Юдина Анна Григорьевна

- Это и моя девичья фамилия, я не меняла. Сама – 1923-го года рождения. Родилась – Перевозский район, село Вельдеманово. Нас было десятеро человек у тяти. Шесть сестёр, четыре брата. Родители были простые крестьяне. Потом колхозники стали. Как бы сказать, всё время все погружались в какие-то труды. Что-то всё время делали. Учились в школе, дома делали дела. У нас сады громадные были, участки громадные были с картофелем. Это всё везде надо прополоть, яблоки собрать вовремя и сдать их вовремя на пункт, чтобы потом перевезти на завод. У нас село очень большое, всё в садах: его не видно. Да, до тысячи домов, и их – не видно: все в садах! Яблоневые сады. Мы, маленькие, только и знали, что собирать яблоки, грузить и сдавать. Пункт большущий был в селе, который принимал их и потом сдавал на завод.

- 1932-1933-й годы. Голод – Вас затронул?

- Немножко… не так чтоб… в основном – потому, что мы были крепкие крестьяне крепкого хозяйства. У тяти много было детей-то. И все как-то были в труде: вот бедности большой мы и не испытывали. Яблок – много, продаём… во всяком случае – на валенки себе всё равно заработали.

- В 1941-м году Вы учились в школе?

- Я поступила восьми лет в нашу Вельдемановскую школу, кончила семь классов. И в 1939-м году поступаю в Арзамасское педучилище. Договорились с группой, шесть человек из нашей школы. Школа была большая, три параллели… это – деревенская школа, сельская! А, Б, В. Год проучились – Финская война началась. У нас учитель ушёл туда добровольцем. Так и не вернулся оттуда, преподаватель русского языка, наш классный руководитель. С нами переписывался. Тогда во время учёбы сильно была направленность такая патриотического воспитания.

Пример приведу. Вот до войны, это Финская война, вот значит, урок математики. Учитель, математик. В этой руке у него – принадлежности: транспортиры там, и линейка, и мел, и всё прочее. А под пазухой у него – газета: «Комсомольская правда». Там уже новости. И он, прежде, чем начать математику – сначала прочитает из газеты выдержку о Зое Космодемьянской [Так у автора. – Прим. ред.], потом про других тоже это всё. То есть всё обучение было какое-то воспитывающее…

- Как Вы узнали о начале войны 22-го июня 1941-го года?

- Так. Слушайте, это тоже интересно.

Мы сдали экзамен первый, переходим со второго курса на третий. Это дело было в июне-месяце. Мы сдали экзамены сегодня утром, всё, собрали манатки. Это в Арзамасе, в общежитии при педучилище мы жили после Финской войны снова. Потому что в войну нас выселяли. У нас педучилище было предназначено для госпиталя, поэтому мы были выселены, но ходить туда – ходили, потому что сдавали кровь раненым. Там не было такого, чтобы очередь, что ли... тут – раненый лежит с Финского фронта, тут – мы. От нас к нему перелили, чайку стаканчик выпили, и – пошли.

- Раненых с Финской много было?

- Госпиталь целый! Вот нас и выселили из педучилища под этот госпиталь. И мы скитались по каким-то школам города. Потом, когда закончилась Финская, всё опять утихло – и нас в педучилище снова заселили и даже выделили несколько комнат для жилья. Учитель с семьёй – и несколько комнат для студентов.

И вот экзамены мы сдали, всё спокойно, все книжки там, что у нас, постельное бельё сдали... выходим на улицу к вечеру. Наш поезд идёт в двенадцать часов ночи от Арзамаса. Зачем нам там было болтаться? Мы – кучкой, нас ведь много идёт, мы в любое время дня и ночи можем кучкой-то идти, не бояться. А после войны всё-таки с хлебом было трудновато. «Давайте возьмём городского хлеба маленечко в деревню попробовать». И вот мы сходили, взяли хлеб. Была карточная система. Взяли хлебцев немного себе на дорогу.

Солнышко высоко, поезд долго не придёт. И вот мы, значит, стоим под закатом. Весёлые, в приподнятом настроении. Наш комендант общежития с женой идут: «Вы чего хабалите так? Вы чего, радио не слышали?» Мы уже радио не слышим давно, потому что мы вышли уже из педучилища, а радио – там в коридоре. «Радио-то как изменилось, радио-то того, – говорит, – нету уже. Не такой голос-то. Что-то такое плохое будет». Он нам накануне вот это говорит! «Что-то такое плохое будет. Да ещё лётчики прилетели».

А в Выездном уже стояли – какая-то часть… видно, из-под границ, которая уже вовремя отступала, когда «без объявления»-то началось, значит. «На западной-то границе – неспокойно. А вы тут смеётесь!»

Мы маленько, правда, приосели. Но а как не смеяться-то? Мы же на третий курс перешли, все сдали зачёты хорошо, успешно. У нас на душе легко, как всегда у студентов-то. Ну, ничего: дождались поезда, сели и уехали по домам. Пришли домой в четыре часа ночи (около двух часов поезд к нам подошёл, и ещё мы десять километров ночью прошагали) – и спать легли дома. Вдруг в восемь часов меня мама будит: «Нюра, вставай, я пойду в сельсовет, меня в сельсовет вызывают. Там, видно, война началась, говорят». Вот и я только узнала в восемь часов утра по-настоящему, что война началась. 22-го июня.

По всем уже объявили, народ стали собирать. Я-то сама не пошла, а только колхозников собирали всех около сельсовета. Вот я тут и узнала. Через какой-то момент, ну сколько-то, может неделя – уже стали забирать людей. Я говорю: село большое – есть кого забирать в армию.

И через три-четыре дня к нам – эвакуированные: из Латвии, Литвы… Стали их размещать по нашим домам на квартиру. Если есть пустой дом – пустой дом занимают. Во всём селе этом. Им, правда, понравилось. А что им понравилось? Только они расселись, вот приехали – что делать? Сели на ступеньки, сидят. А у нас в селе «чай», как какое-то слово лишнее. Присловье, присказка. «Ты чай куда пошла?» Понимаете? И вот эти эвакуированные – не знают, что делать, сели на лавочке. Соседка идёт свою корову загонять, табун пришёл. Кричит: «Таня!» Таня гонит коров. «Таня, чай корова-то пила?» - «Пила». А эти эвакуированные сидят и говорят: «Эх, в какое село-то мы попали богатое. Коров-то чаем поят». Это вот у меня осталось на всю жизнь в памяти.

- Как в селе относились к эвакуированным?

- Нормально. Они работали. Но – они у нас недолго почему-то были. Их всех организованно – латышей, латвийцев вот этих вот – опять в другое место отвезли. Мы к ним – нормально, условия все были. Нашим колхозникам, может быть, даже хлеба не дадут, а им первым делом дадут уже. То есть норма эта…

Что им там понравилось, не понравилось – это дело сельского совета. Вот факт в том. Но две женщины… нет, одна. Одна женщина старенькая осталась при двух тоже пожилых женщинах: старые девы. Они не молильщики, а вот свадьбы всё справляли, невест наряжали. И она, эта эвакуированная, не уехала из нашего села. И она убила этих женщин: думала, что они богатые. А они только наряжали невест хорошо. И она хотела уйти – а никак, пришлось ей сдаться. Её засудили потом. И такие случаи были… эвакуированные-то. Хоть к ним и хорошо относились, а они к нашим-то – не больно хорошо.

И нас через какое-то время вызывают в педучилище. Досрочно начинаем учиться. Нас вызывают в августе-месяце с тем расчётом, чтобы раньше кончить. А нам ввели в программу сельское хозяйство изучать. Мы обучались трактору. Трактористов-то всех стали сразу поголовно забирать. Этих всех мужчин сельских. Значит, мы должны сесть за трактор.

У нас и педагогика, и сельское хозяйство – всё вместе совмещалось. А с фронта-то передают – и по радио, и по газетам – страшное дело-то! Представьте себе, какое настроение у этих студентов. Конечно, идти защищать Родину! То есть само патриотическое воспитание как-то с кровью было, с кровью в нас вошло. И мы, комсомольцы, уже пришли комсомольцами, стали добиваться, чтобы нас взяли в армию. Комсорга выделили: «Хлопочи, что мы пойдём в армию!» Да.

Родина в опасности, нам хочется быть чем-то полезным. Мы сдаём, что у нас есть. А – худенькие, норма же хлеба была такая. [Показывает полпальца] Всё равно мы идём сдавать кровь в госпиталь!

Характерный тоже признак. В педучилище пришли сдавать кровь. Вдруг вот такой вот пацанишка бежит, любимец этих раненых. Вместе с танкистами: танкисты были раненые – и он был раненый тоже. И он, значит, тоже попал в наш госпиталь, Ванятка, да… Ванятка, мы ему тоже тут кричим: «Ванятка, Ванятка!» Любимец. То есть война не считалась, кого ранить: крупных людей или маленьких – всё равно. Но его вот танкисты не бросили, привезли в госпиталь к нам в Арзамас туда.

Хлеба давали – столько, ой… всё равно: Родина – в опасности! Всё равно у нас был вот порыв такой! Ты никто, ты частичка вот этой вот Родины. Сейчас это не понять никому, какой был настрой. Родина – в опасности, я – должна чем-то помочь. Могу я кровь сдать? Можешь – сдавай. Может быть, ещё чем-то таким… помощником где-то что-то сделать полезное…

Самое полезное дело – вот какое у нас, у студентов, было: зимой (это первый год войны) снегу было – по крышу всё заносило, очень большие были снега! Дороги железнодорожные заносило. И мы по ночам чистили междупутье, чтобы поезда с ранеными из-под Москвы могли добраться из первого Арзамаса, до второго там Арзамаса, разгружать их нужно было в госпиталь. Грузили этих вот раненых, разгружали, кровь сдавали, чистили междупутье…

Это – не учёба, это – ночью! Нас поднимают среди ночи – пошли! Там шесть километров идти пешком от общежития. С лопатами… дают нам лопаты – и мы с лопатами идём междупутье чистить. А снега были, – я говорю, – выше крыши! Вот этим занимались. То есть мы как-то уже были готовы к патриотизму заранее.

Вот стали хлопотать, чтобы девчонок брали. Глядим – ходят в Арзамасе девчонки-то в военной форме, а это – медики! А что нас не берут?! Давайте и мы, давайте и мы, комсомольцы! И начали хлопотать комсомольцы, чтобы взяли девчонок в армию. Парней-то у нас безо всякого берут, а девчонок-то не берут! Только медиков берут, а мы – учителя! Нас – никуда не берут!

И вот, значит, когда началась война-то – часть, в которую я потом попала – они первые пострадали, вот! Они были пограничники где-то на западной границе. А у них посты были ВНОС-овские [Воздушное наблюдение, оповещение и связь. – Прим. ред.]. Как только «вероломное нападение» началось – по ним по живым всем прошлись!

- А когда Вас призвали…

- 22-го апреля 1942-го года. Ну разве не глупость была? Меня, значит, завтра забирают в армию – я маме звоню вечером: «Мама, меня завтра в армию забирают, привези мне ложку да сухариков». Это за восемьдесят километров надо на поезде приехать! А нас из педучилища будут забирать десять человек! Из моего класса, где я была комсоргом – пять человек, и ещё пять из других двух параллельных.

Мама приехала, и мамы другие приехали. Нас погружают в эшелон – и везут до Лукоянова, где формируется наша рота. Вой был – жуткий! А я поглядела – мама плачет, все плачут… ушла, у меня – ни слезинки. Сейчас – без конца слёзы льются, а тогда – ни слезинки. Говорю: «А чего это мама плачет? Родина в опасности, а мама плачет. Родина в опасности, Родину надо защищать, а мама – плачет. Я должна защищать, я молодая!» Понятно? Вот насколько был патриотизм. Чего мама плачет? Родина в опасности!

- Кем Вы стали, какую должность Вам дали?

- Нас солдатами призвали. А дело вот в чём. Та часть, которую мы заменили – она стояла на западной границе – по ней прошлись немцы, и осталась небольшая кучка… где-то, кое-как – смогли они вырваться. Небольшая кучка от части осталась, вот от этого 29-го отдельного батальона наблюдательного, ВНОС-овского. Это где Ровно, там. Немцы прошли по телам наших наблюдателей. Вот поле, они сидят наблюдают в поле – а там идёт наступление. Их часть – за одну минуту... и в основном погибли они в этих вот наступательных боях. Те, которые сумели схорониться – несколько там, человек пятьдесят, наверное, так примерно. Остальной части, как таковой – нет. И они, эти вот, которые схоронившиеся – они отступали, где из окружения выходили, где как, и попали они в Выездное к нам в Арзамас туда.

- И Вы присоединились к ним?

- Нет. Они там только скапливаются, эта частичка-то. И вот в Выездном скопились. А части-то – нет! Их сотни нет даже, человек пятьдесят: командиры только остались. А те, которые подальше были в тылах – они остались, конечно, живыми, они смогли вовремя «отступить».

А мы стали хлопотать вообще, комсомолки: «Как это так? Парнишек – берут, а девчонок – нет?! Что мы – хуже, что ли, их?» Не обязательно медиками быть. Мы всё-таки сами учимся – а сами хлопочем, комсомол заставляем хлопотать, чтобы девчонок взяли в армию, вот как получилось.

И потом вышло распоряжение: девушек – можно мобилизовать. И мы – первыми: из педучилища нас – десять человек! Сразу-то – нас много было, но потом, когда послали проходить медосмотр – кто по зрению, кто по слуху, кто ещё что-нибудь… не прошли. А десять человек нас – взяли из педучилища.

И эта часть, которая в Выездном-то – вот эта, остаточки – они начали пополняться за счёт девчонок. И вот мы первыми, наш девчоночный набор, оказались в армии. 22-го апреля. Батальон был сформирован в Арзамасе. Восемьдесят человек девчонок из Арзамаса, шестьдесят человек девчонок из Вадского района. А дальше – надо ещё пятьсот человек набрать! А остальные районы – Лукояновский, Шатковский, все до Первомайского вот по той дороге. Изо всех этих районов выбрали девчонок-комсомольцев, и – в армию! Вот мы – первый девчоночный набор. И нас пятьсот человек – в эту часть, которая находится в Выездном.

То есть эти парни, которые там были – кто они там, сержанты, где кто – они должны нас обучить военному делу. И вот они нас обучали в Арзамасе какое-то время. Штаб у них там был. А потом нас всех как таковую часть сформировали. Мы на охране города Горького были, обучались. То есть мы проходили школу прямо на этом поле боя.

- Какой была Ваша задача?

- ВНОС. Воздушное наблюдение, оповещение и связь.

- 1942-й год. Немцы сильно Горький бомбили?

- Мне рассказывали. Я – так точно-то не в Горьком была, мы далеко от него стояли. Но здорово – автозавод. Вот одна рассказывала, я где-то с ней вместе была… то ли в больнице, то ли на отдыхе. Она говорит: «Меня послал командир куда-то, то есть начальник: «Иди туда-то вот». Я только ушла, – говорит, – а кааак весь цех! – погибли все. А я, – говорит, – чудом осталась одна». Здорово бомбили, здорово.

- Вы попали в батальон ВНОС’а. И там проходили подготовку?

- Да. В Лукоянове. А вот суть нашей подготовки. Мы должны знать все немецкие самолёты, их марки: их где разведчик, где бомбардировщик, где ещё кто. Вообще все самолёты мы должны знать: и немецкие, и советские. По силуэту, по звуку, по скорости. Вот изучали мы всё…

И сначала у нас была телефонная связь. Мы по телефону сообщали, что наблюдали в Лукоянове.

- Вы были наблюдателем или связистом?

- А всё одно тут. Сначала – постояла я на посту, потом – иду к телефону…

И вдруг – нас на Курскую! 24-го февраля мы уехали [Так у автора. – Прим. ред.]. 1943-го года уже. «Дуги» никакой тогда не было. Курск – это потом уже стал важным. Знаете, по радио что передавали? «На Курском направлении идут бои местного значения...» – всё время по радио только это давали: «местного значения». Как Курск освободили – мы тут как тут. А маленько всё время расширяют постепенно «местные бои»… Одно село пять раз из рук в руки переходило за день: вот какие это «местные бои» были!

Насчет самолётов – ничего не передавали… где, чего, что... но выступ-то вот этот – уже образовался. Как они пошли, как дёрнули сразу – их не остановить!

- Вы, я так понимаю, вошли в подчинение Центрального фронта…

- Отдельный радиобатальон, мы как-то подчинялись Рокоссовскому. Центральный фронт, всё правильно.

Знаете, как? Когда он приезжал в нашу часть, Рокоссовский – сначала, значит, выстроились мы – проверил. «Девушки – богатыри!» А мы – такие! И уже потом он нас стал богатырями звать.

Нас отсюда из Арзамаса повезли в Курск. 11-го апреля мы поехали [Так у автора. – Прим. ред.]. И ехали – долго-долго. Приехали месяца через полтора. Вот, 22-го мая. Это мы всё время были в вагонах. Это, представьте себе – не мыться! Там дальше ехать нельзя, там всё на дыбах. Подъезжает санитарный вагон – мы идём в баню, моемся, тут входим, грязное сдаём, чистые выходим опять, опять в свой вагон. Приехали, около станции разгрузились – а наши пошли в центр, где должно знамя находиться. Понесли знамя – а их начали бомбить, они под бомбёжку прямо попали, эти вот девчонки.

- Какие были Ваши дальнейшие действия?

- Всю «Курскую дугу» мы были там. Что из себя представляет «Курская дуга» до танкового сражения? Это ад, в прямом смысле слова. Значит, в чём заключается? Самолётов больше сотни летает немецких: бомбят. Наши вылетают. То есть в воздухе идут воздушные бои. Те бомбят, тут взрывается. То есть днём – темнее, чем ночью. Ад был. Не видишь друг друга, настолько было темно! Вот это – днём. Вот такой вот это ад, «Курская дуга» эта. До танкового сражения, ещё это до тех пор, когда начали называть «Курскую дугу»!

В воздухе всё время идут бои. Мы замаскированы на земле, но – боимся: немецкие-то самолёты летят, бомбят. Летят бомбить что-то, а их не пускают. А им куда-то бомбы-то надо… они, куда ни попадя, бросают везде. Тут уже вот страшно, потому что кто их знает, как он… а вдруг – нас?! А их не одна сотня летает над нами. До трёхсот самолётов ведь летало по Курской дуге в день! Это страшно, конечно. И день был как ночь, да.

Глядишь, что там творится, стоишь на посту. «Ленка, что там творится – пойди, погляди, чего». Ленка идёт. Потом в пяти шагах: «Стой, кто идёт?!» Не узнаю, что это Ленка, а она – вся в пыли, в дыму… потому что попала под взрывную волну. Её-то не тронуло, а это – грязь, пыль. «Ты что?» - «А вот так и так…» - «Что там?» - «Да нет, там никаких разрушений-то нет». То есть сплошной был ад. Стена одна сплошная, темно. И это ещё про танки разговоров не велось!

- А началось танковое сражение... что-нибудь для Вас изменилось?

- После танкового сражения – да. Тут выпрямилась «дуга». И мы пошли вперёд, и мы прямо и влились в Первый Украинский фронт и пошли с Первым Украинским фронтом уже на Украину. Пошли её освобождать.

Наш батальон не принимал участие в форсировании Днепра: это южнее было, а мы вот севернее.

Дальше – надо было Польшу освобождать… в Польше жили. То же самое: вели наблюдение. То есть Украину освободили – на Украине пожили.

Что на Украине страшного было? Когда отступали немцы в этих лесах-то, «лесные братья»… бандеровцы. Мы боялись слишком бандеровцев. И они нападали. На один пост у нас напали на девчонок, а мы – одни девчонки! А там из лесу-то кто их знает, сколько… Собирали-собирали – а у нас, наверное, человек семь мужчин-то только и набралось, послать на помощь-то! Вот отбились, только ранили девчонку тогда… А им не столько нужны девчонки, им нужны были радиостанции наши!

В Курске-то мы обучились на американские радиостанции, они нам поступили на каждые пять человек: средней и малой мощности. Это радиостанция – вот такой вот ящик! Двенадцать килограммов! Моторчик. Динамо-машина. Мы сидим, как на детском велосипедике, крутим – и вот: «Алло, алло, в воздухе тот, тот…» Так вот, с этим вот моторчиком – мы и дошли до Берлина.

- Передавали – ключом или голосом?

- Всяко. Ключом в основном передавали, когда нужно что-то засекреченное. Это – кодом. А голосом – «скорей, скорей, там воздух, тот, тот, скорей туда!» Зенитчикам, например, передать. Где они там что будут раскодировать?! Недалеко, например, зенитная часть стоит. Ей тоже надо передавать. Радируем им, если нет телефонной связи. Где нет телефонной связи – радиосвязь, а где есть – так. Мы – следили за воздухом. По нашему сигналу – зенитчики открывали огонь, истребители вылетали…

- Анна Григорьевна, Вы прошли Польшу и участвовали в Берлинской операции…

- Да. В Берлинской операции. С чего тут началось? Польшу освободили – всё вроде в норме. Вступаем на германскую землю. Ну, слава богу, недолго уж остаётся. И вот, значит, нам было задание на последний этап: там перебросимся. Кюстрин. Дошли до Кюстрина, весь батальон в нём стоит. Нашей роте дали задание: несколько человек, поста три, должны будут на передовой принимать сигналы для ослепительных… прожекторов. Принимать сигналы от Жукова – и передавать им. Прожектористам.

Вот мы, значит, выехали, под вечер подъезжаем к этим… там, где находится в подземелье Жуков. Мы – к нему туда, за заданием: какое, где нам?

А с Первого Украинского Нас перевели на Первый Белорусский, и вот там наша часть была – радио, эта ветка. Нас снабдили американцы своими радиостанциями средней мощности. Что они из себя представляли, я рассказывала.

- Да-да, динамо-машина.

- Крутим – и работает. Когда не крутишь – не работает.

Значит, это – самое основное, Кюстринское направление. Там должно уже, если только это мы прорвём – то и Берлин уже, считай… до Берлина почти доходим. Это – одна оборона, а следующая – уже только под Берлином под самим. Зееловские высоты, Зеелов, да. Мы все звали их не Зееловские, а Зеелов. Это третья или четвертая линия обороны была.

И вот мы как раз из Кюстрина – у Жукова в его подземелье. Я не была у него в кабинете, там командир только. А мы всё равно сидели у него в прихожей, как говорится. В подземелье, под семью накатами. Семь накатов! – неплохой блиндаж, хороший такой, крепкий.

Когда стали спускаться к нему туда за заданием, там кричат мне: «Анька, смотри, луна взошла! Погляди, через какое плечо.» Если через правое, то всё будет благополучно, если через левое – то живы не будем. Я поглядела: «Зинка, через правое».

Там мне плохо показалось: это плохая примета. Идём на смерть. А всё равно какая-то уверенность была в себе, что мы сделаем всё так, как надо. Какая-то вот… не было панического такого настроения, только вот такая уверенность.

Значит, получили задание от Жукова. Сказал командир, где мы должны расположиться по ту сторону Одера. Там – немцы, но наши вклинились в эти немецкие траншеи на несколько километров… около трёх было наших-то. Вот мы должны попасть на немецкую сторону к нашим, в их окопы.

С заданием от Жукова едем на переправу через Одер. Ночь, самолёт летает. Ни одного больше самолёта – ни нашего, ни немецкого, только один немецкий самолёт летает, развешивает фонари. Фонари – такие, что иголку найдёшь на земле! В траве даже – и то увидишь! Вот насколько было всё светло. И мы старались от этого огня в сторонку, от света. То есть где темно. А он не стреляет, он только развешивает по дороге это по своей. И вот мы значит, стоим… сидим, ждём, когда наша очередь. А там на переправе контролируют, когда нас пустят.

Только он улетел, эти огни погасли, мы – раз! – через Одер-то! Что тут было, конечно, не передать… такая махина рванула! Кто прошёл, кто как. Мы – ехали. А с нами был ещё прожектор на машине, и мы к ней были прикреплены. Жуков нас прикрепил к этому прожектору. И мы движемся с этими прожектористами. То приехали на лошадке – а теперь уж на машине с радиостанцией.

Ну, пропустили. Проехали Одер на ту сторону. Больше нам ничего не надо.

Батюшки, какая красотища-то! Живы, проехали – самое главное. А я – боюсь воды вот прямо не знаю как! А сама переправа вот так вот жужжит прямо. Ну ладно, всё спокойно.

Только проехали – народу много, движение такое большое, солдаты везде. Как-то вот это напоминает мне около Дудина монастыря такой же вот как-то вид… [Показывает] …тут вроде горка – и тут горка, и дорожка такая хорошая.

Мы идём тут так, и вдруг – самолёт слышим! А у нас слух-то – уже намётанный. Мы по любому звуку определим, что за самолёт летит. А он летит – и стреляет по дороге нам навстречу. Беспрерывно из пулемёта на бреющем полёте. Что делать?! Он уже близко… «Товарищ командир, что делать?!» - «Выпрыгивать!» А с нами прожектористы сидят, которые должны потом ослеплять немца.

Куда наш этот спрыгнул – мы не знаем. А мы, девчонки, в эту сторону [Показывает] – и маленько откатились от машины. И самолёт на бреющем полете по нашей машине «тра-та-та-та-та!» прошёлся: прожекториста убило и девчонку. Они как сидели – так и остались сидеть… по ним прошёл этот самолёт.

Когда всё кончилось – только девчонка и этот командир прожекторного расчёта оказались убиты. И так там и остались. Потом после уж мы узнали, когда другие наши ехали мимо – говорят: «Мы вот этих похоронили на второй день». Они не из нашего полка были прожектористы.

А мы взяли свои сумки, радиостанцию, вещи свои, свой груз – и пошли пешком. И – сами не знаем, куда. У нас нет сопровождающего. Вдруг какой-то парень подходит, говорит: «Вы то-то, то-то?», – спрашивает командира. «Да». - «Пошли, я вас проведу. Вам куда надо?» А нам куда надо? Нам надо принимать от Жукова команду, передавать прожектористам, когда вовремя слепить немцев. Вот наша задача была. А у нас их нет, они погибли. Куда он нас поведёт – не знаем. Он не знает и сам…

И командир наш тоже как-то в растерянности. На самом деле тут рассеешься. И тот – так повёл нас полевее… слышим уже – немецкая речь недалеко! А там – шли бои, ночью тоже шли схватки, за каждый сантиметр земли шли бои. Вот окоп немецкий – вот окоп недалеко наш. И наш старается выбить их. Тут идет тихая борьба. И когда вот этот сантиметрик они отвоюют, это же радость! Мы же на немецкой территории находимся. Тут у нас только небольшой плацдармик, вот так вот, как говорится, зубами выцарапанный. И вот взяли мы эти радиостанции – и пошли.

Тогда дали нам другого сопровождающего. Потому что что-то такое нас вот этот первый сопровождающий неудачно повёл: чуть ли не к немцам. Мы слышим немецкую речь, знаем, что не туда, потому что наши тут три километра квадратных, что ли, заняли, наш плацдармик-то! А всё остальное – выбивают, каждый квадратный метр выбивают наши...

И второй сопровождающий этот – сразу же повёл! Сразу нас привёл на нужное место. Командир тоже за ним идёт. Он же тоже ничего не знает. И ночь кончилась. День, уже светло стало. Тут немцев недалеко видно. Кто-то ещё сказал: «Вот они за ночь ещё маленько окопчиков вырыли». Заприметили. Тут – дорога [Показывает], и наш окоп – кончился. И он говорит – этот, который нас сопровождал: «Вот здесь вот нам эту дорогу нужно переползти: вон там разрушенное здание, и вот в той ямке, в том котловане – мы с вами и соберёмся».

Мы стоим вот так вот все через бруствер глядим, куда нам через дорогу ту как бежать-то? А немцев – видно: окопы – считай, в метрах! «Только, – говорит, – ползком: иначе они вас заметят!»

А у меня – радиостанция, я – первым номером… мы меняемся всё время: то первый несёт, то второй, то третий. Кто радиостанцию, кто прибамбасы всякие тащит к ней, движок… динамо-машину… козелок тоже тащат: это – второй номер. Идут так, все по номерам. А третий номер ждёт, когда кого заменить.

Мы – пять человек девчонок идём. Первый номер – радист, второй – моторист, можно назвать, если так вот. И остальные в запасе, отдыхают. Всё время вот так вот: и день, и ночь дежурили.

А я говорю: «Товарищ командир, у меня радиостанция – двенадцать килограмм. А я такая щупленькая, маленькая. Это меня, – говорю, – раздавит сразу. Так быстро не смогу». Я говорю: «Товарищ командир, я, наверное, не доползу. Разрешите, я побегу». Он поглядел, говорит: «Ну, давай». Мне разрешили побежать. Я побежала. По мне – никто ни одного выстрела!

А до этого в меня уже стреляли немцы: один раз они видели мою пятёрку пальцев на бруствере: я хотела припрыгнуть, чтобы увидеть чего-то.

Пробежала – всё слава богу, и радиостанция жива. Вторая – тоже не стала ползти, тоже пробежала. А мы сразу – раз, и в этот вот как бы подвальчик… в яму эту. Так сразу и сели туда, чтобы нас не видать было больно-то. И вот – сбежались. И все прошли удачно, все пятеро пробежали.

Сидим… столько пережить – и поесть захотелось! Я только взяла… у нас с собой сухой паёк: яичко и кусочек хлебца. Я достаю яичко, ноги у меня внизу, я так в ямке в этой сижу. И вот достала, разбила, куснула разок, а руки-то – грязные. И яйцо-то потому полностью не расшелушила, а только чтобы без рук съесть. Куснула – вдруг с этой стороны, с противоположной – старичок один появляется, пожилой солдатик такой. По нашему-то – что нам, двадцать лет… конечно, мы молоденькие, а этот – если ему сорок лет, то он, конечно, «старик»!

Вот старичок какой-то нам на помощь приходит. «Доченьки, как неудобно вы сели…» - «Что такое? Вроде мы в гнёздышке». В этой яме-то из-под снаряда. «Пойдёмте-ка я вас отведу в укромное место».

Командир не стал сопротивляться: «Встать». Всё, яйца бросили, никакого завтрака больше нет – и мы двинули за этим старичком. Шагов, наверное, двадцать мы прошли – и спускаемся в бункер подземный. Он нас ведёт в укромное место. Только мы подошли к дверям, как говорится, этого бункера нашего – как в это время наше «гнёздышко» взлетело в воздух! Понимаете?! Каких-то пять минут вот, самое большое – пять минут это было время!

Эх, ты… и спасибо-то сказать старику мы не смогли, этому солдату-то, как он исчез… кто он был?

Это что-то прямо вот действительно... там мы спаслись, когда шёл обстрел: мы как-то вовремя выпрыгнули все через борт. Не выпрыгнули, а перекатились. И тут опять как-то нас Бог спас… не знаю, кому и молиться-то за такое спасение.

Ну, ладно: нас привели в этот бункер, отвели сразу место. Радистам – надо стол. Его делают из ящиков из-под снарядов. Скорей – один ящик, второй, третий, вот так. Дежурство сразу установили. Кто должен отдыхать – скорей в угол вот тут садись, сиди и отдыхай, спи сидя. А остальные – налаживаем радиостанцию и связь с Жуковым.

А те прожектористы у нас – погибли. Значит, нам дали других прожектористов, кому мы должны связь. Тут уже всё-таки всё было распланировано. Прожектористы подъехали. Радиосвязь – сама по себе, а телефонная связь – двадцать метров там, что ли, они в каких-то там метрах недалеко от нас. Рядышком – нельзя: всё рассредоточенно. Мы сделали связь нашу с ними. Соединили проволочную телефонную с этим прожектором, который должен ослеплять.

Стали передавать… от Жукова мы принимаем сигналы – у нас всё закодировано. Мы передаём им. Если радио испортится – у нас телефонная связь есть. Если телефонная связь испортится – у нас радио. А уж если на крайний случай – побежит кто-то дежурный туда, до них двадцать метров: уж добежит! То есть мы их полностью надёжно обеспечивали.

И вдруг – сигнал: «Луч»! Это мы приняли от Жукова сигнал «Луч», и передаём его тут же этим прожектористам! Прожектористы включают свои прожектора и ослепляют немцев на той стороне. И те не видят уже ничего: мы их ослепили! Они должны в наступление идти – и вдруг они ослепли. А что такое ослепить? Это потом часа два ничего не видеть: поглядишь – и ничего не видишь.

А это – первая линия обороны, а там их было четыре! Зееловские-то высоты. Первую оборону, как только ослепили – наши легко взяли, быстро. Нам говорят: «Всё, мы тут!» Передаём: «Первая линия обороны свободна!» Уже наша. Они – ослеплённые – сдались быстро.

Вторая линия обороны – то же самое, что-то быстро прошли. А все Зееловские высоты – уже под утро. Там – подольше было, посильнее было укрепление, больше было силы против нас. Но всё равно часам, наверное, к десяти – это точно, Зееловские высоты были взяты нашими.

Тогда нам сказали: «Всё, свертывайте, давайте, уезжайте на свои места». И мы свернули свои радиостанции. Выходим на берег Одера – и нас с той стороны старшина, парторг встречают: «Девушки, вы живы?» Мы говорим: «Живы, живы!» - «Сейчас лодка приедет. Сейчас она вас перевезет…» А я боюсь на лодке-то ездить! Плавать не умею – а разве покажешь? Всё равно будешь…

Ну, ладно. Ну, река спокойная такая, но полноводная была: всё-таки ещё весна. И вот мы, значит, за это получили потом медаль «За отвагу»: после того, когда роты уже собрались все.

А в Курске вот – тоже, один момент только! Там мы долго были, от «А» до «Я»: как только приехали – и вплоть до конца, пока не прорвали, не выпрямили эту «Курскую дугу». И мы получаем другое задание. К нам приезжает Рокоссовский в часть. Мы все, девчонки, стоим – пятьсот человек девчонок! «Девушки, богатыри, спасибо Вам за службу!» Вручает знамя части, красное знамя там, награду и благодарность всей части. «Девушки, спасибо за службу!» И мы поехали дальше. Он остаётся где-то там, а мы поехали вот туда: сначала на Украинский, потом на Белорусский фронт. Всё время пятьсот человек девчонок с радиостанциями и были…

- Когда началась война – у Вас было ощущение, что она будет такой долгой и тяжёлой? Или всё-таки казалось, что «немцев быстро разобьём»?

- Вот этого я уж тут бы не сказала... Мы не знали. Мы знали, что ведь Германия уже воевала – и двенадцать европейских стран завоевала. Ведь двенадцать стран было покорено Германией! И на их стороне – и венгры, и всякие тут. Все-все: и французы, и все… Франция-то – за три дня сдалась. То есть Европу-то он покорил. Как-то уверенности-то… не уверенности – не знаю… мы знали, что надо воевать, надо служить. Я вот, например: надо служить!

- 1941-1942-й годы, немцы под Москвой, у Сталинграда, на Кавказе… не было ощущения, что страна – пропала?

- Нет. Всё-таки – да, была уверенность, была. Что победим.

- Вы воевали с апреля 1942-го года, а в июле этого же года был издан приказ № 227 «Ни шагу назад»…

- Нет, с этим шагом мы не сталкивались.

- Какая у Вас была форма?

- Солдатская. Юбка. А зимой – штаны такие тёплые, ватные. Валенки: на посту стоять-то!

- А нижнее бельё – тоже обычное солдатское?

- Все вот тут отнеслись, надо сказать, очень трепетно! Очень нежное было отношение к женщинам в отношении белья всего этого. Это было у нас просто закон. Женское бельё – было. Всё женское бельё. Всё, что необходимо – всё было.

- На фронте Вы ходили – в юбках?

- В юбках. Некоторые – в брюках ходили, потому что, например, на пост надо… зимой особенно – в брюках ходили. Самое главное – здоровье.

- Во время войны в войсках были замполиты. Какое к ним было отношение?

- Трепетное такое. Мы знаем, что они всегда на путь истинный наставят. Положительное.

- А со СМЕРШ – не сталкивались?

- Нет, не сталкивались.

- Странно: у Вас всё-таки радиобатальон…

- Нет, нет.

- Как кормили на фронте?

- А мы сами готовили. Нормально. Кто как сумеет сварить. Я вот, например, одно варю хорошо, а другая – другое хорошо варит. У нас полевой кухни не было. Мы сами всё на костре… Где живем – тут была землянка, в поле мы живём – опять землянка. И если плохая погода – у нас там печка, мы на печке можем готовить. Кто первый номер – на посту, второй номер – у радиостанции, третий номер – на подготовке. А два человека занимаются кухней там. Вот так вот мы всё время чередуемся. У нас проблемы не было с этим. То есть продовольствие было хорошее, ещё даже иногда оставалось.

- Вам дали американские радиостанции. А американские консервы – были?

- Это было. Питание было американское. В смысле – кроме радиостанции, питание. Что ещё было от союзников? Ну, вообще там одежда, оружие… Но у меня – было оружие своё, автомат – у нас свой был. Сначала винтовка, а потом автомат. Личное оружие у нас было – винтовка и автомат. Мы приехали на «Курскую дугу» с винтовками выше нас: такой строй был…

Рассказать, как нас встретили в Курске?

- Конечно!

- Вот привезли нас из Арзамаса в Курск. Пятьсот человек девчонок. Ехали мы долго-долго, тут месяца два почти что. Долго ехали, никак не доберёмся… приехали – измученные. Винтовки – со штыками, при всём снаряжении. И появился принимать нас командующий ПВО страны на «Курскую дугу». Ну, и наш командир части докладывает, майор Нисис: «Такой-то батальон прибыл для выполнения воинской службы». Тот поглядел на нас… а мы-то два месяца ехали-ехали, всё время в поезде: где умыты, может быть, а где и не совсем промыты, но – всё равно. Только он поглядел, что штыки – выше нас стоят. Мы пришли – как? При винтовках и при штыках! [Показывает] Этот командующий войсками ПВО схватил за грудки нашего командира вот так вот: «Кого ты мне привёз?!» Прям перед строем давай его трясти, мутузить: «Кого ты мне привёз в эту адскую обстановку?!...»

- Вы долго ехали в эшелоне, Вам пригоняли санитарный вагон… а как вообще было с мытьём на фронте? И – были ли вши?

- Вот что характерно – я работаю сейчас в совете ветеранов, со многими встречалась. И кто-то говорит: «Какая была завшивленность!» У нас – не было. Во-первых, мы всё время в поле жили в основном. У нас – не ленись, нагрей водички. Это – каждую неделю… всё равно, если в деревню не сходим (мы в поле живём: можно в деревню за километр сходить, там не против и помыться в бане). А хочешь в этом, в поле – и там помоешься.

Жили на Украине: «Тётя Дуня, нагрей нам водички!» Тётя Дуня в печке нам нагреет водички. Мы у неё во дворе возьмём в бочке намоемся. Нет, ни одной вшички не было нигде. Нигде не было этого. Наша армия – была не завшивленная! «Вот так вот трясём рубашку со вшами над костром…» [Показывает] – у нас этого не было!

- Так. И питались Вы – хорошо. А сто грамм Вам – выдавали?

- Нет. Нам это… – нет.

- Женский батальон… романы – были?

- Нет. Не с кем там: мы в поле живём всё время. Пять человек – в поле. С кем это? Кто? Как?

- Пост – это пять человек?

- Да, пост – пять человек. Всё время в поле.

Если вот на Украине – там, если не в поле, так на квартире у кого-то. Выбираем.

Нет, в этом отношении было строго. Один случай расскажу. Привели нас куда-то, и вдруг новенький какой-то командиришка показался. И он говорит: «Эх, сколько девчонок-то, выбирай любую!» Он – вот так-то… а его – раз! – и в штрафной батальон на фронт сразу. Вот и всё. Поэтому другим – неповадно. А в основном наши командиры в годах уже были, все – семейные. Они все как-то вели себя пристойно, не было этого.

- За Берлин Вы были удостоены медали «За отвагу». Вообще, как Вас отмечали – щедро?

- Вообще – скупо награждали…

Вот, например, пост наш стоит. На него нападают бандеровцы. Наши отстреливаются. Вот их – только кто раненый – того наградили «За отвагу» или «За боевые заслуги». Только так. Нет, у нас не разбрасывались медалями, наградами…

- В Курске – немецкая авиация «ходила по головам». А после Курской битвы как изменилось её поведение?

- Поменьше она стала работать. Когда мы уже на Белорусском фронте – там уже совсем меньше. Таких вот не было налётов. В день – до трёхсот самолётов над Курском! Нет, такого больше не было. Так что «Курская дуга» прославилась. Это мы там «выпрямились» не столько танками – сколько огненной «дугой» в воздухе! А то изо дня в день всё бомбили, бомбили… самолётов было – до лешего!

- Вы участвовали в освобождении Беларуси, Украины, Польши, воевали в Германии. Какое было отношение советских войск к местному населению – и как оно относилось к Вам?

- Доброжелательно. Везде. Правда, в Германии мы с народом почти не встречались. Мы сразу там жили под Берлином в отдельных домиках. Ещё когда город не взят был. После этой вот операции – прорыв был прожекторный, когда их ослепили – тут мы жили одни, и мы ни с кем не сталкивались. А зачем нам сталкиваться? Нам пищу – привозят, прочее нам – привозят. Мы сами нашли свободное место, например, курортное. И там где-то домик… какой он там – мы в нём уже живём.

- А какое отношение было к немцам на фронте?

- Как?! Конечно, отрицательно! С одной стороны – ненависть, а потом… поближе, когда мы стали жить в Германии… тут уже в Берлине пошли в театр – и вместе с немцами смотрели одно и то же. Тут как-то вроде маленько оттаяла ненависть. Сидят они – и мы… тут как-то кучкой. С ними-то вместе – нет, но всё равно ж – в одном зале сидим…

- Сталкивались ли Вы с немецкими военнопленными?

- Уже в гражданке. И знаете, как? Я работала учителем – и мне директор школы Наталья Петровна говорит: «Слушай, позаведуй немножко, пока ремонт школы идёт. Здесь пленные немцы будут работать».

На Ворошиловском посёлке они располагались, эти немецкие пленные. И они и правда ремонтировали нам школу. А я – неопытная, ничего не знаю в ремонте… господи, откуда я чего знаю?! Где мел, где чего, что тут... но я по-немецки немножко уже говорила. Директор мне: «Вот тебе прораб будет. В случае чего – ты поговоришь с ним, чтобы всё как следует ремонт делали. А я отдохну хоть недельку». Я говорю: «Ладно, Наталья Петровна, буду за тебя заведовать этими немецкими пленными, пока они ремонтируют».

Ничего не понимаю – иду. Классы. Полы – белые. Батюшки, что такое?! Надо красить, а они побелили. Я подхожу, спрашиваю на немецком языке: «Где бригадир?» Он говорит: «Я бригадир». Разговариваем с ним. Не так, чтобы в совершенстве, но всё равно маленько набирались уже. Я говорю: «Почему полы белые?» А он: «Это штукатурка, шпаклёвка». Мол, предварительно положили.

Потом так и разговорились что-то с ним. Я говорю: «Как вам нравится у нас в плену?» - «Нормально». Но как-то он чего-то говорит: «У нас ведь – не так. У нас ведь – вроде того, что мужчины главенствуют, а женщины не главенствуют. А у вас – стараются женщины главенствовать». Вот это я поняла.

Так что – нормально с пленными вот…

- Трофеи – брали?

- Трофеи – нет.

- Многие рассказывали о том, что из Германии им разрешали посылать посылки домой. Было у Вас такое?

- Было, было. Там сколько килограмм – не помню. Только посылку эту можно было послать домой, потому что в деревне – … все знают, что там всё голодно, всё холодно, вся обнищала деревня просто действительно... туда можно кое-что послать своим домашним. И мы посылали. Я, наверное, посылки две послала. Братишке – ботинки отправила, и ещё что-то такое… и маме на сарафан, наверное. Посылали, это разрешено было.

- Как относились к фронтовичкам после войны? Встречались данные, что – как к гулящим…

- Я – этого не ощущала… с таким не сталкивалась.

- 9-е мая 1945-го года. Как Вы узнали о Победе и какое было чувство?

- Вот какое. Это – бесподобное!

Мы сидим под Берлином на радиостанции. Знаем, что вот-вот уже Берлин взят, остался этот только… договор. Мы все 2-го мая уже были под Берлином. И, значит, там:
- Пока его не возьмут, пока договор не заключат – вы сидите тут, на окраине Берлина!

Не на окраине, а как-то тут курортное местечко такое, там – домик. И вот мы в этом домике жили. И мы всё время были на стрёме. Всё время слушали радио: наушники – не снимали. У нас всё время было круглосуточное дежурство с наушниками! И вот я до 12-ти часов продежурила: «Верочка, на, всё, я ухожу спать». И вдруг она надевает наушники – а там говорят: «Победа!» Ночью заключили договор. Не знаю, как здесь, а там – была ночь у нас.

Мы повскакали скорей, за подушки схватились… как детишки в детских лагерях, помните? Кидались. Точь-в-точь, ни дать, ни взять… и точно у нас такая же была радость, как у детей в пионерском лагере. Как дети радовались… подушками кидаемся, кричим: «Победа, победа, победа!!!» И спать не легли.

Раз победа – а нам сказали, что мы поживём здесь, пока как только Берлин возьмут – мы едем в Берлин! И вот, значит, утром – нам уже приказ: «Сниматься из-под Берлина и ехать в сам город». И мы поехали на его Вестштрассе. Улицу занимает наша часть [Показывает]: тут – шлагбаум ставим, тут – шлагбаум ставим, сами себя охраняем, всё, и живём там. И в Берлине жили вплоть до демобилизации. Стали ждать приказа, когда будет.

- Вас быстро демобилизовали?

- Нет. В августе где-то… долго. Часть-то – надо набрать, а потом часть надо собрать… да со средним образованием, не ниже! У нас в части никого не было ниже 10-классного обучения. Когда присягу принимали – шестнадцать человек были отосланы из-за нехватки образования, потому что надо и немецкий немножко изучить, и радиостанцию нужно всё-таки изучить, да тем более – чужую! Одним словом, народ был очень грамотный тут. Нас вот десять человек – из педучилища, потом из пединститута было сколько взято – добровольцами шли... у нас же никого взятых по призыву не было: все – добровольцы, весь батальон – добровольный!

- Каким был Ваш батальон по возрастному контингенту?

- Ну, были и постарше: были с 1918-го… вот я – с 1923-го года, некоторые были с 1924-го. Всякие были.

- Вы были у Рейхстага?

- Да я на нём расписалась. Зашли в него. Отсюда [Показывает] – и потом пошли на экскурсию по площади, Парижская площадь это называется у них. Были на вышке Богоматери. Винтовая лестница, очень высокая – и на неё взбирались. Мы уж тут как экскурсанты были. Просто не надышимся никак.

Было ещё укрепление – одним словом, как Министерство обороны по-нашему, я так понимаю. Военное министерство. По-ихнему – я позабыла, как. Глядим: батюшки, а стены-то – целы, хоть бы что им! Вот насколько было всё крепко там.

Да, в Рейхстаге побыли, расписались – и пошли погуляли по этому Берлину. Всё это – организованно. Часть была очень дисциплинированная. Командиры были довольны нашей службой. Все были народ грамотный, всё выполняли. Мы пришли – служить и защищать Родину… у нас одно было.

- Спасибо, Анна Григорьевна.