Зонис Юлий Борисович

Ю.З. - Родился в румынском городе Читате-Албэ (Аккерман) в 1922 году.

В нашем городе было примерно 50.000 жителей, и большинство населения составляли русские, а румын было мало. Аккерман расположен на берегу лимана, на другой стороне которого находилась Советская Россия, и многие жители города были настроены просоветски. Жила наша семья очень скромно, отец не имел основной профессии, долгое время был безработным, перебивался побочными заработками. В Румынии в этот период тон в общественной и политической жизни, да и в любой другой сфере, задавали профашистские антисемитские партии "кузистов" и "железногвардейцев" и несколько раз румыны увольняли с работы моего отца, как еврея, без какой- либо другой причины. Отец в летнее время, в курортный сезон, открыл на пляже, на берегу моря, киоск, в котором продавал отдыхающим лимонад, квас и газированную воду.

Я закончил 4 класса начальной румынской школы, а затем, сдав все необходимые экзамены, поступил в единственную в городе мужскую гимназию имени воеводы Михая. Моего старшего брата в гимназию не приняли, и он пошел учиться в ремесленное училище на специальность "деревообработка". Преподавание в гимназии велось на румынском языке, но, начиная с 1-го класса, гимназисты изучали французский язык, с 5-го класса - немецкий, с 6-го - древнегреческий язык. После 4-х лет обучения в гимназии мы сдавали экзамены для получения права на переход в 5-й класс.

Начиная с пятого года обучения, учащиеся гимназии делились на два "потока" - "реалисты" (углубленное изучение физики и математики) и "модернисты" (гуманитарный уклон). Курс обучения в гимназии составлял 8 лет, гимназисты сдавали два письменных экзамена (по латыни и французскому языку), и тех, кто успешно проходил письменные экзамены, допускали к устным выпускным экзаменам перед большой комиссией из министерства просвещения. Окончившим гимназию присваивалась степень "бакалавра", и давалось право на поступление в университет. Чтобы помочь отцу собрать деньги на оплату моей учебы в гимназии, я каждое лето разносил для отдыхающих газеты по пляжу (газеты мы получали поездом из других городов и нередко в одной пачке рядом лежали советские газеты "Правда" или "Известия" вместе с крайне правой "черносотенной" румынской газетой "Приказ времени").

Г.К. - Город Аккерман (Белгород-Днестровский) до 1918 года входил в состав Российской империи, и население его было преимущественно русским. Как румынские власти пытались повлиять на просоветски настроенное местное население, чтобы "перековать его в румын"?

Ю.З. - Например, одно время был введен запрет на использование русского языка в официальных учреждениях и даже на улицах. Но этот запрет не достиг своей цели и был вскоре отменен. Вся Бессарабия продолжала говорить по-русски.

У нас, у гимназистов, на левом рукаве гимназического мундира был написан личный номер. Как-то мы, несколько товарищей из класса, шли после занятий по улице и говорили по-русски. На следующий день нас вызвали к директору гимназии и за разговор на русском языке исключили из гимназии на пять дней.

Каждая неделя в гимназии начиналась с подъема на флагштоке румынского флага под пение гимна, но от этого никто не становился "румынским патриотом"... Многие тайком слушали по приемникам московское радио, в свободной продаже были советские газеты, а когда изредка в двух маленьких городских кинотеатрах показывали фильмы из СССР, такие как "Путевка в жизнь" или "Горячие денечки", то ажиотаж был неописуем, люди съезжались со всего уезда с надеждой попасть на сеанс. Подобное наблюдалось только, когда в городе показывали знаменитый американский фильм "Большой вальс".

Г.К. - И что произошло в Аккермане, когда жители дождались прихода Советской власти?

Ю.З. - 28/6/1940 по центральной улице внезапно строем прошел в сторону вокзала румынский пехотный полк, дислоцированный в городе. Солдаты с вещмешками погрузились в поезд и покинули Аккерман. С улиц исчезли румынские полицейские. Наступило безластие. Почти все население вышло на окраину, встречать хлебом-солью Красную Армию, но в этот день никто к нам не пришел. Люди пошли в городской парк, где толпа свалила на землю памятник королю Фердинанду. Следующим утром я проснулся уже по звуки песни "Утро красит нежным светом", через лиман на катерах на наш берег переправлялись красноармейцы. С приходом новой власти грянули большие перемены. Был установлен новый денежный курс. Один рубль стал равен 40 леям (на эту сумму семья при румынах могла питаться сутки), а пара обуви стала стоить 10-15 рублей. Красные командиры, увидев такое дело, за несколько дней скупили все содержимое городских магазинов и вывезли к себе, "за старую границу"...

В здании моей гимназии был организован учительский институт.

Затем новая власть занялась поиском и наказанием "румынских пособников и капиталистов-эксплуататоров". В последние зачислили оптом всех владельцев лавок, мастерских и магазинов, имевших хотя бы одного приказчика или подмастерья.

Вся частная собственность этих "капиталистов" была национализирована и большинство из этих людей были без промедления высланы в Сибирь вместе со своими семьями.

Когда закончили "разбираться с торгашами", то принялись за местную интеллигенцию и "прочий антисоветский элемент"... Я после окончания гимназии стал работать на почте, и в один из дней на работу не явился наш кассир. Кто-то пришел и передал ключи от него, а самого кассира отправили в ссылку. У меня был в гимназии товарищ, староста нашего класса Володя Узун, болгарин по национальности. Его отец при румынах был адвокатом, и семья Узуна тоже попала под репрессии. Я прихожу к нему, а его квартира опечатана... Оказывается, ночью 14/6/1941, в городе была проведена внезапная акция по высылке "буржуев", и Володю с родителями под конвоем отвезли на вокзал. Потом я узнал, что его отец повесился в ссылке, а мать умерла где-то в актюбинской степи...

Мой брат Моня до прихода Советов учился в Промышленной гимназии в Бухаресте и летом сорокового года вернулся домой. Наша семья относилась к новому порядку довольно лояльно, мы считали, что при Советской власти будет больше справедливости, чем при румынах...

Г.К. - Как удалось эвакуироваться на восток летом 1941 года?

Ю.З. - Многие жители Аккермана в начале войны и думать не хотели об эвакуации на восток. Красная Армия почти месяц сдерживала румынские войска на "новой границе", да и бессарабские евреи не предполагали, что румыны будут массово истреблять гражданское еврейское население только за национальную принадлежность.

Многие евреи, и в Одессе и в Аккермане, просто не понимали, что их ждет в оккупации...

Но в середине июля люди стали покидать город. Сначала мой старший брат забрал маму, бабушку и тетю, и увез их в Одессу, а потом и мы с отцом бросили все и повторили этот маршрут. Но, к моему великому изумлению, нас, "бессарабцев", отказались призвать в армию, на окопные работы брали без ограничений, но как только мы захотели записаться добровольцами в Красную Армию, то нам с братом в военкомате дали от ворот поворот.

Мы были занесены в "неблагонадежные западники ", но открытой, явной неприязни по отношению к нам никто летом сорок первого года не показывал.

В Одессе жила моя тетя, муж которой уже был призван в армию, и ей, как жене фронтовика, дали два талона на эвакуацию из города. Уезжать она не хотела, и эти талоны отдала нам. Парк на улице Преображенской, одесский вокзал, и все прилегающие к порту улицы были забиты евреями, желающими покинуть окруженный румынами город. Суда, стоящие в одесском порту под погрузкой, брали штурмом. Родителей пустили на борт корабля по эвакуационным талонам, а я пробрался на судно "зайцем".

Мы без каких-либо бомбежек, торпедных атак и "прочих приключений" доплыли до Новороссийска, а оттуда беженцев отправляли эшелонами на восток страны.

Привезли нас в северный Казахстан, под Кокчетав. Всю дорогу на нарах в вагонах-"телятниках", ни поесть не давали, ни помыться. Разгрузили нас на станции и на подводах развезли по окрестным колхозам. Нашу семью отправили в село Краснодольск.

Я утром только посмотрел на это село - кругом беднота и запустение, перекошенные крыши старых хибар, в которых поселили высланных с Поволжья немцев, и сказал: "Мама, мы здесь жить не будем. Я вас отсюда вытащу!". На дворе стояла поздняя осень, а на мне из "зимней" одежды только летний пиджак и легкие ботиночки. Каракулевыми шкурками я обмотал ноги и пошел из этого Краснодольска, куда глаза глядят, не зная дороги. Вечером пришел на станцию Кокчетав, где сел в поезд, идущий в северо-восточный казахстанский город Петропавловск. Вышел в Петропавловске, пошел регистрироваться в местный эвакопункт, а там на стене висит объявление: "Завтра прибудет транспорт из села Архангельское, забирать эвакуированных в колхоз "Путь Ленина"..".. Я отправился в Архангельское, что находилось в 12 километрах от города, пришел в сельсовет, меня спрашивают: "Что можешь? Какое образование?", и, получив ответы, местное начальство мне сказало: "Будешь у нас в колхозе счетоводом" - "А жить где?", и тогда один из членов правления колхоза забрал меня к себе. Я поинтересовался: "А школа у вас в колхозе есть?" - "Да", я пошел туда, все учителя молодые девчата, познакомились. Колхоз "Путь Ленина" был большим, крепким, и считался зажиточным.

Я постепенно стал в колхозе своим человеком, попросил председателя, чтобы он написал письмо в Краснодольск, что согласен забрать моего брата и маму в свой колхоз.

Здесь же, в Архангельском, я вступил в комсомол. Пришел в военкомат становиться на учет, все подробно о себе рассказал и стал ждать повестку на призыв. А повестки все нет и нет, я пришел в военкомат, мне заявляют: "Вас пока в армию не забираем", а на моем личном деле крупными красными буквами карандашом написано - "СОЭ" (социально опасный элемент). Через несколько недель меня вызвали в военкомат, уже в Петропавловск, посмотрели личное дело, задали несколько вопросов, потом сказали: "Свободен. Гуляй, пока..".. Ко мне приехали брат и мама, брат пошел становиться на воинский учет и ему заявляют, что "западники" армейскому призыву не подлежат...

На улицу было стыдно иной раз выйти, все мужики в армии, на фронте, а мы, здоровые и молодые парни, спокойно гуляем в тылу, но ведь не объяснишь каждому встречному-поперечному, что тебя власти зачислили "в западники", в "ненадежный контингент"...

И вдруг приходят две повестки на призыв, мне и брату, на один день.

Мы простились с мамой, собрали вещмешки и прибыли в Петропавловск, в военкомат, а нам говорят: "Вы призываетесь в Трудовую Армию и направляетесь в рабочий батальон. Обязаны прибыть на станцию Булаево Омской области". В школе был организован сборный пункт для формировки рабочего батальона.

Г.К. - Кого кроме "западников" и "бессарабцев" направляли в рабочие (строительные) батальоны?

Ю.З. - В классах сидели кружками местные казахи в малахаях и чапанах, молодые и пожилые, но почему их отправили к нам, а не на фронт, никто не знал, возможно кто-то из них был из байского сословия или участвовал в антисовестких выступлениях.

Но вот "европейцы", все, как на подбор, были - или из семей репрессированных, или раскулаченные, или сыновья "белых офицеров". Большинство из них были "москвичами" с литером "СОЭ" на личных делах. Отдельную группу составляли "западники": " прибалты", "поляки", "румыны". Я помню своих соседей по барачным нарам - справа артист Каневский, слева профессор истории Преображенский....

Утром пришел начальник, стал расспрашивать у каждого, какую профессию кто имеет и объявил, что мы попали в рабочий (строительный) батальон №1787... В первый же день я познакомился с одним "москвичом", который оказался врачом по профессии. Это был приятный образованный интеллигентный человек, и когда его назначили врачом батальона, он попросил себе помощника и указал на меня, сказал, что берет меня в "лекпомы" (лекарский помощник). Этим поступком он спас меня от возможной гибели от холода и голода, от каторжного труда под открытым небом. А моего брата зачислили в бригаду плотников. Нас погрузили в эшелон и отправили из Булаево в Бугуруслан Чкаловской области, где трудармейцев разместили по частным квартирам. Но прошли три дня, нам приказали снова грузиться в "товарняк" и опять куда-то повезли. Прибыли в Сызрань, в районе нефтезавода стояли рабочие бараки, и находилась внушительных размеров строительная площадка. Нам сказали, что мы будем строить ТЭЦ...

В бараках собачий холод, а нормальной зимней одежды у многих не было. В батальоне была высокая смертность, но на стройку привозили новых людей, из окрестных сел собирали молодежь и сгоняли их на строительство ТЭЦ, где из них, местных девушек и ребят, организовывали бригады каменщиков и арматурщиков. Нам давали хлебную пайку - 800 грамм хлеба в день и кормили маринованными грибами из бочек, никакого другого приварка на первых порах не было, это уже позднее, на стройке появился свой магазин, отдельная столовая для ИТР и подсобное хозяйства ОРСа (отдела рабочего снабжения). Аббревиатуру ОРС мы расшифровывали по своему: "Обеспечь Раньше Себя ". После того как "убыль личного состава" достигла критической отметки, наш батальон просто расформировали, и оставшихся в живых трудармейцев раскидали по другим рабочим объектам. Здесь начальство узнало, что я являюсь членом ВЛКСМ и назначило меня комсоргом стройки, а еще через несколько месяцев меня выбрали членом бюро Сызранского горкома комсомола. Так, из "бесправного трудармейца" я стал частью "местной номенклатуры", мне доверяли правительственные командировки для набора рабочих на стройку. Один раз меня направили в Ташкент, где штаб Среднеазиатского военного округа должен был выделить нам команду в несколько сотен человек. Выдали мне удостоверение - "представитель ГКО" (Государственный Комитет Обороны). Я прибыл в Ташкент, позвонил в штаб округа, а мне говорят, что команда будет готова к отправке только через неделю. К этому времени моя мама нашла отца и жила вместе с ним на станции Мерке в Джамбульской области. Я поехал туда и нашел их голодными, измученными, они жили в какой-то развалюхе и спали на земляном полу, покрытом тонким слоем соломы. Вернулся в Ташкент, мне в штабе округа заявили, что людей для стройки не дадут, и пришлось возвращаться в Сызрань ни с чем. Я отправился в Куйбышев и добился разрешения для переезда родителей в Сызрань, ведь в военное время без специального пропуска и разрешения простые граждане не имели права передвигаться по стране... В Сызрани меня вызвал к себе председатель парткома стройки: "При стройке открывается школа ФЗО (фабрично-заводского обучения), и мы решили назначить тебя заместителем директора школы по политической части". В первый набор в нашу школу ФЗО попали 80 человек подростков - бандитов, бродивших и воровавших на железнодорожных станциях. В этой должности я проработал до призыва в армию.

Г.К. - Как номенклатурный работник стройки оборонного значения вы имели "бронь" от призыва. Как "западник-бессарабец" с литером "СОЭ" дорога в армию Вам была заказана, "бессарабцев" в Действующую Армию не брали до самого конца войны, а тех, кто попал в РККА во время неразберихи и отступления в 1941 году потом "вычищали" из боевых частей и отправляли в Трудовую Армию, даже добровольцев не оставляли.

На сайте есть воспоминания бывшего "румынского беженца", сапера Соломона Шопа, в которых он рассказывает, как проходили такие "чистки" на самой передовой.

И даже отчисленные из Трудармии молодые "бессарабцы" не могли сразу призваться, пока немцы к Дону не вышли, с "румынами" в военкоматах и разговаривать не хотели. Свидетельство о подобном отношении есть в интервью "бессарабца", минометчика Абрама Высокого, которое не так давно опубликовано на нашем сайте.

Так как у Вас получилось попасть на фронт? Какие причины побудили Вас оставить спокойную и размеренную "хлебную" жизнь тылового комсомольского работника и отправиться в пекло передовой?

Ю.З. - В Сызрани летом сорок третьего года мне пришла первая повестка на призыв, но опять клеймо "социально опасного элемента" сыграло свою роль, в армию меня не взяли, да еще начальник стройки, узнав о военкоматской повестке, мне заявил, чтобы я о фронте и не мечтал, у меня " железная бронь" и я нужен стройке... Я дождался, когда начальник строительства уедет в Москву и "организовал" себе вторую повестку в сызранском военкомате. Кроме того на меня "заимел зуб" начальник городской милиции, ему при распределении номенклатурных пайков не досталось папирос, и он решил, что я в этом каким-то образом замешан, и открытым текстом стал мне угрожать.....

Во второй половине войны стали призывать "бессарабцев"-евреев, как говорится, "по-тихому", народу на самой передовой всегда не хватало, и во многих военкоматах в армию брали всех, кто под руку попался и кого могли призвать, и, как мне кажется, что неофициально были ослаблены былые запреты на призыв "неблагонадежных", я потом в запасном полку сам в этом убедился, когда увидел, кого вместе со мной призвали.

Я зашел во 2-й отдел военкомата, вот паспорт, вот повестка, а мне говорят: "Ты - "СОЭ", ну как мы тебя призовем? Сам подумай... Не имеем права!", и я стал бить на жалость: "Мне надоело сидеть в тылу. Я молодой здоровый парень, комсомолец. Мне стыдно людям в глаза смотреть! Прошу вас, заберите в армию!". Меня призвали, вместе с другими новобранцами посадили на пароход и отправили под Саратов, в Татищевские учебные лагеря. Помню первые стрельбы в запасном полку, нам выдали по два патрона и мы стреляли из винтовок-"трехлинеек", и первый раз я промазал. Мы окончили курс первичной подготовки, из нас сформировали маршевую роту и повезли на фронт.

Прибыли, нас построили, вышел командир: "У кого среднее образование? Выйти из строя!". Я вышел, меня куда-то повели. Пришли на 4-ю батарею 57-го гвардейского артполка 26-й гвардейской стрелковой дивизии. Так, благодаря своему образованию, я попал не в пехоту, а в артполк, который стоял в лесу, принимая пополнение после летних боев. Артполк был на конной тяге. На батарее меня определили в отделение связи взвода управления, выдали карабин, патроны, каску, назначили радиотелефонистом, но службе связиста меня обучали прямо на месте. Я быстро разобрался в телефонных аппаратах, а позже командир отделения Бойко показал мне рацию 13-Р, на которой никто не работал, и, фактически, работе на рации я научился сам... По прибытии я сказал, что знаю немецкий язык, и вскоре об этом узнал весь полк, и когда требовалось допросить пленных или разобраться в немецкой карте на марше, то следовала команда: "Переводчик в голову колонны!", и я переводил, но все время оставался на своей батарее, и, как правило, находился на передовых НП и КП. Нашей батареей командовал капитан Худышкин, командиром полка был Федоров, а его заместителем был майор Шапиро.

Г.К. - Ваши первые фронтовые впечатления?

Ю.З. - Когда я прибыл в полк, то 57-й гв. АП стоял в ближнем тылу. Утром мне и другим бойцам приказали почистить лошадей, оседлать и повести их на водопой, а орудия у нас таскали здоровенные битюги, я даже не знал, как к ним подступиться, никогда раньше дела с лощадьми не имел и верхом не ездил. Отстал от ребят, даже потерялся на какое-то время, но лошадь сама меня привела на батарею. Было смешно...

А потом нас подняли по тревоге и вывели на передовую. Вечером заняли позиции, сменили потрепанную часть, заняли их землянки, уже были готовые траншеи полного профиля, и тут старшина дает мне термос с борщом и говорит, чтобы я его отнес на передовой НП, мол, пойдешь вперед по траншее, а там пехота тебе покажет или ребята встретят. Иду один по траншее, наступил на что-то мягкое, а это "свежий" труп немца. Вокруг темно, хоть глаз выколи, звуки стрельбы, а я первый день на фронте... На душе как- то было неуютно. А потом привык к ночным хождениям в одиночку по переднему краю, то кабель надо проложить, то устранить порыв на линии. Но иногда было тревожно, особенно когда не было связи с тылами и было непонятно, где мы, а где немцы.

Уже когда стояли на подступах к Кенигсбергу, то на низкой насыпи неподалеку от железнодорожной станции мы устроили НП. И мне начштаба дивизиона старший лейтенант Гладышев приказывает: "Зонис, нет связи со штабом. Пойдешь назад, найдешь замполита и передашь ему мой приказ - явиться на КП". Ночь, кромешная мгла, стрельба со всех сторон, иду с карабином наизготовку и думаю, что в такой обстановке нарваться на немцев в нашем тылу, как дважды два. Нашел своих по ржанию коней, передал замполиту приказ Гладышева, а он отвечает: "Пошли своего старшего лейтенанта нахер! Я завтра приду!". И опять пришлось ночью одному идти обратно, не имея понятия, где противник, а где свои...

Г.К. - Где воевала 26-я гв. СД в последний год войны?

Ю.З. - Летом сорок четвертого дивизия воевал в Прибалтике, потом мы вошли в Восточную Пруссию, продвинулись вглубь немецкой территории, а потом наше продвижение застопорилось и после неудачного осеннего наступления мы встали в оборону. На передовой было относительное затишье и до начала январского наступления ничего особенного у нас не происходило, не было каких-то ярких событий, которые мне запомнились. Нейтральной полосы фактически не было, от наших окопов до немецких было каких-то 70-80 метров... В ночь с 12 -го на 13-е января части изготовились к решительной атаке. Мимо нас, к передовой, на линию прорыва, все время шла пехота, а свои "нитки" связи, кроме артиллеристов нашего артполка, протянули многочисленные артиллерийские и минометные подразделения РГК и армейского подчинения, стрелковые части. Пехота, продвигаясь в темноте, все время рвала провода связи, и наше отделение отправили всем скопом на передовую, мы подняли пучки кабелей с земли на руки и до начала артподготовки, до первого залпа "катюш" в 4-00 утра, стоя в полный рост, сохраняли связь передовых частей с огневыми артпозициями, с КП и штабами.

За это все отделение наградили медалями "За Отвагу".

Г.К. - Вы связист взвода управления артбатареи, вся Ваша служба на войне проходила на передовых НП, в одном ряду с пехотой, а нередко и впереди порядков стрелковых частей.

Какой ПНП (передовой наблюдательный пункт) для Вас самый "памятный"?

Ю.З. - Был один НП на самой окраине Кенигсберга, рядом с разбитым фортом, когда мой окоп находился в ста метрах впереди нашей пехоты. Я хорошо замаскировал свой окоп, сделал настил, поставил стереотрубу и все время докладывал о происходящем в немецкой линии обороны и в ближнем тылу противника. В Кенигсберге еще работали заводы, а одна заводская труба дымила непрерывно, день и ночь. Потом дивизионная разведка донесла, что это ликеро-водочный завод. Когда перешли в наступление и завод был захвачен, то бойцы сразу облепили цистерны со спиртом, но моментально прибыл полковник с бойцами, всех разогнал, и был отдан приказ, немедленно собрать все бутылки с завода и не трогать, так как алкоголь был специально отравлен и "ждал", пока наши за него примутся.

Г.К. - Как сложились для Вас бои за Кенигсберг?

Ю.З. - Мы были уверены, что возьмем эту крепость. За нашей спиной железнодорожники прокладывали ветки узкоколейки, на платформах подвозили части осадных орудий, которые собирали на месте, а потом на залитых бетоном площадках ставили эти "монстры" огромного калибра, это были бригады сверхмощной артиллерии РКГ, которые с начала войны держали и берегли в глубоком тылу, как раз для осады крепостей.

В воздухе все время работала наша бомбардировочная и штурмовая авиация, пехоты собрали там столько, что перед началом наступления в окопах негде было яблоку упасть. Восьмого апреля мы уже вели бои в центре города, и запомнилось, как наши бойцы хотели перебить на месте группу французов, которых ошибочно приняли за переодетых в гражданское немцев. Хорошо, хоть, что я вовремя появился, услышал французскую речь, и, поговорив с французами, смог объяснить пехоте, что это не фашисты, а угнанные немцами на принудительные работы граждане Франции...

Для нашего полка бои за Пиллау оказались более тяжелыми, чем штурм Кенигсберга. Среди оборонявшихся в Пиллау было много "власовцев" и моряков, и этим объяснялось упорное сопротивление немцев. Здесь 25/4/1945 в последнем бою был убит осколком командир дивизиона майор Петров, и вступивший в должность комдива его заместитель приказал выпустить по "власовцам", скопившимся на косе Фриш-Гафф весь боекомплект, до последнего снаряда...

В этот день и я чуть не погиб. Мы шли с напарником на ПНП и попали под обстрел бризантными снарядами. Снаряд разорвался над нашей головой, мы прыгнули в воронку с осыпающимися краями, и когда "облако" разрыва над нами рассеялось, я увидел, что мой товарищ убит осколком, попавшим прямо в голову, а на мне ни царапины, только шинель пробита в нескольких местах осколками... Мы ворвались в порт Пиллау и стали вместе с пехотой прочесывать город. В здании госпиталя под одеялами прятались, изображая раненых, "власовцы", но им повезло, с нами был парторг дивизиона капитан Опанасюк, который не допустил самосуда и вызвал конвой для пленных изменников Родины... После штурма Пиллау наш полк уже участия в боевых действиях не принимал.

Г.К. - Как сами бойцы оценивали факт, что попали служить в артиллерию?

Ю.З. - Попасть в артиллерийский расчет дивизионного артполка, а не в пехоту или в ИПТАП, это считалось все равно как выиграть в жизнь в лоторее... Безусловно, и наш артполк нес потери, но в основном погибали во взводах управления: связисты и артразведчики, а в орудийных расчетах убыль личного состава в последний год войны была незначительной, и, как правило, такое случалось только во время бомбежек и артобстрелов, ведь на прямую наводку уже редко когда выводили орудия из дивизионного артполка. Вообще, как у нас бойцы шутили: "если бы на войне не убивало, то жить было бы можно". Своя полевая кухня, махорку выдают, иногда наливают по 100 грамм "наркомовских", сыт, одет, обут, обо всем за тебя уже позаботились, одним словом - воюй не хочу, но...

Г.К. - То, что Вы являлись "западником" - "бессарабцем", бывшим "СОЭ", как-то влияло на отношение к Вам в армейских рядах?

Ю.З. - Совершенно нет. Я даже был назначен комсоргом дивизиона, а после окончания войны - комсоргом полка. И с антисемитизмом я на фронте лично не сталкивался.

Г.К. -Как сложилась Ваша послевоенная судьба?

Ю.З. - В начале лета 1945 года нас подняли по тревоге, мы погрузились на вокзале в вагоны, понимая, что нас отправляют на Дальний Восток, на войну с японцами, через несколько часов эшелон тронулся в путь и нас привезли в Тильзит, где полк приступил к службе в условиях мирного времени. В 1946 году я прошел отбор в военное училище и был направлен на учебу в Ленинградское зенитно-артиллерийское техническое училище. Среди экзаменов был диктант на русском языке, который я никогда не учил, но я сдал и этот экзамен и сразу был зачислен на 2-й курс, где оказался единственным фронтовиком во всей нашей учебной батарее. В 1948 году был выпущен из училища в звании техника-лейтенанта и получил назначение в Прикарпатский ВО, во Львов, где уже было относительно спокойно, хотя изредка бендеровцы нападали и убивали советских офицеров и представителей украинской интеллигенции, вставших на сторону Советской власти, таких, например, как Ярослав Галан. Служил на полигоне в районе Станислава.

За время своей службы я закончил заочно московский ВИИЯ СА (военный институт иностранных языков Советской Армии), а затем, в шестидесятые годы закончил Одесский университет факультет иностранных языков.

В 1970 году в звании подполковника я вышел в отставку по выслуге лет.