Якимов Иван Иванович

- Как Вас зовут? Где вы родились?

- Моя фамилия Якимов. Я почему здесь ударение сделал. Дело в том, что года два тому назад нас тоже снимали, и я, когда посмотрел это, то оказалось, что меня сделали украинцем – Якимо. Не Якимов, а Якимо. Иван Иванович. Родился я 15 мая 1926 года в Свердловской области Таборинского района, деревня Казанская. На мою долю выпал голод, я это хорошо помню. Если бы в школе не давали 200 грамм хлеба, трудно было бы выжить.

- Это в каком году было?

- Это был тогда тридцать второй – тридцать третий год. У меня была старшая сестра, двадцать третьего года рождения, ныне покойная. И мы с ней в школу ходили. А в школе нам давали два кусочка хлеба. И мы идем из школы и несем этот хлеб домой, голодные. Я тогда с ней чуть ли не дрался, просил хлеба. И она, бывало, даст кусочек, а так несли домой этот хлеб. А дома мама в миску наливает воды, крошит этот хлеб, соль добавляет, и все едят. Там были дети еще младше меня. И, кто сколько успеет. Вот так и выжили.

Вы знаете, какие тогда проходили исторические события. Война на Халхин-Голе на всех отразилась. Коллективизация началась. А потом война с Финляндией.

- Как вообще в селе доходили эти новости, так сказать, как вообще получали новости?

- Я же был ребенком, мне было четырнадцать лет. Мы в школе учились. Сообщение было, мы узнавали новости по радио, на улице было радио, эти рупоры стояли. Провели к нам радио. А ведь это была такая глушь. От Свердловска на север туда – 300 километров. От района Табори, тоже село. Это в Свердловской области, 66 километров было.

- Еще я хотел один вопрос задать. Вот, в деревне еще когда жили, корова была?

- Не было уже. Была когда-то, но при голоде уже не стало. Вы понимаете, тридцать четвертый год был, у нас тогда уродило много черемухи и смородины. И мама нас организовала, сестричку и меня, мне сколько, лет восемь было. И вот мы с сестрой насобирали ведро смородины, еще черемухи потом. В общем, насушили где-то 10 пудов черемухи и где-то 6-8 пудов смородины. Черемуха очень вкусная. И мама все время нас воодушевляла – вот купим корову, потерпите. И, действительно, когда это все сдали где-то, ну, не помню уже, в тридцать шестом году может быть, и она купила корову. Вот здесь уже мы имели доступ к молоку. Перед войной уже корова у нас была. Ну а одежда – ткали сами все. Такого не было, чтобы вот так, как сейчас купить.

- Что было для Вас тогда лакомством, перед войной?

- Да где там лакомства! Просто покушать что-нибудь.

- А отец у вас чем занимался?

- Отец...я уже потом узнал, что его призвали. Узнали тогда, что он в трудовой армии. Но это мое предположение. Был у нас в деревне Краснов и еще, по-моему, один, сейчас фамилию не помню, их раскулачили. А отец у меня окончил церковно-приходскую школу. И вот, отец, видимо ему помогал в какой-то степени писать эти бумаги. Видимо, это и донесли. Я узнал это потом, ведь я окончил Военно-политическое училище, Высшую партийную школу закончил и закончил юридический институт. Три образования. Ну и потом я отучился и узнал, что это было превентивное - призыв. арест или как назвать его, превентивное. Он ни в чем не виноват, ну а его - в трудовую армию. И он пришел оттуда в 45-м году. Война окончилась и их всех распустили.

- Понятно. А он какого года рождения?

- 1897-го. Ну да, не подлежали призыву. Ему было 44 года, когда война началась.

- Вот, скажите, как узнали о начале войны?

- В селе рупор стоял, радио. И Молотов обратился по радио. Это все сразу услышали. По всему селу тогда такой плач женщин был, понимаете. У нас двадцать дворов было. И, тем не менее, рупор был.

И вот так вот узнали. И еще, понимаете, поселки - километров 12, а второй – 15 от нас, там были переселенцы из Белоруссии, а второй я не знаю. Этот-то я знаю, куда я в школу ходил. Ну, вот эти переселенцы там были. Они узнали. И у них, видимо автомобиль первый грузовой я увидел. А на поезде впервые поехал, только, когда в армию призвали.

- А вот, что-то изменилось, так скажем, в деревне с началом войны?

- Конечно изменилось. Мужчин всех призвали, остались пацаны и старики. И вся тяжесть легла на нас, это ужас. Нужно было и пахать, и сеять, и убирать, ну, все эти тяжести. Очень были тяжелые работы эти. Ну, а когда уже я ушел…

- А похоронка когда первая пришла?

- Ой, я сейчас не могу сказать. Не буду кривить душой, я точно не помню. Но похоронки приходили.

- Что делали, когда приходила похоронка, собирались?

- Ну, взрослые собирались, а мы и девочки и парни, вот это, двадцать пятого года нас было много, стоим, значит, слушаем. Вот так было.

- А в школу ходили, соответственно, в село, в какое-то большое?

- Школа была в селе, это Александровский сельский совет. А мы жили в деревне, примерно в четырех километрах от него. В Александровке было 4 класса, а в колонии, забыл, как это называется, 8-й класс. А в районе уже было 9-й и 10-й. И я в районе все десять классов закончил.

- А в районе, там уже жили, так сказать, на квартире, да, наверное, недалеко?

- А там у родственников жил.

Потом, после окончания школы, после десятого класса уже призыв начался. Тех, кто родился в двадцать пятом году, призвали в январе сорок третьего года. А я был один в деревне двадцать шестого года рождения, и меня призвали где-то 27 августа в сорок третьем.

Ну, когда призвали, сначала в Свердловск привезли. Там было что-то вроде лагеря. Недели две или три нас готовили. И – в эшелон, на фронт. Мне было семнадцать с половиной лет. И где-то в начале октября привезли сюда, под Киев.

То, что слышали про войну – это одно, а то, что надо ее на себе прочувствовать – это другое. И, вот, когда эшелон останавливался, мы выходили, а там печки стояли, можно было кипяток вскипятить, чайник, котелочек свой поставить. И мы видели, что в округе – торчат трубы и все сгорело. Это ужас, это такую ненависть вызывало, я вам даже описать, слов подобрать не могу. И вот, эшелон остановится, и бабушки, мамы или как их назвать, тогда же 40-летние казались бабушками нам, вот несут эту сахарную свеклу каждому, ну, кому сколько. Это незабываемо, я никогда не могу забыть то, как они нас приветствовали. А это уже было на территории Украины. Ну. а потом я уже сюда прибыл, привезли в какой-то пункт, где распределение шло. Эшелонов же много было. Это я сейчас знаю – готовилась операция по освобождению Киева. А тогда же я об этом понятия не имел. И меня назначили телефонистом, тогда связистом не называли. Это была 38-я Армия, 1-го Украинского фронта. Это потом я узнал, потому, что 1-й Украинский фронт тогда никто не называл. Я уже на память не помню. Он еще был Степной или Воронежский.

Это где-то было в октябре сорок третьего года. И как раз нас привезли. И вот, боевые действия. И было даже так, - приведут в незнакомую местность, и я у аппарата сижу, дежурю.

Отношения были на фронте между солдатами, сержантами, офицерами, как в лучших семьях. Доверительные, братские, каждый заботился друг о друге. Почему, потому, что, если он погибнет, вся тяжесть на тебя ляжет.

- А Вы телефонистом стали в дивизии или в полку?

- В Армии. Армейский телефонист. Потом, где-то через 10 или 11 месяцев опять меня перевели телефонистом уже на 4-й Украинский Фронт, при штабе Фронта в батальон связи. Если мне память на изменяет, по-моему, 400-й батальон связи назывался. И там я был. Отношение такое же самое, задачи те же самые. Единственное что, мне стали доверять стоять у Знамени. Двоих нас назначали, по 4 часа стоять, и даже некоторые офицеры специально стол там ставили. Стульев, табуретов возле Знамени не было, а стол был. Ну и так говорят мне, когда никого нет, ты можешь присесть. Нет! Мы знаем – у Знамени надо стоять и вот так свой долг выполнять.

- А, когда вас призвали, какие вещи вы с собой взяли?

- Ну что взял, кружку, ложку, видимо, кусок хлеба, и все.

Может быть, я сейчас расскажу не очень так красиво, но так было. Это было уже, когда призвали. Повели нас в какую-то столовую и подали рыбу на второе. Это настолько вкусно было, я, значит сижу, каждую косточку смакую. А здесь – Встать! Выходи строиться! А я еще не съел. И, Вы понимаете, я тогда понял, - когда ем – глух и нем, сел, не отвлекайся и ешь. Вот это хорошо помню тогда, что было. Это еще не увезли нас. Это было на призывном пункте.

А теперь вот это расскажу, это уже в Свердловске было. В сентябре нас посылали работать, то на фабрику какую-то типографскую, то на склад мясной. Ну и некоторые пытались кусочек мяса, или сала завернуть в обмотки и вынести. А я этого не мог. И воровать я не мог.

Дневальным у нас старшина был в возрасте моего отца. Так он специально котелок в тумбочку поставит, там еда, и меня назначает дневальным на ночь. Думал, может, что я украду. Ну, видимо я в какой-то степени вот этой самой деревенской воспитанностью отличался. Или он меня так задабривал, чтобы знать, что я точно уже буду стоять, наблюдать, а как положено, и докладывать старшине.

Теперь, значит, старшина нас выстроит и говорит: «Кто поедет на мясокомбинат?». Все: «Я!». – «Выходи!». Вышли. Я не выходил. – «Кто поедет, значит, на типографскую фабрику?» Молчу. – «Больше нету? Выходи!». Я иду. Так вот, те, которые на мясной выходили, их – на бумагу, а нас – на мясокомбинат. И на этой фабрике тоже нам делали поощрение. Тоже там люди умные, наблюдали, видели, кто как себя ведет. И давали 2-3 тетрадки. И, вот, когда мы обратно шли, на рынке их продавали и покупали на эти деньги булочку или что-нибудь такое скушать. Ну, привыкли. Голод. Полуголодные были. Это не только там мы ощущали, все так жили.

- А вот в этом сборном пункте подготовка, в чем заключалась?

- Там только телефонистов готовили. Ну вот, на ноги одежда, когти называется, на столб лезть учили, провод зачистить, разное было. Ну, вот, всех этому искусству учили.

- А там, общая подготовка, стрелковая, была?

- Нет, ничего не было. Это единственное было, вот работа и политзанятия или как их назвать, политинформация. Один там так очень хорошо рассказывал. Поскольку боевые действия продолжались. И все это было минут 30 или час, политинформация эта. Вот такой распорядок дня был.

И потом уже направили меня в штаб дивизии. Это была армейская рота связи.

- Легко ли Вам далось вхождение в армейскую среду?

- Никакой разницы не было, я никогда нигде не ощущал.

- А вот, девушек у вас в роте много было?

- На фронте? При штабе фронта были, целая рота. А здесь у нас не было. А при штабе фронта, да, целая рота была девушек. Ну, я не могу, сказать, хорошо они служили или нет. Я не знаю ничего про это. Вы знаете, я при своем деле, они при своем деле. Они старше нас были. Мы еще не созрели к этому. К первой любви.

- Как Вас кормили на фронте?

- Ну, как всех. На фронте, знаете, сухой паек. Конечно, ну что там говорить, война есть война. Привезут, может горячее в 2-3 дня один раз, а так – сухой паек. Вы понимаете. Вот мы…я не могу даже ответить, почему настолько были втянуты, в это. Настолько хотели уничтожить противника, врага, что остальное мало замечали, да и не осталось в памяти, что там вот это плохо, то. Было даже, что в госпитале на голых нарах лежали. Не было такого, чтоб думать об этом. Вот единственное.

Я с детства никогда не плакал. Я не знаю, это хорошо или плохо, но последнее ранение…

Я дважды ранен и дважды контужен. И вот, если хотите, я могу рассказать, последнее ранение как у меня было. Тогда меня наградили даже медалью «За Отвагу». Это высокая награда. Солдатская. Ну, до этого были за освобождение Братиславы. Все чехословацкие города, которые были, все, до одного, перечислять смысла нет. Мы их освобождали.

Это было уже перед Моравой и Остравой, уже в апреле месяце…А до этого, значит, тоже там много событий было. Однажды выдвигались на передний край, 4-5 километров были в тылу, а здесь нужно было боевые порядки занять. А тут наши заняли боевые позиции роты. И в три роты надо три телефониста и телефонный аппарат. А их всего три сидят у командира батальона. Он же управляет боем. Посылают одного красноармейца, он не добрался. Убили. Второго. Здесь уже нервничают. Ну и мы же тут стоим, наблюдаем. Они направление дают. Вот, по этому направлению. Надо добраться, а здесь простреливается. Я и лейтенанту говорю: «Товарищ лейтенант, разрешите я немного обойду». – «Нет». Командир батальона, умница и говорит: «Нет, пусть идет». И у меня получилось. Я обошел, и в меня не попали. Я лопату подниму и даже несколько раз в лопату попали, это стреляли в меня. И я так обошел и установил связь.

У командира роты окоп вырытый. Вот такой, наверное, глубины с пола. Я тут эту катушку поставил. С землей, чтобы. Уже времени не было вырыть окоп. И тут командир роты подает роте команду – психическая атака. Сейчас объясню, будет понятно, почему. Солдатам нужно подняться с криком «Ура!», сделать 2-3 шага и завалиться опять в окоп. И это называется психическая атака. А немецкий передний край был от нас метрах в сорока – пятидесяти. И, когда подал командир роты взводам команду: «Рота, психическую атаку вперед!» И наши все приподнялись: «Ура!». Для чего это делали – хотели выявить огневые точки противника. А получилось, видно все наоборот, а может быть и выявили, не знаю. Но по нам здесь такой минометный налет . С глаз искры летят! И командир роты кричит мне: «Бросайся в окоп!». Там еще двое солдат были. Я бросился на них и в это время взрыв мины, аж с глаз искры полетели. И у меня вот это, вот здесь, всю мякоть из правой стороны ноги вырвало и все. Ну, и другие там были.

Ну, и когда этот минометный обстрел закончился, они меня, значит, с окопа выбросили, так лучше скажем. Я бы сам не вылез из него. И меня спрашивают: «Ты можешь ползти?» Ну, ползти-то, конечно я могу, идти не могу. И дали мне направление, куда. Я полз, полз, я не знаю, но, конечно, более часа я полз. И, когда приполз к окопу, смотрю, командир дивизии стоит. Это вы можете себе представить, ведь это 200-300 метров от переднего края - и командир дивизии тут, видно настолько сложная боевая задача была, чтобы он сам прибыл на передний край. И действительно, долго не могли Мораву и Остраву освободить.

И, когда он увидел, что я ползу, этот командир дивизии, а может командир полка, я уже не помню, то он своему санинструктору, который с ним ходил, говорит: «Перевяжите его». Он меня поставил к дереву, снял все это, штаны вниз. Только начал перевязывать – а тут опять!

Минометный налет начался. А рядом такой ров был. И по сторонам брустверы вырыты для защиты. Все тихо было, а здесь такой налет! Санинструктор – в ров сразу. Они все разбежались и меня оставили. Вот здесь я впервые заплакал. От своей беспомощности. Ничего не могу сделать. Стою и плачу.

Закончился этот налет. Командир дивизии, конечно, поругал, видимо, этого санинструктора, младшего лейтенанта за то, что он меня бросил. И он, когда в этот раз перевязку сделал и говорит: «Вот, вам в этом направлении, там наши, оружие сдадите, а там вас подберут и – в медсанбат». Я полз, полз.

И, вы знаете, для сравнения, приведу из книги Бориса Полевого пример, вот этот, без ноги летчик. Как его…Маресьев. На первой странице или на второй, как сейчас помню, прочитал, точно, как со мной было. Такая жажда была, ну, не могу вам описать! Хоть…это вообще неописуемо и муки это невыносимые! И я, значит, голову приподнял и смотрю, метрах в шести от меня – лужа стоит. Столько мне усилий это стоило, я не могу вам сказать, но из последних сил дополз. И напился этой грязной воды. А перед тем боем нам всем укол делали в живот, говорили, что это…ну, нужно так. Я, когда напился и думаю, как бы теперь голову повернуть, сил нет. Захлебнусь здесь и умру. Столько опять энергии надо, еле-еле отвернул, отполз. Отдышался, смотрю, лежат два фрица убитых в этой луже. Ну, после этого я полежал, не знаю, сколько, но, не менее получаса. Уже восстановил силы в какой-то степени. И опять пополз, вот. И здесь, смотрю, уже и эти санитары. Они шумят, и я стал кричать. Они меня заметили, подбежали, подхватили под руки. И довели. Там грузовая машина стоит. Посадили меня в эту машину. Я не могу сказать, или человек 10 было, или 12. Только тронулся, отъехал - и здесь Мессершмидт! Он за этой машиной, стреляет. Этот водитель влево, то вправо. Ну, некоторые в кузове не выжили. Погибли. Добрались мы уже до этого медсанбата. И потом побыл я на нарах, перевязки делали, лечили. Я недолго там пробыл, уже все хорошо стало, ведь оказалось, что кость у меня не повреждена.

- А вы уже были в дивизии в это время?

- Да. Опять меня со штаба этого, 4-го Украинского Фронта перевели в 38-ю Армию, 70-ю дивизию, 207-й полк, 2-й батальон во взвод связи. Людей не было. Надо было наступать. Многие тогда погибли. Вы ведь знаете. Если в наступление идти - может на 2, на 3 дня хватить полка. И все, все бойцы или погибли, или раненные. Вот. Замполит, когда узнал, он так ругался: «Нашли пацана, посылают на убийство!». И, кстати говоря, он был чеченский или крымский татарин. Я ему говорю: «Товарищ полковник, нет, приказали – я буду выполнять». Я поехал. Ну и вот, там и Братислава, ну и другие места…Вот, это я вам рассказал про ранение.

- А в первый раз когда Вас ранили?

- А первый раз ранили меня 19 марта 44-го года при форсировании реки Южный Буг. Когда Жмеринку освобождали и Винницу. Тогда ранение было не тяжелое. Легкое. Мы через реку тогда переправлялись, и тут взрыв. Нас перевернуло, меня ударной волной - в воду. Я тогда выплыл, ранение было не тяжелое, мелкие осколки сюда, в спину попали. Вот и все.

Еще была контузия, это в одном городе в Закарпатье, я уже и не помню, в каком. Если б знал, надо было записать. Тогда на элеваторе был командный пункт нашего командующего фронтом. И я, как телефонист, там находился. И угодил тогда снаряд по нам. И я нигде не был ранен, но сильно контузило, был так оглушен, что и по сей день на левое ухо не слышу.

- А когда вас переводили, как говорится, из фронта в фактически стрелковый полк, вы один туда попали, или целая группа?

-Я не помню, сколько нас тогда было, но не один, точно.

- Не было такого желания, так сказать, остаться все-таки на фронте?

- Меня тогда замполит хотел оставить, но не мог я этого сделать. Я знал. Про остальных я не знаю, не могу сказать. Вот вы меня правильно поймите. В этом батальоне, в этой роте люди были от самого Сталинграда. А им уже некоторым и под 40 лет, и 45 может быть. И жить хочется. Они там сами решали. А разницы никакой не было. Смерть и здесь была, смерть и там.

Помню, Ужгород освободили 28-го октября. И там мы стояли, когда готовилось январское наступление. Там был разрушенный мост, и был кабель, очень толстый. Это была отдельная рота. Они проложили эту связь. И там, где-то произошел обрыв кабеля, и меня тоже туда направили. Ну, а для того, чтобы выйти, я вокруг этого моста пошел. Нашел я, где перебило снарядом кабель, зашел на мост, а кабель этот держу в руках. И здесь – снаряд, и меня этой ударной волной – в воду с моста. А это было уже декабрь месяц. Но я не выпустил этот провод и в результате этого спасся. Жив остался. И тоже, вот…город никак не могу вспомнить, где это было. Чешский город. У меня сильное торможение стало…

- Как к вам относилось население тех стран, где вы прошли? Вы были в Венгрии, Австрии?

- Сейчас расскажу. Я только немного прошел тогда территории Польши. И помню, когда в 4-м Украинском Фронте в батальоне был, меня направили для сопровождения офицера. Ну, я его сопровождал и водитель в город…польский город…Краков? Почему я это запомнил. Я там впервые увидел вот этого священника, Павла…В католической церкви в Италии, который, Павел. Папа Римский, Иоанн Павел Второй.

Я сидел, и со мной ефрейтор был, и тут он идет. А я встал их приветствовать. Ефрейтор говорит: «Не надо». Вы понимаете. И вот это я помню, в Польше это сопровождение было.

Теперь расскажу, как народ относился. Поляки - отвратительно. Я имею право вам признаться. Но только правильно меня поймите. Поскольку я прослужил, я нигде это слово не вымолвил. Оно не входило в наши отношения с Польшей. А что там происходило, вот я сейчас вам скажу. Когда поместили нас в госпиталь, на территории Польши, и был у нас один младший лейтенант. И когда ему нужно было идти в парикмахерскую, он обязательно брал двух солдат, сопровождение. Боялся, что его прикончат.

Ну и еще один такой момент, я сейчас не помню, кажется, это было в Ужгороде. В общем, верхушка собралась из Москвы и с Чехословакии. И там Масарик был, он сын бывшего президента, Свобода, конечно был и другие. И вот, какой-то пакет пришел, и нужно его в зал занести. А никто из этих, старших не хочет. Как огня, видно, боялись. И там кто-то из них говорит – красноармейцу Якимову. Ну, мне дали. Я постучался. Здесь солдат на охране стоит. – «Приказано передать пакет». Меня пропустили. Вхожу. Я внимательно так на всех посмотрел, вижу - один полковник в звании, и говорю ему: «Товарищ полковник, разрешите мне обратиться вот к тому-то, которого мне сказали». Он говорит: «Обращайтесь». Я обращаюсь и говорю: «Мне приказано Вам передать пакет данных. Разрешите Вам преподнести». И иду, значит, бодро, красноармеец, вот, в полевой форме, ну, как обычно. Отдал. И мне говорят: «Выйдите и за дверьми подождите». Ну, я вышел и жду. Приказ – закон. Вышел оттуда опять этот, или старший лейтенант, или капитан, я уже не помню. И в руках у него, значит, коробка конфет. А, нет, неправду говорю, вначале сигареты. Вынесли мне эти сигареты. Я говорю: «Я не курю». А хоть курил, честно говоря. Ну, нет, я говорю: «Я не курю». Он тогда повернулся – «Ну стойте». Он пошел, видимо доложил, что он не берет. Тогда говорит; «Вынеси ему коробку конфет». Небольшую. Я понял, что уже второй раз отказываться нельзя, и взял эти конфеты. И такой эпизод был.

А еще помню, до ранения, на польской территории было. Проходили мы какой-то населенный пункт, а для меня, сибирского, трудно было с ходу определить, это город или большое село. И видим, лежат там на улицах кони убитые, скот. И я с автоматом иду и к полячке обращаюсь: «Почему не убираете? Трупы, разлагаются ведь». Она мне отвечает: «Ха, кто убил, тот пусть убирает!» - «А, вы так, значит?!» Я автомат тогда поднимаю. – «Ой, пане шуток не понимает!» Видите – «пане шуток не понимает!». Не убирали. Отношение такое было, или со страха они, но офицеры не могли ходить даже в парикмахерскую без сопровождения. Это вот.

Теперь расскажу, что в Венгрии было. По-моему, город Мишкольц это был. Под Новый год 44-й-45-й. И, когда заняли этот город, наш штаб разместился там. А в городе старики только остались. Все сбежали. Все считали, что мы с рогами, такие сякие, страшно боялись.

Теперь помню – очень хорошо нас принимали словаки. И чехи. Кажется, это было в Братиславе. Когда мы зашли в этот город, дали задание все квартиры прочесать, ну штаб, батальон, фронт близко, мало ли, чтобы не было диверсантов каких. И я был тогда поражен – в каждой квартире швейная машина Зингер. Теперь-то она и у нас есть. По линии супруги бабушка Зингер этот оставила. Вот. И, когда к этим чехам приходишь, можно объясниться, они говорили – вот этот стол вы можете забрать, это немецкий. Можете брать. А вот это наше. Ну мы говорим – ничего мы не забираем. Они относились очень доброжелательно. Очень доброжелательно, словаки и чехи.

- А личным оружием приходилось пользоваться?

- Нет. На освобожденных территориях – нет. Там не нужно было уже. В наступлении в немцев стреляли, приходилось. Вы знаете, опять же в апрельском наступлении, видимо перепутали задачу и сказали следовать за танками. И пехота, это я уже потом, когда стал офицером, понял. Тогда-то не очень я это понимал. Танкисты никогда сами без сопровождения не должны. Напрямую где-то 100-200 метров за танком. И вот, когда мы шли за этим танком, я все время сзади танка шел, а не в промежутке. Не я один, а все так. И вдруг, подали видно команду, танки не туда идут. А немцы такой огонь вели. Танки развернулись и назад. И мы. Вот здесь пришлось отстреливаться.

- А какие-то трофеи брали?

- Нет. Мы ничего не брали, даже часы, даже мелочь какую-нибудь. Вы понимаете, среди солдат почему-то бытовало: это может обернуться комом против тебя. У нас было такое убеждение, что возьмешь трофей – будет плохо. Я нигде ничего не брал. Ну, долго я анализировал и, почему, объяснить не могу. Не мое – нет. Нет и все.

Но у меня тогда были трофейные сапоги. Маршем, когда шли, вот уже война закончилась. Немецкие, чтоб не крутить эти обмотки. Ну, а командиру роты я сказал: «Ну, уже не могу в этих ботинках, уже истрепались». Он говорит: «Ну подойди, я сейчас переговорю там, с начальством и так далее». Дали мне сапоги действительно немецкие. Но это не я брал, мне дали.

И Девятое мая мы встретили День Победы в госпитале. А там еще сделали, как бы курсы комсоргов. Я получил звание сержанта. И направили меня тогда в Прагу. А здесь опять военные действия. Мы там 10-го, 11-го и 12-го еще воевали. Но говорили. что некоторые сопротивление вели даже 14-го. Начальник штаба дивизии, по-моему, Грачев его фамилия, даже погиб. Где-то 12-го или 13-го мая.

- А там время на час позже идет, или раньше, не помню уже. То есть, в Польше тогда было четыре утра, когда объявили капитуляцию. Что тогда творилось, это было невероятно! Такой был восторг, это неописуемо, вот, это был восторг. Ну, после этого разрешили, привезли, видно пиво. Дали. Все напились. И я грешным делом тоже взял. А потом понос. Вот, такой эпизод.

Ну, а потом, значит, на радостях пошли наши ребята в село, там их пригласили. Типа такой вечеринки. Некоторые тоже перебрали или что-то, я не помню. И их всех в подвал. Но я-то там не был. А они, один взял, какой-то соломы, или что-то там было. Поджег, и этот дым пошел в госпиталь. Ужас, творилось что. Ну, потом они быстро это ликвидировали, разобрались. Я Вам скажу, почему. Дело в том, что в последнее время, я вам не говорил, только называл возраст. Люди, которые получили определенный срок, то есть те заключенные, которые сидели, если он прошел войну, ранен или участвовал, у него скашивали срок и он как все, такой. Искупил свою вину кровью. Но у него эти все старые привычки остались, Вы понимаете. И вот этот и поджег соломы, это кто-то один из них сделал.

Ну, разное было. Я еще помню такой случай, это уже после войны, в 45-м году, меня старшиной, тогда назначили. И я повел эту роту в кинотеатр. А эти уголовники, которые были, они остались. Они оттуда вышли и там что-то натворили. Ну и пришли, шум подняли. Я подал команду: «Выходить нельзя!», потому, что кино идет. Я вышел, а здесь толпа. И они меня на руках доброжелательно вынесли и сказали – молчи! Вот. Я им говорю: «Дайте вернусь, роту выведу». Я вернулся, роту вывел. И увел. А мы в лагере были. Задали такой шум. Так, что были определенные в этой среде, которые отсидели по старым. То крали лошадь, то еще что-то. Но их находили и наказывали.

Я по службе котировался хорошо. Семь лет я был рядовым, хорошо котировался и стал офицером и так получалось, что у меня звание всегда отставало от должности, которую я занимаю на две выше. Я старший лейтенант, а занимаю должность майора, я капитан, а занимал должность подполковника, Вы понимаете. И вот какие-то там были нестыковки. Я не могу объяснить, почему. А нигде у меня ограничений не было.

Ну вот, на Всеармейское совещание в Кремль попал я в 60-м году. С Дальнего востока, тогда я на Сахалине служил. Ну не знаю, почему так все складывалось. Даже на проверках инспекции, я же политработник, а не командир.

И вот идет проверка. Здесь ставят задачу, всех стрелять. А перед этим, значит, устные задачи решать. И так получилось, я сел справа командира батальона дивизиона, там начальник разведки. Я решал, решал, а потом, он же формулу начал, и я по его формуле довел до конца. Он посмотрел у старшего лейтенанта, начальника разведки, Григорян, а тот – у другого. И получилось где-то сорок офицеров сидели, выполняли задачи, а на отлично – один я. Вы понимаете. Вот такие моменты были. Вот, даже в Тульчине, да и везде были. Я сам не пойму, почему так было.

Вот как-то раз инспекция пришла. Полк 17 лет не может получить хорошую оценку. Начальник артиллерии перед этой самой проверкой, раз – и в госпиталь. Командир полка и говорит на «п», конец. Я говорю: «Товарищ подполковник, нет! Издайте приказ, назначьте меня начальником артиллерии. А я соберу партком, возложу обязанности секретаря парткома на заместителя, и я буду выполнять обязанности». А призвали гражданских людей в армию, которые были. Это три роты и танковая. И он это все сделал, значит с Тульчина во Львов, на этот полигон. И я уехал. Там и стрельбы провели. Но, поскольку я до этого 10 и более лет в артиллерии, то, что я Вам рассказал, мы не лыком шиты, я разбирался в этом деле неплохо. Ну и стрельбы мы провели, все и получили хорошую оценку.

Приехали мы эшелоном в Хмельницк, и здесь вдруг видят, что, хорошо у нас выходит, решили, видимо, еще проверить подводное вождение танка. А здесь же ни разу не этого было. Выстрелили. Я механикам и говорю: «Приказ: в первом танке я веду, рычаги самостоятельно вправо, влево не дергать. Я буду говорить. И – вперед!». И весь ответ. Я-то ведь подводное вождение в жизни не водил. Но теоретически-то я знал, как надо. Сели мы, вышли. И опять хорошая оценка. Здесь уже, знаете, никуда не денешься.

Приехали в Тульчин с Хмельницкого, это Винницкой области. И этот командир полка, хороший человек, подготовленный, в Штабе армии работал в артиллерии, говорит: «Иван Иванович, ну уж теперь нам точно конец!». Я говорю: «Как конец?». – «Приказали весь офицерский корпус 11 километров принять кросс». Я говорю: «Хорошо. Постройте, начальник штаба Вам доложит по уставу, как положено». А я на один шаг сзади стою. Я уже начальника артиллерии сдал, уже замполитом стал. И говорю: «Предоставите слово мне». Он ничего. И тогда я сам говорю: «Я выступаю». И говорю: «Товарищи офицеры, у нас очень хороший результат. Мы очень благодарны комиссии, что нам предоставили и физическую подготовку посмотреть. Приказ: Командир полка и я вместе бежим с вами. Вы должны обогнать меня и командира полка. Сзади – ни один! Это приказ. Кто нарушит этот приказ, вы последствия знаете, какие будут. Увольнение». И некоторые уже там – «Ой, Иван Иванович!». А у меня очень пальцы натерты там были, ну, немеют. Командир полка и говорит: «Я не пробегу». Я говорю: «Ну хорошо, километр-то вы же пробежите». – «Ну, километр и все». Так вот, я говорю: «Что я вам советую. Комиссия едет на машине. Первый раз где-то пол километра или где-то около того, они остановят и вас будут приглашать в автомобиль сесть. Ни в коем случае не садитесь. И – дальше бежим. Бежим дальше, а второй раз, когда предложат, ни в коем случае не отказывайтесь»

И я ему говорю: «Вы знаете, вот, когда-то я в школе учился, мне такую байку рассказали: Батюшка заходит к одним в дом, в семью. И попал как раз на обед. И предлагают батюшке: «Батюшка, садитесь с нами, поужинаете и так далее». – «Нет, нет, нет, спасибо». А батюшка целый день голодный. А второй раз его не стали приглашать». Я говорю: «Так он голодным и остался. Так вот, чтоб у Вас так же не было, Вы ни в коем случае не отказывайтесь второй раз, садитесь». И мы тогда вложились в оценку «удовлетворительно» 11 километров. И вот, полк получил хорошую оценку.

Мое пребывание секретаря парткома, кончилось, положено было два года. И меня выпросили на новую, ехать, искать новую должность. Они здесь искали мне должность, предлагали начальником тыла. Они очень хотели меня оставить. Но я тогда отказался. Ну и вот так это было.

И вот такой один эпизод. Это было в Виннице. А я тогда уже был полковник, я полковник уже 30 или 40 лет скоро будет. И подполковник мне тогда говорит: «Ну зачем куда-то ты поедешь, давай ко мне в госпиталь и будешь». А в этом госпитале было отделение специально для летчиков. И тогда там был Джохар Дудаев – этот чеченский президент теперь – он служил тогда начальником штаба дивизии в Таллинне. Всего было у нас в Советском Союзе, уж я-то знал, три дивизии такие. Авиации, дальней авиации, которой не было. Ну и его, перед назначением, чтобы не было там освидетельствования – направили тогда в Винницу.

Он полковник, я полковник. Стол нам выделили отдельно. И пошли у нас разговоры. Поскольку я в 60-м году был в Кремле, было Всеармейское совещание Советского Союза. А я на Сахалине тогда служил и мне было что рассказать, ну интересно было и его послушать.

И вдруг, когда я стал рассказывать вот то, что про Киев, как собрались мы, значит, у телефона я сижу, и, как сейчас помню, Коржиневич, по-моему, генерал-лейтенант или…звания сейчас точно не помню, ставил задачу командиру дивизии. А почему я это рассказываю. Этот Джохар Дудаев после нашей так сказать совместной беседы, уже отговорили много, и начал крыть Жукова: «Жуков такой-то, Жуков такой-то!». Я говорю: «Джохар!», уже по имени стали. Я в жизни не ругался и не ругаюсь, а здесь настолько меня вот этим он за живое задел и говорю: «Джохар, ты знаешь иди куда? Ты пешком под стол ходил, а я слышал, как Жуков командиру дивизии ставил задачу!». А он же был Жуков зам Верховного, по-моему, и говорю: «Если бы ты это услышал, а то здесь ты мне рассказываешь!» и так далее.

А потом я задумался, по какой же причине, Дудаев Жукова ругает, как же так. Три дивизии в Советском Союзе, ЦК, я ведь тоже в Кремле был, знаю, как это. И его назначают командиром дивизии. А один из командиров дивизии на Дальнем Востоке тоже в Виннице, и мы с ним знакомы, встречались. И стал анализировать, искать ответ, в чем дело. Оказывается, Жуков был заместителем или кем-то, по депортации чеченцев из Крыма. Ну вот так мы с ним тогда разошлись нехорошо. Ну, я моральное право имел. Я, во-первых, был, я не помню, на сколько лет, но, видимо на лет 15 или около того, старше его был, и он еще начинает героев ругать, нехорошо это.

- Понятно. Ну, у меня все с вопросами, в общем и целом, так что спасибо большое.