Хомич Анатолий Семенович

Интервью взято в интернате для престарелых "Дом Доброты" в городе Дмитрове Московской области, где сейчас пребывает ветеран.

— Я, Анатолий Семенович Хомич, родился в Москве 8-го января 1925 года. Алексей Хомич, известный футболист, вратарь, заслуженный мастер спорта СССР, — мой двоюродный брат по отцу. Я служил в Красной армии 2 года и 2 месяца. Был на передовой в течение одиннадцати с половиной месяцев, участвовал в значимых битвах. Шел с боями от Киева до Берлина как автоматчик танкового десанта.

Название моей бригады менялось трижды. После боя в предместьях Праги и взятия нами Пражской крепости она стала 58-ой гвардейской Пражской танковой бригадой. Затем, уже в конце войны, — 58-ой гвардейской танковой Пражской Краснознаменной ордена Суворова бригадой.

Мой отец тоже служил, его взяли раньше меня, воевал под Ленинградом, где была блокада. А вернулся с войны раньше я. До войны у него была хорошая работа и доход, он был начальником приемного цеха молочного завода. Там привозили молоко в бидонах, сгружали на платформу конвейера, отправляли в цех на обработку. Иногда молоко везли на телегах, запряженных лошадьми. Все процессы контролировал мой отец. Меня даже пускали туда как сына начальника. После войны он был нормальным человеком, правда, курил очень много, пьянствовал. Умер отец рано, в 60 лет.

Я получил, по тем временам, нормальное среднее образование — 7 классов. Из запасного полка меня выпустили в звании рядового. Прибыл в действующую армию под Киевом, там нас готовили одну-две недели. Перед тем, как участвовать в боях, нужно было научиться держать автомат, не бояться танка.

Меня, вообще, хотели взять в акробаты, так как я мог без страха с разбегу закинуть ногу и сесть на танк. В армии получил звание ефрейтора. Кто такой ефрейтор? Это лучший из всех солдат. У Гитлера, кстати, было такое же звание.

— Анатолий Семенович, как вы узнали, что началась война?

— Многие в Москве говорили, что услышали эту новость по радио. Но, так как репродукторы стояли в 1941-м году только в общественных местах, узнали не все. Телевизоров тогда еще не было. Новость о начале войны дошла до большинства людей на второй, третий день. Я жил около Комсомольской площади, где располагались вокзалы, оборудованные репродукторами, потому и узнал сразу. Мне было 16 с половиной лет.

Все у меня спрашивали, почему я не мог пойти в ополчение. Мог, только как раз в это время работал на авиационном заводе, находившемся в Филях. Там делали наши самолеты, так называемые «кукурузники». Когда немцы подходили к Москве, этот завод уже был на колесах, выехал в эвакуацию. Меня отвезли в больницу с абсцессом грудных мышц. И получилось, что меня выписали, а завод уже эвакуировался, идти работать было некуда.

Пошел в министерство трудовых резервов. Меня направили на сборный пункт, где собирали таких же, как и я. Кто-то всего неделю поработал на станке. Меня взял завод «Калибр», который находился около Савеловского вокзала. Там делали станки, а я был слесарем-модельщиком, делал модели, по которым отливали части станка.

Работал хорошо, поэтому, как только мне исполнилось 18 и пришла повестка в армию, начальник цеха сделал мне отсрочку на 2 месяца. Они не могли найти мне замену. А по окончании двух месяцев попал в Алабино.

— Вы помните первый налет на Москву?

— Конечно. Тревога так и витала в воздухе. Я жил на Каланчевской улице, рядом с вокзалами, там были установлены прожекторы, искали в небе немецкие самолеты. При обнаружении вражеского самолета, его старались вывести за территорию города, затем вступали в воздушный бой. Никто не стрелял, так как поднятые заградительные аэростаты не давали немецким самолетам спускаться ниже.

Помню, в бомбоубежище спускался. Они были только в многоэтажных зданиях. Недалеко от Краснознаменской площади, где я жил, стояло семиэтажное здание. Прятались обычно там и в метро. Так как Комсомольское метро неглубокое, приходилось прятаться по тоннелям. С собой брали только подушку и бутылку воды. Люди в убежищах были разные, некоторые даже не знали, кто на нас напал, зачем и почему, некоторые спорили. Тревожно было, голод был. Жили по карточкам.

Мы жили с сестрой и мамой, отца уже на тот момент призвали. Моей сестре было 3 годика. Все помню, как сейчас: вот объявляют воздушную тревогу, вот мы с мамой в спешке собираемся, берем подушки, воду, сестру, чтобы успеть скрыться в метро. Рельсовый путь был закрыт щитками, на них можно было спать, но некоторые люди оставались на платформе: там показывали кинокартины. Когда был отбой тревоги, в озвращались домой, но не всегда. Когда не было аэростатов и были немецкие налеты днем, стреляли наши зенитки, вокруг падало много осколков. Детвора, и я в том числе, украдкой выбегали собрать горячие рваные осколки и тут же прятались. Крыши, покрытые жестью, были дырявыми — осколки насквозь пробивали металл. На чердаках стояли емкости с водой и песком, чтобы засыпать попавшую бомбу и потушить огонь. Я работал, а по ночам дежурил на чердаке.

Зажигательные бомбы «зажигалки» падали, но не рядом. Самая ближняя бомба упала рядом с Комсомольской площадью, где был железнодорожный путь с Белорусского на Курский вокзал, видимо, хотели попасть туда. Там же были насыпные мосты для проезда машин, рядом с таким упала немецкая бомба, но на железную дорогу ничего не попало. И бомба была, говорили, 200 кг, не больше. П омню, маскировали Краснознаменный военный театр. Я ездил на работу каждый раз мимо этого театра и видел, как это здание закрывают фанерой, имитировали обычное здание. Как маскировали Кремль, не могу рассказать, некогда было ездить и смотреть, работал постоянно на заводе.

Пока меня не взяли в Красную армию, я, работая на заводе, был сыт, потому что дополнительно за хорошую работу 1–2 раза в неделю выдавали талон. Так мы получали питание. Но ты не мог съесть столько, сколько хотел.

— Расскажите, пожалуйста, сколько часов длился ваш рабочий день?

— Кажется, двенадцать. Помню, на авиационном заводе, где делали «кукурузники», работа точно длилась 12 часов. В одном цеху стоят фрезеровщики, станки и недалеко от них столы с тисками. Делали обыкновенную работу: отливали алюминиевые детали, крепежи, зажимы. Все отлитое нужно было приводить в порядок, снимать наплывы металла.

Привозили ящик, полный уже отлитых деталей. Работа заключалась в том, чтобы очистить все швы. Алюминий — металл грязный, черный. Я работал в одних трусах, настолько было жарко. Правда, стояла одна бочка, можно было пользоваться водой. Все подходили пить воду, если нуждались. Несколько раз приходилось ночевать на заводе, в подвале, потому что добираться было далеко. Там лежали мягкие матрасы. Переночевал, встал утром, и опять за работу.

— Приходилось вам стоять в очередях за хлебом?

— Вы знаете, за хлебом чаще ходила моя мама. Она держала карточки у себя, так как была главной в семье. Я не мог, на завод же не возьмешь карточки. Но иногда и самому приходилось стоять в очереди. Когда я стоял, они были небольшие. Давал талончик, хлеб отрезали, взвешивали, причем, приноровились резать с такой точностью, что на весах всегда была верная цифра.

— Думаете, война повлияла на пьянство в стране?

— Сложно сказать. Эта напасть коснулась тогда всех. Один раз, было дело, мне налили, я выпил 100 г. Для чего, не знаю, для тепла, наверное, согреться.

На фронте выдавали по сто грамм, больше доставалось не первому эшелону в окопах, а второму. Там могли выступать артисты, они были чуть подальше. Солдаты второго эшелона всегда говорили: «Мы на фронте», там тоже опасно, могли самолеты летать. Пушек-гаубиц тогда еще не было.

Вы будете смеяться, но я не выкурил ни одной папиросы. Попал в Красную армию и заметил, что все курят в перерывах после занятий. Достают газету, скручивают самокрутку и лежат на травке, отдыхают и покуривают. Я пробовал 3 раза, не затягиваясь, больше никогда. Как говорится, «капут»!

У меня бронь была только на 2 месяца. Мне прислали повестку, а управление завода попросило отсрочить. Попал в запасной полк, в Алабино, сейчас там полигон. Но и тогда там были места где-то заросшие, где-то холмистые, тут вода, там ручейки. И на таких ручейках находилась наша столовая. Жили мы в землянках. Они были построены в редком лесу, на склоне. Обедать всегда спускались вниз. Печь и котел стояли рядом с ручьем, шириной 1/1,5 м. Какая там вода, я не заглядывал, но видно было, как повар готовит и черпает воду на суп из ручья. А вечером ничего нельзя было зажигать. Освещения никакого не было.

Мы срывали бересту и, когда ужинали, подкладывали ее, чтобы хоть с чего-то можно было есть. Никаких котелков не было, ложек тоже. У нас были только ножи. Вот это было и орудие, и оружие. Можно было хоть консервную банку открыть. Я один раз пришел обедать, на меня не хватило котелка, мы вдвоем поели с одного. Хлеба давали по четверти буханки на человека. Кто-то съедал сразу, а кто-то, в том числе и я, оставлял на обед. Чего там только не было: и хлеб воровали, не успел положить, а его уже нет. Причем, в запасном полку были выпущенные арестанты. Помню, 1924-1925 года рождения были, в общем, молодые, крепкие. Они попали в запасной полк и как раз воровали, только смотри за ними.

— Расскажите о военном оборудовании, оружии, условиях на войне.

— У меня был автомат ППШ. Хороший. Можно сказать, только благодаря ему я остался жив! Были у него диски, но диск — это мало. Непременно должны быть еще запасные рожки. У меня, кстати, рожок был, носил его за поясом. Порой, нужно было взять в бой 2—3 рожка, а куда еще сунуть? За пояс — самое удобное, в окопе можно быстро зарядить. А вот диск с 71 патроном чтобы накрутить, это какое нужно терпение! Впрочем, оба варианта выручали.

Я был весьма метким стрелком. На стрельбище стрелял, в основном, из винтовки, потом попробовали из противотанкового ружья. Командир однажды подошел ко мне, прижал меня к плечу, говорит: «Возьмись покрепче». Отдача от оружия большая. Такая, что даже ломали ключицы. На учебе стреляли из простой винтовки и из ручного пулемета Дегтярева на сошке. А один раз я стрелял из снайперской винтовки.

Вещмешок был у каждого. На фронте туда только НЗ можно было положить. Кто что мог, то и клал. Мешок этот всегда пропадал: идешь в бой, сзади мешок прицепишь, а он так и уедет с танком. Одевались легко, без всяких бронежилетов: гимнастерка, брюки да пилотка.

Была еще такая неприятная проблема, как вши. Случай забавный расскажу. Когда мне уже присвоили звание старшины (из 25 человек только двое были такого удостоены), мы 5 дней учились у военных преподавателей. Учили, какие есть орудия, как называются немецкие самолеты. И вот, приехал генерал Попов, который командовал нашей танковой бригадой. А мы сидели в Польше, в помещении, напоминающем клуб. Впереди была крохотная сцена, вокруг нее — стулья. Здание было небольшим.

Сидели генерал и его адъютант, генерал говорит: «Мне вон того старшину!», — и пальцем показывает. Ни фамилии, ничего не назвал. Нас всего двое сидело. Кто-то мне шепнул: «Толик, это он тебя вызывает». Я встал, подошел, честь отдал. «Садись рядом!», — говорит. Я сел справа, слева сидел адъютант. Сижу, никого не трогаю, вдруг чувствую: на шее вошь. Да еще такая злая, шея чесалась — жуть. Я ее проклинал всеми нехорошими словами. Оно и не удивительно, за все время в бане я был раза четыре. За 11 месяцев полевые бани были только во время перерыва, летом, когда во второй эшелон приезжали студебеккеры, а нам выдали новую форму. Помню, тогда стояли два человека с кисточками в руках. Ты только из бани выходишь, они тебя пеной мажут.

Что еще об условиях военных рассказать. Была у нас такая радость — получить посылку из дома. Мне отправляли родные, я сам не отправлял. Посылки могли отправить те, кто мог их упаковать и сдать на почте. Почта ведь не могла стоять на передовой. Поэтому я своего командира отвез и получил. Но командир батальона, которого никто не любил, даже командир взвода разведки, сказал, что он вызывал меня, когда был в чине майора: «Если твои ребята находят какие-либо ценности, то сдавать все только в штаб».

Когда мимо него проходила машина-полуторка, доверху наполненная коврами, он мог взять. Я ничего такого не брал. Только однажды заглянул в шкаф с одеждой в одном доме. Я знал, как выглядит лисий мех, а там была целая кипа зимней одежды. Хозяева не брали ничего, оставляли дорогую посуду, меха.

— Первый бой помните?

— Естественно. Первый бой был, когда я еще не ездил на танке, хоть и считался автоматчиком. Это было, когда мы форсировали реку Восточный Буг. Логично, что был еще и Западный. Я тогда был во взводе разведки танкового десанта, а после стал автоматчиком. Взвод был малочисленным, 20—28 человек там было просто не нужно. Было 12 разведчиков, включая меня. Месяц или полтора, уже не помню, трудно сказать, но не долго. Ездил на студебеккере, правда, он был закрыт брезентом. А когда мы первый раз форсировали этот Буг, там был понтонный мост. И как налетел один немецкий мессершмитт!

Когда строили мост, был случай, что надо было второй раз подвозить баки, потому что разрушили. Как только все настелили, первыми пустили танки и автоматчиков. Вот едешь, все колышется, а мы в машине сидим в студебеккере. Еще не доехали до берега, мессершмитт стал пикировать и сбросил 2 бомбы. Первая рванула метров в 20, а вторая почти в пяти метрах от понтонного моста. Был взрыв, мост стал еще больше колыхаться, у меня захватило дух. Я ведь даже плавать не умел. Было такое ощущение, что машина сейчас съедет с моста, но проехали удачно и сразу пошли в бой. Хоть ты и разведчик был, но тебя сразу заставляли идти в бой.

В первом бою я был труслив. Когда мы шли в бой, первыми бежали автоматчики, за ними — второй эшелон, то есть мы. Обстреляли, были цветные взрывы, какие-то фиолетовые. Тогда еще были слухи про то, как немцы могут распылять яд. А оказалось, что это хлор, не так уж и страшно. Сейчас расскажу, во что нас одели. Перед тем, как перейти границу с Польшей, нам выдали все новое: гимнастерки, брюки галифе, обмотки новые, ботинки, противогаз, саперную лопату, каску, — как с иголочки. После второго-третьего боя никаких противогазов не было, все скинули, мешают.

Как-то раз я потерял саперную лопату. Обычно во время остановки накопаешь себе ямок небольших. В первом же селении в Польше я нашел себе лопату. Черенок оставил, а лопату взял, в пояс воткнул. Она закрывала мне сердце. Защищала. Так и бегал с этой лопатой, потом она пропала, конечно, но и такой случай был.

Первую медаль «За боевые заслуги», считаю, что получил за разведку. Был еще случай, когда меня приняли за своего по национальности. Моя фамилия Хомич, мой отец белорус, а мама русская, а командир оказался Шпак — тоже белорус. Потом приписали, что я его любимчик. Я и удивился: ничего себе любимчик, вы отдыхаете, а меня в разведку посылают. Он знал, что я выполню любое данное им указание.

Еще один случай был из первых боев в Польше. Первым мы взяли Люблин, потом Миньск-Мазовецки, а они оказались совсем рядом. Я непьющий, командир ушел с ребятами по какому-то делу, оставил в машине шофера и меня. Я не стерпел, вышел из машины.

Смотрю: склад с ящиками, бутылки. Достал, там что-то темное. Вино! Я хотел выйти через другой подъезд. Гляжу, в одном месте виднеется мина. Вернулся обратно в тот подъезд с вином, открыл бутылку, да и выпил. С непривычки меня сильно развезло, хотя выпил-то всего полстакана. Упал около машины, на меня кто-то наступил. Ребята, вернувшиеся с командиром, говорят: «Командир, тут кто-то лежит». А это я. Разговор со мной был короткий, сказали: «Ты так больше не делай». Не ругали, выговоров не делали даже.

— А почему вас в автоматчики перевели из разведки ?

— Предполагаю, что там не хватало людей, наши автоматчики уж очень сильно гибли. А я считался хорошим солдатом. Однажды командир меня вызвал, вручил вещмешок с выкройками сапог. Видимо, это было какое-то заводское производство, сапоги сложной конструкции. Их нужно было отвезти на почту, где принимали посылки и отправляли в тыл. Как раз туда шла машина, я доехал хорошо. Пришел, как положено, вещмешок у меня приняли, мне даже пришлось там заночевать. Потом вернулся назад. Потом, как мне показалось, посылка не дошла. Поэтому командир взвода решил меня перевести в автоматчики. Но это только лишь мои домыслы.

— Как относились к немцам?

— Мне не приходилось с ними контактировать, по крайней мере, с живыми. Бывало, бежишь, в здании сидит немец, смотришь, а он уже мертвый. В Польше оставалось еще больше людей, чем ближе к Восточной Пруссии. Гданьск, который пришлось брать, — это такое укрепление, как сейчас в подвалах. В обороне здания участвуют орудия, которые стреляют сильнее, чем танковые. Там еще оказалось, что в подвалах скрыты очень большие площади, пространства.

Наши танкисты очень боялись их «тигров». Смотришь: поле чистое, а вдали башни «тигров» торчат, так и не пошли наши вперед. Танк просто стоял. Но дело в том, что, когда этот бой кончился, я оказался спиной к башне, с автоматом, увидел там танк. Он остановился за 10–15 метров от меня. Командир танка высунулся из люка, сказав мне одно слово: «Жив?», громко так. И я на этом моменте потерял сознание. Было холодно, что было дальше, не знаю, где я сошел, как меня сняли, знаю только, что дальше я воевал, дальше бои ведь были.

— Анатолий Семенович, что вы помните о том, как вас ранили?

— Меня ранили уже перед самым окончанием войны, в апреле. Наши автоматчики сидели по четыре человека на танк, так как немцы далеко отступили. Садятся и колонной идут. До Берлина оставалось совсем немного. Вдруг командир кричит: «Снайпер!». Оказалось, что снайпер сидел, притаившись, в таком месте, где его не достанешь. Не знаю, был ли он ранен. Командир крикнул: «Первое отделение!». Я был в первом, как и еще 4 человека. Дальше звучит следующая команда: «Очистить зону от снайпера!». А как ее очистить? Как хотите, так и очищайте.

Снайпер был в кирпичном доме (коттедже) с несколькими (2 или 3) щелями на чердаке. Было у немцев очень чисто. Но, самое главное, перед домом проходила одноколейная насыпь. До нее надо было бежать где-то 50 метров. Просто уйти и оставить там снайпера было нельзя: нашей задачей было его устранить. Мы побежали, добежали до насыпи. Снайпер не стрелял. Перебежали насыпь, стоим около дома, смотрю — насыпь наверх вскочила.

Вокруг было грязно, много луж, насыпная железная дорога, кусты. Была также яма с водой, в которую мне пришлось спускаться. Воды было по колено. Одного нашего солдата враг убил, перешел на меня. Я был в пилотке и шинели, поставил перед собой автомат. Первая пуля прошла над ухом, потом почувствовал, что пилотка прострелена. Схватился за голову, обошлось, пуля прошла в разрезе пилотки. Всего несколько секунд — и я был бы мертв.

Один наш танкист все-таки нашел выход, выехал на танке на бугорок из колонны и успел выстрелить в это снайперское гнездо. Все заняло секунды. Я даже не слышал выстрела, который поразил этого снайпера. Услышал только: «По машинам!», команду нашего командира. Мы, остальные 4 человека, вскочили и побежали. Помню, что из моей шинели лилась вода. Я был весь мокрый. Самое главное для меня — что остался жив, а немецкий снайпер меня не убил. Я сел на танк, на следующей неделе мы были среди других наших танков и прожекторов. И где-то там мы также встали в ряд.

Заболел я как раз из-за того, что долго был в воде. Командир увидел, что я шатаюсь. Поднялась высокая температура. Меня отвезли в какую-то больницу. Врач посмотрел на меня и говорит: «Отвоевался ты, парень. Воспаление легких».

— А орден Славы 3-й степени за что получили?

— Я бы его не получил, если бы не один порядочный командир, который увидел, что я сделал. У меня было два таких странных боя, после которых я не чувствовал ясности. В одном из них мы пошли на немцев. Меня перевели в автоматчики. Когда я был еще в разведке, два раза закидывали к немцам в тыл. Мы где-то раздобыли немецкий бронетранспортер, который был предназначен для разведки. Он был небольшим, как легковой автомобиль, только с броней толщиной 12 мм. В нем можно было закрыться. Сядешь так уютненько, как в гроб, голова защищена — красота!

Можно было закрыть его брезентом. Он был маленький, спереди были колеса, сзади — гусеничный ход. Туда сажали автоматчиков для охраны. У меня всегда было настороженное отношение к сидящим за рулем, так как они были одеты в немецкую форму. Мы были в зеленом, а они — в голубовато-сером. В такое маленькое окошко можно было увидеть только водителя. Когда нас высаживали на местности, он продолжал двигаться к штабу. И меня все еще мучает этот вопрос: за рулем сидели наши в немецкой форме или все-таки немцы?

Так вот, наши разведчики в лесу смотрели немцев, оценивали расположение объектов, танков. Дважды ездили в разведку. В первый раз приехали, потом нас уже предупредили, что с собой нужно было взять белую тряпку. Никогда не знаешь, где тебя подстрелят, могут и с нашей стороны.

В такой разведке я был два раза. В третий раз я случайно зашел к немцам. Прихожу в деревню, в 10—15 метрах от меня немцы бегают. Я стоял между двумя домами, сзади меня был кустарник, впереди — дорога. По ней немцы бегали и носили в ящиках что-то, думаю, патроны.

Стою я напротив этих кустов и вслух сам себе говорю: «Толя, только не шевелись. Только не шевелись». Там же вокруг меня все зеленое: кусты, деревья. Зрительное восприятие совсем другое. У меня в кармане была граната. Немцы перестали бегать, чуть притихли, а я лег, огляделся и нашел погреб в пяти метрах от меня. Нужно было ползти по-пластунски. Двери в погреб или не было, или она была уже открыта. Я подполз, залез и ждал, пока все утихнет.

Тогда я понимал, что я, возможно, уже не жилец, действовал так, будто я смертник. Меня убить было очень легко: пришел бы немец со стороны, гранату кинул и все, меня бы разорвало. В голове у меня тем временем вырисовывался бой: если будут стрелять, тогда я гранату кину. Все равно терять мне уже нечего. Как только все утихло, я вылез, дополз до кустов, там уже перебежками добрался до места.

— Анатолий Семенович, как вы получили орден Славы?

— За то, что я уничтожал немецких фаустников. Это люди, которые хотели подбить наш танк, а я должен был первым их уничтожить. В архиве нашли подтверждение. Я много убил немцев, но никогда бы не подумал, что именно за этот бой получу награду.

4 танка пошли, я сидел, как всегда, на правофланговом танке с левой стороны. Была такая привычка сидеть слева, потому что, если танк правофланговый, то противник всегда будет бежать с левой стороны. Остальные 3 танка остались сзади, шли медленно. Быстро ехать нельзя, потому что автоматчики-то бегут.

Пусть даже бежишь легко, не как спортсмен, оказался недалеко от немецких окопов, рванул. Что сделал командир или механик-водитель танка, мне неизвестно. И, когда я посмотрел, а немцы вышли, они были совсем рядом, всей оравой. Оказалось, это было место, где немцы сосредоточили большое количество пехоты. Это боевое место описано только в архиве. Танков и обстрела не было, но как из муравейника выползли немцы.

Бегут навстречу нам, началась стрельба, я пошел стрелять. Но я стрелял только в тех, кто направлял автоматы на меня. Если стрелять по всем подряд, патронов просто не хватит. Их было очень много. Я сижу на танке сзади, и, если кто-то попадает в меня, то я тратил всего три пули. Стрелял я хорошо, мне не надо было прицеливаться, получалось очень экономно. Выглядываю из танка на секунду, а они бегут еще и еще. И, только сел, наставил автомат, оттуда выскакивает немец, я нажимаю курок, он падает. Второй бежит, не знает, что я стреляю. Таким образом, я поразил 14 немецких солдат и офицеров.

— Как вы помните завершение войны?

— В конце войны я пролежал два месяца в госпитале. Когда меня только привезли с высокой температурой, я ничего не ел. Неделю лежал, можно сказать, умирал. А война все эти дни продолжалась. На железнодорожной станции пропускали военные эшелоны.

Меня перевезли в наш госпиталь на Украине, в Полтавской области , взвесили. 37 кг. Врач говорит: «Вы его откуда привезли, из Освенцима, что ли?». Я был худ и слаб. Спрашивал у медсестры, зачем она мне делала уколы, она говорила: «Это глюкоза, ты же совсем ничего не ешь». Сейчас понимаю, что я был уже на волосок от смерти.

В один прекрасный день в дверях появились военные, один раненый, другой покалеченный. Один встал на колени и спросил: «Ты откуда? Почему ничего не ешь?». Тогда я уже не только не ел, но и не пил. Они говорят: «Еще вернемся, жди!». Вернулись в мае 1945-го, дают мне пучок лука, силой в рот засовывают. «Ешь!» — говорили. Я съел лук, естественно, захотелось пить. Вода, кисель или сок у меня всегда стояли рядом, сестра ставила. Дотянулся до воды, попил. И так постепенно начал пить и есть снова.

Потом уже помню, как меня осмотрели врачи и сказали, что начался процесс выздоровления. Я готовился к выписке. Пролежал я там в общей сложности пару месяцев. Я вернулся домой из армии уже в июле 1945-го года. В Москве потом еще долечивался, но в итоге стал здоровым человеком. Стал работать в школе.

Был на одной выставке, с гордостью заметил, что наша танковая бригада красовалась в списке первого Белорусского фронта.

— Благодарим вас за беседу, Анатолий Семенович.