдаты ехали из госпиталей, а кормиться было нечем. Вот они и прокармливались сами, а выглядело это так: один подходит к рубильнику, вырубает свет. Призывнику дают по морде, вырвают вещи, свет зажигают а уже никого нет. И так несколько раз за ночь. Так я сразу окунулся в нормальную жизнь.
Когда я попал на радиокурсы, в Чкаловской области Акбулак, нас было 600 человек. Кормили нас очень плохо, по третьей норме, а одеты мы были вообще по четвертой норме. Гимнастерки были из ремонта, c заштопаными прострелинами, так как других не хватало. На радиокурсах нас обучали азбуке Морзе. Попали мы на курсы в конце марта и должны были учиться 6 месяцев, но столько времени я не смог бы голодать. Я должен был что-то сделать чтобы закончить эти курсы раньше. Казалось бы мы сидим в тылу и всё хорошо, зачем же торопиться на фронт? Я не то, что был большой патриот, но в данном случае давало о себе знать и чувство голода. Я как комсомолец поднял патриотическое движение, чтобы досрочно сдать экзамен на третий класс, 7 из 600 человек пошло вместе со мной. Что бы сдать экзамен нужно было принять и передать по 60 знаков в минуту. А каждый знак это 5 значков: 2 точки плюс 3 тире. Я думал, что наделаю на экзамене ошибок, ведь ни один ещё без ошибок не сдавал. А передал я хорошо, получилось всё без ошибок. Уже два с половиной месяца после начала курсов мы получили звание ефрейторов и поехали на фронт. Так я опять попал под Ленинград.
В пути грели воду, стирали по мере сил. Несколько дней мы ехали до станции Бологое, из Оренбурга. Нас было 7 человек ефрейторов, одна тонкая лычка, 8-й был мордастый сержант. В дорогу нам дали с собой сухой паек, которого конечно было мало. Мне раньше все казалось, что меня должны в поезд с музыкой проводить, ведь я же всё.таки на фронт еду. А оказалось в дороге на фронт за все надо было бороться самому, даже за провиант. Я проучился всю свою жизнь, а те, которые попробовали жизнь, знали о ней гораздо больше. Мы проезжали станцию, где были соляные копи, так многие побежали с шапками набирать соль. Мы её брали даром, но зачем, для меня было не понятно. "Ты сдохнешь с голода" говорили мне, а что мне эту соль есть что ли? "Через две станции, ты за эту соль курицу получишь" поясняли мне, и точно, через 200 километров за котелок соли выменивали вареную курицу.
Приехав в Москву, на Казанский вокзал, нам надо было перейти на Ленинградский. Не занимаясь ни оформлением билетов, ничем, мы вышли и пошли толпой в 8 человек через площадь.. Нас тут же остановил и арестовал патруль. Меня это возмутило: сидят здесь в Москве а я на фронт еду. Они одеты были с иголочки, на них новая форма, а нам в нашей форме вообще нельзя было в Москве появляться. Один рукав вылинявший, другой коричневый, спина вообще другого цвета. При отъезде нам сказали что на фронте оденут и так пустили в путь. После задержания нас завели, проверили все бумаги. Сержант пошел оформлять документы, а нас всё это время заставили заниматься строевой подготовкой. Ставят куклу на постаменте, а мы ходим и отдаем ей честь. Обидно было, понимаете. Находишься первый раз в Москве, и три часа сидишь под наблюдением такого же мордастика. После этого нас всё-таки отпустили. Мы вышли на платформу, сели на поезд. Вагоны были нормальные, жесткие, пассажирские, у каждого было место сесть. Ехали мы медленно. Я стоял на платформе, мне было интересно посмотреть на город хоть оттуда. И вдруг смотрю: вдоль платформы со стороны вокзального помещения движется генерал. Это я потом уже на фронте понял, что я близорукий. Тогда у меня было минус 2, сейчас уже минус 4, но я стрелял и стрелял при этом неплохо. Ну допустим слышал, что самолеты летят, но не видел их, и только когда мне предложили очки, я понял, что у меня что-то со зрением. Ну так вот вижу на вокзале, что генерал идёт. С лампасами, но очень молодой. Когда он ближе подошел, гляжу: а это блестяще одетый курсант Суворовского училища. И дисциплина была у курсантов тоже сильная: 7 шагов не доходя до меня, он стал по стойке смирно и прошагал мимо меня, топ-топ, я же ефрейтор, старше его по званию. Ну думаю, зараза, ты у меня сейчас походишь. Обгоняю его и опять становлюсь, загонял его. Но мне кажется, его это сильно не злило, он гордился, старался.
От станции назначения шли ещё два дня пешком до Демьянского котла, до Старой Руссы. По дороге ночевали, больше всего при этом бросались в глаза сожженные деревни. Вдоль дороги стояли одни трубы торчащие из кирпичных печей. Больше нечего не было, за всю дорогу не встретили ни души. Тревожное было чувство. Мощеная дорога вся была разбитая прошедшими по ней танками. Проблема была переночевать, хоть и не было очень холодно. Был конец мая, ночью было около 10 градусов а иногда даже выпадал снег. Я спал на снегу не простуживаясь, а раньше были и ангины и гриппы. Но ни у кого не было никаких болезней, было время когда нельзя было болеть. Когда говорят, что в экстремальных ситуациях человек может сделать гораздо больше чем обычно, это правда. Так как до фронта было далеко, разводили костёр, грелись. Мы не могли найти сухого места, а с дороги сойти было нельзя: кругом болота. Ложились на сырость, на дороге было опасно лежать - могли раздавить.
Так мы пришли на фронт. В то время там формировался 82-й стрелковый корпус, в чью связь нас и направили. Выходит капитан, помощник начальника штаба, очень хороший мужик.. Его жена потом была у нас радисткой. Говорит: "вам придется расставаться друг с другом. Мы комплектуемся. Становись." Мы выстроились 7 человек. "Раз-два" - 92-я дивизия гвардейская. "Раз-два" - 188 дивизия. Три человека остаются в батальоне связи корпуса. "Попрощайтесь сейчас будем уезжать." Мы на месте остались, а за другими приехал возница, до 92-й дивизии надо было ехать 3 километра. Я ещё помню капитан говорит вознице "ты помнишь, там одно место надо проскочить на полном ходу, или подожди темноту." А в ленинградской области попробуй подождать темноты, там ведь белые ночи. Потом выяснилось, что место там было пристрелено, просвет был виден немцам. Через час их привезли назад убитыми. Сто раз проскакивали, а вот тут попали прямым снарядом. Это была видимо судьба. А ведь мы встали в ряд совершенно произвольно, не по алфавиту, не по росту. Пятеро оставшихся в живых, мы потом держали связь, по радио находили друг друга, хотя это запрещалось. Не было особой дружбы, но судьба связала нас. Из нас никто не был потом до конца войны даже ранен. Кто герой? Те двое погибших, мы - никто. Каждый делал то что мог сделать. Мы не убегали, не прятались, у каждого была своя судьба.
Этот корпус стоял два года на одном месте. Немцы туда пришли к осени и фронт с тех пор не двигался. Не мы Старую Руссу у немцев отбить не могли, и они ничего не могли сделать. Красивые сосны стояли гектарами, но все только до половины. Ни у одной сосны не было верхушек, все сбиты снарядами. Нельзя было выкопать ни одной траншеи, уже после второго штыка шла вода. Поэтому валили эти сосны, строили из них заборы высотой в 2 метра, через полтора метра еще забор, между ними насыпали грунт, вода сходила и за этим забором сидели. Вместо землянок делали избушки с двумя такими же толстыми стенками. Война - это ведь не только боевые действия, это тяжелая, беспрерывно работа. Всё время надо что-то копать, строить. Мы передвигались на газиках, на них радиостанция скоростного бомбардировщика РСБ-40,42. Движок там был, все что угодно, будка большая а проходимости у этих газиков не было. Если фронт движется и мы переходим на новое место, мы должны были эту радиостанцию по крышу закопать. Это же не современный джип, надо еще было прокопать 20 метров, чтобы машина потом еще вышла из этой ямы. И это всё силами нескольких человек. Пока ее закопаешь, один сидит на радиостанции работает. За два года с лишним мы всего 2 раза полностью закопали её, а раз 180 нет. Копать сутки, а потом надо опять ехать. На следующий день тоже самое повторяется. Так мы старались использовать складки местности, овраги например. А если не закопаешь - получаешь по морде, приказ надо всё-таки выполнять. Кого.нибудь это закапывание может и спасало, а нас не разу. Под бомбёжку мы с радиостанциями никогда не попадали.
- А.Д. А вас все-таки одели?
На счет этого я вам так скажу, одели нормально уже на фронте. Интересный момент был - где-то уже близко к Измаилу, но на нашей территории. Мы поизносились. Спали где попало, одежда рвалась, но нам её не меняли. У нас к тому времени было много трофейных автомобилей, немецкие дизеля, очень много Студебеккеров. Стояла хорошая погода. Переезжали мы за командиром корпуса какую-то речку, а после неё был сразу подъем в гору. Командир ехал на БМВ старого типа. Хороша была машина, такие ходили долго у нас. Так в БМВ сидели сам командир, шофер, один охранник с автоматом ППШа, медсестра, радист и капитан-адъютант. А сзади мы на совсем маленьком, совершенно открытом виллисе. Сходу через речку БМВ не справилась, застряла. Мы хотели проскочить, но застряли рядом с ним. У нас была еще одна радиостанция, в Додж три четверти - машине, как Виллис, но вдвое крупнее, как трактор. Эта машина прошла и всех нас вытащила. Мы едем за командиром корпуса дальше, он знает что сзади охрана и едет спокойно. И вдруг из этого Доджа выскакивают немцы. Командир за пистолет схватился, а это мои ребята из машины выскакивали. Раз нас не одевали, мы в немецкой форме ходили. Не полностью конечно, один ремень надел немецкий, другой китель, наполовину немцы мы были. Сапоги у нас у всех немецкие трофейные, все наше произносилось. Мы сами с них правда не снимали, снимал и притаскивал всё это наш старшина.
Ещё один момент на счет одежды. Мы стояли четыре месяца в обороне в одном селе в Молдавии. Большое село на берегу Днестра, а в нём мужской монастырь, много вина. 20 августа 1944 г. началась Яско-Кишиневская операция. Нас было два экипажа маленьких радиостанций. Второй экипаж из трёх ребят подчинялся мне. Там были не столько сильные радисты, но зато они очень хорошо все умели доставать. Один - еду, другой - одежду. В немецких войсках на этом участке воевали чехи. Наши к чехам относились cнисходительно. Хоть они и стреляли в нас, их наверное все-таки силком заставляли воевать. Так вот кто-то пришел и сказал, что в деревне пленные и среди них много чехов. Яша Хазанов, один из моих ребят лучше нас остальных говоривший по еврейски, побежал туда. И потом пропал, целые сутки его не было. Мы стоим в обороне, а в обороне радиостанции не работают. Раз в несколько часов вхожу в эфир, даю сигнал что нас не атакуют, Тот отвечает - слышу. И все отключаемся, чтобы не засекли. В основном работала проводная связь. Машины закопаны, время свободное, дел особенно нет. Поэтому мы сильно не тревожились, хоть и думали что он в самоволку пошёл. А Яша оказывается нашел там какого-то чеха. Что-то было связано с его женой, наткнулся он на неё, что-ли. Во всяком случае он эту жену к чеху привёл, за что тот ему помог. На следующий день Яша пригнал большие обозы полные чехословацких шинелей, нижнего белья. Ели дошёл, до того всё тяжёлое было. Шинели были тонкие, не теплые. На наших шинелях мы спали, заворачивая рукав под голову. Ляжем, тепло и никаких гвоздей. А у меня очень изодрались брюки, немецкое я из принципа не одевал, нет, и все. В таких брюках уже стыдно ходить было: зашиваешь, зашиваешь, и не знаешь уже, что нашивать на них. Решили мне из этой шинели новые брюки сшить. Когда пришли в Измаил и ждали очереди на переправу, мы там встречались с девушками. Девушки были молоденькие, мы еще мальчики были и я очень поэтично относился к этому. Отец одной девушки был портной, а я забыл ему про шинель сказать. И вдруг в один день, мы знали, что сегодня в 8 часов на переправу, Яшка прибегает. "У нее же отец портной, теперь уже когда штаны шить?" А это все-таки сукно. Яшка пошел к лейтенанту, выпросил у него пистолет. Я пошел к этому портному: шей галифе и все! Всю ночь я держал его под пистолетом, он засыпал, его будили. Потом я заснул, а он продолжал шить. Когда был готов, разбудил меня: "товарищ солдат, я сшил брюки. Только пуговицы пришьете." Я собрался идти, а он мне: "вы пистолет забыли". Позже пришлось делать петельки, так я и ходил. В Болгарии их отдали в мастерскую, перешили нормально, но ходить в них можно было только зимой, очень жаркие получились. А так я за всё время один раз получил гимнастерку и больше ничего.
Из военных действий помнится мне Яссо-Кишиневская операция, Кривой Рог, момент форсирования Днепра в районе Кременчуга. Мы форсировали вторым эшелоном, не на подручных средствах. Какие-то войска прошли, высадили десант, на сильное сопротивление не наткнулись. Захватили плацдарм длиной километров 15, километра 3 в глубину. Саперы мгновенно навели понтонный мост, получалось у них это очень быстро. Саперный батальон был хорошо оснащен, особенно в конце войны. Это были настоящие герои, хоть винтовки в руках своих не держали. Когда я после войны заканчивал факультет связи в железнодорожном институте, на военной кафедре приводили пример о железнодорожном мосте, который был построен через Днепр в районе Киева за восемь дней. Через 8 дней после взятия Киева по нему прошел первый поезд. Он таким существовал лет 15, пока не построили нормальный. Правда поезда ходили с небольшой скоростью, но мост держался. Приходилось и мне ездить потом по этому мосту. Скорость построения моста у саперов зависит не от длины моста, а от того, сколько на одном каком-то квадратом метре можно поставить людей. А понтонные вообще просто в воду сгружают, цепляются один, второй, третий и танки пошли. Так им всего полчаса понадобилось, чтобы мост через Днепр навести. В тот день мы сидели на берегу, мост был уже наведённый и по нему передвигались войска. Такие мосты не строились через каждый километр, следующий был на расстоянии километров в 30, так что здесь нужно было переправить весь корпус. 3 дивизии, артиллерийские полки, танковые присоединения, артиллерию, батальоны моторизованные и нас, связистов, во общем народу было полно. И эту переправу при этом непрерывно бомбили. Заходила девятка самолётов, пикировали. Как только они улетали заходила вторая девятка и при этом ни одного нашего самолета. И это в условиях господства в воздухе! Такая была неорганизованность, или же наши самолёты где-то больше нужны были. Зато было много зенитной артиллерии. Она загоняла самолёты высоко, не давая им пикировать до самого моста. Тем не менее через каждые полчаса они попадали в мост. Понтон разваливался. из прибрежных кустов выбрасывали новый. Если там при этом танк или несколько машин ушли под воду, спасут или не спасут их, это вопрос. А движение продолжалось. Проходит несколько минут, мост снова разбивают. А мы сидим, ждем свою очередь, и смеемся, анекдоты рассказываем. Идёт артиллерийский обстрел к тому же и наших позиций, но мы уже не прячемся. Обстрел не такой интенсивный, стреляет одна батарея по четыре снаряда наугад по берегу. Иногда попадают, иногда нет. Был у нас один мужик который меня уважал. У всех отнимет кусок хлеба, а мне отдаст, но при этом он не любил нашего лейтенанта. Хороший лейтенант был мужик, но трусоват. Решил он над лейтенантом подшутить. И вот сидим мы на пригорке, ждём переправы, а этот мужик достал где-то дерьма и подсел к лейтенанту сбоку. Когда очередной снаряд разрывается он кричит "ложись"! Сам на него, типа спасает его, и размазывает всё дерьмо по нему. Лейтенант этого не замечает, вскоре начинает кругом пахнуть. "Кто портит воздух? Лейтенант это же ты!" - и лейтенант бежит к Днепру стирать одежду под бомбежкой.
Мы входили в 37-ю отдельную армию, потом вместе с ней вошли в Южную группу войск. Шли мы в направлении Кривого Рога, должны были взять его сразу. При форсировании Днепра мы сильно износились. Подошли к Кривому Рогу и сходу его взяли. В пригородах Кривого Рога сменились дивизии. У нас была первая гвардейская воздушно-десантная дивизия, подготовленная и укомплектованная ребятами 22-го года, так она полностью растаяла. Дивизия насчитывала до 2000 тысяч человек, а некоторые еще меньше. Пополнения не было, пополнялись другие, более важные направления. Из артиллерии у нас было несколько "Катюш" без снарядов. Мы шли так быстро, что не успевали подвозить боеприпасы за нами. Взяли Киев. Это был ноябрь, слякоть. Потом одни части решили никого не слушая отступить. Другие увидели, что эти отходят и началась паника. Я этого не видел, сидел в закрытой радиостанции и работал. И вдруг открывается дверь и заходит наш старшина, литовец лет 35-40. Вообще-то он был неплохой радист, но работать не хотел и был трусоват. Он просто хотел выжить и все. "Давай я посижу" - говорит. Я вышел, а оказывается, мимо штаба бегут войска. И командир корпуса с пистолетом останавливает пехотинцев, делает из них группу и посылает их вперед затыкать дырку. Те, которые бегут, говорят, что сзади двигается девятая танковая дивизия, у пехоты глаза расширенные, а у командира корпуса нет войск. Посланные вперёд идут с командиром до ближайшего леса и разбегаются, командир же их никого не знает. Бегут и все. Поставили и меня в строй. "Где твоя винтовка?" - а я её сроду не видал, лежит где-то на радиостанции. У всех так собранных были только винтовки, ни одного автомата. Из радиороты нас набралось человек 15, всего было человек 30-40 во главе с нашим лейтенантом и старшиной. Старшина Батуров был настоящий кадровый солдат. Со мной сладить он не мог, но в принципе меня любил. Я ему не подчинялся, всегда доказывал свою правоту, в основном мы спорили из-за того, что он заставлял закапывать машины. Ну вот, взяли мы с собой боевой провод и телефонные аппараты и пошли. Вышли за лес на пригорок на указаное нам на карте место. Слева лес, справа ширина метров 50. У нас с собой были саперные лопатк,стали окапываться друг от друга метра на 2. Грунт был твердый, а сверху жижа. Пехотинец наверное закопался бы и зубами, нам с непривычки было не так просто. Окопались, лежим, вроде пока всё тихо. Мимо нас бегут наши солдаты: "там танки идут, а вы идиоты здесь сидите". Начало смеркаться. И на западе солнце садиться, красивая картина. И вдруг прямо по вершине перебежал заяц поляну, и по нему начали стрелять. А нам выдали 15 патронов, один бронебойно зажигательный из обычной винтовки. Я никогда не стрелял бронебойнозажительными, интересно. И мы высадили весь боезапас, все стреляли. В зайца так и не попали а патронов половины уже нет. Наложили мы в свои окопчики сена, завернулись и тихонько все заснули. Спать хотелось, я хорошо заснул, вдруг слышу сквозь сон лязг танковый. Думаю, что делать? Лучше не шевелиться, задавит так задавит, так мы ни один и не побежали. Когда стало светать я открыл глаза, а солдаты то наши. Ночью заткнули дырку, на нашем участке прошел полк противотанковой артиллерии. Они уже закопали свои орудия, несколько батарей, а мы ничего не слышали. Нас сняли обратно с позиции, после этого литовец в глаза мне не смотрел. Особой храбрости у нас там вообще-то не было, но когда мимо тебя бегут настоящие солдаты, а ты, который умеешь только ключом передачи работать, остался до конца до смерти - тогда проявляется трус ты или нет. Один я бы конечно испугался, а когда с тобой рядом товарищи, на миру и смерть красна. Похожий на это был один эпизод с Кривым Рогом. Мы его взяли танковой дивизией, а в этой танковой дивизии было всего два танка. Эти танки заставили бежать целую оставшуюся немецкую дивизию. Немцы были изрядно потрёпаные, они увидели танки а у них против них ничего не было. Когда первые побежали, за ними побежали и другие вместе с офицерами.
Кривой Рог взяли зимой, 23 февраля 1944 г. Я видел в те дни Жукова, потом выяснилось, что Жуков приехал в штаб корпуса. Он не командовал этим фронтом, а делал инспекционную поездку. Сталин дал команду, что к 23 февраля должно быть взято какое-то количество городов, из-за этого погибло много людей. Можно например взять город 24-го без больших потерь, ан нет, надо его взять ещё 23-го без артиллерии. Показуха. Это также как к определённым датам строят мост, который потом разваливается. В армии это тоже было. Как Кривой Рог взяли? Фронт корпус держал около 20 километров. Стояли три дивизии, все войска сосредоточили в центре на одном километре. Собрали все что можно было собрать, много орудий, маленькие танковые батальоны. А там по всему фронту демонстрировали бурную подготовку, ездили вдоль фронта, вещали открытым тестом, но фактически в траншеях почти никого не было. Один пулеметчик то там постреляет, то в другом месте. Два дня демонстрировали, потом ударили. После огневого вала немцы исчезли, а мы заняли Кривой Рог. Для этого Жуков приезжал. Весь доклад Жукова я просидел в туалете. Получилось так: мы всегда располагались в доме рядом с командиром корпуса. В туалет я просто вошел, выхожу обратно: стоит автоматчик, не выпускает. "Сейчас пристрелю. Сиди, чтобы не было никого движения. Потом выпущу." Отсидел я так час или два, холодно было. После этого через несколько дней Кривой Рог и взяли. Не знаю как там было, может быть командир корпуса предложил такой вариант наступления, а Жуков санкционировал.
В Кривом Роге еще одна смешная вещь. Серьезная была задача - избавиться от эпидемии, очень боялись сыпного тифа. Завшивленность была большая, особенно когда мы начали наступать. Немцы боролись от вшей порошками. А старшина вот как: закапывали машины, он возил с собой на телеге кирпичи, и где бы мы не становились, кипятили в бочке воду и всех заставляли мыться. Шинели при этом кипятили. Мы голые бегаем, женщины смеются. А женщинам в этом смысле ещё сложнее было. У нас в батальоне были радистки, телефонистки. У женщины на фронте другие условия для гигиены. Им надо помогать, ребята же наши издевались. Я боролся с этим, дрался. Мужчине то что? Одной рукой передаю по рации, а сам рубашку снял и другой рукой давлю вшей. А женщина же так не может. Я выгонял всех, старался им создавать условия. Нам достался кирпичный дом школы в Кривом Роге. Старшина выделил уголок, сделали две кирпичные стенки, поставили бочки, трубы подвели, натянули наш полевой кабель, развесили шинели. Топим, создаем температуру выше 100 гр. а сами голые, школа не отапливается, холодно. Но старшина все равно заставлял нас мыться. Кого-то послали с фонариком посмотреть, бегают или нет, живые ли еще, ведь там температура под 100 градусов, а он зашел и не выходит. Ну, думаем, наверное ему там стало плохо, надо спасать. Пошёл ещё один, и этот не выходит. Пошли мы все туда, а оказывается больше 70 градусов поднять температуру не удалось, и они там сидят греются.
Во время Яссо-Кишиневской операции мы вошли в прорыв вторым эшелоном. Перешли Кицканы село, сидели на плацдарме за Кицканами. Когда занимали немецкие землянки, пользовались их порошками. Вши к ним однако привыкли, только бегали ещё быстрее. Что хочу сказать про Яссо-Кишиневскую операцию: там окружили 22-е дивизии. Наши пехотные подвижные отряды ушли туда вместе с основными войсками. Был прорыв, и по реке Прут закрыли всю Молдавию. Когда немцы почувствовали что они в окружении, они перепились. Это была страшная картина: десятки тысяч пьяных людей с оружием. Пёрли они бывало при прорыве на штабы, где людей в десятки раз меньше. Была не то что бы паника, но было страшно. Наш один подвижный отряд шел, напоролся на немцев. Немцы были перепившиеся, их нечем было взять. Я по радио говорил с одним из отряда, а он со мной прощается. "Стоим в круговой обороне, прямой наводкой сажаем, кладем их рядами, а сзади прут и идут дальше. Они нас растопчут." Был момент когда мы потеряли всякую связь. Все в движении, все бегают, никого не могу по рации поймать. Вы не представляете, что такое эфир во время войны, все говорят одновременно. Я должен держать волну 203, а там моего абонента нет, нахожу его в конце концов на 210. Все это разболтано, настройка нефиксированная, попробуй найти что-нибудь среди шума.
- А.Д. А вы отвечали за связь между штабом
Да, между штабом корпуса и дивизией. Доводилось служить и на станциях установленных на машине Додж три четверти. Я не мог тогда в закрытом помещении работать, меня укачивало. Пусть немцы ездили в закрытых машинах, я не мог. Даже зимой я ездил на подножке. Один раз заснул и чуть не упал, ведь всегда не досыпал. С тех пор стал привязываться ремнем. Потом я работал как радист командира корпуса на маленькой станции РБ, РБМ - это маломощные батальонные станции. Сидел вместе с командиром в Виллисе, куда он, туда и я. Тогда я уже работал на обе стороны: и со штабом армии и со штабом дивизии. Штабы работали на более мощных станциях, а мы всегда в движении. Если нужно было, выходили на связь где-то на местной станции.
Моя судьба была такова, что на фронте я в атаку не ходил, в немцев никогда не стрелял. Вообще в армии очень мало людей, которые стреляли непосредственно в конкретного немца. Я думаю, что не стреляли где-то процентов 80. Артиллеристы стреляли на расстоянии, летчики - сверху. Если посчитать каким огнем больше убили, я не уверен, что стрелковым оружием убили больше. "А видел ли ты немца", - внучка спрашивает. Не пленных немцев я видел только двух. Это действительно так, и я не стесняюсь об этом сказать. Я был на войне на том месте, куда меня поставили. Были случаи, когда оттуда убегали, а я стоял. Интересны были первые дни на фронте. Молодые солдаты, мы видели только то, что вокруг нас, хотя я интересовался всем, расширяя свой кругозор. Весь батальон связи располагался на западном берегу реки Друть. Со стороны немцев был достаточно высокий берег. После сформирования корпуса, его первое задание было взять Старую Руссу. Через месяц мы атаковали, и потеряв полкорпуса так и не взяли его. Немцы были хорошо укреплены, поддержки не было, танки там действовать не могли. Землянки мы уже вырыли прямо на берегу. Берег был высокий, но все всё равно хотели там устроиться, хотя и подставляли себя под обстрел. Кругом лес, спереди большое поле, а потом опять лес. Промозглая погода, холодновато, кругом гибнут люди. В первый же день на фронте я почувствовал себя заброшенным, захотелось у мамы поплакаться. Я забрался в угол, вёл себя скромно. Стояла печурка, стол и гармонист заиграл "Вьется в тесной печурке огонь". Там я услышал эту талантливую песню в первый раз. На меня слова так повлияли, что я размяк. В это время из меня воин был бы никудышний, мне было жалко самого себя, хотелось к маме. Потом после войны, когда я вернулся в Ленинград и там учился, был я однажды на лекции в Доме кино. Перед кино выступал один музыкальный критик и рассказывал о военных песнях. Когда он дошел до этой песни, он сказал интересную вещь: "во время войны я был в штабе Рокоссовского и однажды мы стояли, беседовали и вдруг услышали звуки этой песни. Я сказал: "до чего талантливая песня", а Рокоссовский сказал, что временами у него было желание расстрелять композитора, потому-что после этой песни людей он часто не мог поднять людей в атаку". Я почувствовал это на себе. Ещё одна по моему мнению талантливая песня, это "Священная война" Александрова. Оказывается он ее у кого-то содрал. Получается, что если даже взять великих композиторов и то находятся одинаковые мотивы. Хотя кто у кого там содрал - это не существенно.
Когда я на фронте был с неделю, налаживал я как-то связь. Тогда у меня это ещё не очень хорошо получалось, станцию я видел первый раз в жизни. И вдруг услышал взрывы снарядов, выскочил из своей будки. Смотрю, перед нами поляна со стороны немцев, метров 700. Вдали лес, перед лесом взрывы, и слышу оттуда шум, атакует кто-то. Показалось, что они атакуют нас, а что я со своей винтовкой сделаю? Вовка Погорелов, харьковчанин, говорит "дуа, давай снимай сапоги и на ту сторону. Чем мы будем обороняться? Они прут бегом прямо на нас". Был тогда май месяц, вода холодная, а я в добавок то и плавать не умею. Почти все уже бросились в воду. Река Ловать не большая, размером с половину Москвы-реки, метров 50-100. Я знал точно, что её не переплыву. Что делать? Иду за бугорок и думаю, одного все-таки убью. Мордвин спрятался, где лейтенант я вообще не видел. И вдруг поперек поля идут два виллиса. Это оказывается учения шли, учебная атака. Пускают ракету, всё останавливаются и идет разборка. Все остальные мокрые вылезли из реки, я же уже герой, сижу на берегу. Вовка Погорелов вылез и говорит, "а что ты не купался? Жарко сегодня как!" Храбрость, это может быть и глупость, но если бы я плавать и умел, я бы все равно бы не побежал бы.
Ещё один случай на эту тему. Было это уже на Украине, я как раз держал связь. Над нами шли немецкие бомбардировщики, штаб корпуса весь разбежался. У меня недалеко была вырыта настоящая траншея. Траншея не то что в полный профиль, оросительная, но лечь туда можно было бы. А моя станция стоит сверху, любая бомба перевернет ее взрывом. Я выскочил, передал всем, что перерыв на 30 минут, после этого вышел и лег. Бомбардировщики сделали круг, второй, что-то они искали. Шли они низко выбирая себе цель, я видел, чуть ли не лица летчиков. Скорость у них была небольшая, около 300 километров в час. Мы тогда наступали, и они возле нас на наших глазах подчистую размолотили какую-то бригаду. И когда все побежали в кукурузу, меня оставили одного. Я лег рядом и думаю, "повезет, значит, повезет, но никуда не побегу от радиостанции". Я видел, как уезжал командир корпуса на Виллисе. Наверное и правильно, что он ушел с позиции. За чем погибать зря, он все-равно ничего не сможет сделать, надо было прятаться, бомбежку где-то пережить. Ведь это идиотизм, если бомба падает, а ты стоишь и показываешь фигу. Ну а я был на посту и не мог его бросить. Мне повезло, что здесь лётчикам показалось мало войск. Если бы они знали, что здесь штаб корпуса, они бы и здесь все раздолбали.
После атак на Старую Руссу, и больших потерь мы перемещались с командиром корпуса то туда, то сюда. По дорогам было огромное количество раненых. Нас быстро погрузили в эшелоны и перебросили под Харьков. Мы проезжали мимо через Орел, Курск, как раз, когда только-только закончилась Курская битва. Орел освободили 5 августа, а мы проезжали 10 августа, кое-какие танки еще горели. Это была страшная картина. Куда не взглянешь стояли разбитые танки, еще дымящиеся, наши и их вперемежку. Эта была битва в упор, как рукопашный бой. Как в том фильме, когда один танк подбивает другой, танкисты выскакивают, вместе лезут в воду чтобы потушить огонь и потом стреляют из пистолета друг в друга. Горящие танки это страшно, а тогда это ещё были бензиновые танки, горевшие гораздо лучше солярочных.
После Харькова мы двигались без остановок. Дальше нам повезло. Когда мы попали фронт, он назывался Степной или Второй Украинский фронт. Под Старой Руссой был Северо-Западный фронт. Мы шли наискосок к Черному морю и вышли на Измаил. Прошли через кривой Рог, станцию Раздельную, Измаил и там фактически для нас война закончилась. Дальше была Румыния, сопротивления там никого не было. Наше первоначальное задание было проскочить на полном ходу Румынию, Болгарию и войти в Грецию. Даже карта Греции была нам уже выдана. Сталин, конечно, нацеливался взять всю Европу, сил на это ему бы хватило. У нас были огромные танковые армии, не то что у американцев. Закаленные, умеющие воевать, обеспеченные, мы запросто проскочили бы и до Нормандии, но приходилось соблюдать договоры заключенные на ялтинской конференции. После войны уже выступал командующий 62-й армии Сталинградской Чуйков и обвинял Жукова, что можно было потерять на 100-200 тысяч людей меньше. Через месяц, аргументировал он, Берлин бы сам сдался. С другой стороны, американцы бы за это время тоже бы подошли к Берлину. Я не могу сказать, кто здесь прав.
После Кишиневской операции мы проскочили действительно всю Румынию прямо по берегу Черного моря, и переправились в Измаил. Наша группа войск была специально организована. Состояла она из подвижных отрядов - небольших группировок в основном на американских Студебеккерах. Сзади за машиной было обязательно орудие 76-мм, над кабиной монтировался крупнокалиберный пулемет. Были у нас сотни таких машин и в добавок танки Т-34. Таким образом мы могли пройти в день по 125 километров, могли пройти и больше, но машины мешали друг другу на узких дорогах. Переходили мы как то через горный хребет в Болгарии и какие то машины застряли. Начали их вытаскивать, колонна стала задерживаться. Так все эти застрявшие машины спихнули в ущелье. Только и слышно было как там рвутся снаряды. Вот такие были взаимоотношения. Хоть там нас никто и не атаковал, все было всё равно достаточно безжалостно. Пару дней спустя мы услышали по радио, что в Солонике высадились англичане и нас остановили.
- А.Д. А неуставные отношения были на фронте?
На фронте такого не было. Там ведь все вооружены боевыми патронами. Ну и чувство солидарности было - мы делаем одно дело, он меня защищает, а я его. Как то уже после войны меня назначили в дивизион "Катюш" старшиной учебной роты. Солдаты были 27-го года рождения, среди них было очень много не русских солдат. У них были свои сержанты, и там я увидел, что они к солдатам по званию ниже их самих плохо относятся. Я не разрешал этого, а они говорили: "нас били и мы будем бить". Сержанты жаловались на меня командиру дивизиона, а он не связывался со мной зная о моих хороших отношениях с начальником политотдела. Потом меня перекинули как старшину на автобазу. Это был огромный стадион, заваленный немецкими трофейными Виллисами, при базе было человек тридцать ремонтников. Командир базы был беспартийным. Он пил, и все пили, продавали машины, дисциплины не было никакой. Нагружали грузовик соляркой, запасными частями, гнали в колхоз, а обратно шли пешком - продавали всё полностью. Жили то все бедно, у всех были семьи которые надо было подкармливать. Меня туда бросили на налаживание дисциплины, и я боролся с неуставщиной как мог. Уже после меня издевательства опять начались. Ночь, все спят и вдруг "Подъем!". За минуты надо одеться, кто последний, того поднимают без конца а вся казарма при этом не спит. В казарме были по моему казахи, плохо говорящие по-русски. Довели их до того, что один сказал "не встану". Тогда они портянкой заткнули ему рот и связали обмоткой. Он рвался, рвался, потом затих. Позже же развязался и повесился на этой веревке. Хорошо что рядом дневальный услышал это и успел откачать его.
- А.Д. Получали вы деньги?
Мы начали получать прилично только за границей. Старшина - 5 тысяч лир в месяц. Хороший коньяк тогда стоил 120 лир. После войны получали тридцать рублей, по русским меркам это было мало. Зарплата офицера была по званию начиная с 400 рублей. Младший лейтенант получал 500 рублей, лейтенант - 700 и так далее.
- А.Д А были самоволки?
Во время войны этого не было, самоволка рассматривалась как дезертирство. После войны, естественно случаи были, в основном из-за женщин. Были из-за этого и тяжелые случаи, психические расстройства, ведь что такое отпуск до 6-8 вечера? Там уж было бы лучше, если бы отпускали на целый день.
- А.Д. Были случаи антисемитизма?
У нас был старшина литовец, евреев в части было полно. Все работали наравне, все были хорошие ребята, антисемитизма не было. А когда война кончилась, тогда потихоньку началось. Пошли слухи, что несколько офицеров перешли к американцам, дали команду отсылать из Германии боевых офицеров. Когда мы стояли в Николаеве, я дружил с одним майором, хорошим, открытым парнем. Майор был заслуженный офицер, ордена имел. У него была семья в Николаеве, ребенок родился, а его послали в германскую группу войск. Он упирался, не хотел ехать, но его заставили. Приехал он в Германию, а ему начальник штаба говорит: "что ты сюда приехал? Ты что не знаешь, что жидов сюда не присылаю?". Он не долго думая перепрыгнул через стол и всадил начштаба головой об стенку. Потом перед майором извинились.
Интервью: Артем Драбкин Артем Драбкин |
