Ирина Борисовна Рязанова родилась 18 апреля 1925 года в г. Москве. В I94I г., когда началась Великая Отечественная война, закончила 8 классов средней школы. Зимой 41-42 гг. закончила курсы радиотелеграфистов и добровольно пошла служить в Красную Армию. С марта по июнь 1942 г училась в военной школе по подготовке радиоспециалистов, после окончания которой была направлена в формирующуюся 2-ю истребительную авиационную армию, переформированную вскоре в 1-й штурмовой авиакорпус под командованием В. Г. Рязанова. Прошла с этим корпусом весь его боевой путь от Москвы до Берлина и Праги. Награждена орденами и медалями. Корпус закончил войну, именуясь: 1-й гвардейский штурмовой авиационный Кировоградско-Берлинский Краснознаменный орденов Кутузова и Суворова корпус. Генерал-лейтенант авиации В. Г. Рязанов стал Дважды Героем Советского Союза.
В 1947 г. И. Б. Рязанова стала женой В. Г. Рязанова. В 1951 г. В. Г. Рязанов умер. И. Б. Рязанова долгое время работала в Киевском институте инженеров гражданской авиации. 26 октября 2006 года И. Б. Рязанова скончалась. Этот текст был написан в 80-е годы.
Я, ее младший сын Василий, захоронил урну с ее прахом на могиле отца, как она и хотела. Она, царстово ей небесное, была человеком исключительно трудолюбивым, добросовестным. Возможно, помимо прочего, это оказалось одной из причин сближения их с отцом.
Предисловие
Здесь описаны личные впечатления о войне, вернее, воспоминания о них. На этом фоне даны документальные данные о боях того соединения, в котором я служила – 1-го гвардейского штурмового авиационного Кировоградско-Берлинского Краснознаменного орденов Кутузова и Суворова корпуса. Все эти титулы были завоеваны в тяжелых боях, за них заплачено дорогой ценой. Это не история корпуса, а иллюстрация к воспоминаниям, к тем фактам, которые описываются. История корпуса должна быть написана несравненно более полно и точно.
У каждого своя война. Одна глазами летчика, стрелка или механика в полку, да и у них впечатления и воспоминания различны. Вторая - из штаба, например, корпуса, третья - дивизии. Совсем иной, обобщающий, объединяющий в единое целое, но и теряющий при этом детали, взгляд полководца. Каждый думает, что его жизнь и судьба уникальны. А они, эти жизни, как пули в обойме, в каких-то главных своих чертах определены временем, отшлифованы потоками информации. Хотя и время само зависит от судеб людей в этом времени живущих.
Иногда я не сплю по ночам. Мешает шум моторов в гастрономе или парикмахерской внизу. Слух, привыкший четко разделять звуки в наушниках, не дает отвлечься. А может, это гудит вселенная? Космос шумит, не затихая, не дает ни расслабиться, ни отдохнуть, ни забыть прошлое. Название книги можно понимать неоднозначно, как неоднозначно любое слово или высказывание. В неоднозначности, гибкости языка его сила, жизненность, условия развития, движения. Непрерывная связь, как устойчивая радиосвязь, которая чаще называлась в военные годы бесперебойной. И непрерывная связь времен. Под непрерывной связью можно понимать также всеобщую связь, пронизывающую все сущее, наличное бытие, превращая его тем самым в нечто, удерживая от небытия.
Я пыталась вспомнить многое из того, что, как мне кажется, было общим и характерным для суровых военных дней, совпавших для нас с единственной и неповторимой порой юности. Сейчас почему-то почти все знакомые тех лет, с которыми я встречаюсь, вспоминают о здоровом румянце на все щеки, пылавшем на моем лице. Я что-то такое слабо помню. Наверное, потому, что не смотрелись тогда в зеркала. Волосы длинные были. Столько с ними было хлопот, но не стригла. На крыльях погон мы пролетели не только войну, но и свою юность. И приятно и грустно вспоминать эту пору жизни. Хотелось бы попросить прощения у тех спутников фронтовых дорог, про кого я, возможно, забыла здесь упомянуть или вспомнила неверно.
В те годы война была главным делом для всего советского народа, и в то же время естественным состоянием, несмотря на свою чудовищность и нелепость. Для нас, чья юность совпала с войной, кто прошел по ее дорогам, война и сейчас не дает покоя. Память будет продлена, если то, что хранится в воспоминаниях, будет записано. Это тоже не вечно, хотя бы потому, что носитель информации погибает. Жизнь, в общем-то, закончена или кончается, и, пожалуй, будет не очень нескромно сказать, что прожита она достойно. За редким исключением все те, кто сражался против фашизма и остался в живых, трудились после войны без скидок на заслуги или льготы, без желания переложить заботы и ответственность на чужие плечи. Может, не всегда это удавалось, но стремились жить честно, прямо, без лжи и фальши. Да и само чувство родства с однополчанами, с людьми, служившими рядом на фронте и бывшими тогда одной большой семьей, неповторимо. Такие чувства часто сильнее родственных. Удивительно, что эти ощущения не угасают с годами. Главой семьи, конечно, был командир.
В этой книге часто упоминается имя нашего командира, дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта авиации Василия Георгиевича Рязанова. В ряду военачальников, наиболее полно проявивших свой талант во время войны, его имя принадлежит такой славной когорте соратников, как И.С. Конев, П.А. Ротмистров, П.С.Рыбалко, Д.Д. Лелюшенко, М.С. Шумилов, А.С. Жадов, С.А. Красовский, С.К. Горюнов, Ф.А. Агальцов и многие, многие другие.
Как ни странно прозвучит это утверждение по отношению к профессиональному военному, но основной чертой характера Василия Георгиевича была доброта, причем доброта не сострадательная или сочувствующе-безвольная, а доброта активная, деятельная, инициативная, энергичная. Он стремился оказывать помощь другим, исходя из максимума своих возможностей, любил делать добро, отдавая себя людям. Он любил жизнь, хотел сделать ее лучше, но рано умер. Он любил людей, и люди любили его, не считая, понятно, врагов, которых он имел, как и каждый талантливый и деятельный человек, человек-борец. Больше 30 лет прошло со дня его смерти, а люди, знавшие его, с почтением хранят добрую память о человеке и гражданине В.Г. Рязанове, сохраняют уважение к нему, граничащее c преклонением.
Говорят, человек жив, пока жива память о нем. Эту книгу я хотела бы посвятить светлой памяти Василия Георгиевича Рязанова.
Глава I. Москва I941 г.
Никто не знал, что день 22 июня 1941 г. резко разграничит жизнь нашей страны. Я сейчас уже не помню, какие планы были у меня на этот воскресный день. Собиралась ли я куда-нибудь пойти? Или посидеть дома, почитать? Зайти к подруге? У нас начинались каникулы. Я закончила восьмой класс. Теперь надо было отдыхать, сбросить напряжение учебы, волнения экзаменов, расслабиться, отвлечься. Поехать в деревню, на речку, в лес. Чтобы у речки был луг, летали ласточки и цвели травы. И лес недалеко с грибами, земляникой, сумраком развесистых ветвей, со свежей молодой листвой в горячий солнечный день.
Прекрасный месяц июнь. Зелень только распустилась, все еще свежее, не пыльное, но уже сочное, сильное. Мне понравилось в деревне под Александровом, где мы были с тетей Соней в позапрошлом году. И в прошлом году в Расторгуеве было очень хорошо.
Впереди столько свободного времена, всё лето. И в городе тоже здорово. В нашем дворе деревья шумят, дни длинные. Бульварное кольцо, обсаженное липами, недалеко. Я жила в Москве, в Кропоткинском переулке, в доме во дворе за особняком Кропоткина. И считала тогда, впрочем, как и теперь, что наш район лучший в мире. Ни в каком другом городе или стране нет таких переулков, уютных улочек, двориков, домов, спокойно и величественно, с каким-то достоинством и покоем проживающих свой век, так располагающих к размышлению, тихим радостям. Что-то глубинное, внутреннее и неспешное было в этом районе. И в то же время Москва, центр её, кипящий поток, заботы, дела, бурная жизнь - все под боком, в минутах ходьбы.
Недаром в районе Арбата и Пречистенки (с I924г. улица Кропоткинская) жили и работали поколения поэтов, писателей, ученых и художников. Достаточно назвать отцов русской словесности Жуковского, Пушкина, Льва Толстого. Жил, а затем у своих друзей здесь любил бывать Михаил Булгаков. А вид кремлевских золотых куполов с Кропоткинской!
Около десяти часов утра по радио передали, что будет важное правительственное сообщение, выступит министр иностранных дел. На кухне нашей коммунальной квартиры определили точно: “Война, наверное”. Когда уже объявили о начале войны, и Молотов говорил речь, я побежала к Люсе Туссовой. Она жила в третьей квартире, а я - в десятой. Люся закончила девятый класс, но по возрасту была всего на несколько месяцев старше меня. Я тоже закончила бы девятый, если бы пошла в школу нормально, в семь лет. Но тогда отчима направили работать директором совхоза, а в той деревне, где мы жили, школы не было. В следующем году меня отправили в Москву, и во время учебы в первых классах я жила у тетки Ксении.
Мы с Люськой зачем-то бросились в школу. Здание нашей школы находилось на Кропоткинской улице. Выходишь из Кропоткинского переулка, проходишь угловой дом, потом начинается забор, потом здание школы. Снова забор, цветочный киоск и Большой Левшинский переулок, пересекающий Кропоткинскую улицу. За забором школьный двор. Здание школы старое, красивое, двухэтажное, в строгом классическом стиле с треугольным фронтоном, колоннами, барельефами на фронтоне, медальонами между колонн, даже герб со сдвинутыми щитами в центре, у вершины треугольника. Симметричные балконы с декоративными подставками, лепка, но ничего лишнего. Во дворе, с тыльной стороны дома, несколько живописных флигелей, образующих единый ансамбль с главным зданием.
На втором этаже большой белый зал с колоннами. Наверх ведет черная чугунная лестница. В этом здании размещалась знаменитая поливановская гимназия. Директором в ней был прогрессивный педагог Поливанов. Андрей Белый в своих мемуарах описывает встречи с Валерием Брюсовым в этом же зале и на этой лестнице. Оба они учились в нашей нынешней школе. Здесь же учился Владимир Соловьев, сюда приводили своих детей Александр Островский и Лев Толстой.
Хотя здание сохранилось почти без изменений, но школа у нас отличалась от гимназии. Мы были бы одним из первых наборов общеобразовательных средних школ десятилеток. Возможно, попав туда сегодня, я бы не восхищалась так ни лестницей, ни залом, если они, конечно, сохранились. Несколько лет назад я была возле здания школы, - оно сохранилось. Но внутрь не заходила. После войны я вернулась доучиваться в ту же школу. Но всему свое время. Нельзя возвращаться в детство, а в двадцать лет приходить с фронта в девятый класс. Я проучилась несколько дней, а потом бросила, и уже позже заканчивала вечернюю школу.
Когда мы с Люсей подбежали к школе, она была закрыта. Каникулы, никого нет. Люди на улицах стояли группками. Лица беспокойные, взволнованные. Мы с Люсей не особенно волновались, считая, что война будет победоносной и короткой. Во всяком случае, не длиннее финской. В шестнадцать лет подавляющее большинство новостей интересные и радостные. Мы радовались, что немцев накажут за вероломство, нарушение мирного договора. Вскоре выяснилось, что мы не оригинальны в своих умозаключениях, и наше мнение совпадает с общим. Со дня на день ждали сообщений о военных действиях на территории Германии. Потом меня с дедом отправили на сорок первый километр, где тетя Нина снимала дачу - небольшой сарайчик. Но летом больше ничего и не надо.
Хочется сказать про деда, Василия Матвеева. Я любила его и пользовалась ответной любовью. Из всех внуков и внучек дед выделял меня, балуя, приберегая для меня гостинцы и сладости. Любил дед и моего отца. Мне нравилось бывать у него, и не только из-за подарков. Дед при моем появлении снимал связанные нитками очки, откладывал в сторону огромную библию, которую всегда читал, и начинал разговаривать со мной, причем серьезно, как со взрослой. Когда он куда-то выходил, я рассматривала библию, богато украшенную яркими цветными картинками, а затем спрашивала деда о том, что заинтересовало меня. Дед так же неторопливо, как все он делал, оглаживал бороду, усаживался поудобнее и начинал спокойно, обстоятельно, рассказывать, зачитывая цитаты из священной книги. Он тогда был старостой церкви в Лыщиковом переулке. Отношения у нас были самые дружеские, и я тяжело переживала его смерть в 1942 году, о которой узнала, будучи уже на фронте. В I94I году дед нисколько не боялся немцев даже тогда, когда они были возле Москвы, уверяя, что русские немцев обязательно побьют. – «Но желтая раса завоюет весь мир», - говорил он.
Пробыли на даче мы недолго, - где-то через неделю уехали в Москву. Совинформбюро сообщало, что войска отступают на заранее подготовленные позиции. Говорили, что это такая тактика, заманивают врага. Лето заканчивалось. Как-то незаметно исчезла довоенная беззаботность в городской обстановке, когда люди, отдохнувшие после отпусков, приезжают домой и бодро берутся за дела. Не было оживления и веселья, но и уныния и страха тоже не было. Москва становилась более строгой, суровой. Затемнения, налеты, аэростаты заграждения, призывы к бдительности, дисциплине, уже не казались нам такими забавными, как в начале. Напряженно ждали сообщений по радио о положении на фронтах. В скверах, на бульварах, на крышах домов стояли зенитки, пулеметы противовоздушной обороны. Окна квартир обклеивали полосками бумаги, защищая стекло от удара воздушной волны. Более надежно выглядели мешки с песком, которыми закладывали витрины некоторых магазинов. Москвичи быстро привыкли к ежам противотанковой обороны на многих перекрестках.
Многие уходили на фронт. Я была на проводах Люсиного отца. Мать плакала. Коммунист Иван Туссов добровольно ушел в народное ополчение и погиб, защищая Москву.
В августе мы с Люсей уже не думали об отдыхе, не строили планов поездок за город. В парке культуры и отдыха проходила подготовка новобранцев. Отошла в прошлое и учеба. Все прежнее отодвинулось в далекое, словно и не существовавшее довоенное время. Мы думали над тем, как бы помочь фронту, суметь оказаться полезными своей стране. На стенах висели плакаты “Родина-мать зовет!» Нам было стыдно, что мы, комсомолки, ничего не делаем для фронта. Но что и как делать - вот задача! Из военкомата нас отправили, сказав, что еще надо подрасти, рано мы собрались в армию. Мы понимали справедливость слов военкома, но не могли с ним согласиться. Люся где-то то ли услышала, то ли прочитала, что на фронте нехватка водолазов. Она убедила меня в том, что водолазная работа, крайне необходимая обороне страны, как раз подходит нам, а в школу водолазов нас возьмут, поскольку за время учебы подойдет наш призывной возраст. Мы отправились на поиски водолазной школы. Ходили по Москве, расспрашивали всех знакомых, но не нашли.
И одним из самых ярких впечатлений того времени остается воспоминание о всеобщем патриотизме. За свою страну, свой народ, отдали бы, не колеблясь, все и саму жизнь. И отдавали же в войну, делом доказали преданность Родине. Как живы ощущения того, что люди без сомнений будут делать все, что прикажут, что нужно стране. Даже когда немцы стояли под Москвой, и стало плохо с продукта, никто не роптал.
Первого сентября мы пришли в школу, но занятий не было; сказали, что они начнутся через месяц. Пустой школьный двор за забором выглядел сиротливым и заброшенным. Да и само здание школы без привычного шума, топота, криков, ребячьей суматохи, беготни, смотрелось покинутым. Через месяц оказалось, что здание нашей школы занимают под госпиталь, а все школьники переводятся в другую школу. Занятия начались, но скоро опять прекратились. Сказали, что в этом году занятий, наверное, вообще не будет.
Мы решили пойти в райком комсомола для того, чтобы заплатить комсомольские взносы и попросить занять нас, направить куда-нибудь на работу. Пришли мы не вовремя. Райком эвакуировался, носили ящики, папки с бумагами. Сначала нас не стали слушать: - Девочки, вы мешаете, не путайтесь под ногами. Но потом кто-то расспросил, в чем дело, какие у нас заботы. После недолгой беседы посоветовали пойти работать в милицию: - Там девчонок берут.
Нам хотелось не в милицию, а на фронт. Но на курсы медсестер я идти не хотела, так как боялась крови. Люся тоже не настаивала на этом. Поиски школы водолазов ничего не дали, даже в райкоме и в военкомате ничего не знали о такой школе. В милиции нам обрадовались: - А, школьницы! Давайте, давайте, будете дежурить. Мы и так уже дежурили. Во время налетов вражеской авиации следили, чтобы строго соблюдалась светомаскировка, наблюдали во дворе за подозрительными незнакомцами, возможными шпионами. Иногда дежурили на крыше нашего дома, но ни одной зажигалки не потушили, так как на наш дом бомбы не падали. Многие девчонки из нашей роты связи уже позже, на фронте, - почти все были москвичками, - рассказывали, как они дежурили во время налетов в Москве, а вокруг осколки тук-тук-тук, так и стучат.
Фантастическое зрелище - ночной налет на город. Тишину нарушают свистки, крики с требованиями немедленно восстановить нарушившуюся где-то светомаскировку. Затем доносится гул моторов, выстрелы, далекие разрывы. Синие лучи прожекторов, пересекаясь, рыскают по черному небу, выхватывал аэростаты заграждения, похожие на всплывшие из городского моря подводные лодки, с натянутыми между ними сетями, чтобы самолеты не могли пикировать и прицельно сбрасывать бомбы. После войны на этих же аэростатах, наверное, поднимали флаги и портреты вождей в дни праздников и парадов.
Одна бомба упала на Кропоткинской улице, за несколько кварталов от нашего переулка. В Хлебном переулке, у Арбатской площади, рядом с домом тети Нины, маминой сестры, бомба попала в угол дома, разворотив аптеку. Здание театра Вахтангова на Арбате тоже было повреждено.
Людей в Москве стало заметно меньше. Многие уезжали с эвакуировавшимися предприятиями и учреждениями. Многие уходили на фронт. По улицам маршировали колонны ополченцев. На проводах пели “Катюшу”, “Синий платочек”. Мы завидовали уходившим на фронт и бегали в военкомат, пока нас не перестали туда пускать. Несмотря на уменьшение количества населения, стало тяжело с продуктами. Ввели карточки, установили комендантский час.
Мы с Люсей дежурили во дворе, подозревая шпиона в каждом незнакомом прохожем. Прохожих было немного, и любой из них давал богатую пищу для фантазии. - Смотри, Люся, — говорила я, - Какая у него походка странная. Он явно чего-то боится. - Да, - отвечала подруга. И пальто на нем сидит как-то нелепо. Похоже, не его пальто. Переоделся и думает, что не узнают. За одним мужчиной мы крались почти до Арбатской площади, ожидая, когда он начнет подавать сигналы летчикам. Когда он оглядывался, мы отворачивали головы в сторону и напряженно смотрели вбок, косясь при этом и на мужчину. На Гоголевском бульваре он вошел в дом, и мы стали спорить, ждать ли его здесь или зайти следом за ним в подъезд. Потом вспомнили, что оставили свой пост во дворе и со всех ног бросились обратно, добежали переулками ко двору, но наше отсутствие никто не заметил.
Взрослых, слыша наши выдумки, конечно, подсмеивались над ними. Мы обижались, обещали друг другу в следующий раз никого не посвящать в наши опасения, но забывали и через несколько минут горячо шептали: - Вон, смотрите! Да вон, вон же! По улице пошел, сейчас за угол завернет. Он же хромает даже. - Зачем же немцы хромого будут посылать? - Для маскировки, - не сдавались мы, - когда надо будет, он быстрее здорового побежит.
В милиции дежурства были серьезнее. Нам выдали ночные пропуска, точнее, выдавали каждый раз перед дежурством, и поручили дежурить около маленького хлебозавода на набережной недалеко от Крымского моста. Рядом находится институт международных отношений. Вид в этом месте, особенно в погожий летний день, один из живописнейших в Москве. Не устают поражать облака, часто встречающиеся там: гигантские, многоэтажные, многоярусные, и в то время легкие, воздушные, несущиеся куда-то, беспрестанно меняющиеся.
Ни формы, ни оружия, ни свистка даже нам не выдавали, а проинструктировали, чтобы при появлении каких-нибудь подозрительных личностей сразу звонили в отделение или бежали туда. Вряд ли мы смогли бы оказать сопротивление вооруженным диверсантам, но поднять тревогу могли и должны были бы это сделать. Мы бродили, продуваемые холодным ветром с реки. Чаще всего нам доставалось самое глухое ночное время - часа два-три ночи. Темень жуткая, ветер свистит, холодно, спать хочется, шпионов боимся. Люся похудела, и ее голову в большой шапке словно качало ветром. Она постоянно строила планы наших действий при отражении возможного нападения врагов, предусматривая все варианты: когда они появляются от Крымского моста, когда пробираются с противоположной стороны или со стороны реки. В темноте ничего не было видно, и Люськины речи будоражили воображение и разжигали страхи. Мы вздрагивали от каждого шороха, каждый порыв ветра казался нам полным грозных предзнаменований и скверных примет. К счастью, все было спокойно.
Нас только несколько раз останавливал ночной патруль. Мы, дрожа от холода и волнений, подозревая в них переодетых фашистов, предъявляли ночные пропуска и объясняли, что дежурим у этого вот объекта. Патрульные придирчиво рассматривали бумаги, недоверчиво поглядывая на наш несолидный облик, но потом улыбались, хвалили, что, дескать, молодцы, девчушки, хорошо службу несете. Когда они уходили, мы, преисполненные гордости, внимательно вглядывались в темноту, обходили все закоулки, заглядывали за парапет набережной, желая, чтобы нам попался затаившийся враг, и мы его разоблачили. Ветер выводил свои унылые ноты, порыв энтузиазма вскоре угасал, и нам становилось тоскливо и неуютно.
Самыми неприятными, пожалуй, во время наших ночных бдений были эпизоды, когда мы с Люськой расходились в разные стороны. Находясь у середины ограды вверенной нашему вниманию территории, и окончательно ошалев от фантазий, тревог и химер, рождаемых ночным мраком и бурным воображением, мы вдруг решали: пробил наш час, плотность вторжения парашютистов-лазутчиков на объект, подлежащий нашему попечению, возрастает настолько, что всех переловить, находясь в одном месте, будет просто физически невозможно. Мы решали пойти в разные стороны с тем, чтобы, дойдя до конца участка, развернуться и снова встретиться в исходной точке, у середины забора. Оказывается, когда ты идешь одна, а не с подругой, опасности и страхи возрастают не в два раза, а обрушиваются обвалом. Идешь, вертишь головой по сторонам и думаешь, заглушает ли звук твоих шагов поступь крадущегося врага или ты сумеешь услышать. Из-за свойственной юности веры в свои силы сначала кажется, что среагировать ты всегда успеешь. Потом вспоминаются всякие услышанные или прочитанные где-то истории о том, как бесшумно снимают часовых, и становится уже не так спокойно. Потом, еще не доходя до поворота, каждый порыв ветра принимаешь за звук прыжка убийцы и постоянно дергаешься, готовясь отпрянуть. Сердце прыгает, как шарик на резинке.
Один раз я чуть не получила разрыв сердца, когда ветром мне под ноги швырнуло то ли тряпку, то ли бумагу. Так и не дойдя до конца маршрута, разворачиваешься и торопишься назад, к Люсе, отскакивая от любой тени. Подруга, видимо, переживает то же, так как встречаемся мы в исходной точке, посередине, предварительно до полусмерти перепугавшись друг друга.
Далеко не все моменты дежурств были окрашены мрачными красками. Мы дурачились и веселились, вспоминая старых знакомых по школе и по дому, дневные сборы теплых вещей для красной Армии, вязание двупалых варежек для бойцов. Иногда весело смеялись просто так, без причины, как, наверное, во все времена смеются девчонки нашего возраста от избытка юных сил и ожидания чудесного.
В декабре прошел слух, что нас окончательно мобилизуют в милицию. Нас это не устраивало, поскольку на фронт, куда мы так рвались, из милиции не попадешь. Мы начали проситься отпустить нас. Но слух оказался верным. Начальник заявил: - Все, голубушки, поздно. Испытательный срок вы прошли, зарекомендовали себя хорошо. Мы вас сейчас мобилизуем, форму выдадим, зарплату будем платить, карточки продовольственные давать.
Форма убила нас окончательно. Перспектива ходить в милицейской форме почему-то нас так напугала, что мы решили вырваться во что бы то ни стало. - Мы эвакуируемся, - говорим, - родители уезжают. - Это ничего. Они пусть едут, а вы оставайтесь. - Мы еще маленькие. Нам по шестнадцать лет только. Они нас не отпустят. Жалобно-жалобно его просили, даже плакать начали. Начальник не выдержал наших слез, поворчал, но смилостивился и отпустил на все четыре стороны.
Снова какое-то время мы бездельничали, мучаясь от сознания невыполненного долга и от голода, становившегося все ощутимее. Улицы обдавали холодом, в переулках свистел ветер и летел колючий снег. Дома стало неуютно. Да и температура почти такая же, как и снаружи. От холода у меня полопалась кожа на сгибах косточек пальцев, все время текла сукровица.
В нашей коммунальной квартире жили шесть семей. Но жили дружно, делясь всеми невзгодами и радостями. Не обходилось и без скандалов. А, вообще, коммунальная жизнь была веселой и дружной. Только одна женщина, - Костовникова, выпадала из дружного квартирного коллектива. Она была странной. Ела, например, картофельные очистки и всех предупреждала, чтобы не выбрасывали, а отдавали ей. Мама срезает обгоревшие куски пирога, она говорит: вы что, собираетесь это выбрасывать? Отдайте мне, я съем. Или приводила к себе кого-то, тщательно скрывая от соседей. Днем, уходя на работу, запирала комнату с человеком в ней на ключ. Или это были досужие выдумки, - я сейчас уже не пойму. Соседи возмущались, как же он в туалет ходит. Костовникова не удостаивала соседей объяснением, чем сильно обижала любопытных жильцов. Зато массажисткой была прекрасной. Маму от всех болезней лечила.
Меня, да и всех остальных, пожалуй, она поразила в те дни, когда немцы стояли под Москвой. Поразила и вызвала резкую неприязнь к себе, наверное, навсегда. Тогда никто не знал, что делать. Уезжать или оставаться. Если уезжать, то куда. Если оставаться, то как же жить с немцами, если они действительно войдут в Москву. Сумбур, невнятица, неразбериха.
На улицах можно было увидеть людей, уходивших из Москвы. Нагрузив нехитрым скарбом какой-то транспорт, чаще всего детские санки, они понуро брели по тревожным улицам. Нам и идти то было некуда. Все родные и знакомые в Москве. На фронт шли колонны ополченцев, все в гражданской одежде, невоенного вида и поведения. Мало кто из них вернулся назад. Погибли все, кто ушел из нашего и соседних домов. Среди многих горьких и героических страниц войны эпопея московских ополченцев представляется мне одной из самых высоких и трагических, может быть, потому, что коснулась многих моих знакомых.
Помню, пронесся слух, что наши уже оставили Москву, немцы в городе. Началась паника. Один день, кажется, был самым тревожным и непонятным. Радио молчит, никаких известий. Зато слухи ползут. Толком никто ничего не знает. Страшно выйти на улицу, - вдруг на немцев наткнешься, да и грабители всякие, мародеры, по слухам везде орудуют, магазины грабят, людей убивают. Но и любопытно, хочется все-таки узнать, что же делается. В конце концов мы с Люсей не вытерпели, вышли на улицу. Пробираемся осторожно, выглядывая сначала за угол, нет ли там врагов. Ничего, вроде все спокойно. Магазины работают как обычно. Мы, правда, от Кропоткинского переулка далеко отходить боялись. Грабителей тоже не видно. Один мужик встретился с мешком, из мешка торчит окорок. Мы, конечно, решили, что награбленный. Возможно, так оно и было. Улицы пустынные, тревожные. Только уходившие из Москвы бредут с саночками. Много людей в те дни шли из города куда попало, - лишь бы не оставаться с немцами.
В те дни мама собрала небольшие рюкзаки себе и мне, поставила их у двери и сказала: - Смотри внимательно, не пропусти. Если наши войска будут отходить, пойдем вместе с ними. У немцев не останемся.
Когда в кухне в очередной раз обсуждали актуальные вопросы сложившегося осадного положения (постановлением Государственного Комитета Обороны от 19 октября I94I г. Москва и прилегающие районы был объявлены на осадном положении), вошла Костовникова и совершенно спокойно заявила среди этой невнятицы: - Имейте в виду, я человек добрый, но не хочу себе неприятностей. Когда придут немцы, я сообщу, что здесь живет семья коммуниста с дочерью комсомолкой (она имела в виду нашу семью и меня) и две семьи евреев. И все промолчали. Правда, потом ей это припомнили. Так что, зимой I94I-I942 гг. обстановка в нашей квартире была довольно напряженной. Мама целыми сутками пропадала на работе, а я бегала к Люсе, и мы строили различные планы и тщетно пытались воплотить их в жизнь. Когда наши войска перешли в контрнаступление под Москвой, мы гордились их успехами и то же время немного жалели, что нам не удастся повоевать, поскольку были уверены в скорой и безоговорочной нашей победе, в том, что наши войска теперь без остановки дойдут до Берлина.
Наши прожекты рушились один за другим. Отчаявшись в реализации большинства замыслов и уже почти не веря в возможность попасть на фронт, мы даже начали подумывать о возвращении в милицию, но, не помню кто, или я или Люся, наткнулись на вывеску курсов радиотелеграфистов. Находились они в самом центре Москвы, рядом с ГУМом, на улице Двадцать пятого октября.
Мы советовались с матерями. Моя мама тогда как раз работала на Зубовской телефонной станции, имела отношение к связи, правда, косвенное, так как работала машинисткой. Немцев только чуть отбили от Москвы, положение на фронтах тяжелое. А нам говорят, что пока вы выучитесь, война же закончится, немцев побьют.
Все-таки мы записались на эти курсы. Занимались там около месяца. Запомнился преподаватель Козин, хроменький, с палочкой. Начали с азбуки Морзе: девять основных групп букв и группа знаков препинания и служебных знаков. Довольно быстро научились на слух определять буквы. Принцип последовательного изучения азбуки Морзе, как нам говорил инструктор, - от сложного к простому. Метод обучения приему на слух исключительно фонический (слуховой). Не считать точки и тире в знаке, а добиваться слитного слухового восприятия. Тогда будет расти скорость приема. В записи нельзя торопиться. Запись должна быть четкой и ровной. Для пропущенной группы оставлять место. Записывать с запаздыванием две-три группы, которые необходимо, конечно, это время крепко помнить.
На этом, собственно, курсы и закончились. Добровольцев, сказали, будут посылать в военную школу. Добровольцами были почти все. Но когда прочитали список тех, кого направляют в военную школу, то Люся там была, а я - нет. Я сначала растерялась, а потом стала возмущаться. Мне объяснили, что Люся уже есть семнадцать лет, а мне еще только шестнадцать. Я стала настаивать, говорить, что мне тоже скоро будет семнадцать, упрашивать, реветь. Как и милиционер, начальник курсов не выдержал моих слез. - Ну, ладно, - говорит, - я тебя запишу. Но тебя все равно из военной школы выгонят. Но там на мой год рождения, наверное, не обратили внимания.
Глава II. Московская школа по подготовке радиоспециалистов
Московская школа по подготовке радиоспециалистов находилась недалеко от Москвы, в Тайнинке. Разместилась она в помещении обычной средней школы, где мы и жили. Мы были первым набором этой школы и, соответственно, первым ее выпуском. Нам выдали обмундирование, - новенькую поначалу, резко пахнущую, непривычно казенную форму.
Первые впечатления были - словно переодели для какого-то спектакля. Форма из-за своей новизны казалась ненастоящей, отличалась от той, которую я видела на военных. Казалось, форма - это некий барьер, резко отделяющий людей, преобразующий их почти мгновенно. А мы, переодевшись, почти не изменились. Не сразу, правда, но потом, пожалуй, все-таки появляется какое-то цеховое чувство, большая симпатия к людям в такой же форме, чем к остальным, к которым уже начинаешь испытывать что-то вроде отчуждения. Так и должно быть в армии. Впоследствии, когда приходилось затрачивать массу усилий на то, чтобы привести одежду, пострадавшую от различных переделок, в соответствие с уставными требованиями, я поняла, насколько те казенные, чистенькие и накрахмаленные вещи облегчали нашу первоначальную жизнь, не требуя особого ухода за собой, помимо первоначальной подгонки, впрочем, тоже стоившей немалых забот.
Началась армейская жизнь и настоящая военная подготовка. Занимались строевой, часами маршируя на плацу, устроенном во дворе. Лихо пели: “Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой…" Ползали по-пластунски, окапывались. Каждый день разбирали и чистили оружие. До сих пор армейская служба ассоциируется у меня прежде всего с чисткой винтовки и строевой.
Москва с ее тревогами и заботами казалась не в двадцати минутах езды, а далеко-далеко, в уже другом, доармейском мире. Все делалось по строгому распорядку: подъем, занятия, отбой. Я все боялась, что меня отправят домой. Разберутся, наконец, с моим годом рождения, вызовут перед строем, отчитают, как случайно попавшую сюда малолетку и с позором прогонят. Поэтому я старалась не отставать от других. Винтовку могла разобрать и собрать с завязанными глазами. Выучила названия всех ее деталей. Штык, потерянный потом на фронте неизвестно где, чистила до блеска. Когда на строевой старшина сделал мне замечание, что я плохо пою, я, не обладавшая музыкальным слухом и робевшая испортить песню, начала орать “Эх, махорочка-махорка,...” так, что соседки по строю удивленно косились на меня, затыкая уши.
Приему и передаче учились на стендах. Передатчик стоял в одной комнате, а приемник - в соседней. Обладая хорошим слухом, можно было снимать наушники и принимать радиограммы без всякой аппаратуры. Азбуку Морзе я еще на курсах усвоила хорошо, правильно работать с ключом научилась быстро. Здесь мой юный возраст был не помехой, а наоборот, - здорово помогал. Преподаватель говорил, что скорость передачи у меня уже хорошая, но, чтобы я ни в коем случае не старалась работать быстрее, чем у меня получается. Скорость должна увеличиваться без форсирования темпов, по мере роста тренированности. Я и сама чувствовала, как скорость передачи у меня нарастает с каждым занятием, увеличиваются навыки, движения становятся машинальными, привычными, почти автоматическими. Движения при передаче на ключе должны быть совершенно ритмичными. Надо выдерживать соотношения длины короткого и длинного сигналов, длины интервалов в самих знаках, между буквами или цифрами и между группами. Только так вырабатывается чувство ритма и однообразие почерка.
Сидя в казарме, в которую переоборудовали один из классов бывшей школы, я тренировалась, отстукивая по стенке или по нарам различные тексты, в основном, письма домой, которые я затем уже записывала и в конвертах посылала по почте: “Здравствуй, дорогая мамуленька! У меня все хорошо. Живем мы здесь интересно, занимаемся. Кормят нас неплохо...” Мои тренировки мешали отдыхать девушкам и письма получались короткими.
В увольнение нас почти не отпускали. А по дому, конечно, все тосковали. Я за три с лишним месяца учебы была в увольнении один раз по семейным обстоятельствам, еще раз меня отпустили, когда умер отчим. Девчонки хотели съездить в Москву, пока мы еще не приняли присягу. Нам объяснили, что до принятия присяги мы еще не военные, и очень строго наказывать не будут. Меня больше всего обрадовало, что, как мне сказали, после принятия присяги меня уже никто не сможет отправить домой; несмотря на юный возраст, я стану настоящей военной. Я с нетерпением ждала дня принятия присяги.
Беспокоила строевая подготовка, с которой у меня не очень получалось. Сапоги мне выдали сорок первого размера, в то время как у меня был тридцать пятый. Я обматывала ноги кучей тряпок - по три портянки. Их я научилась мотать довольно быстро, наматывала без складок, натиравших ноги. Но сапоги все равно болтались, а иногда я боялась совсем их потерять. Когда старшина отдавал команду выйти из строя, я с замиранием сердца пыталась чеканить шаг и четко разворачиваться, но или ноги от волнения не слушались или старшина парализовал своим бестрепетным взглядом, - ничего не получалось. Сапоги скользили, ноги не чувствовали обуви, и вместо четкого разворота я залихватски прокручивалась на месте, оказываясь боком к старшине вместо того, чтобы стоять к нему лицом. В этих сапогах я проходила потом половину войны. Только в сорок четвертом году мне удалось достать сапоги поменьше, примерно тридцать восьмого размера.
Преподаватели говорили нам о том, что связь напоминает нервную систему человека. Без связи армия не может вести войну. Нельзя без связи управлять крупными соединениями и мелкими частями. Как человеческое тело парализуется при поражении нервной системы, так и армия без связи перестает быть цельным монолитным организмом, управляемым единым командованием, и превращается в разрозненные частицы, действующие самостоятельно, без взаимодействия, без взаимной поддержки там, где такая поддержка необходима. Позже я убедилась, что не напрасно эти истины повторялись неоднократно. Нам говорили, что радиосвязь оснащена сложной современной техникой. И мы должны овладеть ей, основательно ее изучить. Чтобы стать знающим свое дело, квалифицированным радистом, понадобится потратить немало времени и труда, но время и труд, затраченные на изучение радио, оправдаются сторицей. Знания по связи найдут свое применение.
Кроме изучения радио, нам вкратце говорили о других видах связи. Так, я узнала, что существует целый небольшой словарь сигналов руками - около пятнадцати понятий. Например, поднимаешь обе руки, согнутые в локтях, вверх на высоту головы и опускаешь их. Это значит: ”Вижу, слышу”. Я узнала, что слышимость по воде увеличивается, так же, как и ночью. Я оказалась не совсем лишенной музыкального слуха, поскольку при обучении приему нам сказали, чтобы буквы мы старались воспринимать слитно, как некие музыкальные образы, искали «мотив» каждой буквы. При большой скорости передачи отдельные точки и тире не воспринимаются, а внимание обращается на звучание каждого сигнала в целом, запоминается его мелодия. Именно так и воспринимаешь буквы из наушников. Преподавателя старались постоянно воздействовать на нашу слуховую память: напевали голосом, постукивали карандашом, насвистывали. Дни были заполнены занятиями. Вот наш примерный распорядок дня:
- Подъем, физзарядка, умывание, приведение себя в порядок, утренняя поверка и осмотр: 6.00-7.00.
- Завтрак: 7.00-7.30.
- Утренние часы занятий: 7.30-13.30.
- Обед: 13.30-14.30.
- Вечерние часы занятий: 14.30-20.30.
- Ужин: 20.30-21.00.
- Политинформация, чистка оружия и личное время красноармейцев: 21.00-21.45.
- Вечерняя перекличка: 21.45-22.00.
- Отбой: 22.00.
- Сон: 22.00-6.00.
Политинформация проводилась через день - по З0 минут. Чистка оружия, кроме ежевечерней, после каждых занятий с оружием и стрельб. Чистка материальной части радиостанции - по мере надобности, в перерывах между занятиями, но так, чтобы материальная часть всегда находилась в идеальном порядке. Таких полных учебных дней - по 12 учебных часов, в месяце было 23. Три учебных дня были сокращенными - по 6 учебных часов. Остальные часы отводились для бани, приведения в порядок обмундирования, снаряжения, техники, уборки помещений и района расположения части. Программа занятий была обширной. Кроме специальной радиоподготовки, еще политическая подготовка, тактическая, огневая, строевая, рукопашный бой. Уставы: дисциплинарной, гарнизонной службы. Саперная подготовка, химическая, санитарная.
Объявляли учения, где мы ползали по грязи, окапывались, бегали, маскировались. Несколько раз поднимали ночью по тревоге, и мы не знали: учебная это тревога или боевая, после которой нас отправят на фронт и тут же бросят в бой. О фронте мы имели самое смутное представление. Преподаватели на наши расспросы отвечали неопределенно: увидите, если хорошо будете учиться, все глубоко и правильно освоите. Тогда и в бою будет легко. Восхищенными глазами мы смотрели на нашего начальника капитана Одинокова. Это был молодой, лет двадцати пяти, красивый, стройный, подтянутый офицер с грустными глазами и левой рукой на перевязи. Он был ранен на фронте и, хотя рвался снова на передовую, его не отпускали по состоянию здоровья. Почти все девчонки были в него влюблены, но он ни на кого не обращал внимания и очень редко беседовал с курсантами, отдавая приказы через подчиненных. Девушки хотели расспросить его о войне, о фронте, но не знали, как обратиться, робели перед его романтическим видом, почти лермонтовским образом.
Первое время мне мешала непривычная одежда. Она казалась некрасивой, но это еще полбеды. По тревоге или по подъему надо одеться почти мгновенно. Благо, сапоги просторные. Не натягиваешь, а впрыгиваешь в них и бежишь, волоча ноги. Портянки в кармане. Потом, улучив свободную минуту, где-то в уголке наматываешь их и обуваешься как следует. Многие девчонки мечтали пройти по Москве, по родной улице в таком виде, похвастаться перед родными и знакомыми.
Мои страхи оказались напрасными. Присягу мы приняли, меня никто не выгнал. После предупредили, что дисциплина строжайшая, законы военного времени. Мы уже не просто девушки, а бойцы Красной Армии, подчиняющиеся ее законам, обязанные выполнять приказания командиров, соблюдать военную тайну и бить врага до полной победы.
Продолжались занятия по специальности, строевая. Мы стреляли из винтовки. Сначала я в мишень никогда не попадала. Наверное, потому, что зажмуривалась уже после того, как прицелюсь. Все делаю правильно, как учит старшина. Наведу на мишень, совмещу мушку, направленную на цель, с планкой, но перед тем, как нажимать на кусок, закрываю глаза. Большая часть девчонок стреляла еще хуже. Но потом появились навыки, мы привыкли к винтовкам и звукам выстрелов. Я уже не закрывала глаза, хотя и вздрагивала от отдачи. Девчонки тоже перестали вскрикивать, а деловито посылали пулю за пулей в сторону мишени, досадуя, если рука дрогнула, и выстрел пошел заведомо мимо.
Представился нам случай поговорить с нашим начальником. Капитан Одиноков зашел на занятия по приему и передаче. Мы вскочили, вытянувшись по стойке «смирно». Капитан, как обычно, поприветствовал нас, никому не улыбнувшись, никого не похвалив. Он подошел к преподавателю и стал с ним разговаривать, несколько раз взмахивая здоровой рукой. Вид у него был взволнованный. Отдав преподавателю какие-то бумаги, Одиноков обратился к нам. - Товарищи курсанты! Сидите, сидите (мы снова поспешно вскочили). На политзанятиях вам говорят о необходимости ненавидеть враг. Но, мне кажется, вы понимаете эту необходимость как-то отвлеченно. Это естественно. Вы не видели живых врагов. Вы все воспитывались в мирное время, когда обстановка совершенно другая. Любовь в человеке легче пробудить, чем ненависть, потому что любовь более свойственна людям, особенно женщинам. Вы же, если не будете ненавидеть врага, погибнете глупо, погибнете нелепо и обидно, не выполнив того, к чему мы вас готовим, своей боевой задачи, не сделав того, ради чего вы пришли к нам и ради чего вы пойдете на фронт, - не защитите Родину. Сейчас преподаватель прочтет вам материалы о зверствах немецких фашистов на оккупированной территории, об их изуверских делах. Вы знаете, что во время нашего наступления под Москвой фашисты, отступая, превращали нашу землю в пустыню, в выжженное пространство. А что еще делают эти гады! Они захватывают в плен девушек: радисток, санинструкторов или разведчиц и пытают их перед микрофоном, транслируя крики на нашу сторону фронта. Подумайте, ведь вы можете оказаться на месте захваченных радисток. Может быть, у кого-то есть вопросы?
Мы сидели тихо. Никто не спросил капитана о том, как он воевал, как его ранили. Потом кто-то из самых бойких выкрикнула: А мы в плен не сдадимся, товарищ капитан! - Это лучше всего, если вам удастся, сказал Одиноков, слегка улыбнулся, приподняв кончики рта, затем снова посерьезнел, глаза его сделались, как всегда, строгими и печальными, и он вышел, сделав знак рукой садиться, когда мы снова вскочили. Нам прочитали газетные заметки о преступлениях фашистских оккупантов. После занятий, уже в казарме, девчонки обсуждали эту тему.
- А вообще не надо в плен попадать! - сказала Лена, моя соседка по нарам, невысокая, но резкая, словно точеная, симпатичная девушка с большими выразительными черными глазами. Такие люди обычно еще до разговора с ними, одним внешним видом, вызывают доверие и уважение, производят впечатление умного, порядочного и доброго человека. Понравилась мне и соседка с другой стороны, Таня Лебедева. С ней мы подружились, пронесли эту дружбу через всю войну, и сохранили ее до сих пор. На фронте у нас был один котелок на двоих, и поговорка «Хлебали из одного котелка» была былью.
- А если тебя раненной или контуженной, без сознания схватят, - стали возражать Лене. Неожиданно кто-то сказал: - А я, наверное, фашиста не смогла бы убить. Понимаю, что они сволочи, в бою, может быть, в перестрелке... А так просто выстрелить в человека... Ничего не просто, - закричали на нее. - Дура ты! Правильно Одиноков говорил, что мы мягкие. Нельзя на войне такими быть. Враг пришел на нашу землю, убивает наших людей, сжигает наши дома, а ты не сможешь пристрелить гадину. Гнать тебя надо из армии! Я про себя решала такую же проблему: смогу ли я выстрелить в человека. И только хотела поддержать говорившую, но последние возгласы меня смутили, и я решила лучше промолчать.
Встала Кира Астафьева (с ней мы потом работали в одном экипаже): — Не ссорьтесь, девочки. Сейчас всем плохо. Вон у Тони отец погиб, у Люси Туссовой - тоже (Люся прикусила губу, чтобы не расплакаться). Во всей стране беда. И, конечно, возникают такие задачи, о которых мы раньше не думали. Все слышали, что нам читали. Но мы скоро попадем на фронт, и будем мстить врагам. От нас, нашей смелости и выдержки, нашей дисциплинированности и нашего умения будет зависеть многое в бою. Нам говорили, как важна связь в современной армии. Значит, хоть и в небольшой степени, но судьба страны будет зависеть от каждой из нас. Мы сможем помочь Родине. Поэтому, наверно, мы все находимся здесь и хотим быть на фронте, воевать. Мы должны гордиться своими задачами и быть достойными их. А насчет того, чтобы стрелять в людей, то мы не убийцы. Мы солдаты, защищающие правое дело. Мы будем выполнять приказ и будем стрелять в фашистов, пока не прогоним их с нашей земли.
Занятия продолжались. Мы учили, что связь должна быть быстродействующей, непрерывной, надежно работающей в любых условиях, и скрытной. Мы радовались преимуществам радио перед другими видами связи, возможности поддерживать связь без проводов, в самой сложной боевой обстановке.
Мне нравились первые страницы “Учебника красноармейца-радиста”, где рассказывалось о необходимости связи для управления войсками, приводились примеры бездарного управления войсками генералом Куропаткиным, пытавшимся в русско-японской войне на лошади командовать фронтом, растянувшимся на сотни километров. Я представляла себе Куропаткина почему—то похожим на японца. Как он мечется на своем загнанном коне вдоль строя и кричит, срывая голос. Мое сочувствие было вполне искренним. Ведь вместо того, чтобы надрываться, он мог бы спокойно объявить по громкоговорителю. Дальше в учебнике шло еще интереснее: про почтовых голубей и собак связи. У кого—то из девушек была брошюра, рассказывающая о воспитании голубей, как их надо приучать к голубятне, а потом гонять часами, не позволяя садиться на деревья или на землю. В книжке были нарисованы собаки: немецкая овчарка, эрдельтерьер, доберманпинчер, южно-русская овчарка, лохматая и добродушная, больше напоминающая болонку, чем овчарку. Я думала, хорошо, если бы при радиостанции были еще голуби и собаки, как дублирующий канал связи.
Загадкой для меня так и остались тонкости в устройстве радиостанции: ондулятор с усилителем, аппарат Уитстона, аппарат Крида. Да и по программе нам не надо было этого знать. Гораздо проще был гелиограф - устройство для передачи гелиограмм, отраженных по азбуке Морзе солнечных зайчиков. Мы усваивали, что ось связи - это линия связи, проложенная по направлению перемещения КП (штаба) старшего командира, а направление связи идет от старшего начальника к младшему. Это я как-то не очень хорошо понимала. Зато очевидными казались высказывания преподавателя: - Весь личный состав узла связи должен проникнуться сознанием важности выполняемых им задач и всегда помнить, что он является необходимым звеном своей части, от работы которого зависит успех всего дела, а поэтому должен, не щадя сил, стремиться к поддержанию непрерывной связи.
Девушки относились к занятиям очень серьезно, стараясь хорошо усвоить материал. Даже если случалось что—то смешное, то много времени этому не уделяли. Например, нам читал лекции один уже немолодой лейтенант. Он или для большей доходчивости или в силу своего характера обязательно иллюстрировал сказанное различными жестами и движениями. Рассказывает о том, как волна отражается или преломляется, а сам делает корпусом волнообразные движения, неожиданно меняющие частоту, искривляет плечи, неестественно выгибает шею. Говорит, что заряд в конденсаторе перескакивает с одной обкладки на другую, и сам подпрыгивает при этом.
Со стороны это выглядело очень забавно. И если бы происходило, например, в нашем классе, то ему уже давно придумали бы с десяток различных прозвищ, и уж, во всяком случае, он непременно стал бы предметом множества насмешек и шуток. А тут девчонки, любившие посмеяться и умевшие весело разыграть друг друга, с невозмутимым видом следили за его телодвижениями, а некоторые слушали настолько внимательно, что даже повторяли их. Все понимали, что скоро полученные знания понадобятся нам в бою, где нельзя будет сослаться на какие-то помехи в учебе, на экзамене, где не подсмотришь в учебник. На вопрос преподавателя ответить желали почти все, и он был вынужден не вызывать желающих, а опрашивать, называя фамилию отвечающей.
Самое большое внимание уделялось скорости передачи и приема на слух. Мы научились записывать радиотексты, идущие со скоростью сто-сто двадцать знаков в минуту, делая это уже почти автоматически, не вникая в смысл сообщения. Мы заучивали обязанности дежурного радиста из “Учебника красноармейца-радиста”, все 16 пунктов. Мы усваивали, что чем быстрее будет передана радиограмма, тем меньше времени будет иметь противник для ведения радиоразведки, тем труднее будет ему засекать наши радиостанции, тем меньше сведений он получит о наших действиях. Мы хором отвечали, что каждый радист РККА обязан добиваться отличных результатов в боевой подготовке, помнить, что своей плохой работой он облегчает противнику добывание сведений о наших войсках, об их действиях и намерениях.
Разбуди и спроси любую из нас среди ночи, она бы рассказала о строжайшей дисциплине радиосвязи, о необходимости радиомаскировки, о кодировании или шифровке всех радиопередач. Мы научились вести аппаратный журнал. Тринадцать пунктов правил при передаче на ключ мы отработали практически. Такие истины, что, например, нельзя работать всей рукой, а только кистью, или о том, что нельзя качаться в такт с передачей, казались нам очевидными.
И, конечно, все мы гордились тем, что «Оставить свой пост без особого разрешения или приказания радист не имеет права ни в случае химической атаки, ни при воздушной бомбардировке, ни в случае нападения на радиостанцию, ни при каких—либо других обстоятельствах, а должен продолжать выполнение своих обязанностей. Только при непосредственной угрозе захвата радиостанции противником (при отсутствии на радиостанции начальника радиостанции или старшего радиста) дежурный радист уничтожает все секретные документы, сообщает о нападении по телефону и выводит станцию из строя, для чего разбивает все лампы и делает несколько ударов прикладом винтовки по монтажу внутри, по аппаратуре, после чего обязан пробиваться к своим войскам с применением оружия».
Каждой из нас, наверное, рисовались драматические сцены поединков, схваток с противником, собственного геройства и презрения к смерти. Мы рвались на фронт, чтобы помочь родной стране. Как-то в казарме у нас был долгий разговор, суть которого вкратце можно изложить так. Каждая из нас сознавала, что все её усилия для победы над врагом будут, хоть и необходимыми для успеха общего дела, но незначительными на общем фоне. Но где-то в глубине каждая надеялась на то, что именно ее вклад будет решающим, без неё наша армия не разгромит врага, не победит.
Закончилась наша учеба. Весь наш первый девичий выпуск направили в авиационные части. Говорили, что таким распределением нас поощряют, так как это первый выпуск, да и то, что в нем одни девушки, сыграло свою роль. Летчики были героями времени. Им завидовали, им подражали, их любили. Я помню встречу в Москве участников перелета через полюс. Я была вместе с другими на улице Горького, прыгала от радости и восторга и рвалась к машинам, в которых Чкалов, Беляков и Байдуков медленно плыли сквозь воздух, белый от листовок, приветствующих их.
Авиация! Многие из нас, девочек, перед войной боготворили Чкалова, Белякова, Байдукова, Ляпидевского, Водопьянова, Леваневского, Молокова, Каманина и многих других авиаторов, казавшихся нам неземными богатырями, былинными героями. Их имена звучали как заклинания, будоражащие воображение, они представлялись титанами, способными на сказочные подвиги и героические свершения. Могла ли я подумать, что вскоре нашей воздушной армией будет командовать легендарный Громов, командиром дивизии в нашем корпусе будет Каманин, что я буду видеть Белякова?
Мы были счастливы, гордились нашим распределением и клялись оправдать высокое доверие, сделать все, что в наших силах, для того чтобы не подвести сталинских соколов. После выпуска мы расстались с Люсей Туссовой. Она попала в бомбардировочную авиацию, а я в штурмовую. У меня сохранилось удостоверение под № 10 о том, что я училась в Московской школе по подготовке радиоспециалистов - с 28 марта по 5 июля 1942 года и окончила ее по специальности радист РСБ-ф со следующими оценками: Политподготовка - хорошо, СЭС (станционно—эксплуатационная служба) - хорошо, материальная часть с/рации - хорошо, огневая подготовка - хорошо, строевая подготовка - посредственно. Удостоверение было подписано начальником школы генерал-майором войск связи Дубовко, начальником штаба - капитаном Шерстневым, военкомом школы батальонным комиссаром Тютиным.
Меня направили во 2-ю истребительную авиационную армию резерва Главного Командования Красной Армии, в 26I-ю отдельную роту связи. Рота связи, как и вся армия, только формировалась. Со мной из московской школы по подготовке радиоспециалистов пришли радистки Таня Лебедева, Кира Астафьева, Тоня Зеленкова, Маша Коршунова, телеграфистки - Люся Смирнова, Аля Тришина, Маша Якунчикова, и другие девушки. В отдельной роте связи был взвод телеграфистов, взвод радистов, где я стала служить, и кабельный взвод для проводной связи.
Телеграфистки трещали на своих аппаратах. Там были ”эстистки”, по названию аппарата “СТ-35”, “Советский телетайп”. Работа на “СТ” была довольно простой: как на обыкновенной пишущей машинке печатаешь. После войны высшей квалификацией среди машинисток обладали бывшие военные телеграфистки.
С Люсей Смирновой (она была одной из лучших телеграфисток, а сейчас член совета ветеранов 1-го ГШАК) мы недавно заходили в музей Великой Отечественной войны в Киеве. Там был небольшой планшет с фотографией командира корпуса Рязанова, его шлемофоном и двумя адресованными ему телеграммами. На Люсю самое большое впечатление произвели последние строки телеграмм. Там написано: приняла Тришина. - Это же Алька! Смотри, Ира! “Приняла Нефеденкова”. - Катя, - говорит Люся.
Кабельный взвод возился с катушками, проводами и кабелями. Они тянули провода для телеграфа, называвшиеся шлейфами. Была и воздушная связь, по проводам на столбах. Шлейфы же или просто лежали на земле или проходили неглубоко от ее поверхности. Иногда они рвались. Танк проедет, пропашет землю своими гусеницами, разрыв снаряда, мины, еще что—то, война. Рязанов тогда говорил командиру роты связи Круглову: - Если связь не будет немедленно восстановлена, пойдете в штрафную роту! А иначе нельзя, связь - нерв армии. Бежали солдаты, тянули шлейф, искали разрыв, находили, ликвидировали, устраняли его, восстанавливали связь.
Телеграфистки всегда находились при штабе; связь должна быть под рукой. Мы же, вольные дети эфира, размещались где-то на отшибе. Были и телефонистки: Валентина Хвалебнова, Саша Крук (она умерла в Польше), Волкова. Очень боевой, умелой, толковой работницей была Ася Тришина. Командиры любили работать с ней и требовали ее, когда надо было быстро установить связь. Валя Хвалебнова была сначала оружейницей. Сама маленькая, черная, живая, - мы называли ее молекулой. Как она таскала огромные бомбы, остается загадкой. Хотя, правда, тяжелые бомбы подвешивались лебедкой, но, все равно, работа нелегкая. Одна чистка пулеметов в мороз голыми руками чего стоит.
Оружейницы и оружейники снаряжали ИЛы к боевому вылету. Заряжали пушки, пулеметы, подвешивали бомбы, «эрэсы». Несколько вылетов в день. После каждого вылета надо снять пушки, пулеметы, вычистить, снова поставить, зарядить. Работа далеко не девичья. Но легко на фронте никому не было. Да и опасно. ПТАБы, противотанковые маленькие бомбы, загружавшиеся в контейнеры, имели по два взрывателя и могли взорваться, если их уронить с небольшой высоты.
Рязанов, увидев Валю на аэродроме, дал команду перевести ее на коммутатор. И она стала отличной телефонисткой. Это она детально рассказывала нам о специфике работы оружейников, их трудностях. Многие девушки шли на фронт, не думая о своем здоровье. Ася Волкова, к примеру, умерла от туберкулеза в конце войны, такая же судьба у Галкиной. Больше всего жалели у нас одну девушку-телеграфистку, забеременевшую в конце войны и уехавшую домой уже после ее окончания. Она уехала к себе в Павлов Посад, а отец ребенка остался служить. Они не женились, но любили друг друга. У нее там не осталось ни родных, ни знакомых. Он почему—то не смог приехать, и она одна воспитывала дочь. Последний раз ее видели на встрече однополчан несколько лет тому назад. Она приехала специально, чтобы повидать фронтовых подруг, будучи уже тяжело больной. Ноги у нее безобразно распухли. Она знала, что скоро умрет. Передвигалась с большим трудом, но очень радовалась встрече. Вскоре она умерла.
Во время войны не обращали внимания на здоровье и - самое интересное, - не болели почти. Или болели только тогда, когда нельзя было не болеть, когда болезнь становилась настолько явной, что пренебрегать ей было уже невозможно, нельзя было ходить или сидеть. А так, температура или насморк не принимались во внимание. Да никто температуру и не мерил. Шли в наряд, промерзали насквозь и не простуживались.
Формировалась воздушная армия на аэродроме в Тушино под Москвой, где перед войной проходили воздушные парады в дни военно-воздушных сил. Здесь летали Чкалов и другие знаменитые летчики. Сейчас ничего от довоенной праздничной обстановки не осталось. Мы жили в вырытых на краю летного поля землянках, учились работать на боевых радиостанциях. На РСБ-ф - радиостанции сравнительно маломощной и на РАФ - более мощной. Особого различия с учебными радиостанциями, которые были в школе, мы не нашли. Позже выяснилось, что вся сложность настоящей боевой работы в количестве помех и наличии других работающих станций, которых нет во время учебных тренировок. Первый раз, начав работать на боевой радиостанции, мы растерялись. Голова кругом идет. Эфир забит морзянкой, кажется невозможным в этом хаосе звуков отыскать ту станцию, которая тебя вызывает. Или ничего не слышно, или сразу миллион радиостанций передают твои позывные. Сначала мы расстроились, но надеялись скоро разобраться. Потом запаниковали. И уже почти совсем отчаялись самостоятельно выйти на связь, но, хорошо, к нам прикрепили двух опытных радистов, с довоенным еще стажем, “с гражданки”, как мы говорили: Кобылина и Арбатского. Кто—то из них сидит рядом с тобой, помогает. У тебя голова пухнет, в ушах сплошной треск. - Ну, слышишь? - Ничего не слышу! Он покрутит ручку настройки, подскажет, и что—то начинает прорезаться. - Теперь слышишь? - Теперь слышу. - Давай, сама лови, - скажет, расстроив контур. Ты уже сама ловишь, медленно вращаешь колесико, напряженно вслушиваясь. - Зачем же ты здесь ищешь? Ты же видела, на какой волне была настройка. Там и лови. Постепенно привыкаешь, втягиваешься в работу. Начинаешь уже сама безошибочно выделять из шума и свиста свои позывные. Потом уже узнаешь того, кто с тобой связывается, по манере работать ключом, по почерку.
Как и в училище, занимались строевой подготовкой, чистили оружие, ходили в наряды. Обычная солдатская служба. В сентябре нас из землянок перевели жить в казарму, здание, напоминающее сарай, возможно, и бывшее им, в деревне недалеко от Тушино. В сентябре нашу еще не сформированную истребительную авиационную армию из-за нехватки самолетов, а также потому, что были уже воздушные армии, преобразовали в 1-й штурмовой авиационный корпус резерва Главного командования. Командовал им, как и армией, генерал-лейтенант авиации Василий Георгиевич Рязанов. В этом корпусе я прослужила до конца войны, дошла с ним до Берлина и Праги. Вся моя фронтовая служба оказалась неразрывно связана с судьбой и боевым путем корпуса. Но это все еще впереди, а сейчас мы с нетерпением ждали отправки на фронт, бегая в свободное от занятий и нарядов время на соседнее картофельное поле перерывать уже не раз изрытую, начинавшую стынуть землю, отыскивая оставшиеся картофелины.
Голодное тогда было в Москве время. Картошки скоро совсем не осталось, да и немного ее и было. Переключились на капусту, бегали на поле, бывшее немного дальше от Трикотажки, рядом с Тушино, где мы жили. Ели эти капустные листья с удовольствием. Особой удачей считалось найти целый кочан. Вкус капусты, пожалуй, и не запомнился. Так же, как и вкус супа из селедки, которым нас кормили. Все время хотелось есть. И наслаждение от капусты доставлял сам процесс ее поглощения, погрызания. Родственники девушек, приезжавшие из Москвы, тоже обязательно отправлялись на поле, собирали там капустные листья и счастливые уезжали домой варить суп из них.
Почти все девушки у нас были москвичками. И, узнав из наших писем, что мы рядом, но скоро уедем на фронт, из Москвы приезжали родственники прощаться. Многие плакали. Приезжала и моя мама, тоже плакала и ужасалась. Помню, мать кого-то из девчонок стала уговаривать ее, пока не поздно, уволиться из армии, вернуться домой, не идти на фронт. Раньше эта перспектива, видимо, казалась очень отдаленной, почти нереальной, а тут со дня на день ожидаешь приказа.
Девушка ответила тогда: - Мама, ну я не пойду на фронт. И другие не пойдут. А кто же тогда будет защищать страну? Всем нам казалось, что без нашего участия война не закончится, победы не будет без нашей помощи.
Глава З. На Калининском фронте
В начале октября 1942 года нас погрузили в эшелон и повезли на Калининский фронт. Ехали мы возбужденные, полные молодого азарта. Наконец мы увидим, что же это за фронт, о котором все столько говорят. Кончается долгое ожидание, сейчас все решится, начнется то, к чему мы так долго и тщательно готовились, к чему стремились, о чем мечтали и напряженно думали.
Из Москвы мы отправились от Рижского вокзала, и Таня Лебедева, жившая рядом, успела сбегать домой. Я тоже хотела, несколько раз уже совсем собиралась, но так и не решилась.
Большую часть пути ехали на открытой платформе, где стояла наша радиостанция. Уже похолодало, и мы основательно промерзли в дороге. Отъезжая от Москвы все шутили, пели песни, радовались изменениям. Дальше от Москвы все чаще и чаще стали попадаться следы бомбежек: огромные глубокие воронки и черная, рыхлая, свежая земля вокруг. Мы увидели следы только что прокатившейся войны: обломки вагонов, исковерканные рельсы, глубокие воронки, развалины, печи и трубы сожженных домов.
Штаб корпуса располагался в небольшой деревне Роженка около города Андреаполя. Здесь мы получили боевое крещение; первое место, в котором довелось вести боевую работу. Но название деревушки не запомнилось в длинном ряду последовавших затем переездов. Это уже сейчас, совсем недавно, мне напомнила Люся Смирнова. Удивляло звучавшее по-гречески имя города в этой исконно русской стороне.
В другой деревне, неподалеку, размещалась вся рота связи. Мы в ней жили и работали, а телеграфистки ходили оттуда в штаб каждый день. Наша деревня, где мы жили, маленькая, и стояла около громадного леса. Небольшая речка делила деревню на две половины. Я за речкой, на той половине деревни, так ни разу и не побывала. Вода в речке коричневая, как чай, и мягкая—мягкая. Объясняли это множеством болот вокруг, обилием трав в воде. Даже вкус у нее был мятный.
На берегу речки стоят бани, топившиеся по-черному, без труб. Дым выходил через дверь во время топки, через щели, копоть оседала на стенах. Я впервые видела такие бани (да и позже они мне не встречались), и с интересом рассматривала их устройство. В середине помещения в камни вмазан котел, куда наливается вода. Под котел кладутся дрова. Трубы нет. Ждешь, пока дым выйдет в приоткрытую дверь. Потом дрова прогорают, дыма уже нет.
Иногда топили в противогазах. Со стороны, наверное, занятное зрелище: окна заткнуты соломой, мерцающий свет коптилки и девушки в противогазах. Предбанника не было, одежду вешали возле входа на улицу, куда открывалась дверь. Если противогазов не было, подбирались ползком в открытую дверь и лежа подбрасывали дрова под котел.
Еще стоит бочка с холодной водой, которую мешаешь с кипятком при мытье. Плеснешь кипятком на горячие камни, всю комнату заволакивает горячим паром. Пар выносил дым. Становится тепло и появляется возможность дышать. Можно мыться. Но к стенам прикасаться нельзя, они все в саже. После первого мытья в этой бане мы с непривычки вылезли еще грязнее, чем были раньше, почти все черные. Но потом наловчились и подбрасывать дрова и мыться, и не пачкаться. Хорошо было париться мягкой водой. Речка почему-то, может из-за трав, не замерзала.
Жили мы в избе недалеко от речки, в середине села. В соседней изб, где до войны был клуб, стояла радиостанция. Сначала работы на радиостанции было немного. В основном, работали телеграфистки, телефонистки и кабельный взвод - проводная связь. Радиосвязи было немного, наверное, потому, что в этот период готовилось наступление под Великими Луками, которое должна была поддерживать 3-я воздушная армия под командованием генерал-полковника авиации М.М. Громова, в которую входил наш корпус. Перед наступлением обычно радиосвязь сводят до минимума, чтобы не выдавать врагу дислокацию своих войск и их накопление. Но и полное молчание тоже, видимо, вызвало бы подозрение. К тому же мы располагались не на самой линии фронта, и засечь нас было довольно тяжело. С кем мы связывались и что передавали, мы не знали. Сказали позывной, на который отвечать, и волну, на которой работать.
Радиограммы приносили зашифрованными: колонки пятизначных цифр, которые мы и передавали. При этом требовались большая надежность, точность в передаче, отсутствие искажения; изменение любой цифры в огромных столбцах искажало смысл сообщения и грозило тяжелыми последствиями. Вместо команды вылетать самолетам мог поступить противоположный приказ - не вылетать.
Из штаба корпуса зашифрованные радиограммы приносил посыльный или мы принимали их по телефону. Часто приходил с радиограммами командир роты связи старший лейтенант Круглов. Он прошел с нами всю войну, став затем капитаном. Запомнился он веселым, высоким, сильным, умеющим преодолевать любые невзгоды. Нам, впервые сталкивающимися с трудностями, он подавал пример стойкости, мужества, ответственности и творческого отношения к порученному делу, - настоящий командир. К нам, хоть и был ненамного старше, относился он по-отечески заботливо, устраивал вместе с нами различные бытовые вопросы, интересовался нашим настроением и нашими делами, учил солдат - мужчин, служивших в роте связи, по-рыцарски относиться к девушкам, делясь с ними всем необходимым, помогая в учебе и службе. После войны Круглов закончил военно-воздушную академию, жил в Москве. На встрече ветеранов в 1982 году я его не узнала, он почему-то представлялся мне гораздо более высокого роста. Но все такой же молодец, так же бодр, спокоен, рассудителен.
Когда дежуришь, то сидишь в наушниках, слушаешь. Услышав свои позывные, заносишь в аппаратный журнал время вызова и станцию, которая вызывает. Передают ЩТЦ - предлагают радиограмму. Ты отвечаешь ГА - согласен на прием. Если все расслышала и записала, то отстукиваешь РДЖ - прием окончен. Но иногда из-за множества помех не успеваешь подстроить волну и не разбираешь то, что передают, и тогда выстукиваешь РПТ - не понимаю, повтори. Так иногда по несколько раз. Корреспондент начинает злиться, нервничает, но повторяет. Записанную радиограмму передаешь по телефону в штаб, если работы немного. А если идет непрерывная работа — передача и прием, то со штабом связывается начальник радиостанции, а ты крутишь ручку настройки, стучишь ключом, записываешь радиограмму. Ухитряешься как-то все совмещать, не путать и не ошибаться.
Шли бои под Великими Луками. Наши летчики смело сражались с численно превосходящей их авиацией противника, штурмовали вражеские укрепления, прорывали линию обороны, громили подходившие резервы противника, уничтожали его технику и живую силу.
Процент потерь среди летчиков на Калининском фронте был высоким. Многие погибали после двух-трех вылетов. Немецкие военно-воздушные силы стремились, прежде всего, парализовать действия нашей авиации, направленные на поддержку наземных войск и по резервам врага. Немцы располагали современными самолетами в большом количестве. Сухопутные войска противника при появлении наших штурмовиков открывали огонь из всех видов оружия. Часто самолет нельзя было рассмотреть в облаках разрывов зенитных снарядов, ракетных “эрликонов”. Рассказывали случаи, как наши пилоты приводили домой самолеты, искореженные до неузнаваемости. Летчики умирали как настоящие герои. 15 января 1943 г. в сложных метеоусловиях ответственное боевое задание с тройкой своих воспитанников выполнял капитан Бородкин. В его самолет попал зенитный снаряд. Самолет загорелся. Коммунист Степан Бородкин не выпрыгнул с парашютом на территории врага. Он направил горящий самолет к месту скопления вражеских танков и врезался в них.
ИЛы тогда были одноместными, без стрелка, прикрывающего заднюю полусферу и хвост самолета. Рязанов очень переживал потери, мало бывал в штабе, где его во всем замещал тогда начальник штаба корпуса Петр Игнатьевич Брайко, командир высочайшей квалификации и требовательнейшего отношения к себе и к своему делу. К сожалению, Брайко вскоре был назначен начальником штаба 16-й воздушной армии. После войны он долгое время был начальником штаба ВВС, и до сих пор хранит самое глубокое уважение и светлую память о В.Г. Рязанове, считая его лучшим командиром и человеком. В письме Петр Игнатьевич пишет: “Он командовал, а штаб обеспечивал ему управление войсками. Он часто был на передовых наблюдательных пунктах (ПНП), откуда и наводил группы самолетов на цели. А это не менее опасно, чем быть в воздухе. У него был персональный самолет французского типа, спортивный, двухместный. На нем он все время летал по аэродромам. Работы у него было невпроворот, он всегда отлично справлялся со своей задачей”.
Заместитель начальника штаба Кузьма Александрович Белодед рассказывал о нелегком периоде подбора начальника штаба после ухода Брайко. Сначала все его обязанности принял на себя Рязанов. Но это не шло на пользу дела. Затем новый начальник штаба приехал из Москвы, но он был недостаточно подготовлен, часто являлся в штаб в нетрезвом состоянии. Он сразу же не сработался с Рязановым, и его откомандировали в Москву. Временно исполнял должность начальника штаба корпуса начальник штаба 8-й дивизии Гудков. Затем стажировался в корпусе полковник Юнгмейстер. Затем уже к обязанностям начальника штаба приступил генерал Парвов, исполнявший их до конца войны. По оценке командующего 3-й ударной армией, в операции под городом Белый штурмовики работали прекрасно.
Мы в своей деревушке передовой не чувствовали. Только временами глухо слышалась канонада. Рассказывали, что в корпусе большие потери, сбивают наших летчиков, но мы почти не ощущали войны. Нас не обстреливали, зато бомбили, - и довольно часто. Чаще бомбили не нашу деревню, так как у нас все было тщательно замаскировано, все делалось очень скрытно, а какие-то соседние перемещения войск. Жаловались на бомбежку и девчонки-телеграфистки, ходившие на дежурство в соседнее село, где размещался штаб корпуса. Они говорили, что почти каждую светлую ночь их по дороге обстреливают немецкие самолеты. Приходилось отлеживаться в снегу.
Вдобавок у телеграфисток еще началась чесотка. Они спали на нарах, очень тесно, накрываясь шинелями, одеял не было. Замерзали и от холода жались друг к другу. Когда кто-то уходил на дежурство, его место не пустовало, а занималось тем, кто приходил со смены. Фельдшер лечил какими-то вонючими серными растворами. После их высыхания на теле проступали кристаллы серы. Болезнь постепенно прошла. До начала лечения телеграфистки и сами непрерывно чесались и успели заразить многих в штабе, - передают телеграмму. Расчесывали до крови руки, живот, грудь, спину. Нас, к счастью, это миновало. Жили мы отдельно и из-за недостатка времени почти не общались с телеграфным взводом.
Узел связи при штабе корпуса, где работали телеграфистки, размещался в соседнем селе на кладбище. Вырыли землянки прямо посреди могил, так что со стен чуть ли не сыпались человеческие кости и черепа. Особенно хорошо стало их видно весной, когда земля оттаяла. Девчонки рассказывали, как жутко было дежурить по ночам на кладбище у входа на узел связи.
А у нас такой отталкивающей экзотики не было, обычная работа. Посменно дежурили и ходили в наряды. Я на радиостанции работала вместе с Таней Лебедевой и Кирой Астафьевой. Жили впроголодь. Почти все свободное от дежурств нарядов и сна время чистили картошку. Картошка мороженая, мелкая, как горох. Перед чисткой ее бросали в бак и заливали водой. Чистили непрерывно. Руки деревенели.
При этом рассказывали всякие истории. Спорили о фашизме. Кроме политических и военных вопросов, новостей с фронтов, каких-то сообщений или слухов о технических новинках у нас и у неприятеля, часто рассказывали фантастические истории. О зарытых сокровищах, о невероятных приключениях, о леших, русалках, домовых. За окошком стоял сказочный лес, снег располагал к покою, уюту. Хотелось бросить картошку и сидеть у печки, глядя на огонь и слушая, как потрескивают дрова.
Все тогда стремились на дежурства, подменяя друг друга, чтобы избавиться от надоевшей чистки картошки. На вкус она была сладкая, противная. Хорошо, что мы не курили и выдаваемую нам махорку меняли на хлеб. Началась зима, выпал снег, такой большой, что, протоптав узенькую тропинку между радиостанцией и нашим домом, только по этой тропке мы и ходили, как по коридору. Оказывается, местные жители заготавливают дрова летом и осенью до снега. Зимой в лес, который, хоть и окружает деревню, не пройдешь.
До соседнего села, где размещался штаб корпуса, было недалеко, - не больше километра. Девчонки телеграфистки ходили туда на дежурства. Я была там на торжественном построении, кажется, в честь 7-го ноября и еще один раз, когда меня вызвали фотографироваться, а потом наградили фотокарточкой с надписью: “От командования 261 отд. роты связи награждается личной фотокарточкой за отличную работу по обслуживанию б/работы действующих частей соединения связью. 6/I.43 г. Зам ком-ра 261 ОРС по п/части ст. л-т Чистяков».
Сохранилась у меня и фотография торжественного построения на ноябрьские, видимо, праздники. Оба моих посещения соседней деревни, где был штаб, запечатлены, но нет ни одной фотографии в той деревне, где мы жили и работали. Построение на краю леса, у высоких елей. Меня не видно. Я где-то на дальнем фланге, в задних рядах. Командование перед строем, за которым высокие ели в снегу, обращается к нам. Отмечается двадцатипятилетие нашей страны. Идут тяжелые бои под Сталинградом. Насмерть бьются героические защитники Ленинграда. Тыл ценой огромного напряжения обеспечивает фронт всем необходимым для победы над врагом. “Будет и на нашей улице праздник”, - сказал Сталин. Связь в этот период непрерывно совершенствовалась. В авиации высоко ценили ее достижения. Самолеты оснащались новейшей радиоаппаратурой.
Раза два в нашем селе устраивали танцы. Девчонки радовались, волновались, готовились к ним, как к празднику. А я не умела танцевать и не ходила на танцы. Да и времени, занятого вечной чисткой картошки, совсем не было. Я не раз вспоминала Костовникову, евшую шелуху, и предлагала не чистить картошку, а варить вместе с кожицей, но со мной не соглашались.
Мы участвовали в Великолукской операции, продолжавшейся с 24 ноября 1942 г. по 20 января 1943 г. Было создано превосходство над противником в танках и пехоте, окружена и уничтожена Великолукская группировка противника, а также отброшены его войска, пытавшиеся прорвать кольцо блокады и нанести контрудар.
Наше участие в боях ограничивалось приемом и передачей радиограмм, и несением патрульной службы. Позже мне довелось прочесть отзыв начальника авиационного отдела 4I-й общевойсковой армии, с которой взаимодействовали наши летчики, подполковника Гуторева, о работе 242-й штурмовой авиационной дивизии, входившей в состав корпуса, под командованием Н.П. Каманина. Отмечается прекрасная работа авиации. После штурмового удара наша пехота поднималась во весь рост и шла в атаку. Нас, возможно, касается фраза о том, что связь по радио с дивизией был бесперебойной, всецело обеспечивающей немедленный вызов штурмовиков. Отзыв написан в конце 1942 г., приблизительно 21 декабря.
На инструктаже перед заступлением в караул мы отвечали по инструкции, что красноармеец, охраняющий радиостанцию, должен не допускать домашний скот на территорию станции, хотя в этом краю, где два раза прокатился фронт, уже не было домашнего скота, да и вообще оставалось мало съестного.
Нас, хоть худо-бедно, но снабжали продовольствием. Причем, снабжение летных частей было лучше, чем у наземников. На переднем крае были случаи, когда бойцы умирали в окопах от голода и холода. За это, кажется, был снят с должности член военного совета фронта. Потом я узнала, что и командующего фронтом Сталин за это снял. Стояла суровая зима, все дороги занесены снегом, а технических средств для поддержания в нормальном состоянии дорог не было. Командующий воздушной армией М.М. Громов наладил доставку продуктов самолетами. Но эти продукты шли, в первую очередь, летчикам, а до штаба и роты связи мало что доходило. На Калининском фронте у нас были перебои даже с обычным рационом КП-3, что означало - каша перловая утром, каша пшенная в обед и каша пшенная на ужин. Выручала та же картошка, хотя все снабжение сверху вниз было централизованным. Как отмечал К.А. Белодед, местными заготовками не занимались, кроме тех продуктов, которые захватывали у противника. Но и они строго учитывались и поступали в норму питания.
А местные жители, наверное, только одной мороженой картошкой мизерных размеров и питались, считая такую пищу еще за благо, если она была. Наши растущие организмы требовали больше калорий, чем содержалось даже в щедрой по тем временам фронтовой норме. Мы затевали сложные обмены, выменивая на махорку хлеб у курящих солдат, готовых отдать все за лишнюю порцию табака, а затем этот хлеб меняли у жителей деревушки на ту же картошку.
Мы улетели с Калининского фронта ранней весной, когда сходил снег. Остальная часть роты связи еще оставалась там некоторое время. Они рассказывали, как ходили с котелками за клюквой, когда снег сошел. Прыгали по болоту с кочки на кочку. Собирали красные ягоды в зеленых листьях. Их было много, и быстро набирался полный котелок. Далеко не ходили.
У нашей хозяйки, кажется, никаких запасов еды не было и неизвестно, как она жила до нашего приезда. Её муж был на фронте, и она, плача, ждала от него известий, но ничего не приходило. Хотя мы и сами голодали, но подкармливали её, а она обменивала для нас хлеб на картошку у соседей и в который раз спрашивала, почему же нет писем от мужа. Мы, как могли, успокаивали её, ссылаясь на запутанность фронтовых коммуникаций, частые переезды, говоря, что какая же сейчас почта. Это звучало весьма правдиво, все вокруг было сильно разорено войной. К тому же мы сами были твердо убеждены в справедливости своих слов, наши первые впечатления о фронте были слишком сумбурными, не укладывались в какие-то строгие логические рамки, оставляли впечатление сплошного хаоса, в принципе не поддающегося упорядочению или объяснению.
Поразительно, что при близком соседстве и общих испытаниях два села: то, где стояла наша отдельная рота связи и то, где находился штаб корпуса, и где я была дважды, сильно отличались друг от друга. Каждое имело свое лицо. В постановке домов вдоль улицы, в устройстве дворов (хотя палисадники, ограды и большая часть дворов пошли на дрова), в каких-то трудно выраженных деталях, в поведении жителей или еще в чем-то, но они отличались, и за этим отличием виделась индивидуальность селений, их долгая история.
Наша хозяйка рассказывала, что никто из тех, кто не ушел на фронт, и остались в живых, женщины, старики, дети, несмотря на голод, на разорения, не покинули родную землю, но и не смирились с вражеским нашествием, не стали служить немцам. Помогали партизанам во время оккупации, помогают теперь нашим войскам. Они исходили эту землю, страдали и радовались на ней, на ней выросли и на ней кормили своих детей. - Я мало ездила, - говорила наша хозяйка. - Но, если уеду куда-то, и потом возвращаюсь в родную деревню, то такая радость охватывает, так тепло и спокойно на душе становится, что и не передать.
Сейчас я жалею, что мало разговаривала с жителями того села. Кроме хозяйки ни с кем и не общалась. Мы работали под лозунгом: ”Связисты Красной Армии! Помните, что хорошая связь является условием победы над врагом! Болтун - находка для шпиона”. Через радиостанцию проходили важные сведения, разглашение которых могло бы дорого стоить нашим войскам. Нам запрещали контактировать с кем бы то ни было. Запрещали выходить из села, вести дневники. Да и некогда было. Время летело по кругу: сон, наряд, дежурство, сон. Специфика работы радистов, в отличие от других родов войск, в постоянной, непрекращающейся ни на минуту работе. Если пехотинцы, например, отдыхают в перерыве между боями, то связист должен поддерживать непрерывную связь. Еще одна особенность работы связистов в ее однообразии. В любых ситуациях, любой обстановке, в самых необычных условиях ты должна делать одно и то же. Так что, и описывать нечего. Все, что мы делали, можно прочитать в учебнике радиста. К тому же ощутимых результатов нашей работы нет. Разве сравнятся исписанные листки радиограмм с взорванными мостами, уничтоженными танками, разбитыми эшелонами, - результатами работы авиации. Но между тем и другим существует опять-таки непрерывная связь.
Когда на радиостанции оставались две радистки, то нас избавляли от нарядов, но приходилось восемь часов дежурить на радиостанции, затем восемь часов отдыхать и снова восемь часов дежурства. В такой чехарде путалось, где день, где ночь. Кажется, только добредешь до нашей избы, зайдешь, свалишься на нары, а тебя уже толкают, - пора на дежурство.
А на дежурстве не поспишь. Даже если нет никаких сообщений или донесений, то каждый час - и ночью тоже - передают АМС - авиационная метеорологическая служба (или сводка, не помню), данные о погоде: “кучевые облака, ветер такой-то, ...”. Неточность прогноза погоды вошла в поговорку. Тогда мы имели возможность лично убедиться в противоречивости предсказаний погоды с ее действительным состоянием. К тому же даже если погода была нелетной, а надо было лететь, то летели. И мы возмущались: зачем эти АМС? Наверное, все же они были нужны, иначе бы их не передавали.
Я потом часто вспоминала неяркую, но надолго очаровавшую меня красоту тех мест, высокие, величественные, усыпанные снегом, раскидистые ели, лесную тишину, замерзшую речку и баньки по-черному на ней. Я была в тех местах только около четырех месяцев зимой 42-43 годов. Но забыть не могу. И сейчас с нежностью вспоминаются спокойная, неторопливая величавость природы этих мест, сердечность, несуетливость, душевная глубина живущих в этих краях людей.
Части корпуса участвовали в Старо-Русской операции, в ликвидации Демьянской группировки противника. В этой операции командиром корпуса генералом В.Г. Рязановым была впервые применена разработанная им система управления штурмовой авиацией на поле боя. В дальнейшем мы с нашим экипажем участвовали в применении этой системы, когда работали на ВПУ - вспомогательном пункте управления. Свой командный пункт - КП Рязанов организовал на переднем крае.
В.Г. Рязанов перед войной командовал бригадой в академии им. Жуковского. Н.П. Каманин в своей книге вспоминает, что он его, как и других первых Героев Советского Союза, учил летать на новых типах самолетов. Затем работал преподавателем тактики ВВС КА в этой академии и начальником учебного отдела в военной академии командно-штурманского состава, сейчас академия имени Ю. Гагарина в Монино. И склад ума у него был исследовательский, творческий. Им в то время было написано около десятка книг по технике пилотирования, тактике авиации. Но ни одна из них не сохранилась. Скорее всего, все они были уничтожены после ареста Рязанова в 38-м году. Один из самых полных сохранившихся материалов, им написанный, это, видимо, расширенная автобиография с дополнением изложения некоторых операций Великой Отечественной войны, в которых он участвовал, представленная начальнику главного управления кадров МВС СССР генерал-полковнику Голикову во исполнение его письма от 27.6.1947.
Вот как описывал свой КП сам В.Г. Рязанов в своей расширенной автобиографии: “Впервые была применена разработанная система управления авиацией на поле боя, когда я командовал штурмовым корпусом, в феврале-марте 1943 г., на Северо-Западном фронте, при ликвидации Демьянского плацдарма немцев. Я организовал свой КП на переднем крае, на расстоянии 800 м от противника, ночью поставил там две радиостанции (одну для управления самолетами в воздухе, и одну для связи со своим штабом и с аэродромами), хорошо их замаскировал, для себя устроил пункт на дереве, и с микрофоном в руках вызывал группы своих самолетов с аэродромов и направлял их туда, где наиболее необходим в данное время удар авиации”. Про наведение штурмовиков на цели с помощью радио с КП наземных армий, как нововведение Рязанова, получившее впоследствии широкое распространение в военно-воздушных силах, вспоминал и Каманин. Он пишет: «Василий Георгиевич Рязанов вспоминается мне как один из талантливых авиационных военачальников, которого любили летчики и уважали командиры».
Рязанов организовал занятия с летчиками по ведению связи с наземными радиостанциями. Отрабатывались вопросы правильного ведения радиообмена, соблюдения строгой радиодисциплины, изучались радиостанции. Радиосвязь в воздухе и управление боевыми экипажами зависело от многого: правильной подгонки шлемофонов и ларингофонов, экранировки свечей и целостности металлизации самолетов. Командующим ВВС СССР была введена классификация летчиков по радиосвязи: присваивалось звание летчик-радист 1-го класса (высший класс), 2-го и 3-го классов. Летчику-радисту 1-го класса дополнительно к месячному окладу выплачивалось 100 рублей, вручались правительственные награды. Классификацию летного состава проводила специальная комиссия с участием представителя главного штаба ВВС КА. Для присвоения 1-го класса надо было совершить не менее 50 боевых вылетов.
Незадолго до нашего отъезда с Калининского фронта исполнилось 25 лет Красной Армии. Юбилей совпал с периодом, когда именно Красная Армия решала судьбу страны. Положение на фронтах было тяжелое. Стрелки весов колебались. Но уже произошел перелом.
Приказом Верховного Главнокомандующего от 25 января 1943 г. объявлялась благодарность командованию и доблестным войскам, разгромившим гитлеровские армии на подступах к Сталинграду, прорвавшим блокаду Ленинграда и освободившим ряд городов. Отмечались и войска Калининского фронта, освободившие города Валуйки, Россошь, Острогожск, Великие Луки. В частях были проведены митинги. Выступавший на митинге старший сержант Мистенев сказал: “Приказом № 227 товарищ Сталин призвал нас: Ни шагу назад - стоять насмерть. Беспощадно уничтожать живую силу и технику врага. Устоять - это значит - победить. Красная Армия выполнила приказ любимого наркома товарища Сталина. Она разгромила под Сталинградом отборные части гитлеровских головорезов и продолжает уничтожать их на всех фронтах с нарастающей силой”. Летчик Глебов сказал: “Штурмовая авиация родилась в огне Отечественной войны. Летчики-штурмовики дрались и дерутся на фронтах Отечественной войны в передовой шеренге воинов Красной Армии. Я заверяю от имени всего летного состава полка командование и горячо любимого, родного товарища Сталина, что мы отдадим все свои силы, все свое умение и летное мастерство, чтобы еще сильнее бить врага на земле и в воздухе”.
