Харитонов Алексей Фёдорович

Я, Харитонов Алексей Фёдорович, родился 7 февраля 1922 года в Ярославской области. Моя мама родилась в 1880 году, умерла в 1967, а вот отец умер 9 мая 1945 года. Не знаю, может быть, от счастья – говорят, от счастья тоже умирают.

Нас у родителей было шесть человек детей. Старшая сестра Александра, 1904 года, Анатолий, 1910 года: он погиб в Ленинградской области под Дубровкой. Третьим был Иван, 1912 года рождения. Он был моряком, служил на Северном Флоте, получил ранение, но вернулся живым. Брат Фёдор ,1917 года рождения, ушел в Ленинградское ополчение и сразу погиб. В начале войны с престарелыми родителями оставалась сестра. Её отправляли на оборонительные работы, а она не пошла. Приехала подвода, её взяли и увезли в тюрьму. Брат Иван в это время был не на корабле, а на берегу. Он узнал, поехал на родину, зашел в тюрьму, поговорил с начальником и сестру освободили. Он сказал, что четыре сына на фронте, с престарелыми родителями осталась одна дочь, а её в тюрьму!

До войны вся наша семья жила в Ленинграде, а мы с отцом в Москве. Там я закончил десять классов в школе №474. Осенью 1940 года я был призван на Балтийский Флот. Хоть на флоте срок службы составлял пять лет, я был очень рад, что буду моряком. В то время это была почётная служба. Прибыли в Кронштадт, там во флотском экипаже я стал учиться на радиста. Я учился в той же школе, где и Иван Саксин, с которым Вы уже знакомы. (Смотри рассказ Саксина И. М. в разделе «связисты») В школе всё было отлично: и преподаватели и дисциплина. Учили очень хорошо, мы слушали прямо с открытым ртом. Политическими дисциплинами нас не перегружали – в общем, всё было в норме.

Никаких предчувствий у нас не было, но по интенсивности обучения и постоянно проводимым ученьям чувствовалось, что что-то надвигается.

22-го июня я как раз был дежурным по школе. Ночью разносил пакеты по квартирам офицерам. А что там в пакетах, я не знал: ну, первый год службы. В одиннадцать часов объявляют, что началась война. Мы сразу стали рыть во дворе убежища, окопы такие. Днём прилетел немецкий разведчик. По нему стреляли, но всё в молоко. Он сфотографировал всё, что ему надо, и улетел. Мы считали, что война быстро кончится и писали рапорты о посылке на фронт, потому что боялись, что не успеем повоевать. В школе нас была тысяча человек – и все написали. Комиссаром школы тогда был Гришанов, потом он стал адмиралом и начальником политотдела ВМФ. Нас построили во дворе на митинг, где Гришанов выступил перед нами и говорил, что врага разобьём и прочее. Наша школа связи была годичного обучения, но нас выпустили досрочно, присвоили звания радистов третьего класса, и, наверно, 29-го июня меня направили на канонерскую лодку «Шексна». Лодка находилась на Ладожском озере. На ней был всего один радист, и он очень ждал пополнения. Привёл меня в радиорубку, показал аппаратуру и сказал: «Ну, сегодня отдыхай, а завтра на вахту». Я пришел на вахту, он телефоны даёт мне, принимай радиограмму, а я ничего не разберу, потому что в учебном с трансмиттера дают, а здесь с эфира. Он говорит: «Ну, ты тренируйся неделю, а потом на вахту сядешь». Трансмиттер – это автомат. Когда не рукой дают морзянку, а автоматом. Там набивают специальную ленту, слышно чисто – никакой помехи нет, а на корабле с приёмника, там помех много. Неделю я привыкал, а через неделю заступил самостоятельно на вахту.

«Шексна» была трофейным, бывшим финским минным заградителем. Наши убрали все минные приспособления, поставили 76мм пушки, пулемёты «ДШК», «М-4», а потом дополнительно 20мм автоматы и назвали корабль канонерская лодка. Командиром нашего корабля был капитан-лейтенант Гладких Михаил Александрович, потом он ушел на «Селенжу», а к нам назначили Евдокимова Ивана Тимофеевича, тоже капитан-лейтенанта. До войны он был капитаном дальнего плаванья, а с началом войны его призвали, присвоили звание, и он командовал «Шексной», командовал очень хорошо. Старший помощник командира Слизка. Радистов было трое, Симуков, Забашкин и я. Шифровальщик старшина первой статьи Качкало. Экипаж был человек пятьдесят. Мы базировались в Новой Ладоге, там находился и штаб. Всего на Ладоге было четыре канонерских лодки: «Нора», Бира», «Селинжа», «Лахта». Это были мобилизованные гражданские пароходы, переделанные в военные. Ещё был сторожевой корабль «Пурга», эсминец «Конструктор», но их быстро разбомбили. Вместе с нами базировались бронекатера, охотники.

В первое время была такая суматоха. Мы стояли в Новой Ладоге, устанавливали новую аппаратуру. Старый маленький передатчик «штиль» сняли и поставили более мощный «бухта»: он и больше старого раза в два. В эксплуатации они были одинаковыми. А приёмник был «куб 4-м»: ну этот с любого расстояния мог принять, лишь бы сигнал был мощный. Работать с микрофоном нам запрещалось, работали только ключом.

В конце августа немцы подошли к Шлиссельбургу. Мы как раз стояли у Шлиссельбургской пристани, когда в городе началась стрельба. Командир принял решение, отдать концы и уходить в озеро. Ходили в озере и не могли связаться со штабом. Не знали, где мы, что мы, какие наши задачи. Эфир молчал. Мы даём радиограммы, а штаб не отвечает, мы повторяем, а штаб молчит. Они молчали, потому что в Новой Ладоге была паника. Мы не знали, где наши, где противник. Только потом выяснилось, что в Шлиссельбурге немцы, а в бывших наших базах Лахденпохье, Сортавале – финны. Наверно, недели две мы прибывали в неизвестности. Кончились продукты, и мы стали голодать. Но паники на корабле не было. Во всяком случае я чувствовал себя нормально. Надо идти на вахту – иду на вахту, надо отдыхать – отдыхаю. Всё воспринимал в порядке вещей, наверно, потому ещё, что экипаж у нас был очень хороший. Потом всё же удалось связаться со штабом, и мы узнали, что Новая Ладога наша. Пришли в бухту Морье, получили продукты. Подошла баржа с углём, стали грузить уголь. Уголь грузили так: баржа пришвартовывалась к борту корабля, и весь экипаж – мешками на собственных спинах – носил уголь с баржи на корабль. На корабле уголь высыпали в угольную яму и снова  шли на баржу за новой порцией. Радисты от погрузки угля были освобождены. С углём никогда проблем не было. Уголь был всегда в достатке.

С этого времени основной нашей задачей стало сопровождение гражданских кораблей из бухты Морье в Новую Ладогу. Переход в одну сторону занимал примерно сутки. Караваны были разными: бывало по шесть барж, по три парохода. Смотря какой подберется состав. И в мирное время по Ладоге ходить не легко: очень часты сильные шторма, в во время войны было куда хуже. Немцы бомбили нас нещадно, они понимали, что Ладога – это дорога жизни, если Ладогу утопить, то Ленинград умрёт с голода. Было как: вызывают командира в штаб, он возвращается и никому ничего не говорит, а когда стемнеет, вдруг команда: «Корабль к походу изготовить». В темноте выходим в поход, и только светает, нас сразу начинают бомбить. Это я к тому, что разведка у них работала: мы, команда, сами не знали, когда выйдем из базы, а они знали и нас на пути бомбили. Измена была.

Самолёты прилетали и по два, и по три, и по тридцать. Бывало, смотришь со стороны и думаешь, вот корабль погиб, потому что такой поднимается столб воды, что корабля не видно. Но потом вода оседает, и корабль появляется.

Я нёс вахту четыре часа. Если тревоги нет, отдыхаешь. Во время тревоги каждый занимал предписанное ему место. На радиостанции оставался старшина группы, второй радист был расписан по боевому в санитарной части, то есть в лазарете. Я за время войны сменил четыре номера. Первый номер у меня был – это подача снарядов из кормового погреба к 76мм орудию. Погреб – это глубоко под водой. Когда бомбят, только слышишь грохот, а не видишь ничего. В погребе установлены специальные кранцы. В этих кранцах каждый в своей ячейке снаряд. Я этот снаряд беру, аккуратно несу, подаю в люк. В люк подал, там уже другой человек носит к орудию. Когда идёт бомбёжка, уходит примерно сто снарядов за один бой.

Второй мой номер был на дальномерном мостике. Это вот самолёт летит, старшина дальномерщиков определяет высоту, скорость, а я кручу «Феликс» там, «Виксер». Вот это моя задача была. Это на самом верхнем мостике. Чувствуешь себя голым. Видно, как бомбы от самолётов отделяются и падают. Нас бомбили и с пикирования, и так просто. В основном бомбардировщики были «Ю-88». Что можно сказать о мастерстве немецких лётчиков, они, конечно, были молодцы. А вот наши артиллеристы всё время в молоко стреляли. Рассказывали, что взятые в плен немецкие лётчики говорили: «Ваших лётчиков надо кормить шоколадом, а зенитчиков соломой». Немцы, конечно, нас добросовестно бомбили, но и командир не дремал, делал разные повороты. На нашем счету нет сбитых самолётов, но подбитые есть.

Третьим моим постом во время тревоги был четырёхствольный автомат. Там то же самое, что-то крутил. Потом меня ещё перевели на пулемёт «М-4» – это счетверенные «максимы».

Наша лодка была важна ещё тем, что её корпус был тяжелым, и когда на озере стал образовываться лёд, то мы шли впереди каравана, проламывая проход.

В конце концов мы уже не могли вырваться из ледового плена, и так остались на зимовку примерно в восьми километрах от берега. Корабль маскировали. Малевали краской, белой, чёрной, разные разводы – так называемый камуфляж. В это время кочегарка дым уже не пускала, котёл работал на малой мощности, только для отопления корабля. Было тепло и свет был от своего генератора. И сами мы старались не высовываться. Немецкие самолёты пролетали, но нас не замечали. По сравнению с пехотой кормили нас хорошо. Было такое, что несколько месяцев давали по триста граммов хлеба, но зато макароны были, каши были, приварок был. Так что особо я не голодал. Водку, помню, привозили в больших двадцатилитровых бутылях. По-моему, это даже была не водка, а разведенный спирт. На месяц полагалось двенадцать осьмушек махорки, а посколько я не курил, мне выдавали восемьсот грамм сахара. В зимнее время экипаж занимался боевой подготовкой. Радисты тренировались на приём и передачу. Проводили ремонт аппаратуры. Это входило в боевую подготовку. Всё необходимое нам доставлялось по льду, на лошадках. Чтобы не было сжатия и корабль не раздавило, каждый день по команде боцмана выходили обкалывать корабль. И вот с какой-нибудь стороны ломами обкалывали лёд. Я был освобождён от этой работы. Весной корабль перекрашивали в шаровый цвет. Названия кораблей на бортах не писали – друг друга узнавали по силуэту.

Весь 1942 год я ни разу не сходил на берег: как в 1941 году поднялся на борт, так до 1943 года не сходил – вся жизнь была на корабле. Письма домой я писал часто и деньги посылал. Оклад у меня был 47 рублей. Я поднакоплю и посылаю домой сразу рублей сто. Родители у меня были не богаты, поэтому радовались и этим деньгам. Почта работала хорошо. Кстати, в 1943 году я был на корабле экспедитором почты. Когда стоим в Морьеге, меня высаживали на шлюпке, я шел на почту, забирал письма и раздавал членам экипажа. Дисциплина была хорошая, все ходили в морской форме, всё делалось по уставу. Дружные были – ой, господи – я до сих пор вспоминаю. Если говорить о национальности, то было много украинцев, белорусов. Вот радист Симуков был белорус, я к нему потом приезжал в гости в Гомель, он ко мне приезжал в Ломоносов.

За время войны в нашем экипаже убило человек двенадцать. В основном это люди находившиеся на палубе. Самолёт спускается низко – и из пулемётов по верхней палубе, а там люди ничем не защищены или осколком бомбы убьёт кого-нибудь.

В 1942 и в 1943 годах мы несколько раз высаживали на финский берег разведывательный десант. Бывало, финны десант пропустят, а по нам открывают огонь, и вот начинается перестрелка. Эти разведывательные группы были небольшими: человека по три или четыре. Мы их ночью высаживаем, они там что-то делают, а через какое-то время в условленном месте мы их забирали. Спускали шлюпку подходили к берегу и забирали. Бывало, что нас обнаруживали, и десант пропадал; и по нам стреляли и мы стреляли. Но старались в бой не ввязываться и быстро уходили. Раз пять мы проводили такие высадки.

С вражескими кораблями сталкиваться приходилось только в ночное время. В конце лета и осенью ночи стоят тёмные. Слышим, мотор работает: ага, боевая тревога. Сразу начинает прожектор, увидели корабль и по нему стреляем, а он по нам стреляет, всё в темноте. Каждый старался сохранить себя, поэтому маневрировали и старались уходить. Один раз в конце 1943 года или уже в 1944 году наши корабли получили задание открыть огонь по такому-то квадрату. Вот наши подошли к финскому берегу и начали стрелять по их укреплениям, а они, конечно, по нам. Боюсь соврать, но, кажется, в этой операции участвовало кораблей пять, по-моему. Нам надо было выявить финские огневые точки. Вот они стали стрелять, а у нас кто-то фиксировал. Их огневые точки, и засекали.

И всё же основной нашей задачей оставалось сопровождение караванов. Много барж и кораблей было потоплено. Одна баржа была заполнена девушками, санитарками, в эту баржу попала бомба, и все эти девушки, а их было, наверно, человек сто – все погибли. В Новой Ладоге есть памятник этой барже.

Нас так бомбили. Бомбы рвались кругом, поднимали столбы воды, корабль получал пробоины небольшие. Когда немцы улетят, вода осядет, к нам подходят другие корабли. В мегафон кричат: «Командир, нужна ли помощь?!» Командир отвечает: «Справлюсь своими силами». Где были пробоины – заводили пластырь, что надо было подремонтировать – ремонтировали. Был такой корабль «Пурга»: в него попала бомба и он быстро затонул, но большинству экипажа удалось спастись. Это случилось, кажется, уже в 1943 году. Был ещё такой грузовой пароход «Вирсанди», тоже трофейный. Вот он медленно тонул. Он, как овца, на коленки сперва встал. В начале кормой под воду пошел, а потом и весь ушел. С него всю команду сняли, потому что он медленно тонул.

В 1942 году немцы потбили два наших самолёта «МБР-2» (морской ближний разведчик) Они загорелись и сели на воду. Мы подошли к этому месту, начали вылавливать там раненых-не раненых, поднимали на корабль. В  других спасательных операциях я участия не принимал.

В сражении за остров Сухо наша лодка не участвовала: там была «Нора», но основная заслуга в разгроме десанта принадлежала авиации. Она утопила шестнадцать единиц противника. Весь их десант погиб. Наши взяли большие трофеи. На нашей лодке был установлен снятый с немецкого десантного судна 20мм трёхствольный автомат. Вот там я был на боевом расписании. Это были очень хорошие автоматы. Немецкие лётчики очень их боялись, сразу убегали. А 76мм орудия у нас были американского производства, их установили на корабль в самом начале войны. Снаряды к ним тоже были американские. Ещё получали американские консервы – хорошие консервы были. Колбаса была такая – ой. Вся остальная аппаратура, одежда и вооружение были отечественного производства. Всё наше было, русское.

В озере было много мин. По-моему, их выставляли финские корабли. Штаб флотилии давал радиограмму командиру корабля, что в такой-то район противник поставил мины. Мы как-то маневрировали, но Бог спас, а мины были – много было мин.

Кроме боевой и охранной службы мы перевозили войска, а обратно вывозили мирное население. Ленинградцы были все худые, ослабленные. В Ленинград мы доставляли и вооружение. Людей и грузы размещали, где только можно. Вечером, уже в темноте, мы сажаем войска, а в это время ужин. У нас был неписаный закон: ужин отдавать гостям. И вот весь ужин мы отдаём солдатам. В кубриках тепло, светло, а они ещё и покушают. Солдаты говорят: «Ой, что вам не служить: тепло, светло и сытно». Но надо было видеть, что с ними творилось, когда налетали немецкие самолёты. Вот я был на 20мм автомате. Он был на спардеке, а войска по разным местам. Они паниковали, Подбегали, хватали нас за ноги, кричали: «Спасите, ради бога! Спасите!» Ползали на коленях: «Спасите меня! Помогите меня!», а тут бомбят, стреляют, страшно! Когда бросят трап и солдаты идут на берег, они молятся, говорят: «Чёрт ли ваш корабль, лучше в пехоте воевать, чем на корабле. Там каждый камень меня защитит, а здесь у вас, как голый, сидишь».

Радист по правилам должен записывать радиограммы простым карандашом, не химическим каким, а только простым. И вот в 1943 году на корабле кончились простые карандаши. Командир стал искать, у кого в Ленинграде есть родственники. Остановились на мне. Выдали большой узел продуктов и отправили в командировку в Ленинград, чтобы я отдал родным продукты, а они достали бы как можно больше карандашей.

После того как в июне 1944 года финнов отогнали от Ладожского озера, нашу флотилию расформировали, а все корабли были переведены на Балтику. Я попал служить на бронекатер №373, по-моему. Капитаном бронекатера был капитан-лейтенант Кудрявцев. На нём я был старшиной радистов. Это действительно был бронекатер: броня была очень хорошая. Моя радиорубка находилась ниже ватерлинии. Наш и ещё один катер пришли на Балтику по Неве с Ладоги. Да 99-й и сотый. Я служил всё же, по-моему, на 99-м. Видите, уже путаюсь.(говорит, улыбаясь)

У нас случился один бой с немецким эсминцем. Он нас обнаружил и открыл огонь. Мы стали огрызаться, и он потом ушел, не стал ввязываться, потому что наша 76 мм пушка работала хорошо, работала как автомат и прицельность была хорошая. Это случилось, кажется, поздней осенью, во всяком случае, Эзель и Даго были уже наши.

Потом я ушел на учёбу и прослужил во флоте до 1967 года. После увольнения работал лаборантом в Ломоносовском военно-морском училище. На этой должности проработал сорок лет.

Когда меня взяли во флот, я был счастлив, рад был, что меня взяли служить, да еще и во флот. А теперь я другой раз говорю с ребятами, спрашиваю: «Если будет война, пойдёте?» Они отвечают: «А-а, зачем это я пойду? Нет, не пойду». Так что настроение у народа не важное, не важное. Сталин всё же много хорошего сделал для страны. Он когда умер, у него  нашли всего около двухсот рублей. Он нищий был. А теперь… Как-то грустно становится. Конечно, мне уже девяносто лет, это старческое брюзжание, но всё же.

Санкт-Петербург 2011 год.